Аль Даниил Натанович. Дорога на Стрельну (Повесть и рассказы)

   Началось с того, что во время хождения 1-го стрелкового взвода лейтенанта Зипунова в городскую баню боец Ямкин самовольно отправился навестить свою семью, жившую неподалеку. Боец был наказан. Случай этот попал в дивизионную газету. На роту легло пятно.
   Вскоре после этого ефрейтор Нонин, посланный на краткосрочные стрелково-пулеметные курсы в дивизию, был в тот же день отчислен и отправлен обратно в роту. На встрече курсантов с начальником политотдела он вступил с полковником в пререкания из-за даты Ледового побоища, устроенного Александром Невским ливонским рыцарям. Начал ломать копья из-за сущего пустяка - из-за каких-то двух лет исторической хронологии.
   Если бы на этих мелочах и остановилась вереница неприятностей, посыпавшихся на 2-ю роту, не о чем было бы и говорить! К сожалению, все это были только "цветочки". Потом грянула настоящая беда.
   Четыре бойца из 2-го взвода, несмотря на неоднократные разъяснения начхима дивизии, врачей и непосредственных командиров, выпили жидкость из коробок своих противогазов. Думали, если пропустят ее через фильтр - марлю с ватой, - вся вредность отфильтруется... Но не тут-то было. Троих с трудом откачали в медсанбате дивизии. Четвертый ослеп.
   Случай этот попал в приказ по фронту. Там говорилось, что данный факт является прямым результатом ослабления в роте политико-воспитательной работы.
   Замполит, лейтенант Степанов, был подавлен случившимся. Он знал, что серьезные неприятности последуют в первую очередь для него. Спрашивать с командира роты было еще рано. Капитан Зуев был человек новый. К тому же перед самым назначением сюда он был награжден орденом Отечественной войны I степени за умелое командование ротой в другом полку дивизии.
   Беда, как известно, не ходит в одиночку. На другой день после ознакомления командного состава полка с грозным приказом фронта - снова ЧП. Возвращавшаяся из тыла противника дивизионная разведка обнаружила в боевом охранении роты спящего часового. Замполит Степанов, и без того находившийся в смятенном состоянии духа, растерялся окончательно. Он не нашел ничего лучшего, как умолчать в политдонесении об этом факте. Тем самым он усугубил свое положение. В политотделе дивизии было принято решение отстранить его от должности со всеми вытекающими отсюда последствиями. Бойцы роты тотчас узнали об этом по "солдатскому телефону".
   В окопах, в землянках, возле полевой кухни пошли разговоры. Жалели старшего лейтенанта Степанова. Не вредный, мол, был человек, грамотный. Интересно разъяснял международную политику и о положении на фронтах хорошо рассказывал.
   Замполита, который должен был прийти на смену прежнему, заранее невзлюбили. Само собой разумелось, что пришлют такого, который себя где-то уже зарекомендовал в умении "довернуть гайку".
   Так, собственно, и должно было произойти.
   После снятия замполита Степанова начальник политотдела, полковник Хворостин, собрал своих политработников, в том числе прибывших из политрезерва фронта после излечения в госпиталях. Рассказав о подразделении, в котором произошло подряд несколько ЧП, полковник заключил:
   - "Трудная" рота. Политотдел должен направить туда крепкого политработника. Такого, который сумеет помочь командованию навести в роте образцовый порядок. Есть ли среди присутствующих товарищи, которые хотели бы добровольно пойти туда замполитом?
   Воцарилось молчание. Полковник Хворостин подождал с минуту, обводя собравшихся взглядом.
   - Ну, что ж, - начал он. - Если нет...
   Тут решительно поднялся офицер - высокий, худощавый, с тонким, как нож, носом.
   - Старший лейтенант Щербачев, - сказал он. - Прошу меня назначить к этим архаровцам. Надо будет - рука не дрогнет! Возьму в ежовые. И в бараний скручу. Опыт работы с "трудными" у меня имеется.
   Не успел он окончить, как со своего стула поднялся немолодой старший лейтенант - из тех, что прибыли из резерва фронта. До этой минуты он спокойно клевал носом.
   - Старший лейтенант Шнитов, - доложил он. - Я тоже выражаю согласие пойти замполитом в ту роту.
   Перед собравшимися, которые сидели в несколько рядов и вокруг стен в большой светлой комнате, стояли теперь два совсем разных человека. Один худощавый, насупленный. Другой - полноватый, улыбающийся. Этот контраст вызвал у присутствующих улыбку. Заулыбался и полковник Хворостин, стоявший у стола. Не улыбался только старший лейтенант Щербачев. С нескрываемым презрением посмотрел он на своего конкурента. "Откуда ты такой выискался?" - выражал его взгляд.
   - Какие у вас основания думать, что вы справитесь с такой трудной задачей? - спросил полковник старшего лейтенанта Шнитова.
   - Оснований у меня не так много, как у товарища Щербачева, - ответил тот. - В ежовые рукавицы брать не умею. В бараньи рога скручивать тем более не способен. И образование у меня не бог весть какое - четыре класса школы, да вот курсы политруков прошел на Ленинградском фронте. - Заметив, что его слушают внимательно, Шнитов добавил: - Учиться много не пришлось. Работал на заводе. Самообразованием, правда, занимаюсь постоянно.
   С мест послышались вопросы:
   - С какого года в партии? Где вступали?
   - С двадцатого. На Южном фронте.
   - А как вы собираетесь добиться авторитета у личного состава, спросил полковник Хворостин, - если у вас нет ни строгости, ни образования?
   Старший лейтенант Шнитов пожал плечами, что должно было означать: "Ясно как..."
   - Исключительно только правдивым словом и хорошим к людям отношением. Больше у меня в запасе ничего нет. Признаюсь открыто.
   При этих словах старший лейтенант Щербачев презрительно хмыкнул. По рядам прошел сдержанный шумок.
   Полковник Хворостин посмотрел на стоявших в разных концах помещения кандидатов на должность замполита "трудной" роты, помолчал, а потом сказал:
   - Все свободны, товарищи. Надо подумать.
   Через день приказ о назначении в "трудную" роту был вручен старшему лейтенанту Шнитову.
   * * *
   Рассказав бойцам об обстоятельствах своего назначения, старший лейтенант Шнитов подчеркнул, что он, вообще-то, и не собирался проситься в роту.
   - Хотелось, учитывая и возраст, и ранение недавнее, при политотделе остаться инструктором... К бумагам поближе.
   Эти слова вызвали веселое оживление и возгласы понимания:
   - В писарчуках отсидеться!
   - Меня бы туда!
   - Покантоваться в тылу захотелось, товарищ замполит?!
   - Имел такую цель, - согласился тот. - Пока разговор о вашей роте шел, я даже в сон склонился.
   Это признание снова вызвало оживление и смех.
   - А когда тот старший лейтенант высунулся, я подумал: "Надо тех ребят выручать!" Хоть я вас еще и не знал, но все равно, думаю, люди-то, наверное, хорошие. Мало ли каких ЧП не бывает?! Так ведь война - все сплошное ЧП... А такой, думаю, фрукт, как этот, может ох каких дров наломать! Не успел я толком и поразмыслить, как вдруг какая-то сила, вроде пружины, меня кверху подкинула... Ну, встал я и тоже к вам попросился... Никто бы, конечно, меня бы не назначил... Но тот Щербачев, видно, напугал полковника. Уж больно злой. А других желающих не было... Значит, судьба нам с вами, ребята, теперь вместе жить...
   Солдаты слушали старшего лейтенанта Шнитова с тем интересом и вниманием, которые всегда возникают при первой встрече с новым командиром. Прекратился стук ложек о котелки. Никто не переговаривался.
   Тишина нарушалась только обычными звуками, доносившимися с передовой. Сменяя друг друга, строчили то далекие, то совсем близкие пулеметы. Изредка слышался одинокий, точно удар кнута, винтовочный выстрел. Отдаленные залпы, доносившиеся сюда чуть ли не со всех концов фронта, сливались в постоянный рокот, то набегающий, то откатывающийся вдаль.
   На эти звуки никто не обращал внимания. Они воспринимались как обычное дыхание войны, напоминавшее о том, что война жива, что она тут, совсем рядом. Словом, все это были звуки, говорящие привычным языком о привычном.
   То, что говорил старший лейтенант Шнитов, было неожиданным. Не столько по содержанию, сколько по интонации. И от слов, и от всего облика старшего лейтенанта Шнитова веяло добротой - эдакой домашней, семейной, что ли, никак не омраченной военной обстановкой.
   И все-таки старший лейтенант произвел на своих слушателей неодинаковое впечатление. Многим солдатам он сразу понравился. Однако любители твердой руки сочли его недотепой, не настоящим офицером.
   - Кто же будет такого малохольного слушать?! - ворчал сержант Кирюк, возвращаясь со своим отделением в расположение пулеметного взвода. - Он же и приказать не сумеет. А солдат, между прочим, любит, чтобы ему приказывали. Он тогда к себе уважение чувствует. А если с ним по-домашнему разговоры разговаривать, солдат такого командира пошлет про себя подальше.
   - Этого замполита, похоже, и вслух можно будет послать, - не то спрашивая, не то утверждая, отозвался ефрейтор Столбцов, сплевывая в снег окурок цигарки.
   - Но, но! Разговорчики! - одернул его сержант, забеспокоившийся, как бы подобное ЧП не случилось в действительности.
   Была и третья точка зрения. Некоторые истолковали открытость и доброту старшего лейтенанта по поговорке: мягко стелет, да жестко спать.
   - Учли, что рота наша "трудная", что поприжать нас надо с подходом, вот и прислали хитрого и опытного политработничка. Погодите, влезет он каждому из вас в печенку - вот тогда он себя покажет! - раздавались голоса...
   Именно такой разговор происходил вечером после отбоя в темноте землянки 1-го отделения стрелкового взвода. Речь на этом лежачем собрании держал ефрейтор Нонин. Сам он отнюдь не думал, что замполит Шнитов "работает под простака", а на самом деле хитер и коварен. Ему, как всегда, захотелось дать подходящую историческую справку.
   - Дело было в Ватикане, - начал он. - В веке приблизительно пятнадцатом. Помер тогдашний папа - Пий. Номера не помню. Был этот Пий очень суров с подчиненными, со своими кардиналами. Гонял их с утра до вечера. Кадила заставлял чистить до блеска. Следил, чтобы подворотнички у всех чистые были подшиты, чтобы у каждого тонзура, то есть проплешина на макушке, была чисто выбрита и бархоткой начищена. И головные уборы скуфейки-тюбетейки - правильно надеты: на четыре пальца от бровей, а не набекрень и не на глаза надвинуты...
   - Как старшина роты! - раздался озорной голос.
   - Во-во! - согласился Нонин, который сознательно уснащал свой рассказ словечками военного быта, хорошо знакомого его слушателям. - Так вот, когда этот Пий помер, кардиналы решили: "Баста! Довольно с нас дисциплинки! Изберем теперь в папы самого из нас тихого и добренького". Такой среди них как раз имелся. Некий Сикст. Спокойный кардинал. Мухи кадилом не зашибет, слова поперек никому не скажет... Собрались кардиналы после поминок по Пию на свой конклав...
   - На шо? - спросил Охрименко.
   - На закрытое собрание. Конклав называется. Запирали их нижестоящие попы снаружи в отдельном доме, чтобы они во время выборов ни с кем не имели никакого общения.
   - А при чем тут замполит Шнитов? - спросил ближайший сосед Нонина.
   - А вот при чем. Не успели кардиналов запереть, как они сразу же тихоню Сикста и выбрали. Все, как один, проголосовали. Только этот кардинал Сикст стал папой римским - как он вскочит на стол. Как затопает по столу ногами, как заорет на своих бывших товарищей: "Ах вы такие-сякие, немазаные! Вы что же это, мать вашу богородицу, легкой жизни захотели?! Дисциплина вам не по нутру? Да я вас всех в отца и сына и святого духа, в бараний рог!.."
   - По три обедни вне очереди, - хихикнул сосед Нонина.
   - И без увольнения до хороду Рыму, - пробасил Охрименко.
   - Вот-вот, - продолжал рассказчик. - Поняли кардиналы, какого папаню себе на шею посадили. Только поздно было. Стал этот Сикст - номера тоже не помню - самым зверским римским папой из всех возможных.
   - Теперь понятно, к чему этот рассказ, - сказал кто-то и зевнул.
   - То-то, - ответил Нонин. - История, она учит...
   * * *
   Пересуды о новом замполите прекратились довольно быстро. Стало очевидно, что он именно таков, каким и показался с первого взгляда: открытый и по-настоящему добрый человек, далекий от всякой позы, а тем более от какого-то иезуитства и притворства. Трудно сказать, кто первым произнес в роте прозвище Папа Шнитов. Факт тот, что буквально все: и бойцы, и командиры - немедленно и прочно его усвоили. Солдаты, конечно, так к нему не обращались. Устав удерживал их от этого. Кое-кто иногда проговаривался, и обращение по прозвищу нет-нет да и срывалось с языка. А известный снайпер, казах Бозарбаев, обращался к замполиту только так: "Товарищ Папа Шнитов".
   "Кто сказал - так нельзя? Почему нельзя?! - искренне недоумевал он, когда товарищи делали ему замечание. - Плохой человек так говорить нельзя. Хороший человек обозвать "отец" - очень даже пожалуйста".
   В расположении роты нередко можно было слышать громкий возглас связиста: "Папу Шнитова вызывает "Янтарь"! Разыщите Папу Шнитова "Третий" на проводе!" Капитан Зуев, довольно скоро потеплевший к новому замполиту, сказал как-то раз перед строем роты: "С такими вопросами обращайтесь к Папе Шнитову". Сам начальник политотдела, полковник Хворостин, направляя инструктора в энский полк, говорил: "Обязательно побывайте у Папы Шнитова".
   С приходом нового замполита "неблагополучную" роту словно подменили. Не стало ЧП. Трудно сказать, было ли это его заслугой, или просто закончилась "полоса невезения", но факт остается фактом.
   Сначала изредка, а потом все чаще и чаще роту стали похваливать. В "дивизионке" появилось сообщение об успешных боевых действиях подразделения капитана Зуева. Потом в армейской газете напечатали групповой снимок. Улыбающийся Папа Шнитов был изображен в окружении улыбающихся бойцов. Подпись гласила: "Политбеседы в подразделении, где замполитом старший лейтенант Шнитов, проходят интересно и живо". В донесениях представителей штаба дивизии и армейских служб замелькали оценки: "хорошая боевая подготовка", "примерная дисциплина", "образцовое санитарное состояние"... Словом, для роты наступила новая, вполне благополучная полоса.
   Папу Шнитова то и дело спрашивали: "Как вам удалось добиться таких результатов?" В ответ Папа Шнитов широко улыбался и говорил: "Секрет политшинели".
   Генезис, как сказали бы ученые-лингвисты, а попросту говоря, происхождение этого забавного выражения было таково. В госпитале в одной палате с Папой Шнитовым лежал начальник разведки дивизии Николай Максимилианович Гамильтон. На Ленинградском фронте, в составе которого служило немало ученых, писателей, деятелей искусства, удивить образованностью было трудно. Но Гамильтон удивлял. Знаток отечественной и всеобщей литературы, владеющий несколькими языками, экономист по образованию, Николай Максимилианович даже на людей искушенных в гуманитарных науках производил впечатление человека, который знает вообще все. Папа Шнитов на людей знающих смотрел с величайшим уважением. Он жадно вслушивался в рассказы Гамильтона о великих писателях и их героях, о полководцах и ученых прежних веков, об экономических пружинах движения истории...
   Когда койка возле Николая Максимилиановича освободилась, Папа Шнитов перебрался к нему. Простецкое добродушие Папы Шнитова и прикрытая грустной иронией мягкость Николая Максимилиановича имели одну основу: и тот и другой с искренней доброжелательностью относились к людям. Позднее, когда раны у обоих стали заживать и на горизонте замаячила разлука, Гамильтон посоветовал Папе Шнитову, которому предстояло попасть в политрезерв фронта, попроситься оттуда в дивизию, где он, Гамильтон, служил. Папа Шнитов так и поступил.
   Как-то раз, во время разговора в госпитальной палате, Николай Максимилианович употребил выражение "секрет Полишинеля". Папа Шнитов именно так эти слова и расслышал. Но решил, что Гамильтон произнес их неточно. Ему давно казалось, что его новый приятель говорит по-русски не совсем правильно, на иностранный манер. Не "дисклокация", как привык говорить Папа Шнитов, а "дислокация", не "прецендент", а "прецедент", не "шофера", а "шофёры", не "алло", а как-то совсем чудно: "альоу"... Ему, разумеется, не приходило в голову поправлять Николая Максимилиановича. Но себя он не давал соблазнить "заграничным" произношением и продолжал произносить подобные "спорные" слова и выражения по-своему.
   При правильном, с его точки зрения, произношении в словах "секрет политшинели" имелся смысл, а при гамильтоновском - они для него смысл теряли. "Секрет политшинели", по убеждению Папы Шнитова, - это то, что положено знать только посвященному в данное дело политработнику и не положено знать никому другому. Гамильтон, допускал Папа Шнитов, как беспартийный, мог и не разбираться в столь профессиональном выражении, а потому и произносил его неточно. Так и не узнал тогда Папа Шнитов, что Полишинель - это имя популярного в Италии и в Англии в эпоху Возрождения веселого героя народного представления - родного брата русского Петрушки, обличавшего сильных мира сего - правителей и богатеев, но по секрету от них. "По секрету всему свету", то есть на весь зрительный зал или на весь столпившийся на площади народ. Отсюда оно и пошло, это выражение - "секрет Полишинеля", то есть секрет, известный всем.
   Но что же крылось за словами Папы Шнитова "секрет политшинели" по существу? В чем же на самом деле состоял "секрет", с помощью которого он достиг значительных результатов в нелегкой своей работе?
   Одного лишь хорошего характера и добродушной улыбки не хватило бы для того, чтобы прочно расположить к себе полторы сотни солдатских сердец.
   Папа Шнитов был человеком необычайно деятельным. Он не оставался в покое ни на одну минуту. Ходил он быстро, небольшими шагами, немного вразвалку. Куда бы ни топал он в своих широких подшитых валенках, все знали: бежит с очередной заботой. И хотя тяжеловатая, качающаяся его походка менее всего походила на полет птицы, его постоянная беготня - то по расположению роты, то в полк, то в дивизию, а то и в город - более всего напоминала именно бесконечное снование птицы от гнезда с птенцами снова к своему гнезду.
   Сказать, однако, что он занимался буквально всем, что необходимо для солдата на передовой: теплыми портянками, рукавицами, пайками, - означало бы ровно ничего не сказать о нем лично. Всеми этими вопросами занимался и капитан Зуев. Забота командира роты о солдатах неизменно выражалась в словах: "Всех накормить!", "Всем выдать курево!", "Всех тепло одеть!". Не было ничего удивительного, когда однажды он по привычке перед атакой воскликнул: "Всем быть в первых рядах!"
   Разумеется, и для замполита также было важно, чтобы накормлены были все и чтобы все были "в первых рядах". Но Папа Шнитов, такой, каким его полюбили солдаты, в своем особенном, именно ему присущем качестве, возникал там, где кончалась забота обо всех вообще и где данному человеку требовалась вдруг помощь в большом или малом деле, в большой или малой беде. Папа Шнитов был из той породы людей, для которых самая большая радость - приносить радость другим. Поскольку, однако, перефразируя слова Маяковского, "планета война" для радости мало оборудована, ему для достижения той или иной цели не раз приходилось прибегать к разного рода ухищрениям и выдумкам. Папа Шнитов то и дело порождал самые неожиданные идеи, которые потом неутомимо воплощал. Некоторые его "секреты" были на первый взгляд предельно наивны. Другие отличались весьма искусной выдумкой. Будучи начитан в политической литературе, Папа Шнитов хорошо знал и любил повторять известную формулу: чтобы вытащить всю цепь, необходимо ухватиться за главное звено.
   * * *
   Первым "главным" звеном, за которое по прибытии в роту ухватился Папа Шнитов, была переписка солдат. Вызнав адреса родственников своих бойцов, Папа Шнитов засел за большую работу. Долгими вечерами в своей землянке, при свете фитиля, вставленного в пустую гильзу тонкого зенитного снаряда, он писал письма. Обмакнув вставочку в белую чернильницу-"непроливайку", он некоторое время сосредоточенно рассматривал кончик пера, будто хотел узнать, что же именно это перо сейчас сочинит. Потом, как бы выяснив это, он удовлетворенно произносил "ага!", еще шире распространял по лицу улыбку, склонял голову набок и начинал писать. Он заполнял лист, вырванный из тетрадки, крупным, искренним почерком, свободным от каких-либо росчерков и закорючек. Так священнодействовал он по вечерам больше месяца. Через некоторое время почти все бойцы по очереди прочитали в письмах из дому взволнованные строки. Матери, жены и невесты писали, как они плакали от радости, узнав из письма замполита, что их сын, муж или жених является лучшим воином подразделения. Отцы и братья сообщали, как они с гордостью зачитывали письма замполита - кто на заводе, кто в воинской части. В некоторых деревнях письмо Папы Шнитова о славном земляке читалось на сходках.
   Всякий, кто получил из дому такое письмо, хотя и удивлялся, все же не мог не обрадоваться. Солдат шел благодарить Папу Шнитова. Разговор этот каждый старался вести наедине, стесняясь обсуждать с товарищами тот лестный факт, что командование именно его считает лучшим солдатом в роте. Ходить среди своих товарищей в "самых лучших", как известно, всегда несколько неудобно, будь то в школьном классе, в боевой роте, да и вообще где бы то ни было.
   В результате настал момент, когда каждый боец роты знал про себя, что он самый лучший. Период этого приятного заблуждения был очень краток. Однажды капитан Зуев, не подозревавший, что стоит перед строем, в котором все до одного "самые лучшие", стал распекать бойца Пантюхова за плохое содержание оружия, за неопрятную подгонку шинели, за то, что тот не бреется вовремя, и за многие другие грехи в несении службы. При этом капитан, по причине своего неведения, имел неосторожность употребить совершенно недвусмысленные выражения.
   - Стыдно, солдат Пантюхов! Посмотри на себя! Ты ведь худший в роте солдат! Я давно замечаю, что ты хуже всех несешь службу!
   Папа Шнитов, только вчера вручивший Пантюхову письмо из дому, делал командиру роты еле заметные знаки и даже пытался тихо произносить какие-то слова, вроде: "Ну уж и худший...", "Ты уж слишком...". Этим он только подлил масла в огонь.
   - А ты, Папа Шнитов, не заступайся! - громко возразил капитан. - Сам знаешь, что это за боец! Вздрючить его давно надо было, а ты заступаешься!
   Пантюхов, небольшого роста щуплый солдатик в шинели не по росту, слушал эти слова молча, стоя по стойке "смирно". Глаза его часто моргали и щурились, точно в каждый из них попала соринка, которую он не мог смахнуть ввиду неподвижно прижатых к бокам рук.
   - Товарищ капитан, разрешите обратиться? - выкрикнул вдруг командир отделения Самсонов. Не дожидаясь разрешения, он продолжал: Несправедливо, товарищ капитан. Пантюхов вчера посреди дня бриться начал. И сегодня с утра побритый ходит. И оружие он начистил. А насчет шинели, так он в хозвзвод отпрашивался. Хочет, чтобы подогнали ее покультурнее. Короче, какая-то муха его вчера укусила.
   Услышав это, капитан Зуев несколько смутился. Он быстро подошел к Пантюхову, провел тыльной стороной ладони по его щеке и покачал головой. Пантюхов шагнул вперед, сдернул с себя автомат и молча протянул командиру роты.
   - Не надо. Верю, - сказал капитан. - Становись в строй. Вот так и служи...
   - Что это с ним? - спросил он, возвратившись к Папе Шнитову. - Какая такая муха его укусила?
   - Секрет политшинели, - ответил тот, по своему обыкновению.
   Этот "секрет" открылся для всех в тот же день. Растерянный Пантюхов показал в землянке полученное им вчера из дому письмо. Под громкий хохот пошло чтение одного письма за другим. Веселая эта работа перекинулась во все землянки, в траншею на передовой, в хозвзвод к полевой кухне...
   Папа Шнитов нисколько не огорчился этим разоблачением. Он ждал его.
   "Посуди сам, - говорил он каждому, кто подходил к нему с некоторой претензией. - Для своих ты и есть самый лучший боец. В обратном ни одну мать не убедишь. Никакой папаша не захочет поверить, что сын его плохой воин. А кроме того, ты и на самом деле молодец. Ну, пусть сегодня еще не лучший, так будешь лучшим. Поверь опыту. Я уж знаю каждого, кто на что способен". - "А как же насчет подвига? - смущенно спрашивал солдат. - Там вы в письме и про то, что я совершил подвиг, написали..." - "Написал, подтверждал Папа Шнитов. - Ведь оно так и есть. Каждый день, что ты провоевал на этой войне, да еще на нашем Ленинградском фронте, - это самый настоящий подвиг, какого в истории еще никто не совершал! Не веришь? Спроси у ефрейтора Нонина. Он всю историю наизусть знает".
   В конечном счете наивная "педагогика" Папы Шнитова оказывала воздействие. Человек склонен соглашаться с тем хорошим, что о нем говорят. Похвала, тем более если она чуть-чуть преувеличена, но не настолько, чтобы человек переставал сам себя узнавать, придает ему уверенность в себе, рождает желание подняться на ее уровень и, бывает, вдохновляет на истинный подвиг.
   Последний эпизод эпопеи с письмами произошел на месяц позднее. Раздав письма бойцам, находившимся в передовой траншее, Папа Шнитов с конвертом, оставшимся у него в руках, направился к Охрименко, сидевшему с цигаркой на патронном ящике. При этом Папа Шнитов был как-то подозрительно молчалив. Солдат, не ждавший писем, вяло поднялся с места навстречу замполиту.