— Мне это известно, — говорю я, глядя ему прямо в глаза. — Скажите, доктор, а почему бы нам не поговорить о нем в прошедшем времени?
   — То есть?
   — Да просто он умер!
   Он ошарашен или очень хорошо изображает изумление.
   Он садится, потому что у него подгибаются ноги.
   — Умер…
   — Мертвее быть не может…
   — Когда?
   — Этой ночью.
   Вдруг лицо доктора изменяется: искажается, покрывается морщинами, становится почти патетическим.
   — Как?
   Я читаю в его глазах панику. Это паника отца, опасающегося, что у его ребенка могут быть неприятности.
   — Отравление газом, — отвечаю. — Но обстоятельства этого… несчастного случая мне кажутся.., ну, скажем, странными.
   — Странными?..
   — Да. Ваша дочь здесь? Я бы хотел ее до.., поговорить с ней.
   — Моя дочь здесь больше не живет, — грустно говорит он. — С тех пор как она спуталась с этим типом, мы расстались, и она живет в пригороде Руана, где у меня есть дом…
   Я останавливаю его жестом, потому что мне нужно подумать…
   Пригород Руана… Где я это уже слышал? Ах да… Вчера, в квартире Бальмена. Парьо… Он утверждал, что оставил антиквара в своей машине, а сам пошел звонить клиенту, живущему в пригороде Руана…
   — Название места? — спрашиваю.
   — Гуссанвиль.
   — Как давно ваша дочь поддерживала отношения с Парьо?
   — Пять или шесть месяцев…
   — Как она с ним познакомилась?
   — Как раз у Бальмена, в его магазине. Моя дочь собирает старинные монеты…
   — Ах так?
   — Да… Вас это удивляет?
   Я едва заметно пожимаю плечами. Мне кажется, в этом деле слишком много говорят о старинных монетах.
   — Продолжайте.
   — Поскольку Бальмен был моим пациентом, я посоветовал дочери сходить к нему в магазин. Он и познакомил ее с Парьо… А… Короче, Парьо ее соблазнил!
   Я смотрю на него:
   — Вы жили один с дочерью?
   — Моя жена умерла при родах дочери, и я воспитал ее один… Я…
   Понятно: отцовская ревность!
   — Сколько лет вашей дочери?
   — Двадцать шесть.
   — Могу я вам задать один.., гм.., деликатный вопрос?
   — Задавайте!
   — Вы, доктор, более чем кто-либо другой должны понимать, что молодой женщине нужен.., друг…
   — Согласен!
   Его лицо нейтрально, как Швейцария.
   — Но вы ссоритесь с любимой дочерью только из-за того, что она завела себе любовника?
   — Я поругался с ней не из-за того, что она завела любовника.., к тому же я полагаю, он у нее не первый. Мы поссорились, потому что этим любовником был Парьо…
   — Правда?
   — Правда!
   Он очень четок!
   — В чем вы его упрекаете?
   — У него криминальное прошлое, вот и все. В этом вопросе порядочный человек не может пойти на компромисс!
   — Криминальное прошлое…
   Я вдруг становлюсь похожим на лопуха. А я-то, наивняк, приперся сюда, даже не зная, что у Парьо были судимости…
   — И богатое у него это самое прошлое? — спрашиваю.
   — Слишком богатое, чтобы входить в число моих знакомых.
   — Как вы это узнали?
   — Это вы, комиссар, задаете мне такой вопрос? Вам разве неизвестно о существовании частных сыскных агентств, в которые можно обратиться, когда хочешь получить информацию об интересующем вас человеке?
   — Совершенно справедливо, — соглашаюсь я. И добавляю:
   — Вы ведь не очень любили Парьо? Пожалуй, даже совсем не любили…
   — Скажу прямо: я его ненавидел.
   — Эта откровенность делает вам честь, доктор…
   И, произнося эти слова, я думаю, что все актеры этой драмы откровенны… За исключением Джо Педика.
   Да, они откровенны: Парьо был откровенен, слишком откровенен… Он сразу же рассказал историю своих отношений с Бальменом… Эскулап откровенен…
   Скажу вам начистоту: я начинаю плавать и никак не могу составить себе четкое мнение о деле…
   — И последний вопрос, доктор: вы не убивали Парьо, не так ли?
   — Нет… — отвечает он. — И поверьте мне, комиссар, очень об этом жалею.


Глава 9


   Я всегда испытывал слабость к почтаршам и никогда не упускал возможность прокомпостировать одну из них, когда такая возможность представлялась…
   Однако эта отбила бы охоту даже у обезьяны… Длинная, высохшая, как Сахара, и никакого намека на груди. Выступающие передние зубы препятствуют любым попыткам поцеловать ее, если у кого-то даже возникло бы такое желание.
   Это она занимает окошко междугородных переговоров.
   — Привет, красавица, — говорю я ей с неотразимо прекрасной улыбкой.
   — Повежливее! — ворчит она. — Кто вам дал право разговаривать со мной таким тоном? Я вместе с вами коров не пасла!
   — Я не думаю, что факт охраны эти милых жвачных предрасполагает к любезности, — уверяю я. — Вы напрасно обижаетесь, мадам, мои намерения чисты, как стакан дистиллированной воды.
   — Какой номер вы заказываете? — перебивает она.
   — Номер стриптиза, — смеюсь я.
   — Вы хотите, чтобы я позвала директора? — вопит девица.
   — Не стоит. Меня вполне устроит ваше исполнение… Поскольку я вижу, что она сейчас взорвется, то показываю ей удостоверение. Это ее не успокаивает, наоборот, вгоняет в черное бешенство.
   — Ну и что! — кричит она. — Вы думаете, на кого-то произведет впечатление, что вы из полиции?! Знайте, что честные люди полиции не боятся, а моя совесть чиста!
   — Ну и прекрасно, — любезно замечаю я. — Хотя она и в чистом виде никому не нужна, даже по сниженной цене…
   — Вы хам!
   — Не надо повторяться! — говорю я. — Слово “полицейский” включает в себя все эпитеты, которые вы можете найти…
   Кажется, финиш.
   Воспользовавшись затишьем, я заявляю:
   — Ну хватит болтать, Мисс Эбонит, речь идет об убийстве.
   Она поднимает на меня свою физию и переспрашивает:
   — Об убийстве?
   — Даже о двух.
   — Не может быть.
   — Может. А вы можете мне помочь.
   — Я?
   — Вы!
   Мы ведем диалог двух клоунов. Наконец милашка смягчается.
   — В субботу, — говорю я, — незадолго до полудня высокий мужчина с костлявым лицом, одетый в кожаное пальто, заказывал междугородный разговор…
   Она размышляет.
   — В кожаном пальто, — шепчет она. — Да, помню… В кожаном пальто…
   — Какой номер он заказывал? Она изумленно раскрывает глаза.
   — Как я могу это запомнить? Каждый день заказывают сотни номеров!
   Я признаю, что надо обладать необыкновенной памятью, чтобы это запомнить.
   — Но ведь у вас должны сохраняться карточки, — говорю. — По крайней мере листки, на которых вы записываете заказанные номера и время заказа.
   — Это верно.
   — Где ваши субботние карточки?
   — Надо обратиться к господину директору.
   — А где он?
   И я иду стучать в маленькую стеклянную дверь, на которую мне указывает эта доска.
   — Входите!
   Меня встречает симпатичный малый. Я представляюсь и излагаю свою просьбу.
   — Это просто, — говорит он, открывая картотеку.
   Он протягивает мне стопку карточек. Я отбираю те, что за субботу, а среди них те, на которых записаны звонки, сделанные между одиннадцатью и полуднем.
   Мой взгляд быстро пробегает по странице.
   Вдруг я вздрагиваю.
   Гуссанвиль, четырнадцать. Одиннадцать часов пятьдесят минут.
   Гуссанвиль! Место, где обретается докторская дочка… Ну конечно, Парьо звонил своей милашке!
   — Четырнадцать — это номер телефона, да? — спрашиваю я директора.
   — Да…
   — Могут ваши службы установить имя владельца телефона с номером четырнадцать в Гуссанвиле?
   — О, запросто!
   Я угощаю его сигаретой, пока одна из служащих занимается поисками.
   Едва мы успеваем прикурить, как я получаю подтверждение: телефон с номером четырнадцать установлен в доме, принадлежащем доктору Бужону.
   При нынешнем положении вещей, как любит выражаться босс, поездка в Гуссанвиль становится просто необходимой. Однако перед отъездом мне нужно уладить кучу мелких дел.
   Прежде всего мне надо пожевать, потому что желудок у меня завывает от голода, потом я хочу услышать заключение судмедэксперта.
   Я останавливаюсь перед итальянским рестораном и заказываю спагетти и эскалоп с шалфеем.
   Еда — это залог успеха. Тот, кто умеет есть, умеет жить, а тот, кто умеет жить, всегда обставит тех, кто сидит на минеральной водичке и морковке.
   Проглотив плотный обед, я звоню врачу, чтобы спросить, что показало вскрытие.
   — Я его только что закончил, — говорит он. — Ваши предположения не подтвердились. Этот человек не проглотил никакого снотворного и умер от отравления газом… Смерть наступила около десяти часов вечера.
   — Ладно, спасибо.
   Я вешаю трубку на рычаг, думая, что вечером машиной пользовался не Парьо… Тогда кто? Малышка Изабель?
   Мне все больше и больше хочется с ней познакомиться. Звоню в картотеку.
   — Орлан?
   — Да.
   — Как поживаешь, крысиная задница?
   — Это вы, комиссар?
   — А то! Можешь посмотреть, есть ли в твоих ящиках что-нибудь на фамилию Парьо?
   — Могу. Вы подождете?
   — Да, но пошевеливай задницей!
   Я начинаю насвистывать, говоря себе, что на предмет наличия мозгов между мной и табуреткой нет практически никакой разницы… Это ж каким придурком надо быть, чтобы портить себе кровь из-за дела, которое тебя не касается, хотя через несколько часов вылетаешь в США?
   И все это за просто так! Я трачу свое время, а в некоторой степени и деньги, хотя мог бы находиться в объятиях смазливой куколки и учить ее влажному поцелую.
   — Алло!
   Я удивленно повторяю “алло!”, потому что за размышлениями совсем забыл про Орлана.
   — Слушаю!
   — У нас кое-что есть на Парьо…
   — Давай, херувимчик…
   — Парьо Жан-Огюст, осужден в тридцать шестом году на три месяца тюрьмы за попытку шантажа…
   — Однако! И кого же шантажировал этот субчик?
   — Некоего Бальмена, антиквара, проживающего на бульваре Курсель…
   Ну, ребята, это уже полный улет! Есть от чего разрезать себя на кусочки и упаковать в фольгу.
   Парьо, ближайший друг Бальмена, был осужден за попытку шантажа вследствие заявления последнего!
   Надо иметь черепок из дюраля, чтобы он выдерживал все эти удары.
   Попытка шантажа!
   И несмотря на это, они более пятнадцати лет поддерживали тесные дружеские отношения!
   Шантаж…
   Чтобы кого-то шантажировать, надо, с одной стороны, не иметь совести.., а с другой — знать о ком-то нечто такое, что не подлежит огласке…
   Я впервые слышу, чтобы потерпевший и осужденный остались добрыми друзьями, особенно в таком преступлении!
   Хорошо, что я звоню из бистро… Чтобы вернуться к стойке, нужно совсем мало времени.
   — Гарсон! Рому!
   Он вытаскивает стакан размером не больше молочного зуба.
   — Я же не просил у вас наперсток…
   — Вам угодно большой стакан? — насмехается этот разливальщик спиртного.
   — Нет… Кастрюлю!
   Насупившись, он наливает мне порцию “негрита”.
   Я ее проглатываю.
   — Еще одну! Я против одиночества…
   Я гоню по Западной автостраде в направлении Руана — столицы Нормандии.
   В голове я перебираю пять персонажей истории, вроде как раскладываю полицейский пасьянс.
   Один угол моего котелка занимает Бальмен, маленький аккуратный старичок с больным сердцем — загадочная личность… В другом — его доктор со всклокоченными волосами и верным боксером. В третьем Парьо, уравновешенный, хорошо владеющий собой человек, умерший от отравления газом, как жалкий лопух из мелких рантье… В четвертый я помещаю Джо Педика.
   А посередине персонаж, которого я еще не знаю, — Изабель…
   Да, все пятеро на первый взгляд кажутся совершенно нормальными, но на второй замечаешь, что в каждом есть какая-то тайна…


Глава 10


   Взглянув на домушку доктора Бужона, я говорю себе две вещи: первая, что она богато выглядит; вторая, что пуста…
   Все двери, ставни, отдушины наглухо закрыты…
   Владение находится в стороне от дороги. Дом стоит посреди большого сада, который тип с претензиями мог бы назвать парком, не вызывая у вас протестов.
   Я подзываю мальчонку, пытающегося прокатиться на отцовском велосипеде, сидя на раме.
   — Скажи, малыш, тут кто-нибудь есть?
   — Нет, месье, — отвечает он. — Мадемуазель уехала вчера утром.
   — На машине?
   — Да, на машине.
   — На своей?
   — У мадемуазель Бужон нет своей машины… Она была с другом…
   — Друг одет в кожаное пальто?
   — Ага, точно.
   — Хорошо.
   Он смотрит на меня с интересом, как поезд на пасущуюся корову.
   — Па говорил ма, что они приезжали этой ночью, — продолжает пацан. Он слышал машину. А утром, еще до рассвета, они снова уехали.
   Я навостряю уши.
   — Что ты говоришь?
   — Они вернулись и снова уехали, — уверяет мальчик. Мой портативный чертик начинает гнусавить мне в ухо:
   «Ну что, доволен? Машина Парьо разъезжала этой ночью, а он тем временем помирал в своей постели…»
   — Твой отец ничего не видел?
   — Нет, но слышал…
   — А может быть, это была другая машина?
   — Нет, та самая. Это немецкая машина. Она шумит громче других…
   "Куй железо, пока горячо!” — советует мне мерзавец чертенок.
   Я даю мальцу пятьдесят франков.
   — Ты молодец, — говорю я ему. — Беги купи себе конфет и заработай несварение желудка.
   Делая это, я хочу не только отблагодарить его, но и удалить, потому что мне не нужны свидетели того, что я собираюсь делать.
   Как только старый велосипед скрывается за углом изгороди, я начинаю заниматься замком. Открыть его — детская игра.
   Открыв калитку, я иду по выложенной плитками дорожке, ведущей к дому.
   Крыльцо выглядит величественно, на мой вкус, даже слишком. На нем неудобно стоять, потому что ты всем виден, как статуя на постаменте.
   Эта дверь более упряма, чем первая. Мне приходится повозиться с замочной скважиной, прежде чем убедить ее, что я такой мужчина, перед которым не могут устоять ни женщины, ни двери.
   Вхожу… Дом пуст.
   Он обставлен приятно и с большим вкусом.
   Я осматриваю все комнаты, не имея конкретной идеи, просто затем, чтобы проделанный путь не оказался напрасным.
   Мне кажется, аккуратность — это доминирующая добродетель Изабель.
   Мебель на своих местах, ковры вычищены, на гладких поверхностях никаких следов пыли.
   Она хорошая хозяйка, на которой был бы рад жениться каждый, при условии, что этот каждый имеет буржуазные вкусы.
   В холодильнике на кухне я нахожу неначатую бутылку молока, остатки холодного мяса, яйца.
   Это говорит о внезапном отъезде.
   Возможно, субботний звонок Парьо и вызвал малышку в Париж… Он ей сказал, что заедет завтра, чтобы…
   Я выдаю неприличное ругательство.
   Неужели малышка Изабель обладает даром раздваиваться? Как она могла быть одновременно здесь и в Париже? Ведь соседка Парьо, его консьержка и владелец ресторана утверждают, что она навещала любовника каждый день.
   Из этого следует заключить…
   Нет, ничего не надо заключать. Еще слишком рано…
   Поднимаюсь на второй этаж. Ряд комнат. Нахожу спальню девицы.
   Класс: туалетный столик, заставленный флакончиками, а гардероб забит платьями.
   На туалетном столике я замечаю пачку турецких сигарет. Рядом с ней золотая зажигалка с заглавной буквой “Ж”.
   "Ж” никогда не было начальной буквой имен Изабель, Этьен (как зовут доктора) или их фамилии — Бужон. Поэтому, сказав себе, что зажигалка принадлежит третьему лицу, я кладу ее в карман. Заодно я кладу туда же и пачку турецких сигарет.
   Я дошел в моих поисках до этого момента, когда раздается стук в дверь. Подхожу к окну и вижу на крыльце высокого типа с рыжими усами, с кепкой на голове и охотничьим ружьем в руках.
   — Что вы хотите? — спрашиваю я.
   Он поднимает голову. У этого парня не слишком любезный вид. Глаза сердитые, недобрая складка рта.
   — Вы кто такой? — грубо спрашивает он.
   — Хороший парень, — уверяю я. Кажется, он не расположен шутить.
   — Как вы сюда вошли?
   — Через дверь. Пока что не изобретено ничего более простого, чтобы входить в дом. У архитекторов бедное воображение…
   — Не надо принимать меня за идиота! — заявляет он, и его усы топорщатся.
   — А кто вам сказал, дорогой месье, что я принимаю вас за идиота?
   — Я вас никогда раньше не видел…
   — Я вас тоже…
   — Вы, часом, не вор?
   — Вы когда-нибудь видели воров, которые являются среди бела дня и оставляют свою машину посреди дороги?
   — В газетах писали, — упрямится он.
   — Подождите, я сейчас спущусь. Он стоит в вестибюле с ружьем наизготовку. Я показываю ему мое удостоверение, потому что этот козел может запросто подстрелить меня, как куропатку. Он читает документ по слогам.
   — Вы из полиции? — спрашивает он.
   — Там что, неясно написано?
   По его физиономии я понимаю, что он предпочел бы иметь дело с жуликом.
   — Прошу прощения, — бормочет он, закидывая ружье на плечо. — Когда сын мне сказал, что какой-то странного вида тип…
   Он замолкает, поняв, что ляпнул не то, что нужно.
   — Короче, я решил, что надо проверить… В газетах столько всего пишут…
   — А! — говорю я, сильно заинтересовавшись. — Так это вы слышали сегодня ночью машину? Он насупливается.
   — Значит, мой пацан вам сказал? Я понимаю, что скоро “его пацану" крепко достанется.
   — Да… В котором часу вы слышали машину?
   — Около полуночи. Луна была как раз над колокольней…
   — Вы не встали?
   — А зачем? Он сама логика.
   — Не знаю. Вам могло захотеться посмотреть, действительно ли приехали владельцы?
   — О! Это была мадемуазель. Я узнал шум мотора.
   — Старая немецкая машина, знаю… И она уехала утром.
   — Как раз перед рассветом Я еще сказал себе, что доктор собирается продавать дом и его дочь приезжала сжечь кучу старых бумаг…
   — Как кучу старых бумаг?
   — Она развела огонь… С кровати мне видно через окно их крышу…
   Из трубы валил дым, как на заводе…
   — Да?
   Он жалеет, что проболтался, и прикусывает губу.
   — Вы что, не спите по ночам? — спрашиваю я.
   — Я вам объясню… Одна из моих коров должна телиться, потому у меня легкий сон… Шум машины меня разбудил, а заснуть потом снова было трудно.
   Перед моими глазами все упрямство Земли.
   — Значит, мадемуазель вернулась и развела огонь?
   — Да.
   — Скажите, а давно она поселилась здесь?
   — Несколько месяцев назад.
   — Она жила одна?
   — Сначала да… Ее часто навещал друг.
   — Парьо?
   — Я не знаю, как его звать… Мадемуазель гордая и не очень с нами разговаривает.
   — Чем она здесь занималась?
   — Да ничем… Гуляла.., ждала его…
   — А потом?
   Усатый явно хотел бы сейчас оказаться рядом со своими коровами.
   — Потом… На прошлой неделе сюда приехал молодой человек… Он был какой-то странный. Можно было подумать, что между мадемуазель и ее другом все кончено, но нет, они хорошо ладили втроем…
   Молодой человек был какой-то странный!
   — Этот молодой человек был блондином и красился, да?
   — Точно. Вы его знаете?
   — Более-менее…
   "Джо”, — размышляю я, думая о лежащей в моем кармане золотой зажигалке. “Ж” — первая буква имени Жорж, наиболее распространенным уменьшительным от которого является Джо.
   За каким это хреном сюда приезжал педик? Решительно, в этой истории не выходишь из четырех углов… Сколько бы я ни продвигался, сколько бы ни перемещался, а все время натыкаюсь на одного из моих персонажей!
   — А доктор сюда приезжал? — спрашиваю. Усатый качает головой.
   — Нет, уже давно…
   — А вы не видели здесь в последнее время такого маленького седого старичка?
   — Нет.
   Молчание. Он переминается с ноги на ногу. Он бы хотел отчалить, но не решается… Никак не может найти идеальную формулу для прощания.
   Я не собираюсь облегчать ему задачу. Я изо всех сил обдумываю то, что он мне только что сказал. Как бы то ни было, мое расследование продвинулось вперед: я теперь могу со всей уверенностью сказать, что это малышка Изабель каталась прошлой ночью на машине Парьо. Она приезжала сюда сжечь компрометирующие бумаги… Отсюда всего один шаг до вывода, что она действовала так, потому что знала, что Парьо мертв, поскольку помогла ему сыграть в ящик.
   — Значит, дым шел сильный? — спрашиваю я.
   — Очень, — уверяет сельский труженик.
   — И.., долго?
   — Очень долго… Я даже спросил себя, чего она наложила в печку.
   — Как ваша фамилия? Тип каменеет.
   — Я не сделал ничего плохого, — тихо протестует он.
   — Напротив, — уверяю я, — вы действовали как честный гражданин, и я хочу узнать вашу фамилию, чтобы отметить это…
   — Бланшон, — с сожалением говорит он.
   Я протягиваю ему руку. Он с опаской смотрит на нее, как будто боится, что я прячу в ладони змею. Наконец он роняет свою десницу в мою.
   Когда он выходит из калитки, я возвращаюсь в дом. Осматриваю систему отопления, чтобы понять, как же малютка Изабель могла спалить свои бумаги.
   Кроме общей для всего дома системы парового отопления, в комнатах есть камины. Нет нужды напрягать глаза, чтобы понять, что они не работали с незапамятных времен.
   Остается топка. Крупновато для сжигания бумаг.
   Хотя…
   Спускаюсь в погреб. По мере углубления в подземное помещение меня хватает за горло тяжелый противный запах.
   Топка стоит посреди маленького зацементированного помещения. По обеим сторонам двери я замечаю жирные следы. Можно подумать, здесь жгли сало… Запах горелого жира вызывает у меня тошноту.
   Открываю дверцу топки. Куча теплого пепла. Я ворошу ее длинной кочергой. Пепел жутко воняет.
   Преодолевая отвращение, я беру совок и высыпаю кучку пепла на пол.
   Через минуту я отступаю в глубину комнаты, опираюсь рукой на выбеленную известью стену и, как порядочный, начинаю блевать.
   Наконец я возвращаюсь к пеплу, раскладываю на полу мой платок и, взяв кусок челюсти, от которого меня вывернуло, кладу его на кусочек ткани.
   Связав платок в узел, я заворачиваю его в лист газеты.
   С маленьким свертком под мышкой я покидаю очаровательный домик.
   На этот раз с так называемыми естественными смертями покончено!
   Это ведь действительно редкий случай, чтобы мужчина (или женщина) кончал жизнь самоубийством, ложась в горящую топку котла парового отопления.
   Какому из моих пяти персонажей принадлежит кусок челюсти, лежащий в моем кармане?
   Итак, действую методом исключения. Это не Бальмен, потому что он лежит в морге; и не Парьо, которого я видел сегодня утром; и не врач с ним я разговаривал несколько часов назад. Тогда кто? Джо? Изабель?
   Какое дело! Черт возьми! Какое дело!


Глава 11


   Я до сих пор так и не видел нежную Изабель, не знаю, где она находится, и боюсь, что придется лететь в Чикаго, так и не познакомившись с ней, если это вообще возможно и если это не ее челюсть лежит в моем кармане.
   Первая моя забота по возвращении в Париж — поспешить в дом сто двадцать на бульваре Курсель повидать Джо, если его еще можно повидать, а то имеется очень большая вероятность, что он сыграл в ящик (точнее, в топку).
   Толстая консьержка стоит перед дверью своей комнаты, опираясь на ручку швабры, которая никогда не служила ей ничем иным, кроме как подпоркой.
   Она смотрит на меня умиляющим коровьим взглядом.
   — Ну, мамаша, — говорю я ей, — вижу, вы сегодня в форме.
   — Гм! — отвечает она. Переводите, как хотите.
   — Джо наверху?
   — Да…
   Мое сердце слегка сжимается. Значит, Я никогда не познакомлюсь с Изабель.
   — Спорю, эту ночь он провел не дома. Толстая коровища качает башкой.
   — Неправда, — говорит она. — Он больше никуда не выходит… Я сама хожу ему за покупками…
   — Вы абсолютно уверены, что он никуда не выходил этой ночью?
   — Абсолютно… У меня бессонница… Дверь никто не открывал…
   Я морщусь.
   Кажется, мне придется расширять семейный круг. Если Джо не выходил ночью, кто же тогда сжег Изабель? Ее папочка? Надо будет проверить распорядок дня эскулапа.
   — Ладно, — говорю, — пойду поздороваюсь с голубеньким…
   — Эй! — окликает меня консьержка. Я оборачиваюсь.
   — У меня есть почта…
   — Ах да! Я и забыл…
   Она заходит в свою каморку и возвращается с желтым конвертом и открыткой.
   Желтый конверт пришел из банка… Открываю его. В нем лежит вторая часть чека на десять миллионов триста десять тысяч франков, выписанного на имя владельца счета, то есть Людовика Бальмена.
   Приложенная карточка дает новое состояние счета: сто двадцать франков.
   Странно! Это похоже скорее на закрытие счета, чем на оплату покупки.
   Почтовая открытка изображает гуссанвильскую церковь, на обороте несколько слов:

 
   Время тянется ужасно медленно. Действуй быстрее.
   Твой Джо.

 
   Она отправлена в пятницу.
   Значит, в пятницу Джо еще был во владении доктора.
   Толстая консьержка, должно быть, прочла послание, потому что даже глазом не моргает.
   — На прошлой неделе Джо уезжал? — спрашиваю я.
   — Его не было пару недель.
   — Когда он вернулся?
   — В субботу, после обеда…
   "После смерти Бальмена”, — думаю я.
   Я сую почту покойного в карман и поднимаюсь по лестнице.
   Почему это “действуй быстрее”? Как будто возвращение парня зависело от решения или действия Бальмена…
   Открытка была отправлена в пятницу. Она должна была прибыть по назначению в субботу утром, то есть до того, как Бальмен пошел снимать бабки со своего счета. Только задержка на почте…
   Вот я и перед дверью.
   Звонок условным сигналом.