Аль Даниил Натанович. Дорога на Стрельну (Повесть и рассказы)

   Не раз приходил в землянку Папа Шнитов. Он, пользуясь его собственным выражением, "насквозь прокомиссарил" баптиста разговорами о сущности войны с фашизмом и о всемирном ее значении. Щукин и тут кивал в ответ, но со своей позиции не сдвинулся. Папа Шнитов заметно приуныл и улыбаться стал как-то грустно, по-гамильтоновски. Приближался день, когда Щукина должны были отправить в дивизию для предания суду военного трибунала. Папа Шнитов не знал, что в этом вопросе возникали некоторые затруднения. Он искренне хотел спасти молодого, начинающего жизнь человека от сурового и позорного наказания. Но все меры убеждения, казалось, были исчерпаны безрезультатно. Капитан Зуев при каждом удобном случае подтрунивал над Папой Шнитовым: "Ну, что, замполит, заела твоя агитация и пропаганда?! На что надеешься?" - "Подождем до конца уговорного срока, - отвечал тот. - Может быть, сама война чего подскажет".
   Когда Папа Шнитов произнес эти слова, он, видимо, уже вынашивал тот поразительный "ход конем", который потом и осуществил. Ход, и в самом деле подсказанный самой войной.
   На третий день после появления в роте баптиста произошло одно событие, одновременно и смешное, и прискорбное. Рота как раз тогда и получила задание добыть "языка". Командованию армии был срочно нужен офицер противника. Необходимо было пролить свет на замеченную в тылу передовых частей фашистов перегруппировку. Несколько попыток армейских разведчиков захватить нужного фрица не увенчались успехом. Тогда было решено подключить к выполнению этой задачи подразделения передовых частей армии, бойцы и командиры которых "вжились" в обстановку на своих участках обороны.
   Начальник разведки дивизии, капитан Гамильтон, выбрал для проведения операции роту, в которой был замполитом его приятель Папа Шнитов. Рота к тому времени имела уже прочную славу надежного, дисциплинированного подразделения.
   Гамильтон объявил обещание командующего армией: те, кто приведут "языка", будут награждены медалью "За отвагу". Охотников пойти в опасный поиск нашлось немало. После тщательного отбора в поиск были назначены сержант Охрименко, не раз ходивший в тыл врага, и сержант Тимохин, дисциплинированный, уже немолодой человек, воевавший под Ленинградом с первых дней войны.
   Пробраться в тыл врага и возвратиться назад с "языком" было в условиях Ленинградского фронта делом сложным. Война здесь носила позиционный характер. Линии окопов с обеих сторон были сплошными. Непросто было преодолеть даже свои минные поля и проволочные заграждения. Уже для этого требовалась исключительная точность в следовании по проходам, оставленным саперами. Малейшее отклонение в сторону - рискуешь нарваться на мину. Неловкое движение при подползании под колючую проволоку - и зазвенят пустые консервные банки, привязанные попарно к рядам "колючки". Конечно, баночные "концерты" устраивает и ветер. Но фашистские пулеметчики в любом случае поливают "зазвеневший" участок из тяжелых пулеметов. А уж о вражеском предполье что говорить! Где там лежит заметенная снежком мина, неизвестно.
   Над линией немецких окопов по всему периметру блокадного кольца - от устья Невы у Шлиссельбурга до берега Финского залива под Стрельной - по ночам через каждые сто метров то и дело летят в небо синие молнии осветительных ракет. Каждая из них пока взлетает и падает, ярко освещает на одну-две минуты предполье перед данным участком. Тем не менее наши разведчики постоянно проникали в расположении противника. Для обеспечения успеха разведки обычно принимались серьезные меры поддержки. И на этот раз отправка разведчиков потребовала немалых усилий. Пулеметный взвод был готов подавить пристрелянные пулеметные точки противника. Сержант Кирюк, считавшийся искусным пулеметчиком, должен был углядеть и мгновенно залить свинцом всякую вновь объявившуюся в расположении врага огневую точку. Стрелковый взвод лейтенанта Зипунова готовился к отвлекающей атаке, в сторону от маршрута движения разведчиков, если противник вдруг проявит активность на их пути. Снайпер Бозарбаев с двумя учениками выдвинулся в "секреты". Их задачей было встретить прицельным огнем вражескую группу преследования в случае, если она выползет в "ничейную" полосу, чтобы отбить захваченного разведчиками "языка". И наконец, в расположении Гамильтона находился наблюдатель артиллерийского полка дивизии, готовый вызвать огонь в любой указанный начальником разведки квадрат.
   Охрименко и Тимохина инструктировали все по очереди: Гамильтон, саперы, пулеметчики, командир роты, Папа Шнитов и даже артиллерийский наблюдатель. Предусмотрено было как будто бы все. Непредвиденной оказалась только одна маленькая деталь. Но как это часто бывает, именно она, эта одна-единственная непродуманная мелочь, сорвала успех всей операции.
   Охрименко и Тимохин благополучно пробрались в расположение противника и возвратились обратно с "языком". На обратном пути Тимохин, прикрывавший отход, был ранен в бедро. Охрименко один волок по снегу связанного немецкого офицера с кляпом во рту. Бозарбаев и два других снайпера поддержали Тимохина метким огнем, а потом помогли ему добраться до нашей траншеи. Операция прошла на редкость удачно. Начальник разведки, командир роты и Папа Шнитов горячо поздравляли Охрименко и раненого Тимохина, которому предстояла эвакуация в медсанбат. Однако ликование, охватившее всех при успешном завершении столь значительной операции, было преждевременным. Когда немца развязали и вынули у него изо рта кляп, выяснилось, что он мертв. Могучий Охрименко задушил его, сам того не заметив, пока волок по снегу, обхватив за шею.
   Безмолвный "язык" оказался обер-лейтенантом полка, который противостоял на данном участке нашим частям. Было ясно, что он мог бы о многом рассказать командованию армии.
   Капитан Зуев, уже успевший сообщить "наверх", что разведка возвратилась с "подарком", был вне себя от досады и ярости. Николай Максимилианович сокрушенно повторял: "Нонсенс! Не нахожу другого слова. Самый настоящий нонсенс!"
   Больше всех страдал Охрименко. Он стоял перед командиром роты, опустив голову, и тихим голосом просил:
   - Надышлить мене ще раз. Иншого фриця пиймаю - ще кращего, ниж цей.
   - Еще краше? - кричал капитан Зуев. - Теперь, значит, голову оторвешь, так, что ли?
   - Ни! Як ридну маты, як свою наречену, як свою коханну, буду його оберегаты!
   Папа Шнитов понемногу успокоил капитана и незадачливого разведчика.
   - В конце концов, Охрименко все-таки совершил подвиг - пробрался в тыл врага и уничтожил фашистского офицера, - рассудил он. - А свою ошибку пусть сам и исправляет.
   Николай Максимилианович с ним согласился, добавив, что выполнение задания командования отменить нельзя, что добывать "языка" придется и что Охрименко несомненно лучше других подготовлен к повторному поиску.
   Всплыло соображение, сыгравшее роль еще при первом отборе исполнителей задания. К удивлению самого Охрименко, Николай Максимилианович обнаружил у него тогда отличное немецкое произношение.
   "Як же так? Я же знаю всього два слова з нимецькой мовы: "Хенде хох!"" - пожимал плечами Охрименко.
   "Вот именно, дорогой! - разъяснил Николай Максимилианович. - Я и хочу сказать, что вы лучше всех в нашей дивизии произносите сто процентов известных вам немецких слов. Даже лучше меня и переводчика Гольдберга! Ваше украинское "гэ" и немецкое "аш", обозначаемое латинской буквой "h", абсолютно идентичны по звучанию. Вот почему, - закончил свою краткую лекцию Гамильтон, - ваше "хенде хох!" прозвучит для любого немца с дополнительной убедительностью".
   Тогда, перед первым походом в тыл врага, Охрименко был недоволен тем, что у него обнаружилось немецкое произношение. Теперь, желая во что бы то ни стало во второй раз пойти за "языком", он сам напомнил о своем преимуществе. Вопрос был решен. Оставалось подобрать ему напарника вместо выбывшего в медсанбат Тимохина.
   Капитан Зуев назвал несколько фамилий бойцов и сержантов. Однако Папа Шнитов по различным поводам отвел всех без исключения названных командиром роты. Наконец капитан Зуев потерял терпение.
   Называй тогда сам, если тебе мои предложения не нравятся! - проворчал он в ответ на очередной отвод.
   - И назову... Щукин.
   - Какой это Щукин?
   Капитан Зуев привык к тому, что от Папы Шнитова можно услышать порой неожиданные предложения, но тем не менее не допустил мысли, что тот имеет в виду баптиста.
   - Тот самый, - отвечал Папа Шнитов, как всегда приветливо и простодушно улыбаясь. - Который баптист.
   - Нонсенс! - испуганно произнес Гамильтон.
   - Нет, не нонсенс! - убежденно возразил капитан Зуев. Он инстинктивно понимал, что это интеллигентское словечко не может выразить всю меру его возмущенного недоумения. - Это... Это... - задохнулся командир роты, не находя в своем арсенале нужного определения.
   - Это как раз то, что нужно. От выполнения этого задания он у меня не открутится, - сказал Папа Шнитов.
   - С точки зрения перевоспитания баптиста это мысль интересная, согласился Гамильтон. - В ней что-то есть. Но будет ли от такого разведчика толк для операции?
   - Только один, - заметил капитан Зуев. - Баптист перейдет к немцам и выдаст им своего напарника.
   - Не перейдет, - возразил Папа Шнитов. - Он человек убежденный. И уж если пойдет в разведку, изменником и предателем не станет.
   Папе Шнитову стоило немалого труда уговорить командира роты и начальника разведки разрешить ему провести задуманный эксперимент. Капитан Зуев согласился на него исключительно в надежде, что баптист сам откажется от выполнения и этого боевого задания, как от всех предыдущих.
   - Значит, договоримся так, - сказал он. - Если баптист пойдет на операцию, за все последствия отвечаешь ты, Папа Шнитов. А если откажется, тут уж я его без промедления в трибунал! И чтобы я тогда слова от тебя в его защиту не слыхал!
   О принятом решении до поры до времени никому не было сказано. В случае отказа Щукина идти на задание вместе с Охрименко должен был отправиться командир отделения Самсонов.
   В назначенный день и час все было вновь приведено в боевую готовность. В "секреты" ушли снайперы. Пулеметчики проверили свои "станкачи". За час до выхода разведки Папа Шнитов явился в землянку 1-го взвода, где находился Щукин. В присутствии нескольких бойцов, отдыхавших после наряда, он объявил Щукину приказ сопровождать Охрименко в походе за "языком".
   Щукин опешил. Не менее его были поражены слышавшие слова Папы Шнитова солдаты.
   - Как же это? - пролепетал Щукин. - Я же не смогу стрелять... И оружия в руки не возьму. Нельзя мне...
   - Стрелять, может быть, и не понадобится. А нужно будет - без тебя обойдемся. Стрелять у нас есть чем, - отпарировал Папа Шнитов.
   И он объяснил удивленным слушателям суть задания Щукина.
   - Прошлый раз, - сказал он, - Охрименко приволок фашиста, но мертвого. Задушил по неосторожности медвежьими своими лапами. Вот и надо на этот раз проследить, чтобы такого больше не случилось. Обеспечить, иначе говоря, выполнение евангельской заповеди "не убий!". А кто же из всей роты лучше тебя, Щукин, может провести в жизнь евангельскую заповедь?! Никто! Разве не так, а?
   Щукин не отвечал. Он стоял, опустив голову, нервно теребя руками подол гимнастерки. В землянке раздался хохот. Посыпались возгласы:
   - Во поручение! "Не убий фашиста!"
   - Дает наш замполит!
   - Чем крыть будешь, Щукин?!
   - Чего молчишь? Отвечай!!!
   После этих слов в землянке воцарилась тишина ожидания. Щукин молчал.
   - Повтори приказ, - сказал командир отделения Самсонов.
   Стало еще тише. Не поднимая головы, Щукин произнес:
   - Приказано обеспечить выполнение заповеди "не убий!".
   - Вот и выполняйте ее, боец Щукин, - сказал Папа Шнитов.
   Привычная для всех улыбка вновь появилась на его лице.
   - Маскхалат получите у старшины роты. В двадцать три часа ноль-ноль надо быть в землянке у командира роты для получения инструкций.
   - Слушаюсь, - тихо ответил Щукин и вышел из землянки.
   Разговор с Охрименко, которого Папа Шнитов нашел возле полевой кухни, был не легче, чем разговор со Щукиным.
   - На кой хрин мени оцей бабтиск? - Охрименко только так произносил это мало ему знакомое слово. - Вин же все дило загубыть! Де це вы бачылы, шоб солдат-развиднык йшов в бойовый пошук без зброи? Да я краще одын пиду за фрицом! Не треба мени вашого бабтиска!
   - Тебе "не треба", а для дела "треба", - настаивал Папа Шнитов. - На твою осторожность в обращении с "языком" надежда плохая. А кроме того, есть и другие соображения.
   - Ну, якшо це наказ...
   Охрименко лукавым взглядом посмотрел на Папу Шнитова поверх котелка, из которого продолжал есть кашу. Он отлично знал, что Папа Шнитов убеждать приказами не любит, а в таком деликатном деле, как разведка в тыл врага, куда Охрименко вызвался идти добровольно, и вовсе не станет его неволить.
   - Якшо це наказ, - повторил он, вытирая рукавом шинели усы, - тоди прийдеться з бабтиском. Наказ е наказ...
   Но Папа Шнитов приказывать не стал. Он применил другое средство воздействия, к которому, надо сказать, до этого случая не прибегал никогда.
   - Для меня это нужно, Охрименко, чтобы ты пошел со Щукиным. От себя лично прошу. Так что, если можешь, уважь.
   - Чому же зразу не казалы? - обиделся Охрименко. - Тай розмовы бы не було.
   * * *
   В назначенное время Охрименко и Щукин, оба в маскхалатах, один с автоматом на груди, другой безоружный, явились в землянку командира роты. А еще через час, после тщательно проведенного инструктажа, разведчиков вывели в траншею. Перед тем как вылезти из нее, Щукин зашептал молитву и начал креститься. По команде командира роты "вперед!" Охрименко сгреб его сзади за ноги, приподнял и выложил на заметенный снегом бруствер.
   - Ни пуха ни пера! - торжественно произнес Гамильтон.
   - "Если смерти, то мгновенной, если раны - небольшой", - пожелал командир роты.
   - Не подведите, ребята, - попросил Папа Шнитов.
   - Бабтиска бог не выдасть, а мене фашист не зъисть! - весело отвечал Охрименко.
   Разведчики поползли.
   Так началась операция "Фанера". Название это было не случайным. Шагах в ста позади штаба полка противника, до которого предстояло добраться разведчикам, стоял в снегу большой лист фанеры. Он служил единственной стенкой полевого офицерского "туалета" и имел назначение ограждать от нескромных взглядов солдат авторитет их начальников, вынужденных иногда принимать не самые горделивые позы. Непосредственно за фанерой начинался небольшой лесок. Николай Максимилианович резонно полагал, что в леске за фанерой лучше всего дожидаться появления кого-либо из фашистских офицеров. Правда, на этот раз, после исчезновения схваченного Охрименко и Тимохиным обер-лейтенанта, можно было ожидать, что возле фанеры установлен постоянный пост или что офицеры будут отправляться к ней по меньшей мере попарно.
   Ночь выдалась исключительно удачная. Непроглядное, иссиня-серое небо лежало на снегу свинцовым грузом. Свет взлетавших над немецкой передовой ракет потерял свой магниевый блеск, стал желтым и размытым. Лишь какое-то мгновение после того, как разведчики отползли, виделось на снегу белое колыхание. Но как ни старались находившиеся в траншее офицеры и солдаты удержать его в глазах, оно быстро исчезло, словно волна поземки, унесенная ветерком.
   Шло время. Все было спокойно. Пулеметчики противника выпускали иногда короткие очереди. Чувствовалось по звуку, что очереди эти дежурные и, в полном смысле слова, бесцельные. Первое время капитан Зуев непрестанно пилил Папу Шнитова и на чем свет стоит ругал себя за то, что разрешил послать с Охрименко Щукина.
   - И вы тоже хороши, Николай Максимилианович, - говорил он Гамильтону. - Представитель штаба дивизии! Культурный человек! Вы-то как могли поддержать такую идею?!
   - Чего ты переживаешь, - пытался успокоить капитана Папа Шнитов. - Я же сказал - всю ответственность беру на себя.
   - Очень тебя спросят, если что-нибудь случится дурное! Отвинтят нам всем головы и все... Нет, ведь это же с ума сойти - послать за "языком" подозрительного верующего, да еще без оружия и не желающего воевать!
   - Не желавшего! - поправил Папа Шнитов. - Сейчас-то он уже воюет!
   - Ну, посмотрим, посмотрим. Поглядим, что он нам навоюет!
   Наконец капитан Зуев умолк. Стало тихо, и время как бы остановилось. Часа через три где-то там, впереди, в недвижной серой мгле глухо залопотал автомат. Очереди были короткие.
   - Наш автомат! - воскликнул лейтенант Зипунов.
   - Это Охрименко! Они возвращаются! - закричал Папа Шнитов, радостно затоптавшись на месте и захлопав руками, не то греясь, не то аплодируя.
   - Слушайте, слушайте, - сказал Гамильтон. - Немцы-то не стреляют! Значит, боятся своего подстрелить...
   - Похоже, - подтвердил капитан Зуев. - Отстреливается Охрименко. Неужели баптист волочит "языка"?!
   - А почему бы и нет?! - с надеждой и одновременно с некоторым сомнением сказал Папа Шнитов.
   Один за другим треснули винтовочные выстрелы.
   - Ага! Вот и Бозарбаев с ребятами! - оживился лейтенант Зипунов.
   Заработал тяжелый пулемет противника.
   - Кирюк! Чего молчишь?! - крикнул пулеметчику капитан Зуев. Подавить немедленно! Бей по направлению звука!
   - Гляньте, товарищ капитан! Гляньте! Нельзя в этом секторе вести огонь! - ответил Кирюк. - Наши возвращаются!
   Теперь все снова увидели знакомое белое колыхание. Оно медленно приближалось к траншее. Через несколько минут Щукин, с помощью двух бойцов, посланных ему навстречу, втащил в окоп "подарок". Немца развязали. "Язык" оказался самый что ни на есть замечательный. По званию майор.
   Пленный растерянно поглядывал на теснившихся в траншее советских воинов и сокрушенно покачивал головой. Прочитав его офицерское удостоверение, Гамильтон чуть не подпрыгнул от радости. Охрименко и Щукин захватили представителя штаба 18-й немецкой дивизии.
   - Операция "Фанера" увенчана блистательным успехом! - воскликнул Гамильтон, потрясая над головой удостоверением пленного.
   Но что был этот успех по сравнению с успехом операции "Баптист", проведенной Папой Шнитовым!
   Щукина обнимали, мяли, жали руки, хлопали по плечам. Еще больше досталось Папе Шнитову. Его хотели качать, позабыв, что подбрасывать человека выше уровня бруствера не годится даже ночью. Капитан Зуев спас его от этого испытания. Он приказал всем отойти от Папы Шнитова и, воспользовавшись образовавшимся вакуумом, сам налетел на него с объятиями и поцелуями.
   - Браво, Папа Шнитов! Брависсимо! - повторял Гамильтон.
   Между тем лейтенант Зипунов распоряжался пулеметчиками, прикрывавшими выход Охрименко и снайперов из "ничейной" полосы. Вскоре и они оказались в траншее. Новый взрыв ликования встретил появление главного героя поиска сержанта Охрименко. Храбрый разведчик коротко, но зато много раз подряд рассказывал о том, как проходил захват "языка". Главным в его рассказе было то, что Щукин помешал ему прикончить ножом часового, выставленного теперь возле фанеры. С целью спасти его жизнь Щукин сам накинулся на немца сзади, обхватил его за горло, заткнул ему рот кляпом и тщательно связал. После этого Щукин надел на себя снятые с фашиста шинель и шапку. Особое оживление слушателей во время каждого повторения этой истории вызывала одна деталь. Заступив на пост вместо связанного немецкого солдата, Щукин подчинился требованию Охрименко и надел на себя немецкий автомат шмайссер. "Так и быть, - сказал он Охрименко, - для маскарада можно".
   После снятия и подмены часового схватить пришедшего за фанеру немецкого офицера было уже несложно. Опаснее всего был для разведчиков обратный путь через немецкую передовую. Трудно сказать, чем кончилась бы операция, если бы не исключительно благоприятная погода.
   Во время обратного пути Щукин не раз благодарил бога за то, что тот ослепил врагов туманом и оборонил их с Охрименко от лютой смерти. Охрименко, в свою очередь, не преминул сделать из этих слов баптиста вывод, что бог воюет на нашей стороне...
   Хмурым в обстановке всеобщего ликования оставался один Щукин. В ответ на поздравления он отмалчивался.
   Ночью в землянке, в которой находился Щукин, к сонному бормотанию, кряхтению и храпу примешался звук совершенно необычный. Если бы кто-нибудь из солдат не спал, он услышал бы приглушенные теплой шапкой, служившей подушкой, рыдания и молитвенный шепот.
   "Прости меня, господи, - лепетал Щукин, - за прегрешения мои великия и малыя. Спаси и помилуй, господи милосердный, товарища и брата моего, сержанта Охрименко Ивана, за то, что, не щадя жизни своей, спасал меня от богопротивных и мерзких фашистов, настигавших нас, когда отползали мы назад с немецким "языком"... Прости за то, что убил он при этом двух тварей твоих - фашистских солдат. Помилуй, господи, хорошего человека замполита Папу Шнитова, спасшего меня по доброте своей от суда, от презрения, а то и от позорной смерти. Прости, господи, и меня, грешника, за то, что возьму я завтра в руки боевое оружие и буду воевать, как все люди - дети народа твоего богоносного. Видно, на то воля твоя, великий боже, ибо не смочь мне никоторым образом теперь поступить иначе..."
   Наутро боец Щукин явился к командиру взвода, лейтенанту Зипунову. Доложив как положено, он попросил разрешения взять оружие и приступить к несению боевой службы.
   В тот день и прибыл в роту начальник политотдела, полковник Хворостин. Его сопровождали фотокорреспондент и поэт из армейской газеты.
   О том, как удивился полковник Хворостин, узнав в разведчике, которого ему предстояло наградить, баптиста Щукина, уже было рассказано. Придя в себя, полковник сказал:
   - Ничего не попишешь. Факты - упрямая вещь!
   Затем он обратился к бойцам с речью.
   - Вот, товарищи бойцы, - сказал полковник, - перед вами боец Щукин. Посмотрите на него: боец как боец, на груди у него автомат. Сейчас я прикреплю к его гимнастерке боевую награду. Надеюсь, что он будет ею гордиться. А ведь совсем недавно товарищ Щукин отказывался брать в руки оружие, отказывался вместе со всем народом защищать Родину от фашистов. Как могло случиться произошедшее чудо? Ответ ясен. Ваш замполит Папа Шнитов нашел правильный подход к человеку. Вот что значит политработа! Спасибо за службу, товарищ замполит!
   - Ура! - не сдержавшись, выкрикнул ефрейтор Нонин.
   - Смирно! Отставить самодеятельность! - тотчас отреагировал командир роты. - Слушай мою команду: Папе Шнитову - ура!
   Рота трижды прокричала "ура!". Папа Шнитов трижды смущенно дергал головой навстречу правой руке и чуть слышно повторял: "Служу Советскому Союзу".
   После этого строй был распущен. Награжденных качали, жали руки, хлопали по плечам. Фотокорреспондент сделал множество снимков: Охрименко и Щукин, Щукин и Папа Шнитов, капитан Зуев и полковник Хворостин... Затем с разведчиками долго говорил корреспондент и поэт Степан Пуля.
   Через два дня в армейской газете появился снимок с изображением Охрименко и Щукина, обнимающих друг друга за плечи. Под фотографией были напечатаны стихи Степана Пули:
   Петя Щукин был баптистом,
   За дурман стоял горой.
   Он не шел на бой с фашистом.
   А теперь он кто? Герой!!!
   С Охрименко вместе дружно
   Он в разведку шел как нужно,
   И доставлен ими в плен
   Штаба вражеского член!
   Им обоим тут же дали
   "За отвагу" по медали.
   Стихотворение вызвало у читателей армейской газеты единодушный одобрительный отклик. В роте капитана Зуева все знали его наизусть. Поэт Степан Пуля разыскал в разведотделе армии Николая Максимилиановича Гамильтона, участвовавшего в допросах пленного немецкого майора. Поэту не терпелось выяснить мнение о своем стихотворении знатока мировой поэтической классики, каким был Гамильтон.
   - Отменно, друг мой, отменно вы на этот раз написали. Шедевр! сказал Николай Максимилианович, пожимая поэту руку.
   - Не может этого быть, - пролепетал тот.
   - И тем не менее это так, - подтвердил Гамильтон. - Согласитесь: важно, чтобы произведение соответствовало своей задаче. Ваше с этой точки зрения - прямое попадание.
   Сам Щукин с улыбкой перечитывал стихи и без всякой обиды реагировал на массовое цитирование их бойцами, то и дело к нему подходившими с поздравлениями, шутками и дружескими похлопываниями по плечу.
   Вскоре в родное село Щукина полетело письмо Папы Шнитова с описанием его подвига, вырезкой из газеты и добрыми пожеланиями здоровья.
   * * *
   Началось лето. Фронтовой ландшафт стал более мирным. Зима, с ее холодом, тьмой, расцвеченной трассами пуль и негасимыми всполохами, гнетущим свинцовым небом, снежным саваном, на котором так беспощадно видны и грязь, и кровь, и черные шрамы земли, и не занесенные снегом тела убитых, - зима делает войну больше похожей на самое себя, чем весна и лето. Белыми ночами не видно трассирующих пуль. Не летят в небо осветительные ракеты. Зарево розовеет, как мирная заря. Трава, живая и теплая, укрывает блиндажи, землянки, брустверы траншей. Все вокруг наполняется щебетом птиц. Яркое солнце отогревает тела и души. Человек, раскинувшийся на травке под солнцем, не похож на убитого. И так сильно бывает воздействие всего этого вместе: тепла, щебета, света, зелени, цветов, лесных и полевых запахов, - что порой начинает казаться, будто войны и нет.
   Моменты обманного этого состояния то наступают, то исчезают. Зато ощущение, будто летом война не такая страшная, как бы не такая всамделишная, как зимой, устойчиво. Само собой, все это только ощущения. Летом неразлучные друзья - война и смерть - перепахивают свои поля с неменьшим трудолюбием, чем зимой, и "урожай" собирают ничуть не меньший.