– Стас Егорыч, ты еще живой? – спросил Глухов, не переступая порога. – Не принести ли водички?
   – У Мартьяныча выпью. Даже напьюсь, – сообщил Кулагин, оседая в кресле. Потом вытащил платок и сигареты, вытер вспотевшую лысину, чиркнул зажигалкой, прикурил и с чувством произнес: – Ведьма… вот ведьмочка, так ее перетак… все нервы вымотала! Вот ты, Ян, большого ума мужчина, криминалист и аналитик… можно сказать, питерский Шерлок Холмс… вот объясни мне: отчего бабы у нас или больные, или склочные, или жадные? Этой вот наследство обломилось – квартира, вещи там, тряпки, деньги, и все задаром, по завещанию и счастливому совпадению планет… Живи и радуйся… Ан недовольна! Все одно – недовольна! И ходит, бродит, канючит, скандалит… Всех моих замов припекла, теперь ко мне заявилась! Вот наказание божье!
   Глухов сел на стул, разогнал рукой табачные облака – сам он редко курил, но другим курить не мешал – и поинтересовался:
   – А в чем, собственно, вопрос? Вроде бы наследства не по нашей части, если не торопят завещателя… Или поторопили?..
   – Никто никого не торопил. Завещатель помер честной смертью, в собственной постели, от внезапного инсульта… нам бы так… – со вздохом произнес Кулагин, вытер платком лицо и подвинул приятелю тонкую папку. – Вот, взгляни. Может, чего и присоветуешь.
   Брови Глухова озабоченно приподнялись, лоб пошел морщинами. Лоб – высокий, выпуклый, с чуть заметными впадинками на висках – являлся самой примечательной деталью его физиономии. Все остальное было вполне ординарным: круглое лицо, пухловатые бледные губы, небольшие глаза цвета холодных питерских небес, нос, от крыльев которого к краешкам губ тянулись полукружия глубоких складок. Фигура, невысокая, полноватая и коренастая, подходила к этому лицу как прочный, но незатейливый клинок – к надежной, обтянутой шероховатой кожей рукояти. В общем и целом Глухов был доволен своей внешностью, и сейчас, и в молодые годы; он совсем не удивлялся, что Вера, покойная жена, красавица и умница, выбрала его из многих иных поклонников и претендентов. Это казалось ему вполне естественным – тем более, что выбор совершился лет пятьдесят назад. Неестественным и мучительно несправедливым было другое – ее смерть.
   Он покосился на папку, затем – на часы, потер лоб и произнес:
   – К Андрюше не опоздаем? На семь тридцать приглашал…
   – Не опоздаем. Машина у крылечка стоит, ехать – двадцать минут. Мы ведь на окраине, Ян Глебыч, не у тебя на Литейном! Успеется… Ты давай пока что почитай да посмотри… там всего-то пяток бумажек… ну, может, не пяток, а десять или двенадцать… А я отдышусь, покурю и на твой шедевр полюбуюсь. Очень, знаешь ли, успокаивает.
   Шедевр, один из глуховских морских пейзажей, красовался напротив окна. Писан он был давно, в семьдесят девятом, когда Глухов с Верой отдыхали в Симеизе, а Кулагину подарен в позапрошлом году, по случаю переселения в начальственный кабинет. Большая картина, метр на метр сорок, и не хуже, чем у Айвазовского: морская ширь от горизонта до горизонта, белые барашки пены и окрыленный парусами бриг под ясным небом.
   Картина напомнила Глухову о Вере, и в сердце стрельнула привычная боль. Он вздохнул и потянулся к папке.
   Там был стандартный набор документов: копия свидетельства о смерти гражданки Нины Артемьевны Макштас, патологоанатомическое заключение, протокол опроса соседей, шесть докладных капитана Суладзе (он, вероятно, расследовал дело), а также заявление и жалобы Орловой Е.И. – судя по всему, наследницы и безутешной родственницы. К заявлению была пришпилена розовая бумажка с какими-то арифметическими выкладками, похожими на список доходов и расходов.
   Читал Глухов быстро – сказывались привычка и дар художника, пусть не профессионала, однако личности с острым взглядом и чутьем, способной выделить основное на фоне мелких и незначительных подробностей. Основные же факты сводились к следующему.
   Нина Артемьевна Макштас, бездетная вдова генерал-лейтенанта Макштаса, скончалась в возрасте семидесяти шести лет в своей квартире, очевидно – во сне, ночью с третьего на четвертое февраля. Причиной смерти был инсульт – мозговое кровоизлияние, внезапное и обширное, так что, по заключению медэксперта, смерть произошла за считанные секунды. Труп пролежал четыре дня и был обнаружен гражданкой Орловой, наследницей умершей. Орлова, обеспокоенная тем, что Нина Артемьевна не отвечает на телефонные звонки, приехала, вошла в квартиру (ключи и доверенность у нее имелись), увидела труп и позвонила в ближайшее отделение милиции. Потом, как полагается в случаях внезапной смерти, были проведены вскрытие и расследование, установившие, что криминалом в данном случае не пахнет, и что генеральша скончалась в силу естественных причин – тем более, что кровеносные сосуды у нее, как у всех пожилых людей, оказались слабыми, а также присутствовал букет всевозможных болезней, от тахикардии и гипертонии до артрита.
   На том бы и делу конец, однако через пару дней наследница обратилась с заявлением, что из квартиры похищена крупная сумма в валюте, предположительно – восемь-десять тысяч долларов. Расчеты на розовой бумажке как раз и уточняли размер похищенного. Из них вытекало, что покойница – женщина предусмотрительная, обменявшая три года тому назад генеральскую квартиру на Суворовском на более скромную, в районе Гражданки. При этом она получила двадцать две тысячи долларов доплаты, каковые средства, вместе с пенсией, должны были обеспечить ей счастливую и беззаботную старость. Тысячу она подарила Орловой, заплатила налог (но не с двадцати двух, а только с шести тысяч, поименованных в официальных документах), и за три последующих года потратила, по мнению наследницы, не более четырех, расходуя деньги лишь на лекарства и питание. Значит, остаться должно тысяч семнадцать, а в наличии – семь! Тяжелый удар для наследницы; и эту тяжесть ей захотелось взвалить на плечи и спины компетентных органов.
   Дочитав заявление потерпевшей, Глухов отложил ее жалобы на невнимание и медленное производство дела и обратился к рапортам Суладзе. Капитан, видимо, действовал с похвальной классической строгостью, в точности так, как предписано учебником криминалистики. Он произвел детальный обыск со снятием отпечатков пальцев и выяснил, что чужие в квартире не шарили, а все отпечатки принадлежат генеральше. Ее драгоценности и мужние дорогие ордена были не тронуты, шуба висела на месте, и даже деньги, около тысячи рублей, остались в целости и сохранности. Он снял замки и произвел экспертизу – ни царапин, ни иных следов насильственного взлома на них не обнаружилось. Он опросил ближайших соседей; все в один голос утверждали, что генеральша была женщиной замкнутой, высокомерной, дружбы ни с кем не водила, к себе никого не пускала и даже подруг, что удивительно, не имела. Может, кто и ходил к ней, да им, соседям, неизвестно – тем более, что лестничные клетки темные, своей руки не разглядишь. Никаких подозрительных звуков соседи тоже не уловили – ни скрипа, ни лязга, ни шорохов, ни стонов. Затем Суладзе вызвал на допрос предпринимателя Миронова, проживавшего ныне в генеральских апартаментах; тот утверждал, что знать не знает про двадцать две тысячи долларов, и что доплата составляла шесть – как и указано в нотариальных документах. Этот Миронов был, вероятно, крепким орешком, и капитан убедился, что ничего ему тут не обломится; а, убедившись, взялся за потерпевшую.
   Елена Орлова, библиотекарь Публички, замужняя, мать двоих детей, не состояла в родственной связи с Ниной Артемьевной Макштас, а была дочерью ее близкой подруги-москвички, ныне уже покойной. Сама Нина Артемьевна также родилась в Москве, познакомилась там с молодым офицером, поездила с ним по гарнизонам и заграницам; детей Бог не дал, зато добра – в достатке, поскольку карьера мужа была на редкость успешной. Когда он выбился в генералы и получил назначение в Ленинград, в Высшее командное училище, супруги, предчувствуя старость, прочно осели во второй из российских столиц. Вскоре здесь появилась Орлова – встретила парня-ленинградца, влюбилась и переехала к нему, на новое место жительства. По ее словам, Ленинград Нине Артемьевне не нравился, ни климатом своим, ни мрачным каменным обличьем, и после смерти мужа было ей тут одиноко и холодно. Единственный близкий человек – Елена, Леночка, которая помнилась ей ребенком; ну, и леночкина семья, детишки – хоть не родная кровь, а все же что-то теплое, живое, замена нерожденным внукам… Так она и коротала старость, завещав Леночке все свое достояние, движимое и недвижимое, от колечка с изумрудом до шубы, холодильника и квартиры.
   Несмотря на этот щедрый дар, супруги Орловы не баловали Нину Артемьевну вниманием. Жили они у площади Мужества, недалеко от Гражданки, но заезжали к «бабушке Нине» раз в два-три месяца и лишь по каким-нибудь делам – диван передвинуть или отведать пирогов в ее день рождения. Чаще звонили – по воскресеньям, почти что каждую неделю. Нина Артемьевна всегда была на месте; в последний год побаливали у нее суставы, она старалась выходить пореже и не дальше магазинов и аптек. Так что Елена привыкла: пара гудков в телефонной трубке, потом – знакомый старческий голос: «Леночка, ты?..»
   И вот однажды ей не ответили…
   На этой печальной ноте красочный рапорт Суладзе оборвался, и Глухов, отодвинув бумаги и папку, одобрительно покивал головой. Затем произнес:
   – Толковый у тебя капитан, Стас Егорыч. Все сделал, ничего не упустил. Пишет только цветисто… А от меня чего ты хочешь?
   Кулагин оторвался от созерцания пейзажа с бригом, ткнул окурок в пепельницу и погладил подбородок, на котором пробивалась седоватая щетина.
   – Капитан-то хорош, однако с тобой не сравнить. Доктор Ватсон, понимаешь? Неглупый, исполнительный, а все-таки доктор Ватсон… – Он снова закурил, выпустил к потолку фонтанчик белесого дыма и вдруг сказал: – Кстати, о Ватсоне… Помнишь того чудака, который нам криминальную психологию читал?.. В Высшей школе?.. Вейтсон он был по фамилии, а Толя Межевич его Ватсоном прозвал. Толя-то где теперь? В УБОПе?[6] С тобой сидит, на Литейном?
   Глухов кивнул. Молодость, давние времена, счастливые… Ни гангстеров тебе, ни политических убийств… И Вера была жива…
   – Пунктик у этого Вейтсона имелся… помнишь, Ян? Помнишь, как он про систему Станиславского толковал? Дескать, писатели, криминалисты и психологи – все те же лицедеи… Если вживутся в образ, то и напишут хорошо, и преступление раскроют, и пациента вылечат… Самое главное – влезть в чужую шкуру, составить психологический портрет и понять мотивы: отчего один дернулся туда, другой – сюда, а третий – так вовсе под поезд прыгнул. Словом, везде есть внутренняя логика, движения ума и сердца, интуитивные порывы и что-то там еще…
   – Еще – душевные болезни. Паранойя, например, – произнес с улыбкой Глухов. Он понимал приятеля; нелегок, горек милицейский хлеб, а у начальника РУВД – тем более. И если выдался случай расслабиться, пофилософствовать и поболтать со старым другом, кто избежит такого искушения? Особенно после беседы с нервным и обозленным потерпевшим.
   – Да, паранойя, – согласился Кулагин. – Бредовая навязчивая мысль… идея-фикс, можно сказать.
   – Это ты о причине жалоб и заявлений Орловой?
   – Вот именно. Подумай, Ян, в своем ли баба разуме? Что она хочет доказать? Что деньги пропали? Так сумма доплаты могла быть меньшей – ну, конечно, не шесть тысяч, а двенадцать или пятнадцать… Может, старушка-генеральша кому-то часть денег отдала или припрятала так, что не найдешь во веки… А может, Орлова просто врет. Врет, как сивый мерин! То есть, кобыла!
   – Зачем? – бровь Глухова приподнялась.
   – По вредности характера. Или от болезненных причин. Ты ведь заметил, что есть тут непонятные нюансы? Можно сказать, совсем нетипичные и не похожие на правду?
   – Разумеется. Вот здесь, – Глухов показал глазами на розовую бумажку. – Если эти подсчеты верны, то получается, что вор часть денег взял, а часть оставил. Очень крупную сумму, семь тысяч долларов! Почему?
   – А потому, что либо вор ненормальный, либо Орлова Елена Ивановна. В последнее мне как-то больше верится. – Кулагин начал складывать документы в папку, потом закрыл ее, отодвинул на край стола и хитровато прищурился: – Видишь, Ян Глебыч, дело-то не простое, хоть может и дела-то никакого нет, а есть одни загадки психологического поведения. Чужая душа – потемки, а женская – сущий мрак! Может, эту Орлову какой милицейский хрен обидел, так что теперь она на мне высыпается, а может, нервозна и склочна от сексуальной неудовлетворенности… Кто разберет? Только ты, Глебыч, поскольку Вейтсон помер – земля ему пухом! А ты ведь не хуже Вейтсона, ты даже лучше, не теоретик, а практик, тебе и карты в руки. А вместе с ними – и эта папочка… Ну, так возьмешь дело? Ты ведь такие задачки любишь… проблемки для психолога, а?
   Это было не лестью, а святой истинной правдой – такие проблемки Глухов любил. Особенно с тех пор, как расстался с креслом руководителя бригады «Прим» и пересел за стол эксперта-криминалиста, вдруг осознав, что в пятьдесят ноги не так резвы, как в сорок, что в пояснице временами ломит, а вот голова соображает хорошо, вроде бы даже получше, чем в молодости. Бригаду по старой памяти все еще именовали глуховской, а ее сотрудников – «глухарями», и был к тому еще один повод, кроме фамилии прежнего шефа: в «Прим» спускали исключительно «глухарей», протухших за давностью лет или отсутствием доказательств. Не в порядке пренебрежения или, тем более, неприязни со стороны начальства; «Прим», по сути своей, был бригадой, где доследовали дела неясные и глухие, большей частью связанные с трупами, что пролежали в земле месяцев шесть без паспортов в карманах, и без самих карманов, без пиджаков, а иногда без кожи. Как раз один такой труп сейчас висел на Глухове, однако отказывать друзьям он не привык. И потому хмыкнул, покосился на папку и вымолвил:
   – Ладно, Егорыч, возьму. Только оформи, как положено, да Олейнику перезвони – все-таки шеф… – Олейник был из лучших его учеников, командовал в данный момент «глухарями» и состоял в резерве на должность заместителя начальника УГРО. Было ему всего лишь тридцать шесть, и Глухов лелеял надежды, что лет через двадцать выйдет из Олейника немалый толк – или министр МВД, или директор ФСБ.
   – А как же? Оформлю и позвоню, позвоню и оформлю, и капитана тебе отдам, этого самого Суладзе, на целых две недели… – Кулагин вскочил и стал собираться, распихивая по карманам сигареты, зажигалку, носовой платок и бормоча: – Капитан-то еще молодой… вот пусть учится… пусть учится, пока ты жив… когда-нибудь станет полковником и будет хвастать: а я с самим Глуховым Яном Глебычем работал!.. по знаменитому делу о генеральше Макштас… той самой, что щель в стене заклеила долларами… а мы с Ян Глебычем обои отодрали и их нашли… сотню ассигнаций по сотне… так что наследнице пришлось их отпаривать и соскабливать острым ножиком…
   – Будет тебе ехидничать, – сказал Глухов, поднявшись и шагнув к дверям. – Лучше взгляни, что я Андрюше купил.
   – А что? Что такого можно купить Андрюше, чего у него еще нет? – буркнул Кулагин, однако в сумку заглянул. – Так, книги… Какие книги?
   – От тебя – Уголовный кодекс в трех томах, с комментариями, а от меня – Ростан. В переводах Щепкиной-Куперник.
   – Ростан? Который стихи писал? Это хорошо… Мартьяныч стихи уважает… особенно классику… – Кулагин запер дверь, подергал ручку и вдруг предложил: – Знаешь что, Глебыч? Пусть Ростан от меня, а кодекс – от тебя. Вместе с комментариями. Зато капитана Суладзе я тебе на месяц отдам. Владей и командуй! Идет?
   – Идет, – согласился Глухов и по привычке взглянул на часы. Было девятнадцать-ноль-две. – Давай-ка, Стас Егорыч, шевелись. Знаешь ведь, не люблю опаздывать. И торопиться тоже не люблю.
   – А тебе-то зачем торопиться? Шофер мой пусть торопится, он парень шустрый. Сейчас добудем его из дежурной части, мигалку включим и помчимся с музыкой.
   – Смотри, гостей распугаешь.
   – А зачем Мартьянычу гости, которые нас боятся? Ну скажи мне, зачем? Это с одной стороны. А с другой…
   Они покинули приемную и по гулкому коридору направились к лестнице.

Глава 3

   Восьмого марта, в понедельник, оздоровительный центр «Диана» работал только до двух. Но посетителей старались выпроводить к двенадцати, так как, в соответствии с шестилетним обычаем, в полдень начинался обход начальства – с цветами, подарками и поздравлениями.
   В «Диане» трудилось около ста человек, и две трети из них относились к прекрасному полу – большей частью, в самый прекрасный период расцвета, от двадцати до тридцати пяти. Мужчин, впрочем, тоже хватало – тренеров, врачей и массажистов, а также охранников-«скифов» и представителей технических служб, от дяди Коли-водопроводчика до инженера, чинившего медицинскую аппаратуру. Виктор Петрович Мосолов, хозяин и директор, не возражал против народной традиции, согласно которой в каждом подразделении, на каждом этаже, устраивались праздничные чаепития с домашними кексами и пирогами, но раньше он лично поздравлял сотрудниц. Во-первых, он был женолюбив, а во-вторых мероприятие носило воспитательный характер, так как в процессе обхода кое-кому из дам, кроме цветов и скромных подарков, вручались запечатанные конвертики, причем их толщина была пропорциональна ценности и нужности специалиста. Той, которая не получала их ни раза, стоило серьезно призадуматься; и эти раздумья нередко кончались вызовом к Лоеру, выходным пособием и прощальным поцелуем.
   В день восьмого марта обход начинался с третьего, косметического этажа и был обставлен весьма торжественно. Первым в колонне поздравляющих шествовал сам Виктор Петрович, осанистый крупный мужчина за пятьдесят, вместе с супругой Дианой (в ее честь и называлось заведение); Диана держала огромный букет, а у Виктора Петровича руки были свободны, чтоб обнимать, поглаживать, похлопывать и поздравлять. За ними шагал тощий длинный Лоер, вручавший букетики мимозы, открытки, подарки и конвертики; конвертики он доставал из внутреннего кармана пиджака, а корзины с мимозой и подарками тащили дюжие парни, тренеры из атлетического зала. Далее двигались инженеры и врачи-мужчины, три массажиста – Баглай, вертлявый Леня Уткин и мрачный пожилой Бугров, а за ними – низший технический персонал, как всегда навеселе по случаю праздника. Завершали процессию «скифы» в пятнистой униформе и тяжелых шнурованных башмаках – ни дать, ни взять, команда «зеленых беретов», явившихся из гондурасских джунглей. Они придавали шествию необходимую торжественность и экзотичность.
   Закончив с третьим этажом и облегчив изрядно корзинки, Мосолов со свитой спускался ниже, в физиотерапевтическое отделение, потом – к кассиршам, регистраторшам, гардеробщицам и тренершам из зала аэробики и комплекса водных процедур. Здесь обход заканчивался; Диана, хозяйская супруга, уезжала домой на кокетливом розовом «пежо», а мужчины расходились по этажам, чтобы поздравить прекрасных коллег в менее официальной обстановке, у накрытых столов, под канонаду бутылок с шампанским. Массажисты, среди которых была только одна девушка, Лидочка Сторожева, выпивали и закусывали вместе с физиотерапевтами, в большом процедурном кабинете напротив курилки, откуда, по случаю праздника, выносили все железное и электрическое. Баглай эти сборища не любил, но отказаться от участия не мог – это было б вопиющим нарушением традиций и ущемлением женских прав.
   А права на него согласились бы предъявить многие, не одна лишь Вика Лесневская. Он был мужчиной в самом соку, широкоплечим и рослым, с сильными мускулистыми руками и внешностью голливудского киногероя: не красавец, однако из тех парней, коим назначено играть роли агентов, ковбоев и благородных мстителей. Лицо с правильными чертами немного портили близко посаженные глаза и тонковатые губы, но все остальное было вполне на высоте: крепкий квадратный подбородок, классической формы нос, брови вразлет, серые очи и светлые волосы с чуть бронзоватым оттенком. Вероятно, отцом его все-таки был скандинав, какой-нибудь красавец-швед или норвежец, переспавший с русоволосой русской девушкой и позабывший о ней через полчаса – то ли под действием винных паров, то ли от того, что другая уже поджидала своей очереди.
   Но к неведомому отцу Баглай не имел претензий. Он с ним не жил, его не знал, не перенес от него обид и даже в какой-то степени был ему благодарен. Отец одарил его всем, чем мог – несокрушимым здоровьем, крепкими мышцами, белой кожей; что же еще спрашивать с отца по случаю? Другое дело – мать. Мать, дед, бабка, отчим и пара щенков, братец с сестрицей… Этих он вспоминал с тихой неутоленной ненавистью, особенно деда, шумного, властного, бесцеремонного; эти воспоминания были связаны с Москвой и богатой квартирой в Столешниковом переулке, с нахальным блохастым пуделем, которого держала бабка, с затрещинами и злыми глазами матери. С тех пор он невзлюбил Москву; она являлась символом его унижений, безрадостного детства, попранной юности. Баглай бы отомстил, но жизнь сама расправилась с обидчиками: с началом перестройки, лет десять назад, деда выгнали на пенсию, он погоревал и умер, а вместе с ним исчезло все семейное благополучие. Бабка тоже отправилась в лучший мир, не дожив до семидесяти, затем скончалась мать – по слухам, умирала в мучениях, от нефропатии. Отчимом, братцем и сестрицей Баглай вовсе не интересовался, а блохастый наглый пудель давно уж сдох. А жаль! Эту псину он придушил бы собственными руками!
   Жора Римм, сидевший напротив, подмигнул ему и потянулся с рюмкой – чокаться.
   – Что-то ты, Баглай, невесел. И аура у тебя страшноватая, темно-багровая, и посередке кровушкой отливает… С чего бы, а? Ведь рядом с такими дамами сидишь! С Викторией и Лидочкой! Не девушки, а именины сердца! Тут просто положено светиться голубым. В крайнем случае – зеленым.
   Цвет ауры был Баглаю безразличен, но, вспомнив о нежных оттенках китайской нефритовой вазы, он провел языком по губам, щедро плеснул шампанского Вике и Лидочке и чокнулся с Жорой. Их рюмки зазвенели словно два хрустальных колокольчика.
   – За голубой и зеленый. За весеннюю ауру! И за чакру любви. Чтоб прана в ней не иссякала!
   Девушки порозовели, захихикали, скромно опуская глазки, но тост с охотой поддержали. Сидевший справа от Вики гомеопат Насибов умильно улыбнулся ей и предложил:
   – Взгляни-ка, Жора, на мои цвета. Чем отливает? Спорю, что голубым!
   Экстрасенс прищурил глаз, осмотрел Насибова сквозь опустевшую рюмку и вдруг захохотал.
   – Не надейся, лечебный ты мой одуванчик! Желтой похотью сияешь, да еще с оттенком педофилии!
   – Вот те раз! – с наигранной обидой сказал Насибов. – Ну, я понимаю, похоть… похоть – это мое обычное состояние… Но педофилия-то при чем? Вовсе я не педофил, да и Виктория у нас не девочка.
   – Все они сегодня девочки, все невинны, как божьи коровки, и всем им по шестнадцать. – Римм обнял за талии своих соседок, врачих Ирину и Ольгу, с гарантией перешагнувших сорокалетний рубеж. Обе жарко раскраснелись от выпитого, от комплиментов и от магический силы, проистекавшей из рук экстрасенса. Ирина, поигрывая объемистым бюстом, принялась накладывать Жоре салат, а Ольга с завистью изучала точеную шейку Вики и свежие щечки Лидочки.
   Римм потянулся к коньяку, разлил по всем стаканам и рюмкам в пределах досягаемости и погрозил Вике пальцем.
   – Смотри, Виктория! Смотри, поберегись! Сидишь между котом и тигром. А вдруг укусят? Или совсем съедят?
   – Я бы не возражала, – откликнулась Вика с чарующей улыбкой, касаясь коленом ноги Баглая.
   – Тогда – за женскую смелость и щедрость! – провозгласил Жора, опрокидывая рюмку в рот. Был он уже изрядно пьян, но ухитрился скорчить серьезную физиономию, озабоченно нахмурился и громким шепотом спросил:
   – А кому отдашься на съедение, детка? Коту или тигру? Или обоим вместе?
   Лукавые викины глазки стрельнули налево-направо и остановились на Баглае, а коленка прочно уперлась ему в бедро. Тем же громким шепотом она ответила:
   – Тигру, Жорик, всенепременно тигру. У него ведь та-акая ба-альшая пасть!
   На эти намеки и подначки Баглай ответил снисходительной усмешкой. Тигр… Ну, пусть будет тигр, еще не старый, многоопытный, вполне боеспособный… Ему исполнилось сорок, но выглядел он моложе лет на пять, знал, что недурен собой, и ощущал свою притягательность для слабого пола, подогретую неким ореолом таинственности. Ходили в «Диане» сплетни, что какой-то тибетский монах посвятил его в тайну эротического массажа, что он – ненасытный любовник, и что ему известен способ, то ли китайский, то ли индийский, как излечить фригидность у самой примороженной из женщин. Баглай этих слухов не подтверждал и не опровергал, отлично представляя, сколько в них правды и сколько – лжи, фантазий и выдумок. Насчет эротических манипуляций все было истиной, только учился он этому не у Номгона Тагарова, а у древнего банщика-турка, переселившегося в Питер из Тбилиси. Он вообще не упускал возможность чему-нибудь где-нибудь поучиться, касалось ли это его искусства или иных вещей, никак не связанных с позвоночными дисками, подагрой и радикулитом.