Страница:
Александр Эсаулов
Чернобыль: летопись мертвого города
От автора
КОГДА СЛУЧИЛАСЬ АВАРИЯ на Чернобыльской АЭС, я работал заместителем председателя исполкома Припятского городского Совета депутатов, по-современному говоря, был заместителем мэра города. Уверен, что очень многие недоуменно пожмут плечами: при чем здесь Припять? Авария же была в Чернобыле! А те, кто знает, что и как происходило в 1986 году на ЧАЭС, так же недоуменно пожмут плечами: что за дурацкий вопрос? Припять, собственно, и есть город, где жили работники АЭС и строители, продолжавшие строить в 1986 году 5 и 6-й энергоблоки Чернобыльской АЭС. Чернобыль находился в пятнадцати километрах от станции, и в нем жило тысяч пятнадцать народу. Припять находилась в трех километрах, и в городе проживало пятьдесят тысяч населения. Но в прессе Припяти вроде как не существовало. Был скромный поселок энергетиков. Без названия, без людей. Эти записки были написаны по горячим следам, в 1987–1989 годах. Все фамилии, названия и данные подлинные.
Это все-таки случилось.
НЕ ЗНАЮ, КАКОЙ ИГРОЙ ПАМЯТИ вызвано то, что я запомнил именно этот, в общем-то рядовой, разговор. Мы с Игорем Никифоровичем Ракитиным, в 1984 году работавшим начальником штаба гражданской обороны города, сидели у него в «голубятне» (так называли в исполкоме его комнатку, находившуюся на пятом этаже). Глядя на ЧАЭС, которая была видна из окна, я спросил:
– Игорь Никифорович, а что если она в один прекрасный день пшикнет?
Ракитин, неторопливо затягиваясь сигаретой с кубинским крепчайшим табаком, стал со знанием дела рассказывать мне, почему на АЭС невозможен ядерный взрыв. Потом, немного подумав, добавил:
– Если допустить, что взрыв возможен, то только тепловой. Например, если вдруг перестанет охлаждаться реактор, а потом вода пойдет, холодная и много, но там все так перестраховано, что даже теоретически это очень маловероятно, ну а практически…
Потом, после аварии, я его спрашивал, помнит ли он этот разговор, но Ракитин только недоуменно пожал плечами.
Итак, то, чего не допускали даже теоретически, все же случилось.
Как прошла эта первая ночь, ночь, разделившая историю на «до» и «после», ночь, ставшая мерилом для многих ошибок человечества? Она была удивительно будничная, эта ночь. Звонок секретаря горисполкома Марии Григорьевны Боярчук, поднявшей меня в половине четвертого утра, никаких особых эмоций, разве что чувство досады за прерванный сон, не вызвал. Досады и удивления, так как и до этого на станции бывали аварии, и достаточно серьезные, но никогда исполком из-за этого «в ружье» не поднимали. Станция имеет свои подразделения гражданской обороны. Гражданская оборона города при авариях на станции к действиям не привлекалась. Аварии, которые были до этого, ликвидировались быстро и без лишнего шума, отчего и складывалось впечатление, что в таких случаях особых сложностей нет и быть не может. Пожар? Что ж, на станции был и пожар, правда, на строящемся блоке, так что это тоже была не новость.
На всякий случай вызвали начальника штаба ГО города B.C. Иващенко (Ракитин в то время уже работал на станции). Что делать, никто не знал. Второй секретарь горкома партии А.А. Веселовский, оставшийся «на хозяйстве», так как А.С. Гаманюк был в Киеве, в больнице, уже уехал на станцию (там же находился и В.П. Волошко).
Честно говоря, я не помню, был в эту ночь кто-то в горкоме кроме дежурного или нет, но даже если и был, то вряд ли и там была какая-то ясность. Да и какая в то время могла быть у нас информация? Работники станции, высококвалифицированные специалисты, разобрались более-менее, что к чему, часам к восьми-девяти утра.
Звонить на станцию было бесполезно, потому что там либо никто не брал трубку, либо отвечали уклончиво и невразумительно. Оставалось ждать, когда со станции приедет шеф и внесет хоть какую-нибудь ясность. Мы разошлись по кабинетам. По улице Курчатова, на которую выходили окна моего кабинета, бесшумно пролетела «скорая», неся перед собой два покачивающихся столба света.
– Неужели есть пострадавшие? Неужели все-таки случилось что-то серьезное?
В это не верилось. Оказалось, что преодолеть убеждение, что у нас катастроф не бывает, а если что-нибудь и где-нибудь, то обязательно «жертв и разрушений нет», очень непросто.
Точно так же бесшумно пролетела вторая «скорая», и вот тогда, как говорят на Украине, мне стало «моторошно». Нет, не страшно, еще было неизвестно, чего нужно бояться, а как-то зябко, неуютно, неопределенно…
– Да что же там, на этой клятой станции, случилось?!
Приехал шеф, но ясности больше не стало. Как-то между прочим он упомянул, что по требованию КГБ отключена междугородняя автоматическая телефонная станция. Впоследствии, как мне рассказывали, это, а также то, что были отменены автобусные рейсы на Киев нашего АТП, было поставлено в вину исполкому и лично В.П. Волошко. Если честно, то даже не учитывая чисто психологического момента (как же, ведь КГБ потребовало! Не горком, не прокуратура, а КГБ! Если кто-нибудь станет меня сейчас упрекать в том, что мы боялись и даже уважали КГБ зря, что мы слабаки и вообще КГБ не фирма, то пусть меня извинят, но я их пошлю ко всем чертям. Кто не боялся КГБ, те сидели по тюрьмам и психушкам. И уважать КГБ было за что – там работали лучшие специалисты, дураков туда не брали), а просто оценив этот факт с точки зрения рядового жителя, хозяйственника, ничего страшного в этом нет, тем более что тем, кому такая связь была нужна по вопросам, связанным с аварией, она предоставлялась. И несколько слов об отмене автобусных рейсов. Рейсы были отменены до особого распоряжения исполкома, до выяснения обстановки. Правильно или неправильно мы тогда поступили? У меня и сейчас нет готового ответа на этот вопрос. Людей бы отвезли подальше от места аварии? По крайней мере тех, кто ехал в Киев. Наверное. Но ведь, как оказалось впоследствии, АТП-3101 было накрыто облаком радиоактивной пыли и на его территории был довольно высокий уровень заражения, а значит, и автобусы «звенели» тоже и в течение всей поездки (почти трех часов) пассажиры подвергались бы интенсивному облучению, да и, кроме того, повезли бы эту «грязь» в Киев. По прибытии автобусы бы загрузились и повезли ничего не подозревающих пассажиров в Припять, навстречу все той же аварии. Что лучше?
Здесь нельзя обойти стороной вопрос о том, почему жители Припяти не были предупреждены исполкомом об аварии и почему не были предприняты элементарные меры предосторожности.
Я не видел инструкции, регламентирующей действия руководства АЭС в случаях аварии, но мне рассказывали ответственные лица, видевшие ее. В ней названы адресаты, кому руководство АЭС имело право предоставлять данные о радиационной обстановке. Ни горкома, ни исполкома среди этих адресатов нет. Самый низкий уровень руководства, куда могла быть представлена такая информация, – секретарь обкома Компартии Украины. Более того, когда в конце концов второму секретарю обкома В.Г. Маломужу удалось получить такую информацию от директора ЧАЭС В.П. Брюханова, она оказалась намеренно искаженной, и это отмечено приговором суда. Кто ее исказил – В.П. Брюханов или его подчиненные – не знаю.
А потом был известный партхозактив, состоявшийся 26 апреля в 10 часов утра. В президиуме были члены бюро горкома и второй секретарь Киевского обкома партии В.Г. Маломуж. Слово для сообщения предоставили председателю исполкома В.П. Волошко.
Сообщение оказалось неожиданно коротким, всего несколько предложений. Было сказано, что в 1.30 ночи произошла авария на четвертом блоке с частичным обрушением конструкций 4-го блока. Причины и размеры выясняются. Вот и все. Конечно, такая краткость вопросы не устранила, а породила их еще больше. Спрашивали, как быть со свадьбами, проводить ли занятия в школах, как быть с соревнованиями… На все вопросы дал ответ В.Г. Маломуж. Он сказал, что радиационная обстановка в городе нормальная, никакой опасности нет и в связи с этим главная задача – не допустить паники, все мероприятия должны быть проведены в запланированные сроки. С этой минуты все, что делалось любым руководителем, каждое его указание, каждый его шаг, действие, рассматривалось прежде всего через призму вопроса о возможности возникновения паники в городе.
Не знаю, кто как, а я отнесся к словам В.Г. Маломужа с полным доверием. До аварии он пользовался авторитетом как грамотный, объективный руководитель, как человек, принимающий обоснованные решения, почему сейчас должно быть иначе? Раз второй секретарь обкома партии говорит о том, что опасности нет, почему в этом должны возникать сомнения? Кроме того, его слова подкреплялись и авторитетом организации, которую он представлял, и, конечно же, партийной дисциплиной, которую тоже никто не отменял.
Советовался ли с кем-нибудь В.Г. Маломуж при принятии такого решения? Трудно предположить, что, побывав на станции и увидев все собственными глазами, он не доложил об увиденном первому секретарю обкома партии Г.И. Ревенко. А кому докладывал Григорий Иванович? С кем советовался он? Интересовался ли он или В.Г. Маломуж мнением специалистов? Не знаю. Однако, несмотря ни на что, в действиях В.Г. Маломужа четко проглядывалось лицо нашей известной и трижды проклятой перестраховки, только, к сожалению, она была направлена на заботу не о здоровье населения, а о сохранении чистоты областного мундира. Ведь одно дело, когда на территории области произошла авария локального, так сказать, порядка, которую можно ликвидировать без особой огласки, как было, например, в 1981 году, когда длительное время стоял первый энергоблок из-за разрыва одного из тепловыделяющих элементов. Кто знал об этой аварии? Кроме работников станции, почти никто, и все прошло тихо и мирно. Только вроде бы неожиданно сняли главного инженера станции Акинфиева да уложили новый асфальт на улице Ленина (от чего дорога стала только хуже, если честно). Минэнерго скорректировало план, станция его выполнила, все получили причитающееся, а станция по итогам пятилетки была представлена к ордену Ленина, о чем вообще-то после аварии сразу стыдливо замолчали. А ведь соответствующего Указа Президиума Верховного Совета СССР ждали со дня на день. А ведь это не слабо: это ордена и медали, а может быть, и золотые геройские звездочки. И вот так, за здорово живешь, все перечеркнуть? Перечеркнуть славу одной из лучших станций Союза? Сдать все позиции без борьбы? Ну уж нет! Надо постараться все сделать без шума и пыли, ведь удалось же в 1981 году, почему сейчас не удастся? Может, это не главная причина, почему В.П. Брюханов предоставил данные с умышленно заниженными уровнями заражения города, почему В.Г. Маломуж до последнего старался делать хорошую мину при плохой игре, но эта причина не из последних.
Но ведь мало сказать, что то или это было сделано неправильно, самое главное – надо принять меры, чтобы в подобных ситуациях, которые могут возникнуть в будущем, ошибочные действия не повторились. Что для этого сделано? Насколько учтен опыт, полученный при аварии на ЧАЭС такой дорогой ценой? Пусть этот вопрос зададут себе те, кого это касается. Я знаю одно – никто меня не опрашивал, никто не задавал мне вопросов про тот опыт, который я получил, участвуя в этих событиях, нигде он не учтен и никому он не нужен. Взять хотя бы следующее. В городе было всего 167 автобусов и 533 грузовых автомобиля, из которых можно было приспособить под перевозку людей 266. По плану гражданской обороны население должно было собираться на сборных эвакуационных пунктах, часть из них размещаться в транспорте, а часть в пешем порядке двигаться в сторону Полесского. Что получилось на самом деле? Собирать людей на сборных эвакопунктах – значит держать людей на открытом воздухе и подвергать их ненужному облучению. Все машины оказались в зоне заражения. Что-то потом отмыли, но в основном они так и остались похороненными в зоне. Вести людей пешим порядком в сторону Полесского – все понимают сейчас, что это бред. В конечном итоге пришлось гнать из Киева 1100 автобусов, чтобы эвакуировать население. Учтен ли этот опыт в современных планах гражданской обороны?
Родственники моей жены живут в 30-километровой зоне Хмельницкой АЭС. Я поинтересовался, розданы ли им йодосодержащие препараты. О том, как этими препаратами была обеспечена Припять, разговор впереди. Но ведь сейчас мы знаем (хотя специалисты знали и раньше, но сейчас знают ВСЕ!), что йодистые препараты надо принимать немедленно, через несколько часов это бесполезно! Поздно, Федя, пить боржоми, если печень отлетела! За несколько часов щитовидная железа набирает вместо нормального йода йод радиоактивный. Это прямой путь к ее заболеванию вплоть до рака. Так вот, никто нигде ничего не раздавал! Мы же уже наступали на эти грабли! Уже получили по лбу! У нас же всего пять АЭС (включая закрытую Чернобыльскую), неужели это так дорого? Да и какая дороговизна может оправдать заботу о здоровье людей?
Таких вопросов множество. Не имея понятия, как уберечься от разбушевавшегося мирного атома, мы пришли в атомную эру. Получили. Это понятно. Так давайте учиться, если не на чужих ошибках, то хоть на своих!
После партхозактива В.П. Волошко отправил меня в МСЧ-126.
– Мало ли что там может случиться, – сказал он, – а там люди. Будь там, пока не позову.
В сторону МСЧ-126 мы шли втроем: секретарь парторганизации медсанчасти (кажется, его фамилия была Белков), секретарь парткома Управления строительства ЧАЭС Ф.И. Шевцов и я. Шевцов возбужденно рассказывал:
– …Я подъехал прямо к АБК-2 (административно-бытовой корпус), на проходную, ну, со стороны столовой, а там такой завал! Куски бетона раскиданы, арматура с большой палец толщиной порвана, как гнилые нитки! Ну и силища! Потом приглядываюсь – мама родная! Неужели графит? Ближе подошел – точно! Я как дал деру оттуда – думал, сердце выскочит!
– Какой графит? – не понял я.
– Ты что, Юрьевич, офонарел? Это же нутро реактора вывалилось! Это же полный п…ц!!!
Был чудеснейший апрельский день, на небе – ни облачка, ветра – абсолютный ноль, на деревьях первые маленькие клейкие листочки. Множество горожан высыпало на улицы: гуляли мамы с колясками, люди шли в недавно открытый большой городской торговый центр, на пристань, в гаражный кооператив «Автолюбитель» (самая близкая к станции точка города), в общем, все было, как обычно. Как-то не вязалось все это с тем, что рассказывал Шевцов, в это просто не верилось, это было каким-то нереальным, далеким, несерьезным. Ну, авария, ну, серьезная. Есть пострадавшие, плохо, конечно, ну, куда уже деваться, раз случилось такое… Медицина у нас на уровне – поможет. Какие могут быть последствия? Ну, выходные улетели коту под хвост, опять блок полгода простоит, а значит, все планы годовые по выпуску и реализации продукции тоже летят, отдуваться теперь везде – где нужно и не нужно (и такие мысли тогда приходили в голову – кто поверит в это сейчас?). Единственное, что мне не приходило в голову, и я готов поклясться в этом как и чем угодно, так это то, что эта авария имеет планетарный характер. Кто тогда мог предположить, что через несколько дней слово «Чернобыль» станет известным всему миру? Именно Чернобыль, а не Припять, так как в первые месяцы после аварии наш город в прессе именовался не иначе как «поселок энергетиков», от скромности, небось. А о том, что в этом поселке жило 50 тысяч населения, тогда как в Чернобыле около 16 или 18 тысяч, не помню точно, о том, что это город областного подчинения, все молчали намертво. Как нас и не было вовсе. Для сведения: Припять от станции отделяли три километра плоской, как стол, земли. Чернобыль – шестнадцать, частично засаженной лесом.
Много позже, в ноябре 1988 года, Ю.Н. Щербак, автор документальной повести «Чернобыль», покажет мне схемы из какого-то зарубежного журнала, как распространялось радиоактивное заражение по планете. 26 апреля это была маленькая точка, потом эта точка примет очертания, похожие на крест, а крест уже начнет расползаться по всему миру, словно метастазы раковой опухоли, захватывая Европу, Китай, Японию, Америку, да практически весь мир, а 26-го…
В.А. Леоненко, начальника МСЧ-126, не было. Он находился в бункере, на станции, как и предусмотрено инструкцией, а в больнице командовал Владимир Александрович Печерица, моложавый, обаятельный парень, примерно мой ровесник. Узнав, зачем я пришел, он удивленно спросил:
– А что вы здесь делать будете?
– Была бы шея, хомут найдется! По крайней мере в медицинские дела лезть не собираюсь, так что не волнуйтесь.
События пока словно давали мне время на раскачку, хотя именно этого времени отчаянно не хватало ни у врачей, ни у пожарных, ни у работников станции, но у каждого в этой кутерьме была своя чаша…
– Игорь Никифорович, а что если она в один прекрасный день пшикнет?
Ракитин, неторопливо затягиваясь сигаретой с кубинским крепчайшим табаком, стал со знанием дела рассказывать мне, почему на АЭС невозможен ядерный взрыв. Потом, немного подумав, добавил:
– Если допустить, что взрыв возможен, то только тепловой. Например, если вдруг перестанет охлаждаться реактор, а потом вода пойдет, холодная и много, но там все так перестраховано, что даже теоретически это очень маловероятно, ну а практически…
Потом, после аварии, я его спрашивал, помнит ли он этот разговор, но Ракитин только недоуменно пожал плечами.
Итак, то, чего не допускали даже теоретически, все же случилось.
Как прошла эта первая ночь, ночь, разделившая историю на «до» и «после», ночь, ставшая мерилом для многих ошибок человечества? Она была удивительно будничная, эта ночь. Звонок секретаря горисполкома Марии Григорьевны Боярчук, поднявшей меня в половине четвертого утра, никаких особых эмоций, разве что чувство досады за прерванный сон, не вызвал. Досады и удивления, так как и до этого на станции бывали аварии, и достаточно серьезные, но никогда исполком из-за этого «в ружье» не поднимали. Станция имеет свои подразделения гражданской обороны. Гражданская оборона города при авариях на станции к действиям не привлекалась. Аварии, которые были до этого, ликвидировались быстро и без лишнего шума, отчего и складывалось впечатление, что в таких случаях особых сложностей нет и быть не может. Пожар? Что ж, на станции был и пожар, правда, на строящемся блоке, так что это тоже была не новость.
На всякий случай вызвали начальника штаба ГО города B.C. Иващенко (Ракитин в то время уже работал на станции). Что делать, никто не знал. Второй секретарь горкома партии А.А. Веселовский, оставшийся «на хозяйстве», так как А.С. Гаманюк был в Киеве, в больнице, уже уехал на станцию (там же находился и В.П. Волошко).
Честно говоря, я не помню, был в эту ночь кто-то в горкоме кроме дежурного или нет, но даже если и был, то вряд ли и там была какая-то ясность. Да и какая в то время могла быть у нас информация? Работники станции, высококвалифицированные специалисты, разобрались более-менее, что к чему, часам к восьми-девяти утра.
Звонить на станцию было бесполезно, потому что там либо никто не брал трубку, либо отвечали уклончиво и невразумительно. Оставалось ждать, когда со станции приедет шеф и внесет хоть какую-нибудь ясность. Мы разошлись по кабинетам. По улице Курчатова, на которую выходили окна моего кабинета, бесшумно пролетела «скорая», неся перед собой два покачивающихся столба света.
– Неужели есть пострадавшие? Неужели все-таки случилось что-то серьезное?
В это не верилось. Оказалось, что преодолеть убеждение, что у нас катастроф не бывает, а если что-нибудь и где-нибудь, то обязательно «жертв и разрушений нет», очень непросто.
Точно так же бесшумно пролетела вторая «скорая», и вот тогда, как говорят на Украине, мне стало «моторошно». Нет, не страшно, еще было неизвестно, чего нужно бояться, а как-то зябко, неуютно, неопределенно…
– Да что же там, на этой клятой станции, случилось?!
Приехал шеф, но ясности больше не стало. Как-то между прочим он упомянул, что по требованию КГБ отключена междугородняя автоматическая телефонная станция. Впоследствии, как мне рассказывали, это, а также то, что были отменены автобусные рейсы на Киев нашего АТП, было поставлено в вину исполкому и лично В.П. Волошко. Если честно, то даже не учитывая чисто психологического момента (как же, ведь КГБ потребовало! Не горком, не прокуратура, а КГБ! Если кто-нибудь станет меня сейчас упрекать в том, что мы боялись и даже уважали КГБ зря, что мы слабаки и вообще КГБ не фирма, то пусть меня извинят, но я их пошлю ко всем чертям. Кто не боялся КГБ, те сидели по тюрьмам и психушкам. И уважать КГБ было за что – там работали лучшие специалисты, дураков туда не брали), а просто оценив этот факт с точки зрения рядового жителя, хозяйственника, ничего страшного в этом нет, тем более что тем, кому такая связь была нужна по вопросам, связанным с аварией, она предоставлялась. И несколько слов об отмене автобусных рейсов. Рейсы были отменены до особого распоряжения исполкома, до выяснения обстановки. Правильно или неправильно мы тогда поступили? У меня и сейчас нет готового ответа на этот вопрос. Людей бы отвезли подальше от места аварии? По крайней мере тех, кто ехал в Киев. Наверное. Но ведь, как оказалось впоследствии, АТП-3101 было накрыто облаком радиоактивной пыли и на его территории был довольно высокий уровень заражения, а значит, и автобусы «звенели» тоже и в течение всей поездки (почти трех часов) пассажиры подвергались бы интенсивному облучению, да и, кроме того, повезли бы эту «грязь» в Киев. По прибытии автобусы бы загрузились и повезли ничего не подозревающих пассажиров в Припять, навстречу все той же аварии. Что лучше?
Здесь нельзя обойти стороной вопрос о том, почему жители Припяти не были предупреждены исполкомом об аварии и почему не были предприняты элементарные меры предосторожности.
Я не видел инструкции, регламентирующей действия руководства АЭС в случаях аварии, но мне рассказывали ответственные лица, видевшие ее. В ней названы адресаты, кому руководство АЭС имело право предоставлять данные о радиационной обстановке. Ни горкома, ни исполкома среди этих адресатов нет. Самый низкий уровень руководства, куда могла быть представлена такая информация, – секретарь обкома Компартии Украины. Более того, когда в конце концов второму секретарю обкома В.Г. Маломужу удалось получить такую информацию от директора ЧАЭС В.П. Брюханова, она оказалась намеренно искаженной, и это отмечено приговором суда. Кто ее исказил – В.П. Брюханов или его подчиненные – не знаю.
А потом был известный партхозактив, состоявшийся 26 апреля в 10 часов утра. В президиуме были члены бюро горкома и второй секретарь Киевского обкома партии В.Г. Маломуж. Слово для сообщения предоставили председателю исполкома В.П. Волошко.
Сообщение оказалось неожиданно коротким, всего несколько предложений. Было сказано, что в 1.30 ночи произошла авария на четвертом блоке с частичным обрушением конструкций 4-го блока. Причины и размеры выясняются. Вот и все. Конечно, такая краткость вопросы не устранила, а породила их еще больше. Спрашивали, как быть со свадьбами, проводить ли занятия в школах, как быть с соревнованиями… На все вопросы дал ответ В.Г. Маломуж. Он сказал, что радиационная обстановка в городе нормальная, никакой опасности нет и в связи с этим главная задача – не допустить паники, все мероприятия должны быть проведены в запланированные сроки. С этой минуты все, что делалось любым руководителем, каждое его указание, каждый его шаг, действие, рассматривалось прежде всего через призму вопроса о возможности возникновения паники в городе.
Не знаю, кто как, а я отнесся к словам В.Г. Маломужа с полным доверием. До аварии он пользовался авторитетом как грамотный, объективный руководитель, как человек, принимающий обоснованные решения, почему сейчас должно быть иначе? Раз второй секретарь обкома партии говорит о том, что опасности нет, почему в этом должны возникать сомнения? Кроме того, его слова подкреплялись и авторитетом организации, которую он представлял, и, конечно же, партийной дисциплиной, которую тоже никто не отменял.
Советовался ли с кем-нибудь В.Г. Маломуж при принятии такого решения? Трудно предположить, что, побывав на станции и увидев все собственными глазами, он не доложил об увиденном первому секретарю обкома партии Г.И. Ревенко. А кому докладывал Григорий Иванович? С кем советовался он? Интересовался ли он или В.Г. Маломуж мнением специалистов? Не знаю. Однако, несмотря ни на что, в действиях В.Г. Маломужа четко проглядывалось лицо нашей известной и трижды проклятой перестраховки, только, к сожалению, она была направлена на заботу не о здоровье населения, а о сохранении чистоты областного мундира. Ведь одно дело, когда на территории области произошла авария локального, так сказать, порядка, которую можно ликвидировать без особой огласки, как было, например, в 1981 году, когда длительное время стоял первый энергоблок из-за разрыва одного из тепловыделяющих элементов. Кто знал об этой аварии? Кроме работников станции, почти никто, и все прошло тихо и мирно. Только вроде бы неожиданно сняли главного инженера станции Акинфиева да уложили новый асфальт на улице Ленина (от чего дорога стала только хуже, если честно). Минэнерго скорректировало план, станция его выполнила, все получили причитающееся, а станция по итогам пятилетки была представлена к ордену Ленина, о чем вообще-то после аварии сразу стыдливо замолчали. А ведь соответствующего Указа Президиума Верховного Совета СССР ждали со дня на день. А ведь это не слабо: это ордена и медали, а может быть, и золотые геройские звездочки. И вот так, за здорово живешь, все перечеркнуть? Перечеркнуть славу одной из лучших станций Союза? Сдать все позиции без борьбы? Ну уж нет! Надо постараться все сделать без шума и пыли, ведь удалось же в 1981 году, почему сейчас не удастся? Может, это не главная причина, почему В.П. Брюханов предоставил данные с умышленно заниженными уровнями заражения города, почему В.Г. Маломуж до последнего старался делать хорошую мину при плохой игре, но эта причина не из последних.
Но ведь мало сказать, что то или это было сделано неправильно, самое главное – надо принять меры, чтобы в подобных ситуациях, которые могут возникнуть в будущем, ошибочные действия не повторились. Что для этого сделано? Насколько учтен опыт, полученный при аварии на ЧАЭС такой дорогой ценой? Пусть этот вопрос зададут себе те, кого это касается. Я знаю одно – никто меня не опрашивал, никто не задавал мне вопросов про тот опыт, который я получил, участвуя в этих событиях, нигде он не учтен и никому он не нужен. Взять хотя бы следующее. В городе было всего 167 автобусов и 533 грузовых автомобиля, из которых можно было приспособить под перевозку людей 266. По плану гражданской обороны население должно было собираться на сборных эвакуационных пунктах, часть из них размещаться в транспорте, а часть в пешем порядке двигаться в сторону Полесского. Что получилось на самом деле? Собирать людей на сборных эвакопунктах – значит держать людей на открытом воздухе и подвергать их ненужному облучению. Все машины оказались в зоне заражения. Что-то потом отмыли, но в основном они так и остались похороненными в зоне. Вести людей пешим порядком в сторону Полесского – все понимают сейчас, что это бред. В конечном итоге пришлось гнать из Киева 1100 автобусов, чтобы эвакуировать население. Учтен ли этот опыт в современных планах гражданской обороны?
Родственники моей жены живут в 30-километровой зоне Хмельницкой АЭС. Я поинтересовался, розданы ли им йодосодержащие препараты. О том, как этими препаратами была обеспечена Припять, разговор впереди. Но ведь сейчас мы знаем (хотя специалисты знали и раньше, но сейчас знают ВСЕ!), что йодистые препараты надо принимать немедленно, через несколько часов это бесполезно! Поздно, Федя, пить боржоми, если печень отлетела! За несколько часов щитовидная железа набирает вместо нормального йода йод радиоактивный. Это прямой путь к ее заболеванию вплоть до рака. Так вот, никто нигде ничего не раздавал! Мы же уже наступали на эти грабли! Уже получили по лбу! У нас же всего пять АЭС (включая закрытую Чернобыльскую), неужели это так дорого? Да и какая дороговизна может оправдать заботу о здоровье людей?
Таких вопросов множество. Не имея понятия, как уберечься от разбушевавшегося мирного атома, мы пришли в атомную эру. Получили. Это понятно. Так давайте учиться, если не на чужих ошибках, то хоть на своих!
После партхозактива В.П. Волошко отправил меня в МСЧ-126.
– Мало ли что там может случиться, – сказал он, – а там люди. Будь там, пока не позову.
В сторону МСЧ-126 мы шли втроем: секретарь парторганизации медсанчасти (кажется, его фамилия была Белков), секретарь парткома Управления строительства ЧАЭС Ф.И. Шевцов и я. Шевцов возбужденно рассказывал:
– …Я подъехал прямо к АБК-2 (административно-бытовой корпус), на проходную, ну, со стороны столовой, а там такой завал! Куски бетона раскиданы, арматура с большой палец толщиной порвана, как гнилые нитки! Ну и силища! Потом приглядываюсь – мама родная! Неужели графит? Ближе подошел – точно! Я как дал деру оттуда – думал, сердце выскочит!
– Какой графит? – не понял я.
– Ты что, Юрьевич, офонарел? Это же нутро реактора вывалилось! Это же полный п…ц!!!
Был чудеснейший апрельский день, на небе – ни облачка, ветра – абсолютный ноль, на деревьях первые маленькие клейкие листочки. Множество горожан высыпало на улицы: гуляли мамы с колясками, люди шли в недавно открытый большой городской торговый центр, на пристань, в гаражный кооператив «Автолюбитель» (самая близкая к станции точка города), в общем, все было, как обычно. Как-то не вязалось все это с тем, что рассказывал Шевцов, в это просто не верилось, это было каким-то нереальным, далеким, несерьезным. Ну, авария, ну, серьезная. Есть пострадавшие, плохо, конечно, ну, куда уже деваться, раз случилось такое… Медицина у нас на уровне – поможет. Какие могут быть последствия? Ну, выходные улетели коту под хвост, опять блок полгода простоит, а значит, все планы годовые по выпуску и реализации продукции тоже летят, отдуваться теперь везде – где нужно и не нужно (и такие мысли тогда приходили в голову – кто поверит в это сейчас?). Единственное, что мне не приходило в голову, и я готов поклясться в этом как и чем угодно, так это то, что эта авария имеет планетарный характер. Кто тогда мог предположить, что через несколько дней слово «Чернобыль» станет известным всему миру? Именно Чернобыль, а не Припять, так как в первые месяцы после аварии наш город в прессе именовался не иначе как «поселок энергетиков», от скромности, небось. А о том, что в этом поселке жило 50 тысяч населения, тогда как в Чернобыле около 16 или 18 тысяч, не помню точно, о том, что это город областного подчинения, все молчали намертво. Как нас и не было вовсе. Для сведения: Припять от станции отделяли три километра плоской, как стол, земли. Чернобыль – шестнадцать, частично засаженной лесом.
Много позже, в ноябре 1988 года, Ю.Н. Щербак, автор документальной повести «Чернобыль», покажет мне схемы из какого-то зарубежного журнала, как распространялось радиоактивное заражение по планете. 26 апреля это была маленькая точка, потом эта точка примет очертания, похожие на крест, а крест уже начнет расползаться по всему миру, словно метастазы раковой опухоли, захватывая Европу, Китай, Японию, Америку, да практически весь мир, а 26-го…
В.А. Леоненко, начальника МСЧ-126, не было. Он находился в бункере, на станции, как и предусмотрено инструкцией, а в больнице командовал Владимир Александрович Печерица, моложавый, обаятельный парень, примерно мой ровесник. Узнав, зачем я пришел, он удивленно спросил:
– А что вы здесь делать будете?
– Была бы шея, хомут найдется! По крайней мере в медицинские дела лезть не собираюсь, так что не волнуйтесь.
События пока словно давали мне время на раскачку, хотя именно этого времени отчаянно не хватало ни у врачей, ни у пожарных, ни у работников станции, но у каждого в этой кутерьме была своя чаша…
Испить свою чашу.
У КАЖДОГО В ЭТОЙ КУТЕРЬМЕ был свой крест, своя чаша, которую надо было испить до дна.
Мне пришлось 26 апреля с 5 до 10 утра быть в нашем городском АТП-31015, затем почти двое суток работать с медиками, а 28 и 29-го, уже после эвакуации, работать в самом здании исполкома, и поэтому я не был очевидцем событий, происходивших собственно в исполкоме 26 и 27 апреля: как готовилась и проводилась эвакуация, как размещали эвакуированных по селам, так что писать об этом не буду. Могу сказать лишь одно – забыв о разделении на горкомовских и исполкомовских, эту тяжелую упряжку тянули все одинаково: и горком партии, и исполком, и горком комсомола, а иначе разве сделали бы то, что сделали?
– Ну что, – спросил меня Печерица, – что сказали на совещании об аварии? Гаманюк приехал?
Я тоже обратил внимание, что первого секретаря горкома партии А.С. Гаманюка на совещании не было. Это было странно, так как я знал, что его о случившемся известили, и был уверен, что Александр Сергеевич приедет сразу же.
– Не было его, – ответил я Печерице и подошел к открытому окну, из которого отлично было видно четвертый блок. Блок напоминал большой зуб с выгрызенным кариесом рваным дуплом, над которым вилась слабая струйка сизого дыма. Солнце стояло высоко, и уже крепко, прямо по-летнему, припекало. Было очень душно, и поэтому окна открыли настежь (вот придурки! Это же сколько мы тогда на ровном месте получили?!).
К моменту моего прихода в больнице было госпитализировано более тридцати человек с лучевыми ожогами разных степеней тяжести. В шесть часов утра умер В. Шашенок – обширные тепловые и лучевые ожоги; чуть полегче, но тоже практически безнадежными были еще двое (фамилии их не помню). Они лежали полностью забинтованные. Ближе к обеду из Москвы добрались к нам московские спецы, врачи Селидовкин и Левицкий. Селидовкин, симпатичный рыжий мужик, после осмотра больных пришел хмурый, строгий и попросил меня срочно связаться с Москвой, достав при этом потертую, замусоленную записную книжку. Как я понял из разговора, беседа велась с кем-то из шестой клиники:
– Много крайне тяжелых, – говорил он глуховатым голосом, – ожоги сильные, у некоторых на языках отпечатались зубы (это «на языках отпечатались зубы» до сих пор преследует меня, вызывая легкий мороз по коже), сильная рвота, большое количество ожогов на конечностях. Состояние больных усугубляется ожогами тепловыми. Считаю, что больных надо срочно эвакуировать в Москву.
На другом конце провода что-то спросили, видно, сколько больных он предполагает отправить.
– Человек двадцать, двадцать пять.
Голос в трубке, видимо, начал возражать, потому что Селидовкин из обаятельного вдруг превратился в жесткого.
– Ну так организуйте! – отчеканил он.
В кабинет вошли двое, совсем молодые парень и девушка, года по двадцать два – двадцать три. Парня звали, кажется, Сергей, а ее Оксана. Оба одеты по молодежной моде во что-то спортивное: кроссовки, джинсы, футболки, в общем, нормальная молодая легкомысленная парочка. Владимир Александрович Печерица вопросительно посмотрел на них.
– Мы вот тут приехали на отдых, ну и узнали, что авария. Мы врачи оба, может, нужна наша помощь?
Дальше Печерица быстро выяснил, какие они врачи, что и когда окончили, что Оксана (так звали девушку) молодая мама.
– Я уже неделю, как грудью не кормлю, – быстро, словно боясь, что Печерица откажет им, заверила она.
Владимир Александрович переговорил с кем-то из своих и стал рассказывать молодой паре, к кому и в какое отделение им надо обратиться.
«Вот эти, – думал я, – они не станут зарабатывать на чужом горе, не будут умильно заглядывать в глаза в надежде получить трешку…»
После некоторых дебатов было принято решение провести в городе йодную профилактику, но когда дело дошло до йодистых препаратов, то оказалось, что их крайне мало и препараты надо где-то искать, проще и быстрее всего в соседних Чернобыльском и Полесском районах. Звонить нужно было тому, кто знал о случившемся, чтобы не болтать много по телефону. Я был уверен, что все разговоры уже пишутся либо слушаются и вполне можно вляпаться в какую-нибудь неприятную историю за разглашение или распространение. С полной уверенностью в благоприятном исходе дела можно было звонить председателям исполкомов или первым секретарям. По неписаным законам зампредам вроде и не положено обращаться напрямую к чужим «первым», но, как говорится, крутое время требует крутых решений.
Спасибо первым секретарям Чернобыльского и Полесского районов А. Амелькину и Н. Примаченко. Чернобыль дал два с половиной килограмма йодистого калия, а Полесское – девятьсот упаковок сайодина, итого двадцать три тысячи доз. С учетом того, что было в городе, профилактику провели. Конечно, лучше бы ее было сделать пораньше! Оптимально, чтобы дома у каждого, кто проживает рядом с АЭС, были йодистые препараты. Но этого не было. Мало того, их даже не было на складе в достаточном количестве! И никакими нормативами это не было предусмотрено. И, наверное, не предусмотрено и сейчас.
День катился к вечеру. Больных становилось все больше и больше. Пришлось принять тяжелое решение: выселить больных из других отделений больницы – хирургии и наркологии. Число госпитализированных перевалило за восемьдесят. Часов в восемь вечера меня вызвали в горком партии к В.Г. Маломужу. Через несколько минут я подбегал к зданию исполкома. Обширная стоянка перед Белым домом была буквально забита легковыми автомобилями: «Волги», уазики, «Жигули», «Москвичи» самых разных цветов и назначений. Тут были и патрульные машины, и машины сопровождения с двумя и тремя мигалками, черные «ГАЗ-31» и «ГАЗ-2410» – машины руководства, в общем, стало понятно, что случилось что-то из ряда вон выходящее.
На третьем, горкомовском, этаже Белого дома было неожиданно многолюдно. В рекреации группой стояли подполковники, полковники и несколько генералов, которые говорили между собой, часто оглядываясь то на двери приемной, где в кабинете первого секретаря расположился председатель Правительственной комиссии, то на дверь с надписью «Секретарь горкома А.Н. Вишнякова», где еще кто-то заседал. Бросалось в глаза почти полное отсутствие младших офицеров и рядового состава.
«Кем же генералы и полковники командовать будут?» – подумалось мне. Я открыл такую знакомую мне дверь в кабинет А.С. Гаманюка. На большом столе для заседаний была разложена карта, над которой склонились два офицера в морской форме. Они о чем-то негромко говорили, водя по карте карандашами. За приставным столиком сидел В.Г. Маломуж и что-то писал в дневнике. Возле окна с сигаретой стоял рослый и плотный генерал-полковник с Золотой Звездой Героя Советского Союза на груди. Я бодро переступил порог, но, увидев все это, невольно оробел.
Задание было предельно ясное – организовать доставку пораженных к самолету, который выделил для этой цели генерал-полковник Иванов. Самолет находился в Борисполе.
Проходя мимо группы офицеров, стоящих в рекреации, краем уха я услышал слово «эвакуация». Внутри у меня все похолодело, так как слово «пораженные» при этом не упоминалось.
– Неужели дошло до этого? Да ну, не может быть… Вывезти город – это же не на бумаге… Чепуха какая-то…
В ресторане, находившемся совсем рядом с Белым домом, гремела свадьба. Сначала кричали «Горько!», а потом протяжно:
– Ра-а-аз! Два-а-а! Три-и-и!
В кинотеатре «Прометей» открылись двери и вывалила густая толпа.
В детское кафе на пристани шли мамы с детьми.
А под развалинами блока уже был похоронен В. Ходемчук, уже умер В. Шашенок, начали «тяжелеть» некоторые пораженные, уже задумывались об эвакуации, уже… уже… уже…
Время летело страшно быстро, а дела делались так медленно. Пришли заказанные автобусы – два свежевымытых «Икаруса».
Пассажиров было не так много – двадцать четыре человека и двое лежачих, для которых была выделена «скорая помощь», но я заказал именно два автобуса. Рейс особый, никаких срывов быть не должно. Я даже похолодел от ужаса, когда представил, что автобус сломался и мы стоим на ночной дороге! Много времени ушло на подготовку документов: заполнялись истории болезней, записывались результаты анализов, оформлялись акты о несчастных случаях и проч., и проч. Подобрали врача и медсестру (фамилии сейчас уже не помню), которые должны были сопровождать этих ребят до самой клиники (забегая вперед, скажу, что их самих потом госпитализируют в эту же клинику). Мне казалось, что все тянут резину, работают недостаточно быстро, медлят, и я постоянно подгонял Владимира Александровича. Совсем недавно он сознался:
– Знаешь что, Юрьевич, чудом я тебя тогда на фиг не послал, сам не знаю, как и вытерпел, все нервы ты мне вымотал.
Мне пришлось 26 апреля с 5 до 10 утра быть в нашем городском АТП-31015, затем почти двое суток работать с медиками, а 28 и 29-го, уже после эвакуации, работать в самом здании исполкома, и поэтому я не был очевидцем событий, происходивших собственно в исполкоме 26 и 27 апреля: как готовилась и проводилась эвакуация, как размещали эвакуированных по селам, так что писать об этом не буду. Могу сказать лишь одно – забыв о разделении на горкомовских и исполкомовских, эту тяжелую упряжку тянули все одинаково: и горком партии, и исполком, и горком комсомола, а иначе разве сделали бы то, что сделали?
– Ну что, – спросил меня Печерица, – что сказали на совещании об аварии? Гаманюк приехал?
Я тоже обратил внимание, что первого секретаря горкома партии А.С. Гаманюка на совещании не было. Это было странно, так как я знал, что его о случившемся известили, и был уверен, что Александр Сергеевич приедет сразу же.
– Не было его, – ответил я Печерице и подошел к открытому окну, из которого отлично было видно четвертый блок. Блок напоминал большой зуб с выгрызенным кариесом рваным дуплом, над которым вилась слабая струйка сизого дыма. Солнце стояло высоко, и уже крепко, прямо по-летнему, припекало. Было очень душно, и поэтому окна открыли настежь (вот придурки! Это же сколько мы тогда на ровном месте получили?!).
К моменту моего прихода в больнице было госпитализировано более тридцати человек с лучевыми ожогами разных степеней тяжести. В шесть часов утра умер В. Шашенок – обширные тепловые и лучевые ожоги; чуть полегче, но тоже практически безнадежными были еще двое (фамилии их не помню). Они лежали полностью забинтованные. Ближе к обеду из Москвы добрались к нам московские спецы, врачи Селидовкин и Левицкий. Селидовкин, симпатичный рыжий мужик, после осмотра больных пришел хмурый, строгий и попросил меня срочно связаться с Москвой, достав при этом потертую, замусоленную записную книжку. Как я понял из разговора, беседа велась с кем-то из шестой клиники:
– Много крайне тяжелых, – говорил он глуховатым голосом, – ожоги сильные, у некоторых на языках отпечатались зубы (это «на языках отпечатались зубы» до сих пор преследует меня, вызывая легкий мороз по коже), сильная рвота, большое количество ожогов на конечностях. Состояние больных усугубляется ожогами тепловыми. Считаю, что больных надо срочно эвакуировать в Москву.
На другом конце провода что-то спросили, видно, сколько больных он предполагает отправить.
– Человек двадцать, двадцать пять.
Голос в трубке, видимо, начал возражать, потому что Селидовкин из обаятельного вдруг превратился в жесткого.
– Ну так организуйте! – отчеканил он.
В кабинет вошли двое, совсем молодые парень и девушка, года по двадцать два – двадцать три. Парня звали, кажется, Сергей, а ее Оксана. Оба одеты по молодежной моде во что-то спортивное: кроссовки, джинсы, футболки, в общем, нормальная молодая легкомысленная парочка. Владимир Александрович Печерица вопросительно посмотрел на них.
– Мы вот тут приехали на отдых, ну и узнали, что авария. Мы врачи оба, может, нужна наша помощь?
Дальше Печерица быстро выяснил, какие они врачи, что и когда окончили, что Оксана (так звали девушку) молодая мама.
– Я уже неделю, как грудью не кормлю, – быстро, словно боясь, что Печерица откажет им, заверила она.
Владимир Александрович переговорил с кем-то из своих и стал рассказывать молодой паре, к кому и в какое отделение им надо обратиться.
«Вот эти, – думал я, – они не станут зарабатывать на чужом горе, не будут умильно заглядывать в глаза в надежде получить трешку…»
После некоторых дебатов было принято решение провести в городе йодную профилактику, но когда дело дошло до йодистых препаратов, то оказалось, что их крайне мало и препараты надо где-то искать, проще и быстрее всего в соседних Чернобыльском и Полесском районах. Звонить нужно было тому, кто знал о случившемся, чтобы не болтать много по телефону. Я был уверен, что все разговоры уже пишутся либо слушаются и вполне можно вляпаться в какую-нибудь неприятную историю за разглашение или распространение. С полной уверенностью в благоприятном исходе дела можно было звонить председателям исполкомов или первым секретарям. По неписаным законам зампредам вроде и не положено обращаться напрямую к чужим «первым», но, как говорится, крутое время требует крутых решений.
Спасибо первым секретарям Чернобыльского и Полесского районов А. Амелькину и Н. Примаченко. Чернобыль дал два с половиной килограмма йодистого калия, а Полесское – девятьсот упаковок сайодина, итого двадцать три тысячи доз. С учетом того, что было в городе, профилактику провели. Конечно, лучше бы ее было сделать пораньше! Оптимально, чтобы дома у каждого, кто проживает рядом с АЭС, были йодистые препараты. Но этого не было. Мало того, их даже не было на складе в достаточном количестве! И никакими нормативами это не было предусмотрено. И, наверное, не предусмотрено и сейчас.
День катился к вечеру. Больных становилось все больше и больше. Пришлось принять тяжелое решение: выселить больных из других отделений больницы – хирургии и наркологии. Число госпитализированных перевалило за восемьдесят. Часов в восемь вечера меня вызвали в горком партии к В.Г. Маломужу. Через несколько минут я подбегал к зданию исполкома. Обширная стоянка перед Белым домом была буквально забита легковыми автомобилями: «Волги», уазики, «Жигули», «Москвичи» самых разных цветов и назначений. Тут были и патрульные машины, и машины сопровождения с двумя и тремя мигалками, черные «ГАЗ-31» и «ГАЗ-2410» – машины руководства, в общем, стало понятно, что случилось что-то из ряда вон выходящее.
На третьем, горкомовском, этаже Белого дома было неожиданно многолюдно. В рекреации группой стояли подполковники, полковники и несколько генералов, которые говорили между собой, часто оглядываясь то на двери приемной, где в кабинете первого секретаря расположился председатель Правительственной комиссии, то на дверь с надписью «Секретарь горкома А.Н. Вишнякова», где еще кто-то заседал. Бросалось в глаза почти полное отсутствие младших офицеров и рядового состава.
«Кем же генералы и полковники командовать будут?» – подумалось мне. Я открыл такую знакомую мне дверь в кабинет А.С. Гаманюка. На большом столе для заседаний была разложена карта, над которой склонились два офицера в морской форме. Они о чем-то негромко говорили, водя по карте карандашами. За приставным столиком сидел В.Г. Маломуж и что-то писал в дневнике. Возле окна с сигаретой стоял рослый и плотный генерал-полковник с Золотой Звездой Героя Советского Союза на груди. Я бодро переступил порог, но, увидев все это, невольно оробел.
Задание было предельно ясное – организовать доставку пораженных к самолету, который выделил для этой цели генерал-полковник Иванов. Самолет находился в Борисполе.
Проходя мимо группы офицеров, стоящих в рекреации, краем уха я услышал слово «эвакуация». Внутри у меня все похолодело, так как слово «пораженные» при этом не упоминалось.
– Неужели дошло до этого? Да ну, не может быть… Вывезти город – это же не на бумаге… Чепуха какая-то…
В ресторане, находившемся совсем рядом с Белым домом, гремела свадьба. Сначала кричали «Горько!», а потом протяжно:
– Ра-а-аз! Два-а-а! Три-и-и!
В кинотеатре «Прометей» открылись двери и вывалила густая толпа.
В детское кафе на пристани шли мамы с детьми.
А под развалинами блока уже был похоронен В. Ходемчук, уже умер В. Шашенок, начали «тяжелеть» некоторые пораженные, уже задумывались об эвакуации, уже… уже… уже…
Время летело страшно быстро, а дела делались так медленно. Пришли заказанные автобусы – два свежевымытых «Икаруса».
Пассажиров было не так много – двадцать четыре человека и двое лежачих, для которых была выделена «скорая помощь», но я заказал именно два автобуса. Рейс особый, никаких срывов быть не должно. Я даже похолодел от ужаса, когда представил, что автобус сломался и мы стоим на ночной дороге! Много времени ушло на подготовку документов: заполнялись истории болезней, записывались результаты анализов, оформлялись акты о несчастных случаях и проч., и проч. Подобрали врача и медсестру (фамилии сейчас уже не помню), которые должны были сопровождать этих ребят до самой клиники (забегая вперед, скажу, что их самих потом госпитализируют в эту же клинику). Мне казалось, что все тянут резину, работают недостаточно быстро, медлят, и я постоянно подгонял Владимира Александровича. Совсем недавно он сознался:
– Знаешь что, Юрьевич, чудом я тебя тогда на фиг не послал, сам не знаю, как и вытерпел, все нервы ты мне вымотал.