П. Р. АМНУЭЛЬ
   Капли звездного света
   Повесть печатается в сокращенном виде
   Я расскажу сон.
   Высоко к небу поднялся замок. Он смотрел на мир щелками глаз-бойниц. Я стоял на самой высокой башне, а сверху мне улыбалось голубое солнце. Ослепительное, ярче неба. Лучи его касались моих плеч, ладоней, и я ловил теплый солнечный свет...
   Я открыл глаза и понял, что наблюдений сегодня не будет. Потолок был серым, без теней и резвящихся бликов - за окном молочным киселем сгустился туман.. Было зябко, хотелось лежать и читать детектив.
   Замок и голубое солнце... Замок вспоминался смутно, но голубизна солнца, неправдоподобная, фантастическая, так и стояла перед глазами.
   Я растолкал Валеру, поставил на плитку чайник. Мы пили почти черную от неимоверного количества заварки жидкость, и Валера произносил традиционный утренний монолог:
   - Опять спектры... доплеровские смещения... считаешь, считаешь, а толку...
   Идти на работу ему не хотелось, он с удовольствием посидел бы со мной, жалуясь на жизнь. Валера был похож на студента, обалдевшего от занятий перед сессией. Его медлительность раздражала нашего шефа Саморукова. Он весь кипел, но сдерживался, потому что придраться было не к чему-работал Валера добросовестно.
   Я остался дома, разложил на столе схему микрофотометра. Вчера под вечер в лаборатории потянуло паленым-прибор вышел из строя.
   Нужно было найти причину поломки. Пальцы мои двигались вдоль тонких линий чертежа, а мысли были далеко.
   Я никак не мог привыкнуть к новому месту работы. Три недели я в обсерватории, и три недели нет покоя. То у солнечников горит прибор: "Костя, посмотри, у тебя больше практики..." То на малом фотоэлектрическом телескопе отказывают микромодули: "Костя, на выход!" То Саморуков ведет наблюдения на четырехметровом телескопе: "Костя, посиди-ка до утра". На заводе микроэлектроники, где я работал после окончания института, все было стабильно и четко, как фигура Лиссажу,- свой пульт, своя схема, своя задача. А я ушел. Не надоело, нет. Но месяца два назад на завод пришел Саморуков. Вычислитель "Заря", который был ему нужен, все еще находился в ремонте. Саморуков полчаса стоял за моей спиной, смотрел, как я впаиваю сопротивления. "Почему бы вам не перейти к нам?" - предложил он. Убеждать Саморуков умел. Так я и оказался в обсерватории. Присматриваться к работе я начал уже здесь, в горах, вступив в должность старшего инженера. Все казалось мне необычным, новым, интересным, а тут еще сегодняшний сон, как зовущая мечта.
   Я натянул свитер и вышел из дому, окунувшись в холодное молоко. Туман оказался не таким уж густым, я различал даже кроны деревьев на вершине Медвежьего Уха - небольшой горы, к подножию которой прилепилась обсерватория. Смутно вырисовывалась башня четырехметрового, отделенная от поселка узким овражком.
   Из тумана выступила долговязая фигура, сутулая, нелепо размахивающая длинными руками.
   - А у нас по утрам туман,- пропел Юра Рывчин, поравнявшись со мной.
   Юра - наш аспирант, то есть аспирант нашего шефа.
   - Какой-то остряк,- продолжал Юра,- написал в рекламном проспекте обсерватории, что у нас двести восемьдесят ясных ночей в году. А туманы весной и осенью?- Вот тебе сотня ночей, и еще столько же ясных наполовину. Получается, что год у нас длится суток шестьсот, как на Марсе...
   В лаборатории горел свет; то ли не выключили с вечера, то ли включили по случаю тумана. Поломка микрофотометра оказалась непростой, и когда я сделал, наконец, последнюю пайку, свет лампочки над моей головой скорее угадывался. Стоял такой ослепительно яркий августовский полдень, будто звезда из моего сна неожиданно появилась на земном небе.
   Я вышел из лаборатории и увидел Ларису. Первое, о чем я подумал: замок и солнце! Должно же что-то случиться сегодня... Лариса вместе с Юрой шли по коридору навстречу мне. На ее лице было знакомое мне с детства ироническое выражение, светлые волосы волнами разбросаны по плечам. Она даже не взглянула на меня, а Юра, пройдя мимо, повернулся и посмотрел внимательно - представляю, какое у меня было лицо. Я медленно пошел за ними, и только теперь в моей черепной коробке возникли первые вопросы: Откуда? Как? Почему?
   Лариса здесь. Мы учились вместе "с пятого класса. Обожание мое было молчаливым. После десятого класса, когда мы учились уже в разных вузах, я изредка приглашал Ларису в кино, ни на что не надеясь. Я ждал чего-то, а Лариса ждать не собиралась. На втором курсе библиотечного факультета она благополучно вышла замуж за журналиста местной газеты. Новости о Ларисе я воспринимал очень болезненно. Узнал от знакомых, что у нее родилась дочь, назвали Людочкой. Муж стал зав-отделом писем...
   За поворотом коридора Валера, сонно прищурясь, изучал стенгазету "Астрофизик". Я остановился рядом.
   - Валера,- спросил я,- с кем пошел Юра?
   - А, барышня?...- отозвался Валера.-Наша библиотекарша Лариса. Вернулась из отпуска.
   Та-ак... Лариса работает здесь. - Тебя шеф звал,- сообщил Валера.
   Я побрел на второй этаж, в длинный и узкий, как труба, кабинет Саморукова. Шеф взглянул на меня из-за своего стола, такого же длинного и неуклюжего, как сама комната, сказал:
   - Я попросил бы вас понаблюдать сегодня в ночь. Нужно отснять Дзету Кассиопеи. Последний спектр с высокой дисперсией. Мое твердое убеждение коллапсар есть.
   Шеф искал коллапсары - странные звезды, увидеть которые принципиально невозможно. Это - мертвые звезды, они отжили свой век, видели рождение Галактики, но в далекой своей юности были ослепительно горячими.
   К звездам, как и к людям, старость подкрадывается незаметно. Холоднее становятся недра, с возрастом звезда пухнет, толстеет. Она светит красным холодным светом, а в самом ее центре зреет плотное и горячее и очень-очень маленькое гелиевое ядро - предвестник скорого угасания, и конец наступает.
   Миллиарды лет живет звезда, а смерть настигает ее в неуловимую долю секунды. Была звезда - и нет ее. Яростно раскинул огненные руки алый факел, разметал планеты, испепелил астероиды, сжег пыль. Далеко от места трагедии, на маленькой планете Земля люди смотрели в небо, где пламенела звезда-гостья сверхновая. Тяготение сдавило, смяло, стиснуло звезду в такой плотный комок материи, что даже свет, неспособный ни секунды устоять на месте, оказался пойманным в ловушку. Тяжесть... Все кончилось для звезды, осталась только вечная неустранимая тяжесть.
   Черными дырами назвали астрофизики звездные останки. Но Саморуков не любил это название, носящее отпечаток обреченности, и предпочитал говорить по-старинке: "Мы ищем коллапсары". Шеф искал коллапсары в двойных звездных системах, где только одна звезда погибла, а вторая живет и может помочь в поисках.
   Судя по наблюдениям, Дзета Кассиопеи тоже двойная система. Но одна из ее звезд не видна. "Это коллапсар",- утверждает Саморуков. Сегодня ночью он хочет это доказать. А я буду глядеть в трубу-искатель, держать голубую искорку на перекрестии прицела, чтобы она не вышла за пределы поля.
   Наблюдения... Я не мог избавиться от благоговейного трепета при этом слове. Сразу представлялось огромное небо, огромные звезды, колоссальных размеров серп Луны над западным горизонтом. И сознание собственной незначительности перед всем этим великолепием. Уже три недели я участвую в наблюдениях, но каждый раз встречаюсь с небом будто впервые.
   Лариса не удивилась, увидев меня. Разве что в глазах засветилось женское любопытство.
   - Здравствуй, Костя. Ты здесь не экскурсии?
   - Я здесь работаю,- сообщил я. - Вот как? - удивилась Лариса.- Значит, недавно. Три недели? Саморуков переманил? Он умеет. Сильная личность. Работа нравится? А я с мужем развелась. Здесь почти год.
   Телескоп еще спал, когда я поднялся в башню. Он вел жизнь зоркого филина, ночной птицы, и, устав, поутру закрывал свой единственный глаз и мирно дремал, греясь под солнцем. Он не любил, чтобы его тревожили днем. Тогда он делал вид, что у него течет масло в подшипниках, перегреваются моторы, шумел сильнее обычного и успокаивался, когда закрывался купол и в башню опять спускалась темнота.
   Ночи он любил. Поворачиваясь на оси, он пытался выглянуть наружу, искал свою звезду и долго рассматривал ее, широко раскрыв глаз. Звезда завораживала его, он мог любоваться ею часами и не уставал.
   Телескоп был старательной и умной машиной, он обладал мозгом - программным устройством с большой оперативной памятью - и знал многие звезды по именам. Он сам отыскал для меня звезду Саморукова - голубой субгигант Дзету Кассиопеи.
   Вовсе не было необходимости следить за объектом в искатель. Никто из операторов и не следил. Но сегодня я был один, Валера обещал прийти попозже, и я сидел, задрав голову и прильнув глазом к стеклу окуляра.
   Я смотрел на Дзету Кассиопеи и вдруг понял, что ее-то я и видел во сне. Я увидел, как медленно разбухает звезда, превращаясь в голубой диск. Ей стало тесно в темном озерце окуляра, и она выплеснулась наружу, лучи ее стекали по моим ресницам и застывали, не успев упасть в подставленные ладони.
   Я немного скосил глаза и увидел планету. Планету в чужой звездной системе. Она висела неподалеку от диска звезды и была похожа на тусклый розовый серп, пересеченный неровными полосами. Планету окутывали облака, клокочущие и бурлящие. Розовые полосы были лишь просветом в тучах. Поверхность планеты тоже вся кипела, мне даже показалось, что я вижу взрывы, И еще мне показалось, будто светлый серпик протянулся от планеты к звезде.
   Почему-то в этот момент я подумал о Саморукове. Я не заметил в системе ничего похожего на коллапсар. Надо будет сказать об этом шефу... Да нет же, что я скажу? Михаил Викторович, сегодня мне явилось видение Дзеты Кассиопеи?.. Я не сплю, черт возьми! Вот теплое стекло окуляра, а вот холодная труба искателя. Под куполом сумрачно, лампа у пульта выхватывает из темноты лишь стул и полуоткрытую дверь на внешнюю круговую площадку.
   Внизу послышались шаги-двое поднимались по лестнице, будто духи подземелья, пробирающиеся к звездному свету. В желтом неверном свете возникли Валера и Юра.
   - Юра, - спросил я,- ты видел в телескоп планеты?
   - Не стремлюсь,- махнул рукой Рывчин.- В детстве глядел на Сатурн.
   -Я не о том. В других звездных системах. Например, у Дзеты Кассиопеи.
   - Какие планеты? Три недели у телескопа, и ты еще не стал скептиком? Читай учебник, а то будешь, как Сергей Лукич...
   Сергей Лукич Абалакин, шеф второй группы теоретиков, был притчей во языцех. Он защитил кандидатскую лет пятнадцать назад, и этот труд настолько подорвал его силы, что с тех пор Абалакин не опубликовал ни одной работы. Вряд ли я смог бы стать похожим на Абалакина. Не тот характер. Да и астрофизику Абалакин знал, конечно, как свои пять пальцев. Он был умным человеком, но оказался не на своем месте. Ему бы преподавать в университете, учить других вот его назначение. Саморуков ведь тоже работал у Абалакина, пока не получил собственную группу.
   Закончилась экспозиция, и Валера полез в люльку за кассетой. Я расписался в журнале наблюдений и пошел спать.
   На дворе было морозно. Я посмотрел в зенит, но не нашел созвездий - мое знание астрономии еще не возвысилось до такой премудрости. Нечего было и пытаться отыскать, Дзету Кассиопеи. Но глаза сами сделали это. Взгляд будто зацепился за что-то в небе. Засветилась, замерцала далекая голубая искорка. Она набухла, как почка на весеннем дереве, и я увидел темные водовороты пятен на ее поверхности. А планету не видел - дымка окутывала ее, но я знал, чувствовал, что она рядом со звездой, бурная и горячая.
   У Людочки расшнуровался ботиночек, и мы остановились. Людочка болтала ногой, сидя на невысоком пне, и я никак не мог попасть шнурком в отверстие.
   - Сиди спокойно,- строго сказал я.
   Мы бродили по лесу уже больше часа - обычная наша прогулка перед заходом солнца. Лариса неохотно отпускала со мной дочку. За месяц мы с Людочкой подружились, и Ларисе это почему-то не нравилось.
   Едва мы добирались до перекрестка, где условно начинался лес (здесь росли ежевичные кусты), Людочка останавливалась, заглядывала мне в глаза и тихо говорила:
   - Ты видел опять?
   Мы садились друг перед другом на два пенька, и я рассказывал сон. Рассказывал сказку. Рассказывал то, что было на самом деле.
   - Сегодня была совсем другая звездочка,- говорил я, не заботясь о чистоте терминологии.- У нее мягкие золотистые лучи, совсем как твои косички. И она очень грустная, потому что живет одна. У других звезд есть дети-планеты, а у этой нет. А мне очень хочется увидеть планету... И еще надо, чтобы мне поверили... Никто ведь не видит, а я вижу.
   - Волшебники всегда все видят,- сказала Людочка.
   Какой из меня волшебник? Когда месяц назад я увидел планету в системе Дзеты Кассиопеи, я думал, что так и надо. У каждой профессии есть свои странности и к ним нужно привыкнуть - вот и все. Звезды я видел теперь почти каждую ночь - в телескоп или во сне. Дзета Кассиопеи являлась мне в голубом ореоле короны, и из ночи в ночь я замечал, как лучики ее то укорачиваются, будто втягиваются звездой, то удлиняются и напоминают щупальца кальмара. Эти лучики иногда достигали розовой планеты, и тогда на ее серпике вспыхивали оранжевые искры.
   На восьмую или девятую ночь я разглядел нечеткие тени на склонах планетных кратеров и понял, что звездное вещество выжгло на планете огромные ямы. На десятую ночь наблюдений я, напрягая зрение до рези в глазах, различил на склонах кратеров движущиеся точки. Наверное, это были животные. Стада их скапливались у вершин кратеров - они пили звездную теплоту, раны на теле планеты были для них лакомым угощением.
   Я был уверен, что на следующую ночь смогу сосчитать, сколько ног у этих тварей, но утром на вершину Медвежьего Уха поднялся туман. Над обсерваторией нависли хмурые тучи. Два дня не было наблюдений. Юра не выходил от шефа - они заканчивали статью. Валера дремал в лаборатории, подложив под голову "Теорию звездных атмосфер". Над ним висела табличка: "Тихо! Наблюдатель спит!"
   Я одолел половину общего курса астрофизики, когда убедился в простой истине, которую, впрочем, знал и раньше: никто никогда чужих планетных систем в телескоп не видел и видеть не мог. Нет такого физического закона. Я уже не ждал откровений. Я всегда считал себя трезвым практиком и вовсе не был готов к встрече с невероятным...
   Книгу мою накрыла широкая ладонь, и я увидел перед собой Саморукова. Шеф прочитал название книги, полистал ее без любопытства.
   - Что вы сделали за два дня?- спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.
   - Погода...- промямлил Валера. Я кивнул. Конечно, нет погоды, все приборы в порядке.
   -Так ли?-усомнился Саморуков. - Я, Костя, не любитель чтения. Работа ценится по результату, а не по тому, много ли человек знает.
   - Если мало знаний, какой может быть результат?- парировал я.
   - Чепуха,- усмехнулся Саморуков. - Два дня вы штудировали пулковский курс, и он ничего не прибавил к вашим знаниям микроэлектроники. В молодости, когда много энергии, нужно стремиться больше делать самому. Потому я и пригласил вас к себе: ваш начальник на заводе сказал, что вы думающий инженер. Таким я вас и хочу видеть. Посредственный астрофизик мне не нужен.
   Он сказал все, что хотел, и решил, что терять еще хоть одну секунду бессмысленно. Через секунду Саморукова в лаборатории не было.
   Тот день был пятницей. Вечером ушел в город автобус, и Валера с Юрой поехали домой. Я остался, и мне повезло. Были отличные ночи, очень морозные для конца сентября и кристально-чистые. Телескоп казался фотонным звездолетом на стартовой площадке. Он и был звездолетом, на котором я каждую ночь уходил в странствие. Я начал считать свои звездные экспедиции - в те ночи состоялись тринадцатая и четырнадцатая. Я был единственным членом экипажа.
   Центр Звездоплавания задал мне курс к далекому синему Алгенибу. Я слетал за пятьсот световых лет и вернулся к рассвету, привезя восемь спектрограмм для Саморукова и томительные воспоминания для себя. Алгениб-звезда довольно яркая, и мне не пришлось долго ждать. Голубая точка на кресте нитей стала надвигаться на меня, распухая и превращаясь в неистовую звезду. Я еще не видел такого буйства: языки протуберанцев уносились в пространство на многие звездные радиусы и вдруг неожиданно взрывались. Худо приходилось тогда трем безжизненным крошкам-планетам, которые, будто утлые челны, то и дело ныряли в пламенные валы, а когда протуберанец уносился дальше, планеты светились, как угли, выброшенные из огня.
   Под утро, когда я вышел из башни телескопа, я увидел на востоке розовую капельку Марса и подумал, что еще не пытался разглядеть детали на наших, солнечных, планетах. Марс, не мигая, смотрел на меня. Взгляды наши скрестились.
   Я ждал откровения. Думал, что увижу такое, чего просто не могло получиться на крупномасштабных снимка межпланетных станций. Но Марс поднимался все выше и нисколько не рос, не желал расти. Заболели глаза, начало ломить в затылке, выступили слезы. Неудача.
   Уже засыпая под холодными лучам зари, я все повторял, будто нашел зацепку к разгадке тайны: "Я вижу звезды и не вижу Марса. Звезды далеко, Марс близко. Одно вижу, другое нет. Почему? Почему?"
   Звездолет должен был стартовать в двадцать два часа. Экспедиция предстояла трудная, и на первом этапе сам шеф взялся вести мой корабль. Звездочка была слабой, пятнадцатой величины, и Саморуков доверял мне еще не настолько, чтоб выпускать одного на такой объект. Сложность заключалась именно в слабости звезды - автоматика дает наводку по координатам, но это значит, что в окуляре искателя появляется около двух десятков звезд примерно равной яркости и до сотни-более слабых. Они разбросаны в поле зрения, как горох на блюдце, и ты не знаешь, какая горошина твоя. Искать ее нужно по неуловимым приметам. Ювелирная работа, от которой начинают мелко дрожать руки и слезиться глаза.
   На пульте зажглась сигнальная лампочка и одновременно под полом загудело, дрожь прошла по ногам. Включилась экспозиция, заработал часовой механизм. Звездолет стартовал.
   - Так и держите,- сказал шеф, выпрыгнув из люльки наблюдателя.
   Он поглядел из-за моей спины на показания приборов.
   - Хорошо, - сказал он.- Будьте внимательны, Костя, сегодня важный объект. Спокойной ночи.
   Когда дверь на галерею захлопнулась, я пошел к телескопу. Отыскал наблюдательную люльку, залез в нее и поехал вверх. В окуляре искателя было сумрачно и пусто, темное озерцо медленно колыхалось, и на дне его я едва разглядел с десяток неярких блесток. Я выключил подсветку - нити пропали, и тогда там, где по моим предположениям остался центр, грустно улыбнулась желтоватая звездочка. Слабая, немощная, она даже мерцала как-то судорожно.
   Не знаю, почему мне вдруг пришло в голову поглядеть в главный фокус. Там, на самой верхушке трубы, куда сходились отраженные четырехметровым зеркалом лучи, тоже была окулярная система. И была маленькая кабина для наблюдателя в самой трубе телескопа, около его верхнего края, В кабине приходилось сгибаться в три погибели, чтобы не загораживать от зеркала света звезд и глядеть в окуляр,-это уже не пятьдесят сантиметров искателя, а все четыре метра, гигантская чувствительность! Слабенькая моя звездочка в главном фокусе, наверное, полна сил.
   Люлька медленно выдвигалась на телескопических захватах, я еще не научился хорошо управлять ею и поднимался толчками. Звезды в прорези купола скакали с места на место, и от этого кружилась голова. Верхний край трубы очутился у меня под ногами. В пятнадцати метрах подо мной ловило звездный свет главное зеркало. Представилось, как я перелезаю в кабину, как теряю равновесие... Это было мимолетное, но неприятное ощущение. В следующую секунду я уже стоял обеими ногами на мягком полу наблюдательной кабины. Слабо светился пульт, и окулярная панель располагалась не над головой, а перед глазами, смотреть было удобно, хотя и непривычно. Я выключил подсветку пульта, и мой звездолет устремился в непроглядную черноту.
   Я окунулся в звездный океан. Не в озерцо, как в искателе, а в огромное море. Стартовые двигатели отключились, и мы неслись в пространстве по инерции. Я смотрел на ту звезду, что находилась в центре. Она была ярче других, и мне показалось, что она неудержимо приближается, будто звездолет мой мчится на недозволенной скорости, нарушая все правила межзвездного движения.
   И я увидел. Все осталось по-прежнему, но я уже научился отличать этот момент узнавания. Момент, когда звезда из точки превращается в диск.
   Звезда была старой. Глубокие черные морщины прорезали ее диск параллельно экватору. Морщины болезненно стягивались.
   Наверное, к людям и к звездам смерть приходит именно так. Неуловимо меняется лик: только минуту назад черные полосы кружились на звездном диске, и вот они застыли, завороженные, образовав странный и грустный узор. А от полюсов, будто судороги, поползли к экватору. Похоже было, что волны звездного вещества перекатываются с места на место. Боковым зрением я разглядел две планеты - сначала оранжевую искорку, потом зеленую. Зеленая искорка превратилась в серп с длинными рогами, протянувшимися от звезды. У меня захватило дух.
   Я увидел огромные синие океаны, белый серпантин облаков, закрученных в кольца. Между ними желтовато-зелеными пятнами пестрела суша.
   На границе света и тени вдруг ярко полыхнуло. Пламя разрасталось и тускнело, и что-то проявилось в нем. Я напряг зрение, но от рези в глазах не в силах был разглядеть подробности. Только общее впечатление: гигантский, в полматерика, диск медленно поднимался в космос.
   Почему я решил, что это звездолет? Потому ли, что ждал его: ведь если гибнет звезда, все живое должно спасаться? Строить огромные корабли и лететь к другим звездам, искать новую родину, чтобы вечно помнить о старой. Едва видимый шлейф пламени тянулся за диском... Улетают.
   Я перестал следить за полетом диска, потому что на какую-то секунду был вынужден закрыть глаза. Боль прошла по нервам к затылку, как по проводам, и сконцентрировалась там. Когда я опять взглянул в окуляр, то звездолета уже не было. Я представил себе, как те, кто остался, кто не смог или не захотел покинуть дом, смотрят сейчас в небо, а над горизонтом встает ущербное светило, чтобы последний раз рассеять темноту. И миллионы глаз одновременно, на тысячу лет раньше меня, видят, как начинает вздуваться звездный шар, медленно и неотвратимо, как набухают, будто вены, темные морщины.
   Мой звездолет висел неподвижно в далеком космосе, экипаж собрался у иллюминаторов и смотрел на гибель звезды. Смотрел и ничего не мог поделать, ничем не мог помочь.
   И, будто сопровождая грандиозную агонию, грянул набат. Я не сразу догадался, что это всего лишь зуммер известил об окончании экспозиции. Полет закончился, база дала приказ о немедленном возвращении.
   Я посмотрел вверх. В двух метрах надо мной чернел срез купола, а над ним уже посерело небо. Нужно было срочно вынуть кассету. Люлька повисла рядом со мной, как посадочная ступень ракеты, вызванная на орбиту спутника, чтобы доставить на Землю экипаж вернувшегося из дальней разведки космоплана... "Теперь уже не смолчать,- размышлял я.- Нужно сказать шефу, потому что такое нельзя упускать. Там, вдали, гибнет звезда, следующей ночью она может исчезнуть навсегда. Ни звезды, ни планет-хаос и смерчи. Подпишу журнал наблюдений и пойду к шефу,- решил я, укладывая кассету в шкаф,- вот только отдохну".
   Дома я свалился, как подкошенный, не раздеваясь. Закрыв глаза, я успел подумать, что самая страшная катастрофа, если она так безмерно далека, оставит нас холодно-любопытными, не больше. Там мечутся живые существа, гибнет все, огонь слизывает сушу, океан кипит. А нам важно описать и понять.
   Все пошло не так, как я хотел.
   Меня растолкал Юра и сообщил, что шеф ждет.
   Саморуков ходил по кабинету, рассеянно глядя в окно. С утра погода испортилась окончательно и похоже надолго - небо заложило тяжелыми тучами, черными, будто вымазанными сажей.
   - Что это? - спросил Саморуков и поднял со стола пластинку со спектрограммой.
   - Наверное, сегодняшний спектр,- сказал я, подивившись быстроте, с которой он был обработан.
   - Сегодняшний,- согласился Саморуков.-Но почему вы думаете, что это спектр? Это - каша. Спектр сравнения смещен. Сильнейшая передержка. Засветка поля. Кто мне сейчас даст пять часов наблюдений? А звезда, между прочим, уходит, и следующий цикл можно будет вести не раньше лета.
   Как же так получилось? В камере главного фокуса, вероятно, иное расположение тумблеров, да и работал я в полной темноте-мог ошибиться. Это легко выяснить, а может, уже выяснено: операции управления идут в память машины.
   - Так,- сказал Саморуков.- Я тоже виноват. Не подумал, что вы здесь без году неделя и на вас еще нельзя полагаться. А мне нужны люди, на которых я могу положиться полностью. И чтоб вы это поняли, Костя, получите выговор в приказе.
   - Михаил Викторович,-сказал я, подыскивая слова. Я решительно не знал, что говорить, и когда слова были произнесены, они оказались для меня такой же неожиданностью, как и для шефа.- Звезда эта сегодня взорвалась.
   Шеф поднял глаза и посмотрел на меня без всякого выражения.
   - Идите, Костя,- сказал он.- К чему фантазировать?
   Юру я нашел в библиотеке. Он рассматривал новые журналы и вполголоса разговаривал с Ларисой.
   - Что шеф? - поинтересовался Юра, отложив журнал.
   В нескольких словах я пересказал разговор.
   - Ты действительно видел? - спросила Лариса.-Или это одна из тех фантазий, которые ты рассказываешь Людочке?
   - Что-то он видел наверняка,- сказал Юра.- Спектр засвечен, и на нем яркие полосы. Если яркость звезды сильно возросла, то понятно, почему спектр плохо вышел. Экспозиция оказалась слишком длительной. Конечно, если звезда действительно вспыхнула...
   Юра ушел, а я остался.
   - Костя,- допытывалась Лариса,- что происходит?..
   - Давай-давай,- пробормотал я.- На меня скоро будут смотреть, как на помешанного. Начни первая. Ты тоже не хочешь понять?
   - Что понять, Костя?
   - Что я не фантазирую. Ты меня знаешь не первый год. Когда это я отличался буйным воображением? Я вижу звезды так, будто они рядом. И планеты вижу. И то, что на планетах. Я видел, как взлетал звездолет, он был... как бы это сказать? Я замолчал. "Черт,- подумал я,- почему, когда я рассказываю Людочке, нужные слова сами приходят в голову? Ага, вот оно. Жалость. Лариса меня жалеет, глаза у нее круглые, испуганные. Она не хочет, чтобы я рассказывал, как не хотят слушать бреда больного".
   - Костя,- сказала Лариса.- Хочешь совет?
   - Давай,- согласился я. Пусть посоветует, а потом я спрошу совета у Юры, у Валеры, у Саморукова и даже у Абалакина. Соберу все советы и выброшу в овраг у четырехметрового.
   - Понимаешь, Костя... Я не знаю астрономии. И ты ее не знаешь. Ты просто хочешь необычного... Иначе не ушел бы с завода, верно? Но ты неправильно начал. Ты еще не представляешь, что это такое, когда Саморуков злится. Он не простит, если ты не будешь поступать так, как он хочет.
   Я разозлился, наверное, оттого, что Лариса была права.
   - А я хочу поступать, как считаю нужным1 Когда-то я сделал по-твоему и оставил тебя в покое. Лучше тебе от этого?!
   Я хлопнул дверью и побежал домой под дождем, дрожа от осенней сырости. Дома содрал с себя мокрую куртку, бросил ее на батарею. Посидел минут пять совершенно без мыслей. Потом достал с полки том "Оптики и спектрального анализа" и раскрыл его на первой странице.
   Праздничный вечер был назначен на пятое ноября, потому что шестого автобус увозил людей в город отдыхать.
   Мы поднялись с Людочкой в актовый зал, разглядывая намалеванные на стенах точки-звезды. К нам подошел Юра. Он протянул Людочке шоколадку и сказал значительно:
   - Пришли телеграммы из Астросовета.
   Что-то напряглось внутри. После вчерашнего разговора с шефом я думал только об этом. Дождь все лил, оставалось ждать информации извне.
   - Шеф тебе голову свернет,- пообещал Юра.- В ту ночь не было вспышки, понял? Спектр ты просто запорол. А звезда вспыхнула сегодня под утро. Теперь она называется Новая Хейли. Наблюдали в Паломаре - погода там хорошая, не в пример нашей.
   - Вспыхнула!...- воскликнул я.
   - Именно, подтвердил Юра.- Завтра шеф летит в Крым снимать спектры... У тебя дар предвидения?
   - Дядя Костя волшебник,- вмешалась Людочка.
   - Да? Послушай, волшебник, я хочу знать, что происходит. Расскажешь завтра в автобусе.
   - Я не еду,- сказал я. Это решение пришло неожиданно, Я подумал, какая будет благодать: ни Саморукова, ни Юры, ни Валеры. Пустая лаборатория - и книги.
   - Это же неправильно!- возмутился Юра и отошел с миной неудовлетворенного любопытства на лице.
   - Хочу сказку,-объявила Людочка.- Ты не рассказывал сегодня.
   - Верно... Сегодня страшная сказка, ты будешь бояться.
   Людочка не отступала, и я рассказал, как умирала старая звезда.
   - Почему ты не помог ей?- осуждающе спросила Людочка.
   - Я только учусь на волшебника. Я еще не могу управлять звездами.
   - Нет можешь,-убежденно сказала Людочка.- Даже дядя Миша может. Он какую хочешь звездочку достанет с неба. Он маме обещал на день рождения.
   Дядя Миша? Саморуков? Звезду с неба? Для Ларисы? Вот это новость! Шеф, вечно занятый, про которого и подумать нельзя, что он способен на нечто подобное!
   - Что с тобой, дядя Костя?- спросила Людочка.-Тебе грустно?
   - Нет,- вздохнул я,- просто подумал, какой хороший человек дядя Миша...
   В читальном зале было прохладно и уютно. Круг света от лампы высвечивал половину стола, и мне казалось, что я сижу в маленькой комнате.
   Толстый том "Глаз и свет" я одолел почти до середины. Правда, я пропускал формулы, ловил только идеи, факты-все о зрении. К вечеру голова гудела, распухнув от сведений, которые я в нее втиснул. Я уже не помнил, где и что вычитал, этого и следовало ожидать при таком бессистемном подходе.
   Что сделал бы на моем месте настоящий ученый? Есть некий икс. Нужно узнать, откуда он берется. Прежде чем строить гипотезы, необходимы добротные экспериментальные данные. Есть они у меня? Есть. Два десятка звездных экспедиций и неудавшийся полет к Марсу.
   Я с удивлением подумал, что все звезды видел одинаковыми. А ведь они разные! Дзета Кассиопеи в диаметре намного больше Солнца, а Новая Хейли совсем карлик. Вот первый факт, который нужно учесть. Что еще? Планеты. Они во много раз меньше своих звезд, горошины по сравнению с арбузом. Они и мне кажутся меньше, но настолько ли? Я попытался вспомнить. Планеты будто плыли в недосягаемой дали, я напрягал зрение, и тогда диски их росли, я видел склоны кратеров на планете и звездолет со шлейфом пламени. А почему я ничего не сумел разглядеть на поверхности Марса? Какая разница между Марсом и планетой в системе Новой Хейли? Расстояние. Я вижу то, что в далекой дали, и не могу различить того, что под самым носом. Я и это записал в тетрадку. Пусть наберется хотя бы с десяток фактов, потом попытаюсь отыскать систему.
   Когда я поздним вечером выполз из библиотеки, то шел, наклонив голову,она казалась мне настолько распухшей, что я боялся задеть ею потолок. Я нахлобучил кепку и приготовился бежать домой под хлипким ноябрьским дождиком. Но на пороге остановился: было тепло, ветер стих и вечерняя тишина бродила по двору, осторожно шурша гравием. Тучи разошлись.
   Дома я наскоро заварил чай, жевал хлеб с колбасой, соображал, кто сегодня наблюдает. Кажется, по расписанию кто-то из планетчиков.
   Стеклянные двери в здании четырехметрового были закрыты, и на мой звонок, шаркая комнатными туфлями, вышел вахтер дядя Коля. Он подслеповато разглядывал меня, загородив проход.
   - Шел бы спать, парень,-проворчал он наконец.- Праздник нынче, ну и празднуй.
   - Наблюдать надо, дядя Коля,- сказал я, предчувствуя, что ситуация изменилась и не без участия шефа.
   - Наблюдают,- сообщил дядя Коля.-А тебя пускать не велено.
   Я повернулся и пошел. В двух метрах от башни телескопа было темно, как в дальнем космосе,- огни в поселке погашены, Луна еще не взошла. Только звезды подмигивали сверху: что, не повезло?
   "А почему не пойти на Шмидт?" - подумал я. Купол полуметрового телескопа системы Шмидта казался крошечным по сравнению с громадой четырехметрового. Вахтера здесь не полагалось, узенькая дверь была распахнута настежь. С непривычки в темноте я наткнулся на цилиндр противовеса, затем на стул, поставленный в самом проходе, а потом - на покрытую чехлом приставку телевизионной системы.
   - Осторожнее, молодой человек, не наступите на меня,- раздался тихий высокий голос. Я его не сразу узнал-не ожидал встретить здесь Абалакина. Говорили, шеф теоретиков наблюдать не умеет и не стремится. Согнувшись крючком, Абалакин сидел на низком стульчике в углу, подальше от телескопа и приборов.
   Я услышал характерный щелчок и завывающий звук протяжки. Вероятно, Абалакин включил автомат и снимал одну и ту же звезду на короткой выдержке. Должно быть, собирался вести фотоэлектрические измерения - искать быструю переменность блеска.
   - Что вы снимаете? - спросил я.
   - Новую Хейли. Хочу вашему шефу конкуренцию составить.
   Новую Хейли! Это мою звезду Абалакин сейчас щелкает на короткой выдержке. Везение казалось слишком невероятным, чтобы я поверил.
   - Шучу, конечно,- сказал Абалакин.- Какой из меня конкурент. Дайте, пожалуйста, кассету. Справа от вас, на столике.
   Я протянул руку и взял холодную кассету с пленкой. Абалакин между тем достал отснятую. Он заглянул в искатель, проверяя, не ушел ли объект, и пустил новую серию.
   - Видно? - спросил я, стараясь не выдать волнения.
   - Что?-не понял Абалакин.- Ах, это... Видно почти на пределе. Хотите поглядеть? Там в центре - желтоватая звездочка.
   Я посмотрел в искатель. Пришлось нагнуться, вывернуть шею. Долго в таком положении не выдержишь, а что я смогу разглядеть за минуту-другую? В темно-синем блюдечке (а засветка поля зрения здесь сильнее, чем в четырехметровом,- подумал я) плавало несколько неярких звезд. В центре я заметил нечто очень слабое, нечто неощутимое, как огонек свечи на вершине Медвежьего Уха...
   Мой звездолет почти мгновенно очутился около звезды. Зеленая планета по-прежнему двигалась, плыла по своей орбите справа от звезды, и сначала мне показалось, что ровно ничего не изменилось за две ночи. Но это был обман зрения, просто я не вгляделся. Потом я увидел.
   Планета горела, покрытая густой, липкой, маслянисто-черной мглой. Сквозь клочковатый дым пробивались языки пламени. Но только с расстояния в сотни световых лет они казались языками. Там, вблизи, это были, наверное, океаны пламени, гудящие, ревущие, беспощадные, тупо съедающие все: почву, металл, постройки, машины, растения, стада животных...
   Кожей лица я чувствовал, как согрелось от моего прикосновения стекло окуляра. Но мне почудилось, что это пожар умирающей планеты согрел стекло и металл. Я знал, что ничего больше сегодня не увижу- слишком слаб телескоп, но все еще на что-то надеялся. Я хотел знать, спаслись ли они?
   И в это время на ночной стороне планеты, где в серой мгле рваные клочья пламени были особенно заметны, выступили какие-то белые точки, похожие на маленьких мошек. Они возникали в пламени и разлетались во все стороны, как искры на ветру. Мне начало казаться, что точки-живые. Конечно, они были
   живыми: я увидел, что одна из мошек затрепыхалась, удлинилась и распалась на две половинки, которые сразу разбрелись по сторонам, затерялись среди таких же светлых точек.
   Неожиданно точки сорвались с мест, понеслись ко мне, впились в мозг. Я уже не видел серпа планеты, потому что его не было на небе, он поселился у меня в мозгу и раздирал его. Боль стала невыносимой. Кажется, я закричал. Боль ширилась, захватила меня целиком. А потом исчезла и она.
   Я очнулся на своей постели, в ногах у меня с мрачным видом сидел наш фельдшер Рамзес Второй. Полное его имя было Радий Зесоян, и был он вторым нашим медфараоном из династии Зесоянов - до него шаманил его старший брат, но он сбежал на более удобную работу, в городскую амбулаторию.
   - Проснулся,- сообщил Рамзес, увидев, что я разглядываю его белый халат.
   - И слава богу,- послышался голос Юры.
   Я повернул голову: Рывчин сидел у стола и штудировал мои записи. "Никогда не отличался корректностью",- с неудовольствием подумал я. Когда он успел вернуться из города? Ведь уехал на праздники. Неужели я провалялся без памяти двое суток?
   -Число? - спросил я.
   - Молодой человек, - пояснил Юра Рамзесу,-желает знать, какой нынче год. Он воображает, что проснулся в двадцать втором веке.
   Рамзес Второй растолковал мне ситуацию своим густым басом:
   - Ты проспал два часа. Я дал тебе выпить кое-что. У тебя болела голова. Тебя привел Абалакин. Ты переутомился. Много работаешь. Я за тебя возьмусь. Каждый вечер - прогулки, утром - обтирания холодной водой. А сейчас спи.
   Юра подмигнул мне, кивнул на подушку, и я послушно закрыл глаза.
   - Все в порядке,- сказал Юра, - вали отсюда.
   Я открыл глаза, когда хлопнула дверь.
   - Откуда ты взялся? - спросил я.
   - Из города, естественно. Надоело... Прихожу - тебя нет, лежат эти тетради, я человек любопытный, ознакомился. А тут вваливается Рамзес, тащит тебя. Говорит: "Нервное переутомление". Я думаю, с чего бы это? Ну ладно,-оборвал он себя, и взгляд его неожиданно стал жестким.- Что произошло у телескопа? Что ты там видел?
   - Какая разница? - сказал я. Вспоминать не хотелось. После случившегося, может, я утратил свою способность?
   - Не хочешь, не надо,-миролюбиво сказал Юра.- Тогда я сем скажу. Все, что у тебя тут написано,- страшная чепуха. Ты ищешь объяснений, а сам толком не установил, может быть, это - галлюцинации. К примеру... Попробуй представить себе планету около Новой Хейли. Попытайся разглядеть новые подробности, каких ты не увидел или не заметил, когда смотрел в телескоп. Смотри и описывай. Ищи новое.
   Юра говорил, как гипнотизер, внушительно и, по-моему, не своим голосом. Новое. Я вглядывался в картинку и чувствовал, как опять появляется боль. И вдруг боль будто прорвала незримую плотину. Я понесся еще ближе к планете, к какой-то точке на границе дня и ночи. Это был город. Он раскинулся, как спрут,- улицы-щупальца, дома-шпили с длинными четкими тенями. Город не горел, но вокруг него все дымилось. Он казался вымершим, но в то короткое мгновенье, пока я видел его, я мог просто не различить движения. Главное, это был город, настоящий чужой город.
   - Ну что? - нетерпеливо сказал Юра.
   - Как будто город,- неуверенно ответил я.- Дома, улицы. А может, показалось. Раньше я ничего такого не видел. Или не обращал внимания. Запомнил механически. Я больше смотрел на пожары...
   "Разговорился",- подумал я. Зачем я все ему рассказываю? Сейчас Юра глубокомысленно нахмурит брови, посидит минут пять и родит мышь. Совершенно ясно. Потому что в сознании у него, как, впрочем, и у меня, сверлит мысль невозможно. Никто никогда не видел звезд вблизи, этого не допускают физические законы.
   - Чего нам недостает, так это гениальности,- пробормотал Юра.
   Точно. Гениальности нам не хватает. Если человек заявляет, что способен читать мысли, можно дать ему мысленное задание. Если он может спать на гвоздях, готовят ему постель. Ну, а если человек говорит, что ему являются привидения? Чем проверишь? Энцефалографом? Окулист и невропатолог ничего не скажут. Остается психиатр. Вот и весь сказ. Таких, как я, только более настырных нужно искать в психиатрических клиниках. Собрать всех с аналогичными синдромами и попросить описать горящую планету. Психи расскажут, кто во что горазд. Но если найдутся несколько человек, которые опишут одну и ту же в мельчайших деталях картину...
   А если я один такой? Если были десятки таких за всю историю человечества? Может быть, таким был Свифт, писавший триста лет назад о спутниках Марса? Безнадежная затея - искать себе подобных.
   Что остается? Первое: искать объяснение самому. Второе: смотреть на звезды, выискивать подробности, которые сегодня не видны никому ни в какие телескопы, но завтра должны проявиться. А я бы каждый раз предупреждал заранее. После десятого предупреждения даже Саморуков заинтересуется...
   Есть и третий вариант: смотреть и молчать. Записывать. Ждать удобного часа. Так и буду, как мистер Кэйв в уэллсовском "Хрустальном яйце". Уж он-то мог убедить кого угодно. Вот яйцо, смотрите сами! Нет, молчал, прятал под подуц1кой, глядел по ночам, наслаждался неведомым...
   Я открыл глаза, вспомнив, что Юра сидит и ждет. Но Рывчина не было. У самого моего носа лежала на одеяле записка: "Спи спокойно, дорогой товарищ. Тетради я взял с собой. Поговорим утром".
   На меня шеф не взглянул. За пультом телескопа сидел Юра и страдал. Страдал явственно и нарочито, чтобы Саморуков понял: заставлять Рывчина вести наблюдения-кощунство.
   Шеф вернулся утром не очень довольный: ночи в Крыму были облачными, удалось снять всего один спектр. Сейчас Саморуков ходил под куполом быстрыми шагами, ушанка торчала на нем, как опрокинутая кастрюля, полы пальто развевались.
   Снаружи было ясно и очень холодно. Снег еще не выпал, но я был уверен, что к утру тучи закроют небо. Видимо, и шеф в этом не сомневался.
   - Вот первый спектр,- шепнул мне Юра, протянув кассету.- Отнеси проявлять.
   - Мир? - спросил я.
   - Временное прекращение огня. Праздник. Операторы и лаборанты танцуют в городских кабаках.
   - Понятно.
   - Ему понятно! - вскричал Юра и оглянулся на шефа.- Что за абракадабра в твоих записях?
   - Не про тебя писано,-сказал я и ретировался в фотолабораторию.
   Было за полночь, однако спать не хотелось. Весь день по совету Рамзеса я провалялся в постели, встал к вечеру, поработал с гантелями и пошел гулять. В окнах Ларисы горел свет - неяркий и теплый. Почему-то и Ларисе не сиделось в городе. На дороге меня и догнал вахтер с приказом шефа явиться на телескоп.
   Я вытащил пластинку из фиксажа и включил свет - в глаза будто впились иглы, маленькие снаряды били прямой наводкой в затылок. Каждый фотон - снаряд. Я стоял, привыкая к свету и к той мысли, что мелькнула в голове. Сумбурная и, вероятно, неверная идея, но в моей тетради ее еще не было.
   Я вышел под купол. Все-таки не покинуло меня везение; шефа не было, а Юра, воспользовавшись случаем, читал детектив. Я и спрашивать не стал - влез в люльку и поехал к окуляру искателя. Юра у пульта поднял голову, но ничего не сказал. Подниматься в главный фокус я не решился.
   Не знаю, чего я ждал. Мрачной выжженной пустыни и скалистых впадин на месте океанов? Все было иначе, и это "иначе" означало, что разум победил. Он набирал силы, ждал и взялся за дело в тот момент, когда яркость Новой достигла максимума.
   Пожары на планете прекратились. Исчезли черные тучи дыма, и лишь кое-где вспыхивали искорки пламени. Я хотел увидеть город, но на терминаторе-границе света и тени - был океан, такой же голубой и спокойный, как несколько ночей назад. Планета вращалась, и город погрузился в ночь. Исчезли и точки-мошки, они сгинули вместе с огнем, возможно, именно они и погасили пламя. Мне захотелось увидеть, что стало со звездой.
   Яркая желтовато-белая звезда была окружена почти невидимым ореолом. Впечатление было такое, будто на звезду набросили тонкую сеть-паутинку. Она была похожа на каплю, вытянутую к зеленой планете. В самой вершине паутинки-на острие капли - висел диск, тот самый диск-звездолет, который я видел раньше, или другой такой же. Значит, не было бегства, диск летел к звезде, чтобы укротить ее, запереть, поймать в сети - силовые или энергетические. Сети, которые не дадут звезде разогреться.
   "Куда нам до них",- подумал я. Вспыхни сейчас Солнце - и все, конец роду людскому. А они выстояли. Они все предвидели и были готовы. Мне стало радостно, будто не чужие, может быть, страшные на вид существа, а я сам командовал сражением и спас свой мир.
   Я хотел разглядеть диск поближе, увидеть, как выходит из него сеть-паутинка. Но что-то удерживало меня-я боялся повторения вчерашнего. "Пора слезать",- подумал я.
   И так увидел больше того, что могу понять. И голова начинает болеть. Стучит в висках.
   - Нагляделся?-спросил Юра, когда я подъехал к пульту и спрыгнул на пол.
   Он уже не читал, рука его лежала на клавише возврата люльки. Он не хотел мне мешать,- слушал, не идет ли шеф. Сейчас он ждал рассказа. Я рассказал, и Юра вздохнул:
   - Может, ты все это и видел, но кого ты сумеешь убедить? Нужно разглядеть что-то такое, что можно подтвердить спектроскопически. Наука изучает объективную реальность. А твоя реальность пока необъективна...
   - Вот тебе и фонтан идей,- сказал я, зная, что Юра обидится.
   - Что ты понимаешь в астрофизике, технарь несчастный,-спокойно возразил Юра.- Фонтан идей тебе нужен? Пожалуйста!
   - Послушай, Юра,- начал я, но Рывчин уже завелся.
   - Идея первая.- Грохнув стулом, Юра стал ходить в узком промежутке между пультом и балконной дверью.- В обсерватории поселился представитель иной цивилизации, который раньше уже побывал во многих звездных системах. Он обладает даром телепатии, и ему ничего не стоит внушить тебе картинку с экзотическим видом. Вопрос в том, почему он выбрал тебя?
   - Я не астрофизик,- сказал я,- эксперимент чище.
   Не отреагировав на мою реплику, Юра перешел ко второй гипотезе.
   - Представление о каждой звезде, обо всем, что человек видит, складывается в мозгу на основе прочитанного и вообще всего, что человек знает. Складывается подсознательно в определенный образ, и образ этот всплывает, как только картинка оказывается завершенной. Образ воспринимается как реальный. Ты даже можешь изучать его, искать подробности.
   - Отлично,- сказал я.-- Как ты объяснишь, что я видел начало гибели звезды на сутки раньше вспышки?
   - В главном фокусе и не то увидишь,- буркнул Юра.- Что, не нравятся идеи?
   - Они сколочены по модным рецептам...
   - Ну-у...-заинтересованно протянул Юра.
   - Пришельцы, телепатия и подсознание. Самые модные темы для салонных бесед.
   -Может быть,- пожал плечами Рывчин,- на моду тоже можно смотреть по-всякому. В десятых годах модно было говорить о теории относительности. Не понимали, а говорили. Теория относительности от этого хуже не стала.
   Пришельцы, телепатия и подсознание... Когда Юра перечислял эти химерические гипотезы, какая-то фраза или слово вызвали резонанс в моем мозгу, я даже на мгновение подумал: "Вот решение!" Но мгновение улетучилось, и теперь я не мог вспомнить.
   Мне почудились шаги внизу, приглушенный разговор. Юра тоже услышал, сказал: -Шеф.
   - Всегда он не вовремя,- буркнул я.
   - Вот именно,- с готовностью подтвердил Юра.- Говорят, наш шеф даже родился не вовремя. На два месяца раньше срока. Или на два столетия. И жениться решил не вовремя. Шастает по ночам...
   - Кто собрался жениться? Шеф? - Для меня это было новостью. Вспомнилось что-то, связанное с женитьбой шефа, но я не успел додумать. Саморуков уже ходил под куполом большими шагами. Не глядя на меня, он сказал;
   - Что это значит, Луговской? Вы больны, а я узнаю об этом последним. Завтра утром чтобы вас в обсерватории не было. Пишите заявление - неделя отгула за работу в выходные дни. И вот еще.- Он остановился передо мной, мне даже показалось, что в темноте глаза его светятся, как у кошки.- За то, что вы самовольно были вчера на наблюдениях, получите второй выговор. Вы знаете, как я к вам отношусь, но во всем нужна мера. Запомните раз и навсегда: вы должны делать то, что говорю я. Иначе мы не сработаемся. Ясно? - Он пошел к пульту и заговорил с Юрой.
   Я представил, как он приносит Ларисе добытую с неба звезду и ждет согласия. Конечно, он его получит. И тогда Саморуков начисто забудет о Ларисе, потому что никогда не вспоминает о работе, которая закончена, о цели, которая достигнута. Неужели Лариса не понимает этого?
   - Вы еще здесь, Луговской? - шеф поднял голову от пульта.-Идите, идите. Вернетесь через неделю. До свиданья.
   Никуда я не поехал. Проснулся поздно, с головной болью. Перед глазами стояла Новая Хейли, диск-звездолет, который казался золотистым в свете звезды. Что в нем? Люди, такие как я? Или механизмы, надежно запрограммированные? Для чего сеть, и сеть ли это? Аналогии, аналогии. Неуместные, ненужные. Тому, что я видел, нет названия в земном языке, а их речи я никогда не услышу. И что бы я ни придумал по этому поводу, будет неверно и глупо.
   Я оделся и пошел на работу, старательно обходя места, где мог встретить шефа. Погода была мерзкая. Медвежье Ухо, подобно сгорбленному Атланту, подпирало темно-серый купол, и купол этот медленно оседал на землю белыми хлопьями первого мокрого снега. У входа в лабораторный корпус стояла Лариса.
   - Жду тебя,- сказала она.- Людочка простудилась. Ночью был жар. А теперь она хочет сказку.
   - Вот и стал я народным сказителем,- вздохнул я.
   Людочка лежала в постели, укутанная в одеяло. Увидев нас, протянула к нам свои ручонки и тоненьким голоском сказала:
   - Папка пришел...
   Я посмотрел на Ларису. Людочкины слова я воспринял как часть какой-то игры. Лариса стала пунцовой. Она наклонилась над кроваткой, сказала торопливо:
   - Доченька, дядя Костя пришел рассказать тебе сказку...
   Я начал рассказывать, про паучка плетущего сети. Огромные сети, которые он расставляет на главной звездной дороге - Млечном Пути.
   - Ты видел паучка?-с уважением и страхом спросила Людочка.
   - Видел. Звезда большая, а паучок маленький и золотистый.
   - Поймай его. Я тоже хочу посмотреть. Ладно, папка?
   - Опять!-В дверях стояла Лариса, она все слышала, и лицо ее болезненно скривилось.
   - Спи, Людочка,- сказал я.- Ты больна. Я пойду охотиться за пауком...
   На работу решил не идти. Отдыхать я могу на законном основании-не все ли равно уважаемому шефу, где я буду поправлять свое здоровье? Но все шло вкривь и вкось в этот день. Единственное место, где я решительно не хотел встречаться с Саморуковым,- это в доме Ларисы. Столкнулся я с ним, уже выходя из подъезда, и оба мы опешили от неожиданности.
   - Что вы здесь делаете, Луговской?-довольно спокойно начал Саморуков и облокотился о косяк двери. Он не собирался ни пропускать меня на улицу, ни входить в дом.- Автобус ушел, а я привык, чтобы мои распоряжения выполнялись.
   - Мне нечего делать в городе,- хмуро сказал я.
   - А здесь у вас есть дело? Здесь обсерватория, а не клуб любителей фантастики.
   Настала моя очередь удивляться: "Что он хочет сказать?"
   - Я отобрал у Рывчина ваш опус,- объяснил Саморуков.- Любопытно изложено, но ваше незнание астрономии выдает вас с головой. Ваш талант может найти себе лучшее применение, но не здесь. Во всяком случае, в моей лаборатории вы больше не работаете.
   Тремя прыжками Саморуков взбежал на второй этаж, и я услышал звонок. Потом тихие голоса, щелчок английского замка.
   До вечера я просидел дома. Решил компенсировать потерю тетрадей, попавших к Саморукову. Отыскал в ящике помятый и наполовину исчерканный блокнот, писал быстро-в голову пришла очередная гипотеза, наверное, такая же бредовая, как все прежние.
   Я вспомнил щелчок затвора, прерывавшего экспозицию. И слова Юры о том, что образ звезды складывается из впечатлений, накопившихся в подсознании. Пришла аналогия - мозг и фотопластинка. Чувствительность глаза огромна - он способен реагировать на единственный квант света. Но один фотон не вызывает в мозгу никаких ассоциаций, в памяти нет картинки, которую он мог бы дополнить. А если бы в мозгу был центр, накапливающий фотоны? Тогда ни один луч света не пропал бы зря. Все они укладывались бы в одну картинку - сегодня один, завтра другой. Глядишь, и полотно готово.
   Допустим, есть такой накопитель. Что из того? Откуда фотону знать, в какое место на картине он должен лечь? Лучи света от далекой звезды попадают в глаз одновременно и на один нерв. Разделяются они где-то по дороге в мозг, а возможно, и в самом мозгу. Как разделяются и почему? "Все дело в разуме",подумал я.
   Мозг - коллектор, сборщик сведений о внешнем мире. Но только ли? Мозг все же не фотопластинка, он не просто фиксирует, он обрабатывает сигналы зрения. Кто может доказать, что разумная фотопластинка будет фиксировать мир так же, как обычная?
   Возможно, есть иное объяснение. Не знаю. Вряд ли здесь нарушаются какие-то законы природы. Нет, просто существуют законы, о которых мы пока не подозреваем. Каждое явление может нести с собой нечто фундаментально новое. А самое новое, самое близкое к нам, настолько близкое, что мы не воспринимаем его как принципиально отличное от всего остального мироздания,- это наш разум. Ведь разум - иное качество. Я повторил это еще раз, записал и подчеркнул жирной чертой. Разум - иное качество. Может быть, и законы здесь другие?
   Я не верю, что я один такой. Просто боюсь быть единственным. Может, нас миллионы на Земле. Миллионы "зрячих". И дело в том, что проявляется это свойство легче всего у астрономов - помогает техника. Что я знал бы о себе, если бы остался работать на заводе микроэлектроники, если бы не позвала меня в горы смутная жажда необычного?..
   К директору меня вызвали под вечер. Он был в кабинете один, и это придало мне бодрости - я не хотел встречаться с Саморуковым.
   - Садитесь, Луговской,- сказал академик,- рассказывайте.
   Я молчал. Я смотрел на листок бумаги, лежавший на столе, и читал вверх ногами приказ о своем увольнении.- Однако силен Саморуков) Ну, не желает он со мной работать. Разве это причина для того, чтобы требовать немедленного увольнения?
   - Что вы там натворили? - спросил академик.- Михаил Викторович категорически утверждает, что вы недисциплинированны и не справляетесь с работой. Тогда упрек к нему: Саморуков сам вас нашел и пригласил в обсерваторию. Приказа я пока не подписал.
   - Я хочу наблюдать,- сказал я.- У Михаила Викторовича в отношении меня иные планы...
   - В отношении вас,- академик ткнул в меня длинным гибким пальцем,- планы у Саморукова вполне определенные: он хочет вашего изгнания. Вы можете вразумительно объяснить это?
   Вразумительно я не мог. Для этого я должен был рассказать про удивительный и близкий звездный мир, который я видел в озерце окуляра.
   Директор пододвинул к себе бланк с приказом и поперек листа пошла-поехала размашистая зеленая подпись. Вот и все. Я встал и пошел к двери.
   -Луговской,-сказал академик. Он стоял за столом и держал бланк с приказом двумя пальцами.- Отнесите в канцелярию. До свиданья.
   - До свиданья,-пробормотал я. В канцелярии было пусто-рабочий день кончился. Я поискал, куда положить приказ, чтобы он не затерялся. Потом сам посмотрел на то, что держал в руке. Это оказался другой приказ, не тот, что я видел на столе. Меня переудили на должность младшего научного сотрудника в лабораторию теории звездных атмосфер с испытательным уроком на один месяц.
   Непонятного сегодня было больше, чем я мог переварить. Хотя... Саморуков требует уволить Луговского. Академик не понимает причины и готовит два приказа. Но для этого нужно согласие Абалакина, ведь меня к нему посылают на исправление. Значит, вызывают Абалакина...
   Все было не так. Информацию я получил от Юры, на которого налетел впотьмах, возвращаясь домой.
   - Знаешь, Юра,- сказал я,- мы с тобой уже не коллеги. Разные лаборатории разные судьбы.
   - Что ты за человек! - воскликнул Юра с горечью.- Все ты принимаешь как должное. Не вмешайся Абалакин, катил бы ты сейчас в город.
   - Ха,- сказал я,- очень нужно Абалакину вмешиваться. Академик понял, что доводы шефа неубедительны...
   - Очень нужно директору тебя защищать,- Юра перешел на свой обычный тон.-Я как раз беседовал с Абалакиным в коридоре. Идет шеф, на ходу бросает: "Работать надо, Рывчин". И - к директору. Смотрю, Абалакин вслед двинулся. Я за ними - на всякий случай. В приемной дверь полуоткрыта, но слышно плохо. Потом Абалакин голос возвышает. "Требую",- говорит. Абалакин требует, представляешь? Шеф выскакивает из кабинета злой, идет прочь, меня не видит. Появляется Абалакин с видом победителя. Подходит ко мне: "Так что мы говорили относительно квазаров?.."
   Каков Абалакин! И каков шеф! А впрочем, что сейчас главное? Выяснить, почему проявил характер Абалакин? Не все ли равно? Главное - сообразить, как попасть на вечерние наблюдения.
   - Пойдем,- сказал я Юре.- Посидим, выпьем чаю. Мне наблюдать сегодня.
   - Ага,- отозвался тот без удивления.- Ребята Абалакина сегодня с одиннадцати. Первый раз на четырехметровом, в порядке ознакомления.
   - Спасибо за информацию,- сказал я.
   В коттедже Валера заваривал вечерний чай вдвое крепче утреннего. Он жаждал узнать новости, но деликатно молчал. После сумасшедшего дня голова у меня была тяжелой, есть не хотелось, и я выпил подряд три стакана чаю. Неожиданно для себя ночал рассказывать о последней гипотезе - той, которую утром записал в блокноте. Юра слушал внимательно, а Валера глядел оторопело - он узнавал обо всем впервые.
   - Дельно,- сказал Юра.- Нужно подумать. Кстати, ты бы попросил Абалакина... Ему все равно, что сегодня ребятам показывать. Пусть дает Новую Хейли. Посмотришь...
   Прошли сутки, и что-нибудь наверняка изменилось. Может быть, им не удалось справиться со звездным смерчем, протуберанцы прорвали паутину и огненные реки сейчас текут в пустоте, настигая зеленый шарик. Не зеленый уже, а пурпурный, покрытый пеплом, копотью, лавой...
   Пока я размышлял, явился Рамзес Второй.
   - Вот что, Луговской,- официально заявил он, не изволив поздороваться.-Прошлой ночью тебя понесло на наблюдения. Ты знаешь, что такое покой?
   - Покой,- сказал Юра, глядя в потолок,- это когда лежишь неподвижно, сложив руки на груди, закрыв глаза, и ни о чем не думаешь. Тогда ты называешься покойник.
   - Правильно,- согласился Рамзес, не вникая.- Вот и лежи, когда говорят.
   - А погода есть? - спросил я.
   - Есть,- ответил бесхитростный Рамзес.-Так ты понял? Покой. Никаких наблюдений.
   - Ладно,- я махнул рукой, начал одеваться.- Драться будешь, Рамзес?
   Размес пошел к двери, бормоча что-то под нос. Он не любил, когда перечили медицине.
   - Одевайся потеплее,- сказал Юра.- И попробуй уговорить Абалакина...
   - Хорошо,- ответил я. Мысли были уже далеко.
   - А тетради я завтра добуду,- сказал Юра с неожиданным ожесточением в голосе.- Хватит. Надоело. Сделай то, сделай это. У меня самого есть идеи.
   Я оделся и пошел. Ночь... Ночи, собственно, не было. Взошла луна и разнесла темноту в клочья, оставив каждую песчинку на дороге, каждый бугорок на тропе к четырехметровому. Только теперь я понял, почему нашу горку назвали Медвежьим Ухом. Луна высветила деревья на вершине-тонкие стволы, как мачты невидимых клиперов, и гора отбросила на плато странную тень, вязкую и размытую, острую и с фестончиком на макушке. Действительно, похоже на ухо. Название горы дали по ее тени, которую и видно-то не часто. Странное взяло верх над обыденным...
   Рейс задерживался - на борту были экскурсанты. Ребята вращали купол, тыкали пальцами в клавиши, гоняя трубу телескопа по склонению и прямому восхождению, дежурный оператор настороженно следил, готовый вмешаться в любую секунду, время шло, и полчаса, выделенные Абалакину, близились к концу.
   Оставалось минут десять, когда Абалакин решил, что пора и показать что-нибудь. Он задумчиво стоял перед пультом, и тогда я, легонько оттеснив плечом своего нового шефа, набрал заветные цифры. Абалакин удивленно взглянул на меня, но промолчал. Ребята толкались в тесной люльке, как школьники, хотя смотреть было не на что - Новая Хейли для них слабенькая звездочка и только.
   Мы стояли с Абалакиным под люлькой. Он смотрел на меня искоса, может быть, ждал, чтобы я начал разговор.
   - На вашем месте,- неожиданно сказал Абалакин,- я бы не осуждал Михаила Викторовича. Конечно, он поступил... странно. Но, может, он прав... Я хочу сказать...
   Окончания фразы я не расслышал. Люлька опустилась, ребята высыпались из нее, и я полез наверх. Звездолет стоял на старте, но я был убежден, что рейс сорвется - мало времени.
   Начало полета я воспринял как удар, резкий, хлещущий по глазам, ушам, нервам, будто действительно взревели стартовые двигатели. Никогда еще не было такого, но испугаться я не успел - мы прибыли. Золотой диск затопил поле зрения. Звездолет повис над поверхностью Новой Хейли. Никакой сети я не увидел, она растаяла, сгинула, будто ее и не было вовсе. "Проиграли?-подумал я.- Неужели не укротили звезду и я увижу сегодня последние часы цивилизации?"
   Сколько продолжалось это купание в звездном свете? Не больше десяти секунд. Чуть в стороне от диска Новой я легко отыскал свою зеленую блестку. Мне показалось, что я падаю на планету, и от этого неожиданного и жуткого ощущения у меня застучало в висках, подступила тошнота...
   Нужно было зацепиться за что-нибудь взглядом, чтобы остановить падение. Я заметил на берегу темно-синего океана бурое пятнышко. Это был город. Серебристые облака, растянувшиеся рваными нитями, бросали на дома и улицы извилистые ломкие тени, и мне казалось, что город-подводный. Все расплывалось в глазах, будто рябь воды мешала разглядеть подробности. Но все же я видел какое-то движение. Что это - машины? Или животные? А может быть, это они? Выстояли перед звездным ураганом, погасили пожары и теперь оплакивают погибших, приводят в порядок хозяйство, восстанавливают заводы... А может, не этим они заняты. Чужую жизнь я видел лишь мгновение, страшное для них, но все же мгновение, не больше. И если я ночь за ночью буду наблюдать за ними, подглядывать через парсеки пустоты, может, тогда я пойму хотя бы крупицу. Что они знают, что могут, чего хотят? Справедливы ли? Летают ли к звездам? Любят?..
   Я не уйду из обсерватории, пусть хоть десять Саморуковых требуют моего изгнания. Мое место здесь. Мое и всех таких, как я, если они есть на Земле.
   В туманной ряби я видел уже, что дома - не дома, потому что они меняли форму, вытягивались и сжимались, и точки на улицах-вовсе не точки, а диски, очень похожие на тот в полматерика диск-звездолет. "Если это они,- подумал я,то, наверное, и диск с паутиной был одним из них. Огромный и живой, он, может, пожертвовал собой, чтобы могли жить остальные".
   Бредовая эта мысль едва успела оформиться в сознании, когда диски заговорили. Мне послышался голос Ларисы и тоненький Людочкин голосок... Неожиданно все перекрыл взволнованный баритон Саморукова. Я подумал, что шеф даст команду у пульта, и я поеду вниз, не увидев, не доглядев, не поняв...
   Потом... Что было потом?
   В Костиной тетради осталось несколько чистых страниц, и я продолжу записи...
   Из больницы мы вышли под вечер. Лариса не торопилась домой, и мы бродили по кривым окраинным улочкам, все время сворачивали только влево и почему-то ни разу не вернулись на прежнее место. Лариса плакала, и мне ничего не оставалось, как придумывать весомые и утешительные слова, хотя у самого на душе скребли кошки. Я так старался успокоить Ларису, что и сам поддался гипнозу слов. Исчезли и злость на Саморукова и тяжелое впечатление от длинных больничных коридоров. Только лицо Кости-осунувшееся, бледное-стояло перед глазами.
   Уже третьи сутки Костя не приходит в себя, и неизвестно, чем все это кончится, потому что еще не наступил кризис...
   Вижу, что записи мои сумбурны, мысли скачут. Нужно сосредоточиться. Выкурю сигарету и возьмусь опять...
   Так. Вернусь к разговору с Ларисой. Когда мы, уже успокоившись, брели по улице Кирова, Лариса сказала:
   - Я поругалась с Михаилом. Сначала я не понял, о каком Михаиле речь. С трудом догадался, что Лариса имеет в виду Саморукова.
   - Что же,- сказал я,- значит, мы товарищи по несчастью. Я тоже поругался с этим Михаилом. Давно пора.
   Я думал, что Лариса не станет продолжать, но ей хотелось выговориться. Думала она о Косте и рассказывала ему, а не мне:
   - Знаешь, что сказал Михаил? История эта,- говорит,- лучшее доказательство того, что я бываю прав. Я запретил ему появляться у телескопа. Если бы он послушался, то спокойно паял бы контакты на заводе микроэлектроники. На большее его все равно не хватит. И Михаил ведь не циник... Наверное, его не била жизнь. Наука, наука, а вокруг себя не смотрел. Да и Костя хорош. Ну почему, скажи, не жить им спокойно, как всем людям? Просто жить...
   Она замолчала на полуслове, разглядев, наконец, что я не Костя. Да и я разглядел, что она не Лариса. Не та Лариса, которая нужна этому неуравновешенному молодому лунатику. Или звезднику? Даже и названия нет. Надо придумать. Придумать название и найти работу в другой лаборатории, потому что с Саморуковым нам больше не по пути. И необходимо убедить Костю, чтобы оставил Ларису в покое. Да разве убедишь - любовь со школьной скамьи. Вот уж, действительно, постоянство, как у египетских пирамид... Не стоит она его. Выйдет Костя из больницы, поженятся они,- допустим, допустим!-и станет любимая жена пилить его, потому что щадить себя ради семьи Луговской не будет.
   Может быть, это, как опиум,- смотреть и видеть? Галилей тоже, наверное, не мог оторваться от своего подслеповатого телескопа, когда его звали спать, и глаза у него болели, а глядел. Потому что видел невероятное. Ага, вот и название. Невероятное зрение. Инкревидение. Великое дело - название. Сразу легче рассуждать.
   - Вот я и дома,- сказала Лариса, оборвав цепочку моих бессвязных мыслей. Дом был большой, старинный, мы стояли у подъезда, и мне на миг показалось, что там, в темноте, не узкая лестница с выщербленными ступенями, а провал, пустота, дорога к иным мирам. Иллюзия исчезла. Не нужны Ларисе звезды и дорога в пустоту, ей нужна земная устойчивость. Работа, дом, семья. Книги по вечерам. Кино, театр. Дети. Как у всех!
   - Все хорошо,- сказал я уверенным тоном.-Утром Костя будет уже рассказывать свои истории.
   - Ты думаешь?
   - Конечно. Передай ему привет. Скажи: Юра не смог придти потому, что занялся теорией инкревидения. Так и скажи этому... инкревизору.
   - Кому? - слабо улыбнулась Лариса.
   Я повернулся и пошел назад, к больнице, сворачивая теперь только вправо и ни разу не вернувшись к дому Ларисы. Вдали от фонарей останавливался и смотрел в небо. Звезды для меня были такими же, как всегда, газовыми шарами с заданной центральной плотностью и переменным индексом политропы. Я завидовал Косте. Завидовал даже не удивительной его способности, а неистовой увлеченности, с какой он стремился увидеть невидимое.
   Огромный, в два квартала, корпус больницы вырос передо мной, я ткнулся в узкую калитку и, конечно, меня не впустили. Я даже не смог отыскать окон палаты, где лежал Костя. По внутреннему телефону позвонил дежурному врачу, услышал прежнее "без перемен, но вот-вот...".
   Тогда я сел за полированный, будто директорский, стол вахтера, потеснив банку сгущенки и потрепанный томик Есенина, разложил Костины тетради. "Ради бога, Рывчин, берите,-сказал мне шеф.-Даже из любопытства не стал бы читать второй раз..." Нашел пару чистых страниц и добавил к Костиным каракулям свою бездарную фантазию.
   В две тысячи семьдесят пятом году собрался очередной симпозиум по инкревидению. Убеленные сединами профессора сидели рядом с зелеными юнцами, потому что способность эта не знала привилегий и поражала человека неожиданно. Врачи спорили и исследовали. Физики спорили и не могли поверить. А специалисты по инкревидению не спорили. Они открывали людям миры.
   - В системе Альционы,- рассказывал молодой негр, только что вернувшийся из Лунной обсерватории,- я видел корабли, работавшие на неизвестном принципе. Если есть здесь специалисты по двигателям, прошу понаблюдать эту систему...
   - А на оранжевой планете в системе Денеба все еще воюют,- сказал с грустью маленький старичок.
   - Друзья, прошу не отступать от программы,- раздался голос Председателя.В Галактике сто миллиардов звезд, и на всех нужно побывать, все изучить, все понять. Мечта каждого - узнать, как родилась Вселенная, увидеть ее край... Это все у нас впереди.
   Так скажет Председатель, сойдет с трибуны, а на сцене развернется огромный экран и поплывут титры первого фильма "Увидеть Вселенную". И сидящие в зале прочитают слова: "Экспериментальная запись сделана с помощью цереброскопа ЦЗ-2". Понесутся навстречу кипящие клочья туманностей, и все люди Земли застынут у видеопанелей. Начнется первое звездное путешествие человечества...
   Тетрадь кончается. Я не перечитываю - знаю, что написал совсем не так, как хотелось. Не умею, не те слова...
   В окне виден небесный охотник Орион, взбирающийся на бесконечно высокую гору - в зенит. Где-то в обсерватории раздвигаются створки купола и выглядывает в ночь глубокий блестящий глаз. Из озерца окуляра стекают и гулко падают первые золотые и горячие капли звездного света.