Андреев Леонид
О 'Двух душах' М Горького

   Андреев Леонид
   О "ДВУХ ДУШАХ" М. ГОРЬКОГО
   Для тех, кто читал статью М. Горького в "Русском слове", его "Две души" не представляют собою ничего неожиданного и нового. Та же ненависть и презрение к Востоку и скорбь о нашей азиатчине, тот же решительный взмах пера, в одно мгновение рассекающего самые сложные узлы, в какие издревле запутался и завертелся наш русский дух. И разве только еще прямолинейнее ставится вопрос и еще решительнее рассекающий жест писателя.
   Все дурное с Востока, все хорошее с Запада - таково основное и категорическое утверждение М. Горького, столь категорическое, что оно кажется почти метафизичным и от немногих доказательств, приводимых писателем, лишь теряет в силе и убедительности, как это свойственно всякой метафизике. И я не стану здесь повторять тех веских и порою ядовитых возражений, которые уже были высказаны М. Горькому по поводу Востока, неизмеримо более сложного, мудрого и значительного, чем это кажется писателю: там, где царят чувство и заранее готовая мысль, всякие возражения и доказательства являются ненужными.
   Сама по себе мысль о противуположности Востока Западу совсем не нова и уже в значительной степени исчерпана в спорах; и будь высказана эта мысль в другой, более мягкой и доступной разуму форме, а также другим, менее популярным писателем, а не Горьким - она едва ли обратила бы на себя внимание и вызвала настоящий ответ. Но, наряду с умерщвлением Востока, той же, если не более тяжкой участи подвергает М. Горький и весь русский народ, что уже вовсе выходит за пределы "западничества" и всей статье его дает неожиданный смысл, о котором я скажу ниже. Вот характеристика русским, даваемая М. Горьким:
   "У нас, русских, две души: одна от кочевника-монгола, мечтателя, мистика, лентяя, убежденного в том, что "Судьба - всем делам судья", "Ты на земле, а Судьба на тебе", "Против Судьбы не пойдешь", а рядом с этой бессильной душой живет душа славянина. Она может вспыхнуть красиво и ярко, но недолго горит, быстро угасая, и мало способна к самозащите от ядов, привитых ей, отравляющих ее силы".
   О третьей душе, которая была бы у нас, М. Горький ничего не говорит, по-видимому, ее нет; а эти две, сколько их ни складывай, результат дают весьма неутешительный, но вполне соответствующий тому, что еще недавно на столбцах "Русского слова" говорил писатель о бессилии и пассивности великороссов, об их единственном умении - уходить от жизни, а не творить таковую!
   И в дальнейшем изложении своем, с восторгом, который мы вполне разделяем, писатель говорит об активности западноевропейских народов, об их неутомимости в исследовании, в творчестве жизни, в углублении и совершенствовании ее форм. Предостерегая нас от пессимизма - "он постыден для молодой нации", его основа в том, что "натуры пассивные, созерцательные, склонны отмечать в жизни преимущественно ее дурные, злые, унижающие человека явления", ибо "за ними удобно скрыть свое слабоволие, обилием их можно оправдать свою бездеятельность", - он верно и метко характеризует начала противуположные, активные: "Натуры действенные, активные, обращают свое внимание главным образом в сторону положительных явлений..."
   Все это так, и все это напечатано в журнале "Летопись", вышедшем в декабре 1915 г. в городе Петрограде, в момент, как раз особливо подходящий для того, чтобы всех нас призывать к активности и подражанию Западу.
   Но чем больше соглашаемся мы с похвалою активности Запада, чем ненавистнее становится в наших глазах "бессильный и постылый пессимизм", не способный отмечать положительные явления, тем непонятнее становится для нас позиция самого М. Горького, его собственный беспросветный пессимизм, с каким относится он к русскому народу. Дело не в восторгах, которых русский народ еще не заслужил и не скоро заслужит, а в простой справедливости, которая и преступнику оставляет "искру Божию" и дает надежду на возрождение. И если вообще не следует унижать человека, с чем мы опять-таки с восторгом соглашаемся, то есть ли последовательность в том, чтобы целый народ был унижен? И если вообще всякий человек нуждается в ободрении, то насколько такое ободрение <нужно> народу, который так или иначе, плохо ли, хорошо ли борется за свою жизнь? А ведь на страницах всей статьи писателя ни единого бодрого слова о русском народе, ни единого просвета в непроницаемой тьме, которою окутаны обе "Души" его! Как начато, так и кончено: торжественной и пышной панихидой.
   И неизбежно напрашивается тот неожиданный вывод, о котором я предупреждал читателя: сам М. Горький, карающий нашу пассивность и уныние, не является ли тем "Lupus in fabula" (1), о котором рассказывается? Он сам, со своими "Двумя душами" и своей "Летописью", не оказывается ли тем пассивным и бездеятельным славянином, мрачный пессимизм, слабоволие и пассивность которого столь настойчиво противуполагаются яркой активности воюющего Запада?
   Есть старый и порядочно избитый афоризм: "ex oriente lux" (2), и против него всеми своими статьями борется М. Горький. Но мы боимся, что, переместив так решительно солнце на Запад и в полный мрак погрузив Россию, писатель попал в то именно положение некоторой двойственности, которое так удачно изобразил Пушкин:
   Се с запада восходит царь природы,
   И удивленные народы
   Не знают, что начать:
   Ложиться спать, - или вставать.
   Так оно и выходит, и даже поверхностное рассмотрение журнала "Летопись" подтверждает наше опасение, что не только сам М. Горький, но и остальные народы, следуя за ним, охвачены удивлением и решительно не знают, что начать: ложиться спать или вставать.
   Начнем с обложки. Воспевающий активность и сам рожденный в момент наивысшей активности, когда все народы Запада во главе с Германией, Англией и Францией напрягают все свои силы и всю свою национальную мощь для борьбы, этот журнал самим своим тихим названием: "Летопись" - уже свидетельствует о некоей пассивной созерцательности, о своей готовности смотреть и записывать, но отнюдь не творить. Не бешено-активный Ахиллес, даже не хитроумный Одиссей является вождем и идеалом этих удивленных народов, а смиренный летописец Нестор, бесстрастный повествователь о чужих деяниях.
   А за обложкой удивление разрастается с каждой статьей, - "растет с быстротою тыквы", по живописному выражению Горького в одном из его рассказов. Как было задолго объявлено, наилучшим украшением "Летописи" является "Дневник" Л. Толстого - и это очень удачно для начинающего журнала. Но при чем здесь солнце с Запада? Всем известно отношение Толстого к Востоку, его увлечение буддизмом и Шопенгауэром, пламенным почитателем нирваны, его религиозность, его анархизм; да и в дневнике все это выражено с большою полнотою и даже как бы нарочитостью, весьма отрицательно относясь к западникам Грановскому, Белинскому и Герцену, Толстой тут же говорит о "прелестной книге индийской мудрости" (Joga's philosophy), порицая Ломброзо ("ограниченный, наивный старикашка"), хвалит заезжего японца. И по всему дневнику рассеяны критические выпады против Маркса и марксистов. Как это понять свежему человеку? Приведен ли "Дневник" лишь для доказательства того, чем не должен быть русский человек, или - что допустимо в этом царстве удивленности, - солнце в этом месте журнала по-прежнему продолжает восходить с Востока?
   Но "Дневником" удивление не ограничивается. Устами М. Горького, своего вдохновителя, как это значится на обложке, страстно понося бездеятельный пессимизм, не способный подмечать "положительные явления", журнал печатает весьма мрачную статью-разговор г. Плуталова и уже совсем пессимистическое письмо из Франции г. Лозовского. Речь в письме идет о тех условиях, на каких наши союзники представляют себе возможным и желательным мир с Германией. Взяв несколько безвестных органов печати и безвестных французов, охваченных аннексионистским бредом и погруженных с головой в католические и иные реакционные мечты, г. Лозовский чистосердечно принимает их за всю мыслящую Францию и таким мрачным возгласом заключает свое весьма любопытное письмо:
   "Таковы те чаяния и надежды, которые выплывают на взбаламученную поверхность французской общественной жизни и вскрывают движущие силы современного мирового конфликта".
   Это ли не мрачно?
   Но особенно ярким и даже ослепляющим светом разгорается удивление народов в "письме в редакцию" "одного из недоумевающих". Надлежащую этическую оценку этого письма, напечатанного редакцией "из сострадания", причем сама редакция "не во всех воззрениях совпадает" с г. "Недоумевающим", дал г. Заславский в газете "День": "Наполненное грубой бранью против Плеханова, Бурцева и Алексинского, таинственное письмо далеко выходит за пределы принятого в нашей серьезной журналистики".
   Но, как это ни странно, еще более странным является самое содержание письма. Если М. Горький находит у русского народа "Две души" и притом одинаково скверные, то письмо "Недоумевающего" открывает у того же русского народа "два патриотизма", также одинаково скверных и зазорных, ибо один - это патриотизм чеховского лакея Фирса, другой - лакея Смердякова; и как не дает третьей души М. Горький, оставляя нас в отчаянии, так не дает третьего, более приличного патриотизма и г. "Недоумевающий".
   Две души - и обе ничего не стоят; два патриотизма - и оба лакейские. Это ли не мрачно? Это ли не пессимизм, убивающий всякое хотение, всякую волю, почти всякую надежду? Поверить всему этому, - так и жить не стоит, а, "сложив бездеятельно руки на пустой груди", - головою в омут. И при чем, наконец, активный Запад во всей этой доподлинной славянщине, печально оправдывающей слова того же М. Горького о единственной способности великороссов - это к уходу из жизни?
   Не таков Запад, не таковы его речи, не таковы и поступки. Что бы он ни делал и какие бы цели ни ставил он в своей борьбе, он идет к ним решительно и смело, о чем свидетельствует и вся его текущая жизнь, полная горения, энергии и силы. Критика, но не самооплевание и не сектантское самосожжение, движение вперед, а не верчение волчком - вот это истинный образ. И идти за Западом это значит прежде всего быть полной противуположностью "Летописи" с ее удивленными народами, Плуталовыми и Недоумевающими.
   Не стоило М. Горькому перетаскивать солнце с Востока на Запад лишь для того, чтобы ярче осветить его лучами такую безнадежную и унылую пустыню в восточнославянском стиле, какою является по первой своей книжке пристрастно созерцательная "Летопись"!
   _________________
   (1) Волк в басне (лат.). Употр. в значении: легок на помине.
   (2) С востока свет (лат.).