Аль Даниил Натанович. Дорога на Стрельну (Повесть и рассказы)

   - Видали мы таких, - сплевывая махорку, сказал рябой водитель. Правда, негромко, в сторону.
   - Ишь, Аника-воин, - завопил женский голос, - привык в тылу воевать!
   Кратов вплотную придвинулся к лейтенанту.
   - Послушай, лейтенант, у тебя жена есть?
   - А что?
   - Я спрашиваю: дети у тебя есть?
   - Зачем в душу лезешь, матрос? Не все ль тебе равно, есть они у меня или нет?!
   - А вот интересно, - продолжал Кратов, - твоя бы жена стояла здесь, а сын бы твой был там - пропустил бы ты ее за своим сынком или нет? По-честному?
   - Свою-то за своим пропустил бы уж, конечно! - крикнул кто-то из женщин.
   - Жена у меня была, - тихо сказал лейтенант. - И сын тоже был.
   - И где ж они, милый? - участливо спросила старушка. - Без вести они у тебя пропавшие, что ли?
   - Почему без вести... Не без вести. Убило их. На заставе.
   - Вот горе-то какое, сынок, - сказала старушка и смахнула платочком слезу. - Мой Тимоша тоже в пограничниках на заставе служит. С первого дня войны от него вестей не имею... Случайно не встречал Ерохина Тимофея? Лейтенант, такой же как и ты.
   - Не приходилось.
   - А детишек своих они с женой успели загодя ко мне в Стрельну отправить. Вот и сидят они сейчас, мои сиротушки, ждут бабку. Неужели же ты, сынок, не дашь мне их от врагов спасти?
   - Понимаю, все я понимаю, бабуся. - В голосе лейтенанта зазвучало колебание. - Но ведь нельзя же...
   - Товарищ лейтенант, есть идея! - воскликнул один из бойцов, которые, как и мы, собирались идти в Ораниенбаум. Его круглое добродушное лицо озарилось радостью открытия. - Одних этих баб туда пускать никак негоже, это вы точно действуете. А если мы с дружком их как бы под конвоем до Стрельны доведем? Там они заберут своих пацанят и обратно придут.
   - Что ж, это, пожалуй, дело. Эдак, пожалуй, можно...
   - Дело говорит, дело! Так и надо! И поперек приказа не будет! Под конвоем у нас везде проход свободный, - раздались голоса.
   Женщины ободрились, заулыбались. Те, что отошли в сторонку и расселись вдоль кювета, снова подошли к лейтенанту.
   - Строем пойдем! В полном порядке! Дисциплина будет. Друг за другом присмотрим. Не отстанет ни одна...
   - А как же обратно они пойдут? - все еще раздумывал лейтенант.
   - Да там же наши в Стрельне, советская власть. Неужели сопровождения им с детьми не найдут? - сказал толстый водитель, поправляя сползший с живота ремень.
   - Дадут!
   - Давай, лейтенант, отправляй эшелон.
   - Фамилия ваша? - спросил лейтенант у круглолицего бойца.
   - Сечкин Степан, рядовой третьей стрелковой роты третьего стрелкового полка десятой стрелковой дивизии. Возвращаюсь в расположение части после выполнения задания, то есть отнесения пакета, - отрапортовал тот.
   - Рядовой Сечкин, назначаю вас старшим группы. Доведете женщин до контрольно-пропускного поста возле Стрельны. Доложите начальнику. А дальше - на его усмотрение.
   - Есть довести группу до контрольного поста!
   - Выполняйте.
   Сечкин, собрав женщин у обочины, объяснил им, что его товарищ, долговязый боец в плащ-палатке, пойдет впереди, а он - замыкающим.
   К Сечкину подошел Шведов. Обращаясь к нему так, чтобы слышали женщины, он сказал:
   - Идти, товарищи, надо по кювету. Друг от друга держать дистанцию. На открытых местах между трамваями - только ползком. Самое время, - добавил он, - не забывать поговорочку: тише едешь - дальше будешь.
   Женщины согласно кивали головами.
   Белоголовую девушку, чуть в стороне, индивидуально наставлял Кратов:
   - Ты держись за меня, не пропадешь! До самых до твоих родителей доведу. Тебя как зовут-то?
   - Нюрка, - ответила она бойко.
   "Почему "Нюрка", - подумал я, - а не "Нюра"?" Что-то предосудительное виделось мне в поведении этой только что познакомившейся парочки.
   А с другой стороны, пожалуй, действительно Нюрка. Такое имя ей шло больше. Хоть куда девица! Белые волосы, завязанные сзади пучком. Черные глаза, хоть и небольшие, но живые, задорные. Чуть вздернутый носик. Белые-белые зубы, то и дело обнажаемые улыбкой. Все это делает ее лицо очень даже привлекательным. Серое бумазейное платьице, перехваченное ремешком, облегает стройную, плотную фигуру. На шее и на загорелых икрах золотится легкий пушок.
   Конечно, заглядеться на такую девушку и впрямь не диво. Но заниматься флиртом сейчас, здесь, когда рядом столько горя, когда сама эта девушка должна думать о том, как спасти своих стариков, казалось мне совершенно неуместным. Впрочем, думает ли она о своих стариках? Льнет к моряку, которого только что увидела. Скажите на милость, любовь с первого взгляда!
   Между тем моряк за руку подвел девушку к нам.
   - Знакомься, Нюрка. Это мои товарищи. Этот вот Андрей. А это Саня. Имей в виду, ребята неплохие.
   Нюрка подала нам поочередно руку.
   Ее Кратов представил так:
   - Девушка, братва, сами видите, ничего себе. Я ее прозвал Белая Головка. - При этом он усмехнулся, довольный изобретенным прозвищем. Мне оно показалось грубым. "Белая головка" - так именовали водку высшего сорта, запечатанную белым сургучом. Почему этим именем надо было окрестить девушку?!
   Но сама Нюрка, будто прочитав мои мысли, сообщила:
   - Между прочим, меня и папаша так называет. Вы с ним, Паша, как сговорились, - улыбнулась она Кратову.
   - Значит, и с папашей твоим найдем общий язык. - Кратов похлопал Нюрку по плечу.
   Разговор был прерван командой Сечкина:
   - А ну, товарищи женщины, двинулись! По одному... то есть по одной, за направляющим, марш!
   Женщины пошли гуськом по кювету за долговязым бойцом. За ними зашагал Сечкин.
   - Пойдем и мы, Нюрка, - сказал Кратов, давая понять, что они сами по себе.
   - А мы с тобой, Саня, пока горушка прикрывает, пойдем по шоссе, сказал мне Андрей.
   Я поднял из кювета чемодан, и мы пошли. За нашей спиной заурчали моторы: с развилки разъезжались машины. Я оглянулся. Лейтенант смотрел нам вслед. Я помахал ему рукой. И он, как мне показалось, обрадованный этим, помахал в ответ.
   * * *
   Шагая уже по кювету, мы зашли за очередной трамвайный поезд. Андрей остановился и стал смотреть на удалявшуюся от нас группу.
   - Ну что творят, что делают! - вырвалось у него.
   Женщины недолго шли одна за другой по кювету. Где-то впереди, ближе к Стрельне, часто рвались снаряды и мины. Чаще стали бить с моря корабли. И матери не выдержали, не сдержали своих обещаний. Они не шли, а бежали. Каждая старалась вырваться вперед, обогнать других. Многие бежали правее кювета по траве. Трое или четверо, во главе с женщиной в цветастом платье, то бегом, то шагом спешили по шоссе.
   Сечкин и его долговязый товарищ пытались восстановить порядок. Они то забегали вперед, задерживая сильно вырвавшихся, то сгоняли в кювет бегущих по дороге, что-то кричали... Это мало помогало и, пожалуй, создавало еще большую сумятицу.
   - Андрей, надо бы помочь этому Сечкину, - предложил я.
   - Трудно теперь помочь. Разве что так...
   Шведов вскинул винтовку и трижды выстрелил в воздух. Женщины замедлили шаг, многие оглянулись. Шведов погрозил им кулаком и жестами показал, чтобы они спустились в кювет. Сечкин, воспользовавшись моментом, построил их гуськом, и движение пошло в прежнем порядке. Но очень скоро опять началась толчея и женщины снова повыскакивали кто на поле, кто на шоссе. К моменту, когда группа подошла к повороту и стала скрываться с наших глаз, было ясно, что она опять рассыпается в беспорядочную бегущую толпу.
   - До добра эти бега не доведут, - сказал Андрей. - Не справиться Сечкину с этой бабьей ротой.
   - Так догоним их!
   - Этих мамок ничем теперь не удержишь. Не стрелять же в них. Да хоть и стреляй, не остановятся. Неправильно лейтенант сделал. Нельзя было их выпускать.
   - Как? - изумился я. - Вы бы их не выпустили?
   - Ни под каким видом, - отрезал Андрей.
   Вот, оказывается, почему он молчал, когда все другие просили лейтенанта пропустить женщин.
   Спорить с Андреем мне сейчас не хотелось, поскольку дело было сделано, женщины шли в Стрельну и уже скрылись за поворотом. Но удивлен я был крайне. Выходит, симпатичный Андрей - сухой, жесткий человек. А Кратов, который мне так не понравился, оказался человеком сердечным. Он жарче всех вступился за несчастных матерей.
   Я оглянулся на моряка: как они там с Нюркой?! Но позади нас никого не было видно.
   - Наши куда-то подевались, - сказал я безразличным голосом.
   - Кто? - Шведов, не оглядываясь, продолжал идти.
   - Павел и Нюра.
   - Быстро они.
   - Что "быстро"?
   - Быстро, говорю, они в кусты отправились.
   От этих слов на душе стало плохо. Я, конечно, не ребенок. Пашку Кратова я очень даже хорошо понимаю. Но Нюрка! Так сразу, с незнакомым! И притом без всякого стеснения. Знает же, что мы заметим их исчезновение. Нет, все-таки и Кратов хорош! Нашел время!.. Ну, черт с ними! Постараюсь о них не думать, хотя это и нелегко. Буду думать о другом.
   - Андрей, побежим, догоним женщин. Поможем Сечкину.
   - Бесполезно. Давай лучше покурим.
   Мы находились как раз возле трамвайного вагона. Шведов прислонил винтовку к подножке, сел рядом на обочину и протянул мне пачку "Норда".
   - Не курю. Бросил.
   - Бросил? Ничего, опять закуришь. Может, еще и сегодня.
   - Не закурю.
   - Ну, тогда погоди, я покурю.
   - Все-таки лучше пошли.
   - Погоди немного.
   Похоже, что Шведов нарочно тянет время. Он явно хочет отстать от группы Сечкина. На меня же нашло упрямство. Я решил во что бы то ни стало нагнать женщин. Мне казалось, что я смогу предохранить их от какой-то опасности. При этом я плохо отдавал себе отчет, что именно я должен делать.
   - Ну вот что, Андрей, - сказал я решительно. - Вы тут покурите, раз уж не можете потерпеть, а я пойду. Нельзя оставлять безоружных женщин лицом к лицу с врагом.
   - "Лицом к лицу с врагом", - повторил Андрей. - "Безоружных"... Конечно, нехорошо. А у тебя есть оружие? - спросил он вдруг.
   - У меня?
   - Ну да. Женщины, они безоружные. А чем ты вооружен? Вроде бы только от природы.
   Я смущенно молчал.
   - Стрелять-то хоть умеешь?
   - Из винтовки могу. Обучен.
   - Винтовку свою я тебе, положим, не дам. А вот пистолетом могу снабдить на время.
   С этими словами Шведов вынул из кобуры и протянул мне черный тяжелый пистолет ТТ.
   - Это комиссара нашего полка. Я его в госпиталь сопровождал.
   - Спасибо, Андрей, - обрадовался я. - Так в самом деле будет лучше. Пошли!
   Я положил пистолет в карман тужурки.
   - Погоди! Ты же стрелять из него не умеешь. Надо подучиться. Вон как раз банка подходящая валяется. Беги, посади ее на куст.
   Я поднял большую банку из-под консервов и, отбежав метров на пятнадцать, надел ее на высокую ветку.
   - Бей, - предложил Андрей, когда я вернулся к трамваю.
   Я начал целиться. Под тяжестью пистолета рука качалась, и мушка чертила по небу зигзаги. Наконец я нажал курок, но он не шевельнулся.
   - Ничего ты не умеешь, Саня. Смотри сюда.
   Шведов взял пистолет и медленно оттянул назад казенную часть. Спереди обнажилось блестящее стальное дуло, а сбоку открылся вырез. Я увидал, как из обоймы на пружине поднялся короткий толстый патрон и уставился полукруглой пулькой в ствол. Медленно возвращаясь на место, казенная часть пистолета задвинула патрон в канал ствола.
   - Теперь можно стрелять. - Шведов поднял согнутую левую руку, положил на нее пистолет и выстрелил. Банка подскочила вверх и упала в траву.
   - Здорово! - Я хотел бежать за банкой, чтобы снова насадить ее на куст. Но Шведов меня остановил:
   - Все равно не попадешь. Давай разок выстрели по кусту, и хватит пока. Как следует пострелять не получится: патроны надо беречь. Всего две обоймы в запасе.
   Я положил пистолет на согнутую левую руку, прицелился в лист и выстрелил. Руку сильно толкнуло отдачей, я на мгновение зажмурился и потерял из виду лист, в который целился. Открыв глаза, я успел увидеть, что какой-то лист разлетелся. Не знаю, тот ли самый или другой...
   - Молодец, Саня, - сказал Андрей. - Куст убит. А теперь пошли.
   Он поднял винтовку и пошел вперед.
   Я нес чемодан в левой руке, а правой сжимал в кармане чуть влажную от масла рукоять пистолета. Приятное чувство рождалось прикосновением к оружию, чувство уверенности и силы. Заработало воображение: "Вон из тех кустов выскакивают немцы - человек пять или шесть. Они не успевают опомниться от неожиданности и застывают как вкопанные. Одного за другим укладываю их в кювет... Нет, лучше так. Увидев наведенный на них пистолет, немцы поднимают руки. Впервые, явившись в свою часть, я привожу пленных фашистов... Бывших фашистов. По дороге я раскрываю им глаза. Темные, обманутые люди! Неужели им не стыдно воевать против нашей страны? Неужели им не стыдно верить в средневековые бредни о превосходстве одной расы над другой? А название их партии чего стоит? "Национал-социалистическая рабочая партия". Уже в нем заключен сплошной абсурд. Разве они не понимают, что сочетать слова "социализм" и "национализм" - это безграмотность, это все равно что сказать "деревянное железо".
   "Яволь, яволь, ес гейт нихт!" - "Да, да, верно, это не годится!" растерянно качают головами плененные мною немцы. Кроме одного толстого фельдфебеля. Он не качает. Он лабазник, а остальные - рабочие и крестьяне. Все они, кроме фельдфебеля, давно терзаются сомнениями: справедлива ли война, в которой их заставляют участвовать? Они вообще давно перешли бы на сторону Красной Армии, если бы не он, не фельдфебель, а главное, если бы не страх, будто большевики расстреливают всех пленных. Теперь, поговорив со мною, хорошо подумав, они поняли, что..."
   Налетел низкий воющий свист. Он мигом сдул все мои мысли. Я весь превратился в одно хотение - броситься на дно кювета, накрыть голову чемоданом, вжаться в землю. Я уже подогнул колени, уже взмахнул чемоданом... Но Шведов шел спокойно, пригнувшись не ниже, чем раньше, и я удержался на ногах.
   Снаряд упал невдалеке, впереди. Осколки просвистели высоко над нашими головами. Несколько снарядов разорвалось где-то справа.
   - Это не по нам? - спросил я как можно более равнодушным голосом.
   - Как видишь, нет. По территории кидает. Возле дороги, чтобы не забывали.
   По правде говоря, я немного струхнул от такого близкого разрыва, но тем не менее пошел дальше в боевом настроении. Очень все-таки бодрил пистолет. Без него, наверное, было бы страшно. А с пистолетом ничего. Подобное ощущение я испытывал еще в детстве.
   По вечерам, бывало, становилось жутко при мысли, что вот сейчас придется идти из светлой комнаты через большую темную прихожую. Разве не мог там кто-нибудь затаиться за сундуком или дровяным ящиком? Например, разбойник или волк. Как только я дотягивался до выключателя, неизменно выяснялось, что никого в прихожей нет. Но в следующий раз опять было страшно. Иное дело, когда в моей руке был пистолет. Неважно, что он из дерева, самодельный, иногда еще шершавый, недоструганный. Я верил, что он настоящий, и этого было достаточно. Я спокойно проходил через всю прихожую, не зажигая света. В таких случаях мне даже хотелось, чтобы из-за сундука выскочил пират или дикий зверь...
   Разумом я понимаю, что пистолет не боевое оружие, тем более в моих руках. И все равно я чувствую себя увереннее.
   Довольно долго мы шли спокойно. Наибольшие неприятности мне пока доставлял чемодан. Добро бы еще шагать с ним по шоссе. Но идти по узкому, неровному, заросшему кустами кювету с такой ношей было мучительно. Я вспотел, устал, начал отставать и, наконец не выдержав, попросил Андрея сделать привал.
   - Ну что ж, недолго можно и передохнуть, - согласился Шведов. Он уселся на край кювета и закурил.
   Солнце припекало. Я снял тужурку, постелил ее возле кювета в высокой траве и раскинулся расслабленно, свободно. Хорошо! И то, что солнышко греет. И то, что небо синее, а облака белые, - все это хорошо. И то, что кругом зудят и верещат всевозможные букашки и жучки, тоже хорошо. И даже то, что мухи и всякие кусачие мошки садятся на лицо, на руки, кусают ноги через носки, - даже это хорошо. Потому что все так было и раньше, до войны. И небо, и облака, и кусачие мошки. Можно закрыть глаза и представить себе, хотя бы на минутку, что никакой войны и нет...
   - Ты что, Саня, заснул, что ли?
   - Нет, не сплю. Тишины немного выдалось. Послушать хочется.
   - Ишь ты, чего захотел! Теперь тишины долго не будет.
   - Андрей, а мы все-таки где находимся? В тылу или на передовой?
   - Если скажу, что в тылу, тебе легче будет?
   - Просто чтоб знать.
   - Толком не поймешь, что и делается. На слух трудно разобраться. Только сдается мне, что бой идет не у железной дороги, не по параллели этому шоссе... Вот прислушайся: вроде бы тише стало, вроде бы бой позади остался...
   Я вспомнил, что в начале нашего пути шум боя слева от нас слышался очень явственно. Теперь гул и в самом деле стал глуше.
   - А что это значит, Андрей?
   - Это значит, что немцы в данный момент рвутся не сюда, не к заливу, а наступают вдоль железной дороги. Прямиком к Ленинграду. Пока у них надежда есть с ходу пробиться в город, они все силы стянули туда, к Урицку. Так что мы с тобой сейчас как бы на фланге немецких войск.
   Шведов погасил о подошву окурок и встал.
   - Пошли, Саня. Засиделись мы с тобой.
   Я поднялся, надел тужурку, подхватил чемодан, и мы зашагали.
   Каждый раз, когда мы проходили мимо пустого трамвая, я с любопытством его оглядывал в надежде найти что-нибудь знакомое, подтверждающее, что именно в этом самом вагоне я когда-нибудь ездил. Получалось, что такие признаки есть у всех вагонов. В одном случае это растрескавшийся угол стекла, зажатый между круглыми фанерками. В другом - чуть покривившийся поручень... Особенно родной и знакомой была "колбаса", свисавшая позади вторых вагонов. Казалось, что на каждой из них я хоть раз да прокатился.
   Мне захотелось войти в какой-нибудь вагон и осуществить ни разу не сбывшееся желание детства - сесть на круглое вращающееся сиденье вожатого и повернуть тяжелую ручку с деревянной головкой. Трамвай двинется... Еще рывок ручкой, еще и еще... Скорость...
   Рывок обратно - скорость снимается, остается инерция. Легкий поворот другой, маленькой ручкой из светло-желтой меди. Она напоминает гаечный ключ. Это тормоз. Шипение. Остановка. Сколько раз наблюдал я это, стоя за плечом вожатого...
   Надо попробовать. Я поставил чемодан на заднюю площадку моторного вагона и поднялся на нее сам. В трамвае знакомо пахло трамваем. Этот особенный запах я знал с детства. В отличие от автобусов, пропитанных резким запахом бензина, в трамваях уютно пахнет смешанным запахом нагретого дерева, резины и машинной смазки. Я дотянулся до веревки, идущей поверху вдоль вагона, и дернул за нее. На передней площадке молоточек клюнул в медную чашечку под потолком. Раздался звонок. Дергаю еще два раза: "можно ехать!". Я прошел на переднюю площадку. Ручки на контроллере не было. Жаль. Очень даже обидно. Впрочем, тока в проводах все равно нет, они перебиты во многих местах осколками.
   Через переднее стекло вижу Андрея. Он остановился возле кустов, выросших пучком между кюветом и рельсами. Я понял, что привлекло его внимание. Оказывается, мы догнали группу Сечкина.
   За кустом раньше была трамвайная остановка. Кювет здесь прерывался, и возле дороги образовалась большая полянка, ближе к рельсам утоптанная, а подальше от них - зеленая. Некоторые из женщин расположились здесь на привал. Они лежали в разных позах. Одни на спине, другие, собравшись в комок, на боку. Кое-кто развалился даже на теплом асфальте, благо по дороге никто не ездит. Разглядел я и Сечкина. Он отдыхал, раскинув по траве руки и ноги, но не расставался с винтовкой. Она лежала у него на груди, будто перечеркивая его косой чертой.
   Я представил себе, как рассвирепел Андрей, наткнувшись на этот беспечный бивак. И в самом деле, нашли место, где дрыхнуть! Надо их вспугнуть, живо вскочат! Нащупав педаль звонка, я что есть силы стал колотить по ней ногой. Шведов повернулся и злобно погрозил мне кулаком. Я тоже рассердился, Пошутить уж нельзя. Что я, в конце концов, пятиклассник, а он мой классный руководитель?!
   Я еще раз, и еще, и еще ударил по педали. Андрей больше не оборачивался. Понял, наверное, что пересолил... Странно только, что никто из лежавших на земле тоже не пошевелился... Развалились тут, точно мертвые... Точно мертвые?.. Мертвые. Точно! Но как это может быть?! Ведь совсем недавно они все были живыми!.. Кричали, суетились, бежали, мучились от страха за своих детей... Убили их... Я съехал с сиденья, уперся растопыренными пальцами в нагретое солнцем стекло. Как же так? Как это могло случиться? Ведь это женщины. Все в ярких платьях. Видно ведь, что это женщины... Мирные, безоружные... Я с трудом вытащил себя из вагона. Мне казалось, что за его стеклами и тонкими стенками еще можно отсидеться от правды случившегося, еще можно в чем-то сомневаться, в чем-то себя разубеждать...
   Медленно, с фуражкой в руке, доплелся я по кювету до кустов. Вблизи убитые не походили на живых. Побелевшие лица, набухшие от крови, будто вымоченные в вине, блузки, платья, чулки. Странные извитые тела... Многих женщин я узнаю - приметил на развилке. Та, что лежит теперь на спине поперек шоссе, кричала лейтенанту, что он Аника-воин, привык воевать по тылам. Другую узнаю по бидону, который лежит возле нее на дороге: она все потрясала этим бидоном перед лейтенантом, втолковывая ему, что ее дети не кормлены и ждут молока. Женщина лежит на боку спиной к Стрельне. Ветер шевелит ее волосы. Возле живота на асфальте лужица - кровь и молоко. Лицом в кустарник упала полная пожилая женщина, на ней шелковое платье в черную с белым полоску. Я сразу обратил на нее внимание там, на развилке. Такое же надето сегодня на маме... Дальше других от меня женщина в цветастом крепдешиновом платье. Она лежит на животе, вытянув вперед руку и подогнув колено. До последнего вздоха ползла она туда, вперед, к своему Ваську... Пожалуй, только Сечкин и моя старушка даже вблизи похожи на спящих. Лицо Сечкина спокойно, вот-вот поднимется его грудь и, чего доброго, донесется храп... Бабуся лежит на боку, в стороне от него. Руки у нее под головой, ноги чуть подогнуты. Умаялась и прилегла на травку...
   - Как же это, Андрей? Как же это все случилось?
   - Очень просто.
   - Очень просто?!
   - Наблюдатель их давно, конечно, приметил. Обождал, когда вступят в квадрат, пристрелянный по ориентирам, ну и накрыл. Подлец! Скотина! Видел ведь, что гражданские!
   Я посчитал трупы. Их было восемь.
   - Андрей, а где же остальные женщины? И бойца того, второго, здесь не видно.
   - Ушли. И раненых с собой взяли. Отошли, наверно, от дороги вправо или влево. Идут теперь, думать надо, осторожно... Ты мне, Саня, вот что скажи, - спросил вдруг Шведов, - не раздумал идти дальше?
   - Нет.
   - Тогда так: из-за кустов не высовывайся - площадку он просматривает, - а я сейчас.
   Шведов снял с себя ремень, а висевшие на нем гранаты, подсумки и пустую кобуру сложил на дно кювета. Перекинув винтовку через плечо, он осторожно, по-пластунски, выполз на площадку и тихо двинулся к Сечкину. Подцепив труп ремнем за ноги, пополз обратно. Мертвец ехал на спине медленно, точно упирался. Его ранец сдвинулся под шею, от этого голова приподнялась. Из-под каски в мою сторону смотрели слепые глаза. Я пополз навстречу Шведову. Вместе мы быстро втащили Сечкина в кювет, за кусты. Андрей вынул из его рук винтовку.
   - Тульская, десятизарядная, - сказал он, похлопав ладонью темное ложе. - Ничего винтовочка. Только земли и песка не любит, отказать может, если затвор загрязнится... Держи, владей. А чемодан пора оставить. Что надо - переложи из него в ранец Сечкина.
   Я понимал, что Андрей говорит дело. Тащиться с чемоданом тяжело и неудобно. Но при мысли, что я надену на плечи ранец убитого, стало не по себе.
   - Не нужен мне ранец, Андрей. Брошу чемодан, и все. Не нужно мне ничего.
   - Лучше брось антимонии разводить, - рассердился Шведов. - Не до того. Если лишнее тащишь, брось, а нужное возьми. - Он протянул мне каску Сечкина. - Надевай!
   Я снял фуражку и сунул ее в карман тужурки. Кожаный подшлемник каски был еще сырым от пота. Я положил каску вверх дном на землю.
   - Пусть хоть подсохнет на солнышке.
   Ранец Сечкина был почти пуст. Пара стираных, аккуратно сложенных портянок, полбуханки хлеба, четыре пачки махорки и увесистый мешочек с патронами - вот и вся поклажа. Все это Андрей велел взять с собой. Я раскрыл свой чемодан и стал перекладывать в ранец наиболее нужные вещи: мыло, полотенце, бутылочку одеколона, пару белья, пачку сахара... И тут я увидел в чемодане градусник. Я не заметил, когда мама успела сунуть его в чемодан. Какой позор: я иду на фронт с градусником! Я хотел потихоньку от Андрея, пока он возился с медальоном и документами Сечкина, запихнуть градусник на дно, под джемпер, но не успел.
   - Заботливая у тебя мамаша.
   - Да уж, - смущенно согласился я. - Глупость какая! Будто в детский сад меня собирала.
   Я взял градусник и замахнулся, чтобы зашвырнуть его подальше в траву. Но Андрей меня остановил.
   - Зачем бросать? Места ведь он не занимает.
   - Да на кой он мне?
   - На память возьми.
   Я положил градусник рядом с зубной щеткой. Шведов помог мне надеть и застегнуть ранец. Поверх тужурки я затянул ремень Сечкина, на котором были подсумки с патронами. Я надел каску и взял в руки винтовку.
   - Вот теперь совсем другое дело, - сказал Андрей. - Орел!
   Сам я себя орлом не ощущал прежде всего потому, что амуниция и оружие, которыми я разжился, не были боевыми трофеями. Я, конечно, понимал, что Сечкину ничего этого больше не нужно. Ему уже не стрелять из этой винтовки, и я обязан ее взять. Тем не менее мне казалось, что мы как-то обездолили Сечкина, оставляя его без каски, без оружия, без махорки и хлеба.