И мудрый человек Востоков говорил Жанне примерно то же самое, только в другой тональности:
   — Монастырь подобен секте. Знаешь, как это бывает. Приходит в секту нормальный человек, просто из любопытства. Глядишь — а через некоторое время у него уже оловянные глаза с нездешним сиянием, и за свою веру он любого готов разорвать на куски.
   Между тем уход в монахини рабынь, купленных за деньги или выигранных в карты — а Стихотворец оказался очень удачливым картежником — стал сильно беспокоить помещика. Ему и ссориться с иеромонахом не хотелось, и добычи было жалко.
   Положение спасли девушки из числа вольных хлебопашцев. Они согласились приравнять себя к крепостным и оказывать помещику соответствующие услуги, не имеющие отношения к хлебопашеству — лишь бы он не чинил препятствий Божьим людям.
   Более разумный человек наверняка бы задумался и заподозрил, что тут где-то что-то не так. Но Стихотворец принял все за чистую монету.
   И некому было подсказать ему, что на его земле под видом вольных хлебопашцев, монахов, строителей-шабашников и девушек легкого поведения беспрепятственно концентрируются валькирии, элитные бойцы генерала Шорохова и просто добровольцы-табориты, затеявшие теперь уже не только освобождение пленных амазонок, но и спасение похищенного президента Экумены, а заодно — если получится — и освобождение Шамбалы от власти бандитов и работорговцев.
   Тем, кто мог бы заметить все странности и неувязки, было в эти дни не до Александра Сергеевича и его поместья. Среди бандитов и работорговцев назревала новая свара. Балуев, который отдал слишком много золота в обмен на удовольствие заполучить в свои руки Тимура Гарина, теперь не смог расплатиться с собственными стражниками и надсмотрщиками, а также с кредиторами из стана Клыка. В результате его наемники объединились с людьми Клыка, а Балуева поддержал Шаман. Похоже было, что скоро Клык и Шаман передерутся, и бойня будет чудовищной.
   Шаман спешно договаривался с пантеровцами и их командиром Гюрзой о совместных действиях, но Гюрза уже втайне решил пойти по третьей дороге. Банка с пауками, в которую окончательно превратилась Шамбала, стала надоедать бывшему спецназовцу.
   И тайные переговоры с Караванщиком, его другом Востоковым, отцом Серафимом и инокиней Анной — в миру Жанной Аржановой — не прошли даром.
   Гюрза, разумеется, прекрасно знал, что за вольные хлебопашцы собрались в поместье Стихотворца. Но он никому об этом не говорил.

75

   После долгого и трудного путешествия в связанном виде с заклеенным ртом и без еды президент Экумены Тимур Гарин выглядел так, словно того и гляди помрет, и в душе рабовладельца Балуева при взгляде на него боролись два противоречивых желания.
   Первое требовало учинить давно запланированную экзекуцию немедленно и оттянуться во весь рост. И если Гарин при этом действительно помрет, так ему и надо, никто плакать не будет. Слишком много боли он причинил господину Балуеву, сначала угробив на корню аграрное предприятие №13, потом ликвидировав рабовладельческую ферму к западу от Белого Табора и в конце концов отправив самого Балуева в Лефортово, где его на протяжении многих недель подвергали всяческим унижениям.
   Так пусть же эти унижения теперь отольются Гарину вдесятеро или даже стократно.
   Но с другой стороны, Балуев отдал слишком много золота в обмен на удовольствие лицезреть Гарина в своей власти. И если Тимур, паче чаяния, помрет во время экзекуции от голода и боли, то получится, что эти громадные деньги пропали зря.
   К тому же Шаман и его старший товарищ Варяг никогда не простят Балуеву такого исхода. Ведь Гарин отдан рабовладельцу на сохранение, а вовсе не в качестве мальчика для битья.
   Нет, так дело не пойдет. Настоящая месть должна быть долгой. Мучения и унижения не должны прекращаться ни на секунду, но при этом объект мести должен просто оставаться живым и относительно здоровым, но еще и сохранять здравый рассудок.
   Иначе он не будет понимать существа мести и ощущать раскаяния — а в таком случае это уже не месть.
   Сам Балуев, конечно, был безумен, но при этом оставался здравомыслящим человеком.
   Поэтому он приказал только посадить голого президента Экумены на цепь около собачьей будки и накормить его собачьей едой. А сам отправился по другим делам — принимать новое пополнение рабынь.
   Рабынь доставили с окраин дачной зоны. Команда киднепперов напала на фермерский поселок и без труда подавила сопротивление хозяев. Правда, всех взрослых мужчин пришлось убить — но женщины и дети достались бандитам.
   Распаленные боем киднепперы хотели первым делом использовать свое право воинов-победителей и побаловаться с девчонками, которые были в поселке как на подбор красавицы и девственницы. Несколько семей доброго нрава ушли подальше в леса от соблазнов города и таборитской вольницы, да вот направление выбрали неправильное — и обосновались у самой границы бандитской земли. И теперь пожинали плоды, оказавшись с бандитами один на один.
   Однако банда, которая разгромила их поселок, не относилась к числу вольных охотников. Она поставляла рабов не на рынок невольников в городе Ксанаду, а непосредственно на фазенду Балуева. Балуев же любил, чтобы новоиспеченных невольниц ему поставляли неизнасилованными и неизбитыми, в одежде и с остатками былой строптивости. Он предпочитал сам заниматься воспитанием рабынь.
   На рабов-мужчин это правило не распространялось, но на этот раз мужчин в составе добычи и не было.
   Атаман киднепперов с трудом утихомирил своих людей, но все-таки убедил их, что плата за нетронутых девственниц будет больше, чем за жертв группового изнасилования. Но атаман ничего не смог поделать, когда бандиты скопом кинулись на двух молодых женщин, которые заведомо не были девственницами, поскольку у них уже были свои дети.
   Одна из этих женщин потом сумела перекатиться с плота в воду и даже утащить за собой свою маленькую дочку. Другие тоже пробовали, но теперь плотогоны были внимательнее, и добычу удалось доставить на фазенду в целости и сохранности.
   И теперь семь девственниц от двенадцати до двадцати лет стояли перед Балуевым со связанными за спиной руками. Изнасилованную молодую женщину, которая не сумела утопиться подобно подруге, поставили с ними рядом обнаженную. Других женщин, которым было уже за сорок, сразу увели на работу, объяснив по пути, что чем лучше они будут работать и чем меньше станут сопротивляться — тем лучше будет их дочерям.
   Детей тоже увели. Нагая молодуха рванулась было за своими сыновьями-близняшками, но ее тут же сбили наземь ударом кнута. И тоже объяснили, что судьба детей целиком зависит от ее поведения.
   А девственниц увещевали с точностью до наоборот. Балуев лично выбрал среди них самую испуганную. Вся в слезах, она стояла перед ним в платьице ниже колен и нервно переступала босыми ногами.
   — Ты ведь любишь маму? — почти ласково спросил у нее Балуев.
   Девушка энергично кивнула и еле слышно попросила:
   — Не мучайте ее, пожалуйста.
   — Зачем же мы станем ее мучить, — ответил рабовладелец. — Ты такая хорошая девочка — наверно, и мама у тебя хорошая. Но конечно, если ты окажешься плохой девочкой, твою маму придется наказать за неправильное воспитание дочки. Но ведь этого не будет, правда? Ты будешь хорошо себя вести?
   Девочка, которой было лет шестнадцать, снова кивнула, хотя уже не так энергично и уверенно.
   — Вот и прекрасно, — все так же ласково произнес Балуев. — Тогда тебе сейчас развяжут руки. Только пообещай мне, что не попытаешься убежать и не полезешь драться.
   Девочка кивнула опять, но Балуев потребовал дать обещание вслух, и она, оглянувшись на подружек, вымученно прошептала: «Обещаю».
   Балуев сам разрезал ножом веревки на ее руках. Руки сильно затекли, и лицо девушки скривилось от боли. Рабовладелец подождал, пока восстановится кровообращение, а потом сказал все тем же тоном доброго дядюшки.
   — А теперь ты должна раздеться. Посмотри — у нас все хорошие девочки ходят раздетыми. Это страшный грех — прятать под одеждой такую красоту.
   Девушка отшатнулась в ужасе, затравленно озираясь вокруг. Мимо как раз проходила нагая рабыня, загорелая дочерна и очень красивая. Она несла на плече кувшин, и новая невольница непроизвольно залюбовалась ею, но Балуев не хотел ждать и повторил приказ в более категоричной форме:
   — Раздевайся! Быстро!
   Девочка отчаянно замотала головой, и тогда Балуев сгреб в кулак ее длинные волосы, приблизил ее лицо к своему и прорычал, оскалив зубы:
   — Тогда тебя разденут силой и сделают больно. Очень больно. И не только тебе, но и твоей маме, и твоим подружкам.
   Услышав это, одна из подружек задрожала крупной дрожью, поняв, что именно он имел в виду, и крикнула в панике:
   — Маша, пожалуйста! Я не хочу, чтобы они сделали это со мной.
   Другая девушка, самая старшая, с умным и строгим лицом, тут же одернула ее:
   — Замолчи!
   Потом повернулась к Балуеву и спросила:
   — Можно я буду первая?
   Нагая фермерская вдова, все еще лежащая в пыли, шептала одними губами: «Изверги!» — но на нее никто не обращал внимания.
   — Нет, — резко ответил Балуев на вопрос старшей из девственниц. — Первой будет Маша. Она у нас самая красивая и я не могу так долго терпеть это безобразие. Ее красоту должны видеть все.
   Маша, закрыв руками лицо, снова замотала головой и простонала: "Нет, я не хочу!
   Пожалуйста, не надо!" Балуев оторвал ладони от ее лица и заломил одну руку за спину с криком:
   — Смотри, кто поможет тебе раздеться!
   Другой рукой он ткнул в сторону стражника, который напоминал гибрид гориллы с неандертальцем. А рядом с ним стоял другой, обезображенное лицо которого внушало ужас и отвращение. Взглянув на этих двоих, Маша начала падать в обморок, и пришлось истратить целое ведро воды, чтобы это предотвратить.
   Балуев таки добился своего. Маша своими руками сняла мокрое насквозь платье и белье и застыла перед мучителем в позе купальщицы, застигнутой врасплох — благо, свои небольшие груди она вполне могла прикрыть одной рукой.
   Но это рабовладельцу не понравилось, и Маша, которая ничего не видела из-за слез, снова услышала его голос, который произнес около ее уха.
   — Если ты не опустишь руки, их придется снова связать.
   Девушка опять нарушила приказ. Вместо того, чтобы опустить руки, она закрыла ими лицо. Но на этот раз Балуев не стал возражать — ведь теперь красота юной девушки по имени Мария действительно была открыта всем взглядам.
   А Балуев уже развязывал руки старшей из девственниц. Она безучастно смотрела прямо перед собой, а как только руки снова стали ее слушаться, без напоминаний стянула через голову платье и даже как-то излишне поспешно освободилась от всего остального. Не обращая внимания на Балуева и не пытаясь прикрыться, она подошла к Маше и принялась ее утешать, но рабовладелец вдруг вырвал у надсмотрщика хлыст и стеганул девушку по спине.
   Она вскрикнула и резко повернулась.
   Перед нею стоял монстр — злобный и совершенно безумный. Брызгая слюной он ревел:
   — Здесь я хозяин! Ни одна рабыня не может шагу ступить без моего приказа. Я не разрешал тебе трогаться с места. Стой и не смей шевельнуться, пока я не скажу!
   Ты поняла?!
   — Я поняла, — тихо сказала старшая из девственниц. — Ты сумасшедший.
   За это она получила еще один удар хлыстом, на этот раз сильнее и больнее. Ее ноги подкосились, и девушка повалилась в пыль рядом с фермерской вдовой. А озверевший рабовладелец продолжал хлестать ее наотмашь, оставляя на спине кровавые следы.

76

   Иеромонах Серафим так и не смог по-настоящему обратить инокиню Анну, в миру Жанну Аржанову, в свою веру. Чем больше молитв, увещеваний и проповедей лилось ей в уши, тем меньше привлекало ее православие, особенно в старообрядческой интерпретации.
   Люди, которые окружали Жанну в скиту, искренне и всерьез верили, что Бог восседает на облаке, а все наблюдения, которые этому противоречат — суть наваждение диавольское.
   Эти люди всерьез считали все другие веры и культы безбожной ересью и были готовы бороться за торжество правой веры любыми средствами, включая войну.
   Когда один диакон, пришедший в Шамбалу вслед за отцом Серафимом, произнес в ее присутствии: «Несть грех умерщвление упорствующих еретиков», — Жанне захотелось немедленно бежать из этого места, и вовсе не потому, что она питала природное отвращение к убийству вообще.
   Ей уже приходилось убивать, и она была уверена, что и впредь придется не раз. Но убивать из-за спора о том, где живет Бог и как его зовут или какими словами ему молиться — это Жанна считала верхом безумия.
   Но бежать Жанна не могла. Завершались последние приготовления к боевой операции по освобождению Тимура Гарина, и Жанне в этой операции отводилась первостепенная роль.
   Когда разведка принесла известие, что Гарина, голого и в тяжелых цепях, заставляют день и ночь работать на плантациях без сна и еды и ежедневно избивают бичом так, что на спине уже не осталось живого места, стало ясно, что медлить больше нельзя.
   Балуев обезумел окончательно. Он не хотел слушать Шамана, который теперь уже не просил, а требовал прекратить измывательства, от которых Гарин того и гляди окочурится. А когда Шаман с небольшим отрядом пришел, чтобы забрать Гарина, сославшись на нарушение договора, Балуев натравил на него своих новых головорезов — полных отморозков, набранных по лесам при участии Пантеры.
   Поскольку Пантера присутствовал при этом лично, Шаман не рискнул ввязываться в драку. Но с этого дня стало ясно, что Балуев долго не протянет. Здравомыслие окончательно отказало ему, и в ослеплении своем рабовладелец настроил против себя всех влиятельных людей Шамбалы. Даже со Стихотворцем и то поссорился, когда тот при содействии Шамана перехватил у Балуева партию молодых невольниц.
   Но Стихотворцу стало не до ссоры с Шаманом, когда в один прекрасный день все его вольные хлебопашцы снялись с места, и проскакала через поместье верхом на коне обнаженная по пояс девушка, совсем непохожая на инокиню Анну. Предводительница валькирий снова была в седле и не слышала криков, которыми провожали ее священники и честные монахи обоего пола.
   — Будешь гореть в геенне огненной и не спасешься. Покайся, грешница, ибо не уйти тебе от пламени адского.
   Но Жанне было некогда каяться. Она вела отряды вольных хлебопашцев в бой, и никакие головорезы, включая и самого Пантеру, не смогли бы ее остановить.
   — Если мы победим — значит, Бог с нами! — крикнула она, удаляясь от скита, и меч в ее поднятой руке сверкал в лучах утреннего солнца.
   И ее спутники, вооруженные кто чем — от топоров и ножей до мечей и пик, устремляясь за нею, кричали во весь голос: «С нами Бог!» — хотя многие из них вовсе не верили в Бога.
   И хотя войско было не так уж велико, молва, бегущая впереди пеших воинов, преувеличила его силу во много раз. Авангард этой армии еще не успел дойти до границы владений Балуева, а его невольники уже передавали из уст в уста радостную весть.
   Идет сила несметная, чтобы освободить рабов и истребить господ, и никакие преграды не остановят ее.

77

   Когда рабовладелец Балуев в очередной раз поставил Тимура Гарина на правеж, всем, кроме самого рабовладельца, было ясно, что эта экзекуция — последняя. Как бы ни был вынослив пленный президент Экумены, но больше он не выдержит.
   Но Балуеву было все равно. Если Гарин не хочет целовать его сапоги и просить прощение за все зло, которое он причинил Балуеву в прежние времена — значит, пускай подыхает.
   Правда, Балуев заготовил для Гарина другую смерть. Он решил его кастрировать и четвертовать, причем не сразу, а постепенно, отрубая руки и ноги по очереди и заживляя раны, чтобы продлить мучения.
   Балуев сказал Гарину об этом, но тот все равно не стал лизать его сапоги. И тогда рабовладелец поставил пленника на правеж — бичевать и жечь каленым железом тело, на котором уже не было живого места.
   Освободители слишком долго готовились, все ждали подкреплений, опасаясь, что если нанести удар с недостаточными силами, то этот удар захлебнется на ранней стадии. Слишком уж много бандитов, рабовладельцев, надсмотрщиков и стражников в лесах и долинах Шамбалы, а фазенда Балуева находится в самом центре этой бандитской земли.
   Но первый же день наступления показал, что медлили они напрасно. Весть о приходе освободителей летела впереди войска, и рабы на плантациях брались за оружие, не дожидаясь подхода основных сил. Оружием служили топоры, лопаты, серпы и косы, а еще больше ножи, и этими подручными средствами невольники орудовали вполне умело.
   Дорвавшись до оружия народ обыкновенно звереет — особенно если речь идет о наказании обидчиков и истреблении поработителей. Оттого восставшие убивали не только рабовладельцев, но и всех, кто имел несчастье жить при рабовладельцах безбедно. Первыми страдали, конечно, надсмотрщики и личная стража, но расправившись с ними, мятежники набрасывались на всех, кто попадался под руку — от жен и любовниц, до ключников и кухарок. И очень горевали, если кому-то удавалось умереть быстро и без мучений.
   Когда Балуев узнал о восстании, он срочно собрал всех верных людей и приказал готовиться к бою. Но вести из соседних владений были настолько ужасающими, что эта армия разбежалась раньше, чем войско мятежников приблизилось к границам фазенды.
   Балуев был не дурак и убежал следом, а по пути даже обогнал своих воинов, поскольку скакал на коне, в то время как его подручные драпали на своих двоих.
   Рабы Балуева потом кусали локти из-за того, что прозевали восстание и не пресекли бегство своего мучителя. А когда он убрался из усадьбы, им уже и восставать было не надо. Все надсмотрщики, которых здесь звали вертухаями, исчезли в одночасье.
   Но усадьбу, построенную самими же рабами из дерева в небывало короткий срок, восставшие все-таки подпалили. Да так удачно, что чуть не сожгли полумертвого Гарина, брошенного в сарае на солому.
   Его спасли в последний момент с превеликим трудом. Кузнец с риском для жизни перерубил цепь, которой Гарин был прикован к стене. Вокруг уже бушевал огонь, дым резал глаза и не давал дышать, а Гарин не мог идти, и кузнецу пришлось тащить его на себе.
   Хорошо еще, кузнец был силен физически, как ему и положено. На нем уже занялась одежда, когда он выбрался со своей ношей из пылающего сарая. И оказалось, что спасением Гарина он выкупил и свою собственную жизнь. Кузнец был не рабом, а вольнонаемным — их же сплошь и рядом убивали вместе с вертухаями и приближенными рабовладельца.
   Гарина облили холодной водой, чтобы загасить тлеющую одежду, и от этого он пришел в себя. В это время в пылающую усадьбу как раз входили передовые отряды освободителей во главе с Жанной Аржановой.
   — Что происходит? — еле слышно сорванным голосом спросил Гарин, когда Девственница спешилась и склонилась над ним.
   — Революция, как обычно, — ответила она, и Гарин, несмотря на страшную боль во всем теле, не удержался от улыбки.

78

   Помещик Александр Сергеевич Стихотворец своими глазами не видел инокиню Анну скачущей через поместье в костюме амазонки, а очевидцы говорили разное.
   Некоторые утверждали, что это была вовсе и не она.
   Ей ведь еще ко всему вздумалось наложить на лицо боевую раскраску, и узнать смиренную монахиню в таком виде мог далеко не каждый.
   Вдобавок священнослужители и монахи из скита по здравом размышлении решили скрыть позорный факт бегства монахинь с войском восставших хлебопашцев. Жанна ведь ушла не одна — она прихватила с собой четырех девушек из числа невольниц, принявших постриг, чтобы избежать домогательств Стихотворца и его людей.
   И когда помещик послал узнать, находится ли инокиня Анна все еще в скиту, ему ответили, что да, находится, но ни с кем видеться не желает, ибо денно и нощно молится о спасении душ заблудших овец, что ныне, аки волки, совершают кровопролитие.
   Говоря это, честные монахи руководствовались принципом, согласно которому ложь во спасение не есть грех.
   Но Стихотворец под влиянием неожиданных событий, среди которых первым было повальное бегство крепостных вслед за вольными хлебопашцами и побиение стражников и надсмотрщиков, которые пытались этому помешать, слегка повредился рассудком.
   Особенно плохо на него подействовало появление непосредственно в его усадьбе небольшого отряда валькирий с копьями, пиками, мечами и ятаганами. Обилия холодного оружия исключительно эффектно выглядело в сочетании с обилием нагой плоти. Одна из валькирий была голая совсем, но на голове имела золоченый шлем древнегреческого образца, неизвестно откуда взявшийся.
   Стихотворец ожидал, что амазонки, настроенные весьма воинственно, примутся громить усадьбу — но они только напились воды и забрали всех лошадей.
   Однако же помещик все равно понял, что пора удирать. Даже верные слуги и те разбежались, как зайцы, успев лишь поделиться последними новостями — что рабы восстали по всей Шамбале, и теперь их бывшим хозяевам несдобровать. Убивать будут всех, не разбирая, кто хороший, а кто плохой.
   Сам Стихотворец считал себя хорошим, но далеко не все крепостные были с ним в этом согласны. Во всяком случае, ни один не остался с ним в дни начала смуты.
   Но переклинило помещика не на этом. Осознав, что он все потерял, Стихотворец возжелал то, чего никогда не имел.
   Еще в самом начале, дав Стихотворцу землю, стражу и крепостных, у него отняли самое желанное — Жанну Аржанову, девственную красавицу. Сначала ее взял под защиту Востоков, сердечный друг и мудрый человек, который застращал помещика амазонками, а потом она скрылась в скиту, где Стихотворец не мог ее даже видеть без особого на то разрешения.
   Но теперь в Шамбале восстание. Все рушится, и даже монахи обоего пола покидают обитель, чтобы принять участие в разбое и грабеже. Даже если Жанна по прежнему в скиту, другие девицы, бывшие крепостные, убежали оттуда точно, на этот счет сведения у Стихотворца были вполне достоверные.
   А раз так, то ничто не мешает Стихотворцу выкрасть из скита еще одну монахиню — свою возлюбленную, изначально ему предназначенную.
   Верные слуги разбежались не все. Остались с хозяином два амбала, совершенно неспособные думать самостоятельно и по-прежнему ожидавшие его приказаний. И еще какие-то головорезы то появлялись, то исчезали, как видно размышляя — то ли самим убить хозяина и отдать его голову восставшим в знак лояльности по отношению к ним, то ли наоборот, взять его под защиту и бежать вместе.
   Короче, когда Стихотворец решился штурмовать скит, у него под рукой оказалось человек семь головорезов. Помещик задурил им голову сокровищами, которые якобы спрятаны в обители — и бандиты помчались в скит вперед него.
   Отца Серафима, который вышел им навстречу с крестом в руках, сбили с ног и чуть не затоптали, но тут выскочили другие монахи и монахини, навалились массой, и оказалось, что семи бойцов отнюдь недостаточно, чтобы этой массе противостоять.
   Стихотворец ворвался в скит один и спугнул какую-то юную послушницу, которая истово молилась перед иконой. Но обезумевший помещик догнал ее и взревел:
   — Где Анна?
   — Я Анна, — прошептала послушница, которая не знала, что ложь во спасение не есть грех, и сказала поэтому правду.
   — Да не ты, другая! — рявкнул Стихотворец, но тут в темное и мрачное помещение, освещенное только лампадами и одной свечой, ворвался кто-то в черном и над головой Стихотворца загремел густой бас:
   — Остановись, безбожник!
   Стихотворец узнал голос дьякона, который считал, что несть грех умерщвление упорствующих еретиков, и присел от ужаса, потому что в воздетой руке священнослужителя увидел внушительных размеров дубинку. Таким орудием можно запросто раскроить голову с одного удара.
   Стихотворец ударился в бегство, но бежать было, собственно, некуда. И неизвестно, чем бы все это кончилось, не будь стычка на улице столь успешна для монахов.
   Они очень быстро вывели двоих головорезов из строя, а остальных принудили к поспешному отступлению. Отец Серафим вошел в трапезный дом как раз вовремя, чтобы предотвратить смертоубийство. Дьякон загнал Стихотворца в угол и уже поднял дубину для завершающего удара.
   — Не смей! — крикнул ему иеромонах, но дубинка уже опускалась. Единственное, что смог сделать диакон — это слегка изменить направление удара, так что он пришелся не по голове, а по плечу.
   Стихотворец с воем повалился наземь, и отец Серафим бросился к нему.
   Дьякон стоял рядом, виновато опустив руки.
   Когда заботу о раненом приняли на себя монашки, иеромонах в гневе обратился к дьякону с упреками.
   — Как смел ты поднять меч на безоружного?! Как смел ударить того, кто не оказывает сопротивления?! Или ты забыл, что Господь заповедал нам милосердие?
   Дьякон поднял на безоружного не меч, а дубину, но это вряд ли могло служить оправданием в глазах отца Серафима. Когда один из двух раненых головорезов умер, Серафим наложил епитимью на всех монахов, хотя погибший был вооружен и не только оказывал сопротивление, но и первым совершил нападение, нанеся ножевые раны нескольким инокам, среди которых были и женщины.