Страница:
— Нет, — покачала головой она, но руки не отняла, — мы пойдем гулять. Ты видел, когда шел сюда, какое сегодня небо?
— Когда шел сюда, я не видел ничего, — честно признался Юра.
Дверь подъезда за ними по-праздничному оглушительно хлопнула — и Лена укоризненно покачала головой: ай-ай-ай, не удержал. Юра развел руками: виноват, не удержал.
Они пошли сначала — просто рядом. Но уже через несколько шагов Юрина рука легла на плечо Лены — Лена не имела ничего против. И хотя идти так было не очень удобно, она прижалась к Юре, старательно пытаясь подстроиться под его шаги. А он, наоборот, старался подстроиться под нее. И все это — молча. Когда идти наконец стало легче, они одновременно заговорили.
— Знаешь… — сказал Юра.
— Знаешь, — сказала Лена. Оба засмеялись.
— Сначала ты, — попросил Буланкин.
— Нет, сначала ты, — потребовала Лена.
— Я просто хотел сказа-а-ть… — протянул Юра — и замолчал.
Лена недолго подождала и решительно выпалила:
— Ну, тогда я первая. — И тут же решимость ее куда-то подевалась.
В этот самый момент, когда они так мучились, из-за угла дома вывалилась шумная ватага женщин-мужчин-детей и набросилась на Лену с Юрой. «С Новым годом!» — звенели дети. «С Новым счастьем!» — разноголосо и пьяно вопили взрослые.
Их обсыпали конфетти, освещали искрами бенгальских огней, оглушали хлопушками и, растаскивая в разные стороны, обнимали-целовали.
Едва отбившись, они бросились друг к другу, как будто их действительно хотели навеки разлучить.
Развеселая многоголово-разновозрастная гидра уже скрылась из виду, а они все стояли, обнявшись — нет, буквально вцепившись друг в друга. И снова молчали.
Но молчание это нисколько не было тягостным: оно было каким-то очень органичным. Оно было естественным. Оно было прохладным и легким, как дыхание самого Времени.
Это было странно, но на улице тоже стало тихо. Где-то далеко, за оконными стеклами, буйствовала новогодняя радость; где-то далеко, за домами, кричали и свистели. Но все это было далеко и происходило в каком-то другом измерении.
А здесь, где стояли, обнявшись, Лена с Юрой, и сейчас, когда каждый из них вслушивался в биение сердца напротив, было тихо. Очень тихо. И огромное зимнее звездное небо смотрело на них проницательно и ясно всеми своими глазами, от которых невозможно утаить ни единой человеческой мысли, ни единого, даже запрятанного глубокоглубоко, движения человеческой души.
Что-то такое Лена и сказала наконец Юре. Ему понравилось, но он засомневался насчет фраз «человеческая мысль» и «человеческая душа». Разве бывают нечеловеческие? Конечно, сказала Лена, конечно, бывают. У собак разве нет души? Разве нет мыслей? Но тогда, сказал Юра, звезды видят и их мысли. Разве нет? Ну да. Наверное. Но не звучит, понимаешь, не звучит, если просто «мысль», если просто «движение души». Ну согласись. Согласись, пожалуйста.
Юра согласился, и они медленно побрели куда глаза глядят — но это так, присказка. На самом деле пошли они (правда, действительно неосознанно) к пирсам. И глаза их смотрели вовсе не под ноги и очень мало — вперед, потому что завороженно блуждали в огромном, колдовском, необыкновенно ясном небе, плутали среди зовущих знакомых и незнакомых созвездий.
Небо было объемным и глубоким — и глубина эта измерялась силой света далеких, еле мерцающих, и близких, ярких и уверенных, звезд.
— Не помнишь, что там Кант говорил про звездное небо? — спросил Юра.
— Не-а, — помотала головой Лена, хотя очень даже помнила.
— Ну вот, такая ты у меня умница, а Канта не читала, — тихо засмеялся Юра.
«…Как он смеется! И сказал — „у меня“… Как хорошо он смеется… Как ручеек по камушкам…»
«Какая она все-таки… Ну не бывает же так, чтобы и красивая, и умная… Не бывает, а она вот такая. Господи, что же мне делать с ней? И такая доверчивая… Девочка моя…»
— Девочка моя, — прошептал Юра и, бережно развернув Лену к себе, крепко удерживая ее одной рукой, чтобы она не отошла, не убежала, сдернул зубами с другой руки перчатку и осторожно провел теплыми пальцами по холодной Лениной щеке. И обнаружил мокрую дорожку. И чтобы дорожка эта не покрылась корочкой льда, он прижался к ней своей щекой. Прижался — и замер.
Очень хотелось найти ее губы. И долго-долго целовать. И не только в губы. Целовать ее всю. Но… Сегодня нельзя. Поэтому спокойно… Спокойно, Буланкин, спокойно. Без фанатизма.
«Он любит меня!» Легкая бабочка-мысль была готова упорхнуть, но Лена постаралась ее удержать подольше.
Что она сказала вслух? Ничего не сказала. И слов никаких не ждала. Разве они могли хоть что-нибудь добавить?
7
8
— Когда шел сюда, я не видел ничего, — честно признался Юра.
Дверь подъезда за ними по-праздничному оглушительно хлопнула — и Лена укоризненно покачала головой: ай-ай-ай, не удержал. Юра развел руками: виноват, не удержал.
Они пошли сначала — просто рядом. Но уже через несколько шагов Юрина рука легла на плечо Лены — Лена не имела ничего против. И хотя идти так было не очень удобно, она прижалась к Юре, старательно пытаясь подстроиться под его шаги. А он, наоборот, старался подстроиться под нее. И все это — молча. Когда идти наконец стало легче, они одновременно заговорили.
— Знаешь… — сказал Юра.
— Знаешь, — сказала Лена. Оба засмеялись.
— Сначала ты, — попросил Буланкин.
— Нет, сначала ты, — потребовала Лена.
— Я просто хотел сказа-а-ть… — протянул Юра — и замолчал.
Лена недолго подождала и решительно выпалила:
— Ну, тогда я первая. — И тут же решимость ее куда-то подевалась.
В этот самый момент, когда они так мучились, из-за угла дома вывалилась шумная ватага женщин-мужчин-детей и набросилась на Лену с Юрой. «С Новым годом!» — звенели дети. «С Новым счастьем!» — разноголосо и пьяно вопили взрослые.
Их обсыпали конфетти, освещали искрами бенгальских огней, оглушали хлопушками и, растаскивая в разные стороны, обнимали-целовали.
Едва отбившись, они бросились друг к другу, как будто их действительно хотели навеки разлучить.
Развеселая многоголово-разновозрастная гидра уже скрылась из виду, а они все стояли, обнявшись — нет, буквально вцепившись друг в друга. И снова молчали.
Но молчание это нисколько не было тягостным: оно было каким-то очень органичным. Оно было естественным. Оно было прохладным и легким, как дыхание самого Времени.
Это было странно, но на улице тоже стало тихо. Где-то далеко, за оконными стеклами, буйствовала новогодняя радость; где-то далеко, за домами, кричали и свистели. Но все это было далеко и происходило в каком-то другом измерении.
А здесь, где стояли, обнявшись, Лена с Юрой, и сейчас, когда каждый из них вслушивался в биение сердца напротив, было тихо. Очень тихо. И огромное зимнее звездное небо смотрело на них проницательно и ясно всеми своими глазами, от которых невозможно утаить ни единой человеческой мысли, ни единого, даже запрятанного глубокоглубоко, движения человеческой души.
Что-то такое Лена и сказала наконец Юре. Ему понравилось, но он засомневался насчет фраз «человеческая мысль» и «человеческая душа». Разве бывают нечеловеческие? Конечно, сказала Лена, конечно, бывают. У собак разве нет души? Разве нет мыслей? Но тогда, сказал Юра, звезды видят и их мысли. Разве нет? Ну да. Наверное. Но не звучит, понимаешь, не звучит, если просто «мысль», если просто «движение души». Ну согласись. Согласись, пожалуйста.
Юра согласился, и они медленно побрели куда глаза глядят — но это так, присказка. На самом деле пошли они (правда, действительно неосознанно) к пирсам. И глаза их смотрели вовсе не под ноги и очень мало — вперед, потому что завороженно блуждали в огромном, колдовском, необыкновенно ясном небе, плутали среди зовущих знакомых и незнакомых созвездий.
Небо было объемным и глубоким — и глубина эта измерялась силой света далеких, еле мерцающих, и близких, ярких и уверенных, звезд.
— Не помнишь, что там Кант говорил про звездное небо? — спросил Юра.
— Не-а, — помотала головой Лена, хотя очень даже помнила.
— Ну вот, такая ты у меня умница, а Канта не читала, — тихо засмеялся Юра.
«…Как он смеется! И сказал — „у меня“… Как хорошо он смеется… Как ручеек по камушкам…»
«Какая она все-таки… Ну не бывает же так, чтобы и красивая, и умная… Не бывает, а она вот такая. Господи, что же мне делать с ней? И такая доверчивая… Девочка моя…»
— Девочка моя, — прошептал Юра и, бережно развернув Лену к себе, крепко удерживая ее одной рукой, чтобы она не отошла, не убежала, сдернул зубами с другой руки перчатку и осторожно провел теплыми пальцами по холодной Лениной щеке. И обнаружил мокрую дорожку. И чтобы дорожка эта не покрылась корочкой льда, он прижался к ней своей щекой. Прижался — и замер.
Очень хотелось найти ее губы. И долго-долго целовать. И не только в губы. Целовать ее всю. Но… Сегодня нельзя. Поэтому спокойно… Спокойно, Буланкин, спокойно. Без фанатизма.
«Он любит меня!» Легкая бабочка-мысль была готова упорхнуть, но Лена постаралась ее удержать подольше.
Что она сказала вслух? Ничего не сказала. И слов никаких не ждала. Разве они могли хоть что-нибудь добавить?
7
Алла была, с одной стороны, очень рада, что у Лены с Буланкиным наконец начало что-то вырисовываться. С другой — она все-таки очень сомневалась. В Буланкине, разумеется.
Оснований для сомнений у Аллы было достаточно. И связаны они были даже не столько с личностью Юры Буланкина, сколько с опытом общения самой Аллы с мужчинами, которая давно усвоила, что если для женщины любовь целая эпоха, которую она готова приравнять к жизни, то для мужчины это чаще всего один из эпизодов его бытия, в котором есть вещи и поважнее.
Но удивительно было, что Алла, зная это, все равно ждала и верила. Сердцу вопреки. Неправильно, между прочим, поется. Разуму вопреки, здравому смыслу вопреки — а не сердцу. Но из песни слов, как говорится, не выкинешь. Впрочем, если вдуматься… Женщина она ведь думает чем? Не головой, конечно. Сердцем и думает. Так что не лишена, оказывается, своеобразной логики эта фраза — «сердцу вопреки».
Но вообще-то я хотела рассказать вам все про Аллу.
В жизни Аллы Петровой было так много любви, что хватило бы на несколько романов, это точно. Но при этом, как вы уже знаете, у нее сохранился муж Саша. Как это ей удалось? А никак. Судьба такая. И всех, кто пытался сунуть свой любопытный нос во взаимоотношения Аллы с мужем, пытался порассуждать на эту тему, всегда ждало разочарование: ни под какие схемы и теории семья Петровых не подпадала.
Внешне все выглядело так: Алла периодически влюблялась, скрыть это от мужа удавалось не всегда. А точнее — никогда не удавалось. И Саша, все зная, не разводился! Каково это было пережить окружающим? Эти самые окружающие искренне жалели бедного Сашу (не видит он, что ли?), гневно осуждали Аллу (что ей еще надо? такой хороший муж) и терпеливо ожидали развязки, а некоторые пытались ее ускорить доброжелательными телефонными звонками.
А развязки все не было и не было. Жили себе Алла с Сашей, детей растили, очень, надо сказать, умненьких и симпатичных детей — близнецов Ромку и Антона, которые в школе на всех олимпиадах по всем предметам соревновались исключительно между собой, потому что остальные конкуренции составить им не могли.
Алла души не чаяла в своих мальчишках и была им подружкой, которой они всегда и все рассказывали. А Алла все рассказывала Лене: и про Ромку с Антоном, и про Сашу, и про себя, многострадальную.
С Сашей они начали встречаться в школе, он учился в параллельном классе. Когда уехал в Ленинград и поступил в военно-морское училище, Алла скучала и ждала. А потом вдруг в какой-то момент с ужасом поняла, что Сашу разлюбила.
Куда уходит любовь? Куда девается? Ведь была. Была, Алла это точно знала. Знала, что она любила Сашу, замуж за него собиралась. Писем, обмирая, ждала и сама писала по восемь штук в неделю. И вдруг, в один далеко не прекрасный день, поняла: не любит она больше. А самое главное, нет никакой любви. Все придумали. Насочиняли. Обманули.
Алла точно помнила этот момент прозрения-потрясения. Она много раз рассказывала об этом Лене.
Алла не пошла с группой (она училась тогда на втором курсе музучилища) на первомайскую демонстрацию (что, конечно, выявляло ее несознательность и политическую незрелость), а с упоением мыла окно в большой комнате. Вечером должен был приехать Саша. Настроение было замечательным: свежим, бодрым и звенящим, как шествующий по стране праздник мира, весны и труда. Весна, кстати, была в тот год необыкновенно ранней: вполне уверенно зеленели на деревьях листья, трава вдоль тротуаров была по-летнему густой и высокой, уже почти отцвели вишни и зацветали яблони в садах около частных домиков, которые сохранились через дорогу от пятиэтажки, в которой жила Алла.
С высоты своего последнего этажа Алла радостно сопереживала всем, кто с шарами и огромными цветами спешил в центр города, чтобы влиться в праздничные колонны. Любимые мелодии многочисленных ВИА разноголосо вырывались из окон и, как птицы, летели ввысь. Ощущение просторного счастья и звонкой радости, казалось, переполняло и квартиры, и улицы, и землю, и небо.
Счастье и радость Аллы должны были, конечно, объясняться, кроме всего прочего, и приближением момента появления Саши. Но, поискав в себе признаки и симптомы волнующего ожидания, Алла их не обнаружила. Совсем не обнаружила. Она спрыгнула с подоконника и почему-то села на чемодан (мама собрала в него старые вещи и забыла посреди комнаты). Алла села на чемодан и начала думать. Как же так? Ведь если внутри от предчувствия встречи ничего не обрывается, значит, она совсем не рада тому, что увидит Сашу. Раз не рада — значит, не соскучилась. Раз не соскучилась — значит, не любит. Так ведь получается.
Алла пошла к маме на кухню и все ей рассказала.
Мама, Нина Александровна, обожавшая Сашу, не могла и мысли допустить, что ее дочь выйдет замуж за кого-нибудь другого. Красавец, умница, из интеллигентнейшей семьи, через три года — блестящий морской офицер с кортиком на боку — Нина Александровна спала и видела свадьбу дочери. Словосочетание «блестящий морской офицер» она, вероятно, вычитала в какой-то книжке и выкладывала это вместе с кортиком как главный козырь, стоило только Алле заговорить о ком-то другом.
И теперь, когда дочь начала нести какую-то чушь о том, что разлюбила Сашу Петрова, мама всерьез перепугалась и начала успокаивать и Аллу, и себя.
— Ничего, ничего, это бывает. Когда долго не видишь, отвыкаешь. У меня тоже так было, когда папа твой со стройотрядом в Казахстан уезжал. Тоже так было. А приехал — и снова все хорошо.
Нина Александровна выпроводила Аллу из кухни и, выключив все, что шипело и кипело, тоже начала думать. И придумать смогла только одно: свадьба — и побыстрее. Ничего, что еще долго учиться. Ничего. Алла переведется в Ленинград. И будут там вместе. Как хорошо. Квартиру, конечно, или комнату нужно будет снимать. Нет, комнату. Квартиру не потянуть. Ну а комнату — уж как-нибудь. И Сашины родители помогут…
А вот тут, надо заметить, сообразительность Нины Александровны здорово ее подводила. Родители Саши, как это и положено родителям сыновей, пришли бы в неописуемый ужас, если бы их единственное чадо заявило, что собралось жениться. Курсе на пятом — пожалуйста. А на втором — нет, нет и нет.
Впрочем, когда Саша действительно собрался жениться на Алле после четвертого курса, его родители все равно были очень против. И тому была причина.
Но я немного забежала вперед. Вернемся в тот первомайский день, когда Алла, сидя на чемодане, сделала открытие, что никакой любви на свете нет. Поговорив с мамой, на понимание со стороны которой рассчитывать было вообще-то глупо, Алла отправилась к подруге Галке.
Та слушала, вытаращив глаза и открыв рот. Но никакого дельного совета дать не смогла. Говорить Саше или подождать? И как теперь с ним целоваться, если разлюбила? Хотя если не целоваться, значит, он сам все поймет. Но он наверняка подумает, что у нее появился кто-то другой. А у нее никого нет. Разве может быть кто-то лучше Саши?
У Аллы в голове все перемешалось, и она, покинув Галку (у которой, сообщим по секрету, в душе затеплилась робкая надежда), долго-долго бродила по улице. А вечером она смотрела по телевизору «Романс о влюбленных» и горько-горько (это уж она умела!) плакала оттого, что больше никогда и никого не полюбит, потому что любовь бывает только в кино.
Саша приехал. Вошел — большой и беззащитный, как лось. Алла ничего не смогла ему сказать.
Вечерний город заставил забыть об утреннем потрясении: весна настойчиво звала любить. Они бродили по улицам, пахнущим бензином и цветущими садами, мало говорили и много целовались. И Алла готова была уже отказаться от мысли, что Саша не любим ею. Вот же он — хороший, нежный, близкий, родной. Что еще нужно?
Когда Саша уехал, Алла снова вспомнила: любви нет. Нет любви — есть что-то другое, что люди принимают за любовь и называют любовью.
Алла не написала Саше в этот день. И на следующий — тоже не написала. А стала только добросовестно отвечать на его письма.
Когда Саша приехал в отпуск, Алла уехала вожатой в пионерский лагерь. Саша примчался к ней буквально на третий день. Этот визит Аллу совсем не обрадовал: было не до него, полным ходом шли репетиции к конкурсу инсценированной песни. Они поговорили буквально двадцать минут — и Алла отправила Сашу домой.
А он, между прочим, ехал к ней четыре часа на электричке и надеялся, что они проведут весь день вместе и ему, может быть, удастся в лагере и переночевать. Нет, Саша не обиделся. Раз попал в такое неудачное время, когда у Аллы ни одной свободной минутки, — обижаться не на кого. Алка такая: дело — прежде всего.
Прямо в электричке он написал веселое и нежное письмо, посетовав на то, что у него нет никакой возможности устроиться в отряд Аллы пионером. А еще приписал, что, если пионеры не будут ее слушаться, он приедет и надает им по шее.
Алла читала-перечитывала Сашино письмо и очень хотела побыстрее увидеть его самого, чтобы все исправить, чтобы, отпросившись у воспитателя, бродить с Сашей по лесу, собирать землянику и целоваться с ним долго-долго — столько, сколько и нельзя целоваться, если хочешь остаться до свадьбы девушкой.
Остаться до свадьбы девушкой было совершенно необходимо. Так Аллу воспитала мама. Да и вообще в те времена это все-таки приветствовалось. Но буквально на следующий день после того, как уехал Саша, Алла поняла, что до свадьбы ей ждать совсем не хочется. Она поняла, что настоящую страсть остановить невозможно. И если она нагрянула, то не помогут ни воспитание, ни запреты.
В тихий час — время, когда в лагере было воспрещено любое передвижение по территории, — Алла чуть ли не по-пластунски выбралась за ворота и весело поскакала к озеру: ужасно захотелось искупаться.
Когда она еще только очутилась за воротами лагеря, начал накрапывать легкий теплый дождик. И хотя он, пока нерешительный и скромный, обещал превратиться в хороший ливень, Алла решила не возвращаться. Поплавать под дождем — красота!
Но, добежав до пляжа, нарушительница лагерного режима увидела, что любимое место занято. Не одна она хотела купаться под дождем. Из-за кустов выглядывал капот белых «Жигулей».
Стройная, похожая на вытянутую скрипку, с заколотыми на макушке длинными белыми волосами, девушка в черном раздельном купальнике, стоя по колено в воде, подставляла лицо дождю и, плавно взмахивая руками, изображала, видимо, птицу. И кажется, смеялась. А от середины озера возвращался к ней быстрыми саженками черноволосый парень. Он что-то кричал ей на ходу и тоже смеялся.
Разошедшийся дождь изо всех сил молотил по листьям, и Алла, спрятавшись от него под деревом, прижавшись к стволу, не слышала, что именно кричит пловец и что отвечает ему девушка-птица.
Аллу купальщики видеть скорее всего не могли: она была отгорожена от них прибрежными кустами. А вот она их видела хорошо. И, понимая, что поплавать ей сегодня не суждено, почему-то не могла развернуться и идти назад в лагерь.
Дождь становился все сильнее. И двоим в озере это, очевидно, очень нравилось. Парень давно был уже рядом с девушкой и, взяв ее руки-крылья в свои просто руки, пытался увлечь за собой дальше в воду. Она сопротивлялась. Он настаивал. Потом обнял ее, прижав к себе всю: ноги, живот, грудь. Начал целовать, потихоньку увлекая на глубину. Но прежде чем они оказались по пояс в воде, руки парня переместились со спины девушки ниже и начали неторопливо скатывать вниз ее черные плавки.
Боже, что они делают?
У Аллы пылали щеки, сладко и мучительно ныла грудь, стонал низ живота.
Она не в силах была оторвать взгляда от этих двоих. Не в силах была двинуться с места.
На следующий день Алла слезно отпрашивалась у начальника лагеря домой: очень нужно. Начальником в тот день овладел приступ необъяснимого великодушия — отпустил.
Едва Саша появился на пороге, Алла прильнула к нему с такой нежностью, а потом с такой нетерпеливой страстью начала раздевать его прямо у двери, что он не просто растерялся, а испугался — настолько, что тому, о чем грезила последние сутки Алла, случиться было не суждено. И свадьба, о которой так мечтала мама Аллы, в то лето не состоялась. Потому что к концу смены Алла была уже по уши влюблена в вожатого четвертого отряда, старшекурсника пединститута Сергея Свиридова.
В Свиридова были влюблены все: замужние воспитательницы, студентки-вожатые, девочки старших отрядов. Уж очень хорош был собой. Уж очень блистал на сцене с гитарой и своим хриплым голосом под Высоцкого.
Свиридов был, безусловно, олицетворением настоящего мужчины, сильного, независимого, чуть-чуть надменного. Все млели. Все мечтали. Все страдали. А он вдруг выбрал Аллу. Это было невероятно!
Алла привыкла почему-то считать себя серой мышкой, представляющей интерес только для Саши Петрова. А тут вдруг — Сергей Свиридов, которого все даже за глаза называли именно так, с почтением и придыханием.
Все было стремительно, молниеносно, лавиноподобно и одновременно — пронзительно-нежно, высоко, звеняще.
— Я влюбилась! — закричала Алла с порога, вернувшись домой.
Поскольку было ясно, что речь идет не о Саше, Нина Александровна сразу заплакала. И говорить на тему новой любви Аллы отказалась.
— Вертихвостка, — только и сказал отец, когда пришел с работы и жена шепнула ему пару слов.
Свидания длились месяц. Не привыкший к столь длительным прелюдиям, Сергей Свиридов был удивлен, что с Аллой никак не удается дойти до главного. Сначала его это и держало, и вдохновляло, потом — надоело. Детский сад какой-то!
А Алла даже самой себе не могла бы объяснить, почему она столь отважно боролась за девичью честь. Ведь любила до умопомрачения. И сцена та, на озере, покоя не давала. И представляла на месте тех двоих, естественно, себя и Свиридова. А вот что-то удерживало… Мамино ли воспитание, интуиция ли, подсказывающая свиридовскую ненадежность, защитная ли реакция организма, подспудно знающего, что, случись это, страстная и тонкая натура Аллы совсем уж тогда не справится с потрясением от последующего предательства.
Да, оно, то есть предательство, случилось. Оно грянуло. Неожиданно. Необъяснимо. В виде небрежно брошенной фразы: «Не звони больше».
Как же это? Что это? Почему?! Ведь еще вчера… Еще вчера… Вчера были его глаза — близко. Губы — то целовали, то шептали исступленно: «Люблю, люблю, люблю». Руки… Руки были везде, и были они такими нежными, такими чуткими, такими родными, такими нужными.
Был жар. Бред. «Скорая». Мамины глаза. Бледное лицо отца.
Потом — медленное выздоровление. Физическое. Лучше бы его не было. Жить было невыносимо. Незачем. Ни к чему. А — жила. Пила-ела, ходила в училище, кое-как сдавала зачеты и экзамены. И ждала. Вот завтра… Завтра он придет. И объяснит. Все объяснит. Будет умолять простить его. Алла простит. И снова будут глаза, губы, руки.
Время шло. Свиридов на горизонте не появлялся. Сведения о нем, конечно, доходили: видели то с одной, то с другой.
Время шло — а рана не затягивалась, посыпаясь солью очередного уходящего дня.
Два года как на плахе, занавешенной туманом, на пути к которой палач заблудился, но все его ждут и знают: будет.
И вдруг — Саша Петров! На улице встретился. Случайно. Подошел близко. Взял за руку. И уже не отпустил.
Два года после покаянного прощального письма Аллы никаких весточек от Саши не было. Она знала, что родители его переехали из Куйбышева в Ленинград. Знала, что Саша все это время здесь не появлялся. А тут приехал. К бабушке.
Свадьба была через десять дней. К великому счастью Нины Александровны. К великому горю Сашиной мамы.
Накануне свадьбы Алла весь день прорыдала. А наутро после первой брачной ночи она снова знала: любовь есть! И неприлично светилась и ликовала каждой клеточкой измененного своего существа. И не сводила с Саши сияющих в темных полукружьях глаз. И благодарно заискивала перед Сашиной мамой, не скрывающей своей печали.
И конечно же, дело было вовсе не в том, что Алла смогла в эту ночь достичь пика наивысшего наслаждения. Скорее, наоборот. Они с Сашей, бедолаги, промучились до утра, прежде чем совершили то, что им было положено.
Произошло что-то гораздо более важное. Что именно, Алла, пожалуй, и сама не поняла. Собственно, понять — это ведь постичь разумом. А какой уж там разум! Он был вовсе ни при чем, когда все тело сладко стонало от нежности и от ощущения того, что принадлежит теперь не ей, Алле, а большому, сильному, но осторожному и нежному Саше, который назывался теперь ее мужем.
До физического блаженства было еще далеко, но Алла пока этого не знала. Ей казалось, что оно, это блаженство, уже в полной мере испытано — блаженство принадлежать не себе. Блаженство чувствовать дыхание своего повелителя. Блаженство прижиматься к красивому мужскому телу, которое тоже теперь — твое.
Она любила Сашу до изнеможения, до полного своего в нем растворения, до звона в ушах. Откуда все это взялось, Алла не знала. Возможно, в любовь переплавилась благодарность. А может, в любовь превратилась страсть, накопленная за все это время. Или это было наградой, компенсацией за все страдания послесвиридовского периода.
Но, увы, довольно скоро оказалось, что и Сашу Алла любила больше, чем он ее. Хотя как измеришь: больше, меньше? Просто Саша любил настолько, насколько умел. А этого для Аллы оказалось слишком мало. Она поняла это первый раз тогда, когда, почувствовав, что забеременела, и сообщив об этом мужу, услышала не ожидаемые возгласы восторга и ликования, а рационально-прозаическое: «Не вовремя, конечно».
Они тогда жили уже на Севере. Алла не работала. Вела, как умела, нехитрое лейтенантское хозяйство, в котором, однако, все было важно: и наличие обеденного компота, и вовремя подшитые к синему кителю белоснежные подворотнички, и чистота, до стерильности, во всей квартире, пока еще не своей, а чужой, куда пустил пожить семью Петровых на время своего дальнего похода один холостой мичман.
Услышав «не вовремя, конечно», Алла ушла в ванную. Ушла плакать. Плакать недоуменно и безутешно — но в ожидании, что сейчас придет Саша, пожалеет, успокоит и скажет все, что положено в таких случаях. Просто он, пыталась она оправдать мужа, не понял. Просто не сообразил так сразу.
Алла плакала — а Саша все не приходил. А не приходил он потому, что крепко спал.
Когда Алла, решив немного отдохнуть от плача, заглянула в комнату и увидела освещенное невыключенной настенной лампой сосредоточенное лицо спящего мужа, она села на пол, как когда-то — на чемодан посреди комнаты, и начала крепко думать.
Первое, что придумала, — развестись. Развестись завтра же. И ничего не объяснять.
Глаза Аллы горели гордым огнем, как у героини фильма про трудную любовь. Она сама вырастит своего ребенка (Алла, конечно, не могла еще знать, что ребенок у нее будет не один). Она сама его воспитает. И никто ей не нужен! Никто!
Второе, до чего додумалась Алла, — своего мальчика (в том, что будет мальчик, она нисколько не сомневалась) она назовет Виктором. Он будет победителем! Назло Саше. Назло его мамочке. Назло всем!
Потом Алле снова стало себя очень жалко, и она еще поплакала. Старалась плакать погромче, чтобы Саша услышал. Но он не услышал. И измученная Алла прилегла с краешку на диван, чтобы, не дай Бог, не касаться «бывшего» мужа.
Утром она, ни слова не говоря, приготовила Саше завтрак и на его какие-то извиняющиеся слова отреагировала холодным непонимающим взглядом.
Когда Саша пришел на обед, у Аллы от слез вместо глаз остались две маленькие щелочки, а все лицо заменял собою распухший нос. Она все окончательно решила: развод.
Но Саша вошел — и она, как когда-то, снова увидела: большой и беззащитный. Как лось. И его стало невыносимо жалко. Невыносимо. И Алла кинулась ему на шею. И просила прощения. А он тоже просил прощения. И даже стоял на коленях. И умолял не бросать его и клялся, что все будет хорошо. Просто так вчера получилось… Ну дурак… ну, черт его знает, почему он так сказал. Конечно, все здорово. У них будет сын! Сын!
— А если дочка? — спросила Алла. И снова начала плакать.
Оснований для сомнений у Аллы было достаточно. И связаны они были даже не столько с личностью Юры Буланкина, сколько с опытом общения самой Аллы с мужчинами, которая давно усвоила, что если для женщины любовь целая эпоха, которую она готова приравнять к жизни, то для мужчины это чаще всего один из эпизодов его бытия, в котором есть вещи и поважнее.
Но удивительно было, что Алла, зная это, все равно ждала и верила. Сердцу вопреки. Неправильно, между прочим, поется. Разуму вопреки, здравому смыслу вопреки — а не сердцу. Но из песни слов, как говорится, не выкинешь. Впрочем, если вдуматься… Женщина она ведь думает чем? Не головой, конечно. Сердцем и думает. Так что не лишена, оказывается, своеобразной логики эта фраза — «сердцу вопреки».
Но вообще-то я хотела рассказать вам все про Аллу.
В жизни Аллы Петровой было так много любви, что хватило бы на несколько романов, это точно. Но при этом, как вы уже знаете, у нее сохранился муж Саша. Как это ей удалось? А никак. Судьба такая. И всех, кто пытался сунуть свой любопытный нос во взаимоотношения Аллы с мужем, пытался порассуждать на эту тему, всегда ждало разочарование: ни под какие схемы и теории семья Петровых не подпадала.
Внешне все выглядело так: Алла периодически влюблялась, скрыть это от мужа удавалось не всегда. А точнее — никогда не удавалось. И Саша, все зная, не разводился! Каково это было пережить окружающим? Эти самые окружающие искренне жалели бедного Сашу (не видит он, что ли?), гневно осуждали Аллу (что ей еще надо? такой хороший муж) и терпеливо ожидали развязки, а некоторые пытались ее ускорить доброжелательными телефонными звонками.
А развязки все не было и не было. Жили себе Алла с Сашей, детей растили, очень, надо сказать, умненьких и симпатичных детей — близнецов Ромку и Антона, которые в школе на всех олимпиадах по всем предметам соревновались исключительно между собой, потому что остальные конкуренции составить им не могли.
Алла души не чаяла в своих мальчишках и была им подружкой, которой они всегда и все рассказывали. А Алла все рассказывала Лене: и про Ромку с Антоном, и про Сашу, и про себя, многострадальную.
С Сашей они начали встречаться в школе, он учился в параллельном классе. Когда уехал в Ленинград и поступил в военно-морское училище, Алла скучала и ждала. А потом вдруг в какой-то момент с ужасом поняла, что Сашу разлюбила.
Куда уходит любовь? Куда девается? Ведь была. Была, Алла это точно знала. Знала, что она любила Сашу, замуж за него собиралась. Писем, обмирая, ждала и сама писала по восемь штук в неделю. И вдруг, в один далеко не прекрасный день, поняла: не любит она больше. А самое главное, нет никакой любви. Все придумали. Насочиняли. Обманули.
Алла точно помнила этот момент прозрения-потрясения. Она много раз рассказывала об этом Лене.
Алла не пошла с группой (она училась тогда на втором курсе музучилища) на первомайскую демонстрацию (что, конечно, выявляло ее несознательность и политическую незрелость), а с упоением мыла окно в большой комнате. Вечером должен был приехать Саша. Настроение было замечательным: свежим, бодрым и звенящим, как шествующий по стране праздник мира, весны и труда. Весна, кстати, была в тот год необыкновенно ранней: вполне уверенно зеленели на деревьях листья, трава вдоль тротуаров была по-летнему густой и высокой, уже почти отцвели вишни и зацветали яблони в садах около частных домиков, которые сохранились через дорогу от пятиэтажки, в которой жила Алла.
С высоты своего последнего этажа Алла радостно сопереживала всем, кто с шарами и огромными цветами спешил в центр города, чтобы влиться в праздничные колонны. Любимые мелодии многочисленных ВИА разноголосо вырывались из окон и, как птицы, летели ввысь. Ощущение просторного счастья и звонкой радости, казалось, переполняло и квартиры, и улицы, и землю, и небо.
Счастье и радость Аллы должны были, конечно, объясняться, кроме всего прочего, и приближением момента появления Саши. Но, поискав в себе признаки и симптомы волнующего ожидания, Алла их не обнаружила. Совсем не обнаружила. Она спрыгнула с подоконника и почему-то села на чемодан (мама собрала в него старые вещи и забыла посреди комнаты). Алла села на чемодан и начала думать. Как же так? Ведь если внутри от предчувствия встречи ничего не обрывается, значит, она совсем не рада тому, что увидит Сашу. Раз не рада — значит, не соскучилась. Раз не соскучилась — значит, не любит. Так ведь получается.
Алла пошла к маме на кухню и все ей рассказала.
Мама, Нина Александровна, обожавшая Сашу, не могла и мысли допустить, что ее дочь выйдет замуж за кого-нибудь другого. Красавец, умница, из интеллигентнейшей семьи, через три года — блестящий морской офицер с кортиком на боку — Нина Александровна спала и видела свадьбу дочери. Словосочетание «блестящий морской офицер» она, вероятно, вычитала в какой-то книжке и выкладывала это вместе с кортиком как главный козырь, стоило только Алле заговорить о ком-то другом.
И теперь, когда дочь начала нести какую-то чушь о том, что разлюбила Сашу Петрова, мама всерьез перепугалась и начала успокаивать и Аллу, и себя.
— Ничего, ничего, это бывает. Когда долго не видишь, отвыкаешь. У меня тоже так было, когда папа твой со стройотрядом в Казахстан уезжал. Тоже так было. А приехал — и снова все хорошо.
Нина Александровна выпроводила Аллу из кухни и, выключив все, что шипело и кипело, тоже начала думать. И придумать смогла только одно: свадьба — и побыстрее. Ничего, что еще долго учиться. Ничего. Алла переведется в Ленинград. И будут там вместе. Как хорошо. Квартиру, конечно, или комнату нужно будет снимать. Нет, комнату. Квартиру не потянуть. Ну а комнату — уж как-нибудь. И Сашины родители помогут…
А вот тут, надо заметить, сообразительность Нины Александровны здорово ее подводила. Родители Саши, как это и положено родителям сыновей, пришли бы в неописуемый ужас, если бы их единственное чадо заявило, что собралось жениться. Курсе на пятом — пожалуйста. А на втором — нет, нет и нет.
Впрочем, когда Саша действительно собрался жениться на Алле после четвертого курса, его родители все равно были очень против. И тому была причина.
Но я немного забежала вперед. Вернемся в тот первомайский день, когда Алла, сидя на чемодане, сделала открытие, что никакой любви на свете нет. Поговорив с мамой, на понимание со стороны которой рассчитывать было вообще-то глупо, Алла отправилась к подруге Галке.
Та слушала, вытаращив глаза и открыв рот. Но никакого дельного совета дать не смогла. Говорить Саше или подождать? И как теперь с ним целоваться, если разлюбила? Хотя если не целоваться, значит, он сам все поймет. Но он наверняка подумает, что у нее появился кто-то другой. А у нее никого нет. Разве может быть кто-то лучше Саши?
У Аллы в голове все перемешалось, и она, покинув Галку (у которой, сообщим по секрету, в душе затеплилась робкая надежда), долго-долго бродила по улице. А вечером она смотрела по телевизору «Романс о влюбленных» и горько-горько (это уж она умела!) плакала оттого, что больше никогда и никого не полюбит, потому что любовь бывает только в кино.
Саша приехал. Вошел — большой и беззащитный, как лось. Алла ничего не смогла ему сказать.
Вечерний город заставил забыть об утреннем потрясении: весна настойчиво звала любить. Они бродили по улицам, пахнущим бензином и цветущими садами, мало говорили и много целовались. И Алла готова была уже отказаться от мысли, что Саша не любим ею. Вот же он — хороший, нежный, близкий, родной. Что еще нужно?
Когда Саша уехал, Алла снова вспомнила: любви нет. Нет любви — есть что-то другое, что люди принимают за любовь и называют любовью.
Алла не написала Саше в этот день. И на следующий — тоже не написала. А стала только добросовестно отвечать на его письма.
Когда Саша приехал в отпуск, Алла уехала вожатой в пионерский лагерь. Саша примчался к ней буквально на третий день. Этот визит Аллу совсем не обрадовал: было не до него, полным ходом шли репетиции к конкурсу инсценированной песни. Они поговорили буквально двадцать минут — и Алла отправила Сашу домой.
А он, между прочим, ехал к ней четыре часа на электричке и надеялся, что они проведут весь день вместе и ему, может быть, удастся в лагере и переночевать. Нет, Саша не обиделся. Раз попал в такое неудачное время, когда у Аллы ни одной свободной минутки, — обижаться не на кого. Алка такая: дело — прежде всего.
Прямо в электричке он написал веселое и нежное письмо, посетовав на то, что у него нет никакой возможности устроиться в отряд Аллы пионером. А еще приписал, что, если пионеры не будут ее слушаться, он приедет и надает им по шее.
Алла читала-перечитывала Сашино письмо и очень хотела побыстрее увидеть его самого, чтобы все исправить, чтобы, отпросившись у воспитателя, бродить с Сашей по лесу, собирать землянику и целоваться с ним долго-долго — столько, сколько и нельзя целоваться, если хочешь остаться до свадьбы девушкой.
Остаться до свадьбы девушкой было совершенно необходимо. Так Аллу воспитала мама. Да и вообще в те времена это все-таки приветствовалось. Но буквально на следующий день после того, как уехал Саша, Алла поняла, что до свадьбы ей ждать совсем не хочется. Она поняла, что настоящую страсть остановить невозможно. И если она нагрянула, то не помогут ни воспитание, ни запреты.
В тихий час — время, когда в лагере было воспрещено любое передвижение по территории, — Алла чуть ли не по-пластунски выбралась за ворота и весело поскакала к озеру: ужасно захотелось искупаться.
Когда она еще только очутилась за воротами лагеря, начал накрапывать легкий теплый дождик. И хотя он, пока нерешительный и скромный, обещал превратиться в хороший ливень, Алла решила не возвращаться. Поплавать под дождем — красота!
Но, добежав до пляжа, нарушительница лагерного режима увидела, что любимое место занято. Не одна она хотела купаться под дождем. Из-за кустов выглядывал капот белых «Жигулей».
Стройная, похожая на вытянутую скрипку, с заколотыми на макушке длинными белыми волосами, девушка в черном раздельном купальнике, стоя по колено в воде, подставляла лицо дождю и, плавно взмахивая руками, изображала, видимо, птицу. И кажется, смеялась. А от середины озера возвращался к ней быстрыми саженками черноволосый парень. Он что-то кричал ей на ходу и тоже смеялся.
Разошедшийся дождь изо всех сил молотил по листьям, и Алла, спрятавшись от него под деревом, прижавшись к стволу, не слышала, что именно кричит пловец и что отвечает ему девушка-птица.
Аллу купальщики видеть скорее всего не могли: она была отгорожена от них прибрежными кустами. А вот она их видела хорошо. И, понимая, что поплавать ей сегодня не суждено, почему-то не могла развернуться и идти назад в лагерь.
Дождь становился все сильнее. И двоим в озере это, очевидно, очень нравилось. Парень давно был уже рядом с девушкой и, взяв ее руки-крылья в свои просто руки, пытался увлечь за собой дальше в воду. Она сопротивлялась. Он настаивал. Потом обнял ее, прижав к себе всю: ноги, живот, грудь. Начал целовать, потихоньку увлекая на глубину. Но прежде чем они оказались по пояс в воде, руки парня переместились со спины девушки ниже и начали неторопливо скатывать вниз ее черные плавки.
Боже, что они делают?
У Аллы пылали щеки, сладко и мучительно ныла грудь, стонал низ живота.
Она не в силах была оторвать взгляда от этих двоих. Не в силах была двинуться с места.
На следующий день Алла слезно отпрашивалась у начальника лагеря домой: очень нужно. Начальником в тот день овладел приступ необъяснимого великодушия — отпустил.
Едва Саша появился на пороге, Алла прильнула к нему с такой нежностью, а потом с такой нетерпеливой страстью начала раздевать его прямо у двери, что он не просто растерялся, а испугался — настолько, что тому, о чем грезила последние сутки Алла, случиться было не суждено. И свадьба, о которой так мечтала мама Аллы, в то лето не состоялась. Потому что к концу смены Алла была уже по уши влюблена в вожатого четвертого отряда, старшекурсника пединститута Сергея Свиридова.
В Свиридова были влюблены все: замужние воспитательницы, студентки-вожатые, девочки старших отрядов. Уж очень хорош был собой. Уж очень блистал на сцене с гитарой и своим хриплым голосом под Высоцкого.
Свиридов был, безусловно, олицетворением настоящего мужчины, сильного, независимого, чуть-чуть надменного. Все млели. Все мечтали. Все страдали. А он вдруг выбрал Аллу. Это было невероятно!
Алла привыкла почему-то считать себя серой мышкой, представляющей интерес только для Саши Петрова. А тут вдруг — Сергей Свиридов, которого все даже за глаза называли именно так, с почтением и придыханием.
Все было стремительно, молниеносно, лавиноподобно и одновременно — пронзительно-нежно, высоко, звеняще.
— Я влюбилась! — закричала Алла с порога, вернувшись домой.
Поскольку было ясно, что речь идет не о Саше, Нина Александровна сразу заплакала. И говорить на тему новой любви Аллы отказалась.
— Вертихвостка, — только и сказал отец, когда пришел с работы и жена шепнула ему пару слов.
Свидания длились месяц. Не привыкший к столь длительным прелюдиям, Сергей Свиридов был удивлен, что с Аллой никак не удается дойти до главного. Сначала его это и держало, и вдохновляло, потом — надоело. Детский сад какой-то!
А Алла даже самой себе не могла бы объяснить, почему она столь отважно боролась за девичью честь. Ведь любила до умопомрачения. И сцена та, на озере, покоя не давала. И представляла на месте тех двоих, естественно, себя и Свиридова. А вот что-то удерживало… Мамино ли воспитание, интуиция ли, подсказывающая свиридовскую ненадежность, защитная ли реакция организма, подспудно знающего, что, случись это, страстная и тонкая натура Аллы совсем уж тогда не справится с потрясением от последующего предательства.
Да, оно, то есть предательство, случилось. Оно грянуло. Неожиданно. Необъяснимо. В виде небрежно брошенной фразы: «Не звони больше».
Как же это? Что это? Почему?! Ведь еще вчера… Еще вчера… Вчера были его глаза — близко. Губы — то целовали, то шептали исступленно: «Люблю, люблю, люблю». Руки… Руки были везде, и были они такими нежными, такими чуткими, такими родными, такими нужными.
Был жар. Бред. «Скорая». Мамины глаза. Бледное лицо отца.
Потом — медленное выздоровление. Физическое. Лучше бы его не было. Жить было невыносимо. Незачем. Ни к чему. А — жила. Пила-ела, ходила в училище, кое-как сдавала зачеты и экзамены. И ждала. Вот завтра… Завтра он придет. И объяснит. Все объяснит. Будет умолять простить его. Алла простит. И снова будут глаза, губы, руки.
Время шло. Свиридов на горизонте не появлялся. Сведения о нем, конечно, доходили: видели то с одной, то с другой.
Время шло — а рана не затягивалась, посыпаясь солью очередного уходящего дня.
Два года как на плахе, занавешенной туманом, на пути к которой палач заблудился, но все его ждут и знают: будет.
И вдруг — Саша Петров! На улице встретился. Случайно. Подошел близко. Взял за руку. И уже не отпустил.
Два года после покаянного прощального письма Аллы никаких весточек от Саши не было. Она знала, что родители его переехали из Куйбышева в Ленинград. Знала, что Саша все это время здесь не появлялся. А тут приехал. К бабушке.
Свадьба была через десять дней. К великому счастью Нины Александровны. К великому горю Сашиной мамы.
Накануне свадьбы Алла весь день прорыдала. А наутро после первой брачной ночи она снова знала: любовь есть! И неприлично светилась и ликовала каждой клеточкой измененного своего существа. И не сводила с Саши сияющих в темных полукружьях глаз. И благодарно заискивала перед Сашиной мамой, не скрывающей своей печали.
И конечно же, дело было вовсе не в том, что Алла смогла в эту ночь достичь пика наивысшего наслаждения. Скорее, наоборот. Они с Сашей, бедолаги, промучились до утра, прежде чем совершили то, что им было положено.
Произошло что-то гораздо более важное. Что именно, Алла, пожалуй, и сама не поняла. Собственно, понять — это ведь постичь разумом. А какой уж там разум! Он был вовсе ни при чем, когда все тело сладко стонало от нежности и от ощущения того, что принадлежит теперь не ей, Алле, а большому, сильному, но осторожному и нежному Саше, который назывался теперь ее мужем.
До физического блаженства было еще далеко, но Алла пока этого не знала. Ей казалось, что оно, это блаженство, уже в полной мере испытано — блаженство принадлежать не себе. Блаженство чувствовать дыхание своего повелителя. Блаженство прижиматься к красивому мужскому телу, которое тоже теперь — твое.
Она любила Сашу до изнеможения, до полного своего в нем растворения, до звона в ушах. Откуда все это взялось, Алла не знала. Возможно, в любовь переплавилась благодарность. А может, в любовь превратилась страсть, накопленная за все это время. Или это было наградой, компенсацией за все страдания послесвиридовского периода.
Но, увы, довольно скоро оказалось, что и Сашу Алла любила больше, чем он ее. Хотя как измеришь: больше, меньше? Просто Саша любил настолько, насколько умел. А этого для Аллы оказалось слишком мало. Она поняла это первый раз тогда, когда, почувствовав, что забеременела, и сообщив об этом мужу, услышала не ожидаемые возгласы восторга и ликования, а рационально-прозаическое: «Не вовремя, конечно».
Они тогда жили уже на Севере. Алла не работала. Вела, как умела, нехитрое лейтенантское хозяйство, в котором, однако, все было важно: и наличие обеденного компота, и вовремя подшитые к синему кителю белоснежные подворотнички, и чистота, до стерильности, во всей квартире, пока еще не своей, а чужой, куда пустил пожить семью Петровых на время своего дальнего похода один холостой мичман.
Услышав «не вовремя, конечно», Алла ушла в ванную. Ушла плакать. Плакать недоуменно и безутешно — но в ожидании, что сейчас придет Саша, пожалеет, успокоит и скажет все, что положено в таких случаях. Просто он, пыталась она оправдать мужа, не понял. Просто не сообразил так сразу.
Алла плакала — а Саша все не приходил. А не приходил он потому, что крепко спал.
Когда Алла, решив немного отдохнуть от плача, заглянула в комнату и увидела освещенное невыключенной настенной лампой сосредоточенное лицо спящего мужа, она села на пол, как когда-то — на чемодан посреди комнаты, и начала крепко думать.
Первое, что придумала, — развестись. Развестись завтра же. И ничего не объяснять.
Глаза Аллы горели гордым огнем, как у героини фильма про трудную любовь. Она сама вырастит своего ребенка (Алла, конечно, не могла еще знать, что ребенок у нее будет не один). Она сама его воспитает. И никто ей не нужен! Никто!
Второе, до чего додумалась Алла, — своего мальчика (в том, что будет мальчик, она нисколько не сомневалась) она назовет Виктором. Он будет победителем! Назло Саше. Назло его мамочке. Назло всем!
Потом Алле снова стало себя очень жалко, и она еще поплакала. Старалась плакать погромче, чтобы Саша услышал. Но он не услышал. И измученная Алла прилегла с краешку на диван, чтобы, не дай Бог, не касаться «бывшего» мужа.
Утром она, ни слова не говоря, приготовила Саше завтрак и на его какие-то извиняющиеся слова отреагировала холодным непонимающим взглядом.
Когда Саша пришел на обед, у Аллы от слез вместо глаз остались две маленькие щелочки, а все лицо заменял собою распухший нос. Она все окончательно решила: развод.
Но Саша вошел — и она, как когда-то, снова увидела: большой и беззащитный. Как лось. И его стало невыносимо жалко. Невыносимо. И Алла кинулась ему на шею. И просила прощения. А он тоже просил прощения. И даже стоял на коленях. И умолял не бросать его и клялся, что все будет хорошо. Просто так вчера получилось… Ну дурак… ну, черт его знает, почему он так сказал. Конечно, все здорово. У них будет сын! Сын!
— А если дочка? — спросила Алла. И снова начала плакать.
8
Рожала Алла в Куйбышеве. Саша в это время был в море. И узнал о появлении на свет близнецов только по возвращении на базу, с опозданием на две недели.
Из роддома Аллу встречали мама, папа, свекровь и свекор, приехавшие по этому случаю из Ленинграда, две одноклассницы и, кажется, кто-то еще из родственников. Но количество встречающих не могло компенсировать отсутствия Саши, и Алла чувствовала себя матерью-одиночкой. И снова плакала, за что все ее очень ругали.
Близнецы орали день и ночь, молока не хватало, спать приходилось в общей сложности не больше четырех часов в сутки, хотя, грех жаловаться, мама очень помогала. На маме, собственно, все и держалось.
Когда Саша приехал в отпуск, Алла весила меньше пятидесяти килограммов, и все халаты, в которых она ходила, можно было обернуть вокруг нее по два раза.
Из роддома Аллу встречали мама, папа, свекровь и свекор, приехавшие по этому случаю из Ленинграда, две одноклассницы и, кажется, кто-то еще из родственников. Но количество встречающих не могло компенсировать отсутствия Саши, и Алла чувствовала себя матерью-одиночкой. И снова плакала, за что все ее очень ругали.
Близнецы орали день и ночь, молока не хватало, спать приходилось в общей сложности не больше четырех часов в сутки, хотя, грех жаловаться, мама очень помогала. На маме, собственно, все и держалось.
Когда Саша приехал в отпуск, Алла весила меньше пятидесяти килограммов, и все халаты, в которых она ходила, можно было обернуть вокруг нее по два раза.