Страница:
На нервной почве я зевала. От нервного напряжения я всегда казалась веселой или сонливой. Эти недостатки я унаследовала от папы, как стремление к соблюдению правил – от мамы. Строго придерживаться правил в браке, то, чего она никогда не могла добиться.
Я чувствовала на себе осуждающий взгляд банкира. Чем больше я нервничала, тем больше казалась вызывающей.
– Я должен вас предостеречь от всякой опрометчивости.
– Я не нуждаюсь в опеке.
Стоило ему подтвердить сказанное, и я бы чихнула семь или восемь раз подряд. Затем я бы ему объяснила, что такое психопатическая аллергия.
– Я вас предупредил, полагаю.
– Да, да, доктор, простите, месье. Правда, спасибо. У окошечка я попросила кассира положить тридцать тысяч франков в отдельный конверт. Я внимательно наблюдала за хрустящими купюрами. Отпуск мамы, мой покой. Огорченная тем, что деньги, с таким трудом заработанные и сэкономленные за столько лет, занимали так мало места, я вышла из банка, прижимая к себе висящую на плече сумку. Чем беднее, тем подозрительнее становишься, когда имеешь немного денег с собой. Я позвонила маме из телефонной будки. Мне не хотелось делать круг через ювелирный магазин, где она работала. Она была дома. Я поднялась на шестой этаж, запыхавшаяся, но счастливая.
– Смотри, что я тебе принесла!
Я размахивала бежевым банковским конвертом, разбухшим от трех пачек купюр, скрепленных лентой.
– Тридцать тысяч франков, мама. Ты можешь пересчитать. Вот. Это твои. Я уеду со спокойной душой в Америку.
Я ждала аплодисментов, умиления, обожания, как маленький ребенок. Мама с невозмутимым видом сказала лишь спасибо. Едва слышно. Ей было стыдно, наверно. Деньги делают стеснительными людей, которые к ним не привыкли. Она смотрела на конверт.
– Куда ты едешь?
– Я должна сообщить о своих планах?
– Не сердись, что я спрашиваю.
– Я достаточно натерпелась с тех пор, как ты родилась. С этим покончено.
Я покачала головой.
– Ты ведешь себя непоследовательно.
– Возможно…
Я попыталась ее разговорить.
– Ты поедешь к морю?
– Нет.
– Тогда в Биаррицу…
– Нет. Я тебе не скажу.
Нам были известны места, куда мама могла направиться. Ее жизнь была прозрачной. Мне хотелось ее встряхнуть, это обиженное великовозрастное дитя.
– Скажи, что ты рада.
– Я довольна.
Она была раздражена.
– Я довольна. И в состоянии выбрать место, куда поеду, самостоятельно.
– Хорошо, хорошо, хорошо…
Я чуть не сказала ей: «Наконец, мама, ты стала взрослой… Ты становишься взрослой матерью. Браво, тебя не будут больше ни пеленать во время приступов гнева, ни предлагать соску мнимой нежности. Тебе позволят отправиться с ранцем комплексов на спине в школу настоящей жизни». Я спрашивала себя, что лучше: иметь мать – излишне мягкую, позволявшую издеваться над собой, или же коварную богачку по происхождению, порочную, потому что наживкой ей служило наследство. Или же женщину с сильным характером, умную, возглавляющую предприятие, или же старую хиппи, опьяневшую от лозунгов… Или мою мать, женщину-мученицу. Мы с папой заперли ее в стенной шкаф.
– Мама, я люблю тебя.
– Это правда? Все в порядке, не беспокойся.
На самом деле она была крепкой, моя мать, крестьянка из Вендена, прародительницу которой ни один барин не тронул ни жестом, ни словом. Она никогда не болела, но я подхватывала все, чем болели мои ученики. В двадцать шесть лет у меня была краснуха, а в двадцать семь – свинка. Мама ухаживала за мной, в то время как Марк наблюдал из коридора, не осмеливаясь переступить порог спальни, – так он был напуган. Свинка, что вы на это скажете, дамы и господа, свинка, от которой чудовищно раздувается шея и обезумевшему от боли человеку хочется бежать. Я даже не могла смеяться, так мне было больно. Когда мама уехала, Марк оставлял компот у двери, воду тоже, как будто я была прокаженная.
Я смотрела на мою мамочку.
– Мам? Ты нас не разлюбишь?
– Нет. Но буду меньше любить. Она походила на подростка.
Я уехала в недоумении. Мне следовало предупредить папу. Мама, наша жертва, была нашим общим достоянием. По телефону я смогла поймать папу на лету, в Иер. Я ему рассказала об измене Марка.
– Мужчины, – сказал он с притворным сочувствием, – мужчины – это как наука, которую надо постичь. Надо уметь их прощать.
– Но я не хочу прощать.
– Терпение. Не говори слишком поспешно… Однажды одна из моих подруг, женщина по-настоящему умная, мне сказала: «Вы, мужчины, все невыносимы, но без вас нельзя обойтись. К счастью, вас много. Выбор есть». Она была права. Что касается твоей матери, не беспокойся, я ее знаю. Она никуда не уедет. Не истратит даже сантима из твоих денег. Останется у себя, хныкая, жалуясь на свое одиночество, и свяжет тебе крючком покрывало. Она славная, но жить с ней невозможно. Что касается тебя, будь осторожна, смотри, чтобы тебя не прихватили с деньгами, ты здорово рискуешь.
– Это мои деньги, я хочу промотать их в Америке.
– Если ты их истратишь на безумную поездку или проиграешь за игорным столом, я не буду возражать. Это – твои деньги, ты делаешь с ними что хочешь. Теоретически… Но не практически. Пожалуйста, не делай глупости, ведь их могут конфисковать в пользу государства, да еще с налогом! Ты никогда не сможешь заставить их поверить, что совершаешь безрассудство. Законы у нас строгие. Возможно, ты делаешь глупость. Ты вернешься с трезвым взглядом на события, но без денег. Я бы не стал поступать так.
– Папа, я вкалывала целых десять лет, чтобы иметь эти гроши, я имею право на…
– Право? Ты говоришь о праве? Быстро попадаются лишь мелкие рыбешки. А акулы держатся на поверхности. Думаю, я тебя предупредил.
Я всегда слушалась отца, следовательно, буду более осмотрительной. Я положила несколько пачек в конверт, который прикрепила в верхней части платяного шкафа. Над единственной полкой, за толстыми грязноватыми даже после химчистки свитерами. У нас был свой домашних запах. Наши свитера пахли лицеем и лабораторией.
Я принялась укладывать вещи, придя с работы. Директор лицея, симпатяга, отпустил меня пополудни.
– Любовь или секс? – спросил он меня.
– Америка.
– Потрясающе.
И на его губе проступила пузырьком слюна. Мы оба рассмеялись.
Марк, словно пораженный громом, наблюдал за моими приготовлениями.
– Ты пользуешься первым предлогом, чтобы смыться. Ты не сердишься по-настоящему. Ты делаешь вид…
– Да, да… Сожалею…
– Ты преувеличиваешь, Лоранс. Я стояла на своем.
– У меня не было никаких фантазий в течение восьми лет. Я была верна. Это была обдуманная, ровная, недвусмысленная верность. Единственное условие настоящего брака.
Будучи благоразумной, я решила сохранить плацдарм для возвращения. Во всяком случае на начало учебного года. Мы останемся вместе до того момента, пока один из нас не подыщет себе другую квартиру. Марк был озабочен. Он не знал, следовало ему ликовать при мысли о свободе летом или огорчаться. Накануне моего отъезда он остался дома.
– Я помогу тебе упаковать Вещи, – сказал он, следуя за мной из одной комнаты в другую.
Я наталкивалась на него.
– Я не нуждаюсь в помощи. Если ты будешь отвлекать меня, я забуду половину своих вещей.
Он вошел за мной даже в узкую ванную комнату, присел на край ванны. Открывая шкафчик-аптечку, я прогнулась назад и оказалась прижатой к нему.
– Ты у меня на коленях, – сказал он.
– Что-нибудь не так?
– Почему ты не сядешь ко мне на колени? Он взял меня за талию и прижал к себе.
– Марк, оставь меня в покое!
– А если я тебя не оставлю в покое?
У меня не было желания оказаться в кровати. В спальне было душно. Во дворе консьержка гонялась за каким-то наглым котом. Град ругательств на испанском языке заранее лишил очарования это добропорядочное изнасилование, которое исподволь подготавливал Марк.
– Бедный Марк…
Он выпрямился, словно перепутал краны и оказался под струей ледяной воды.
– Ты преувеличиваешь.
Выпрямляясь, он толкнул меня в спину. Мы были зажаты между раковиной и ванной. Мы смотрели в одном направлении, разглядывая лекарства на полках шкафчика: «Если слишком много выпил», «Если слишком много съел», «Если болит голова», «Немного витаминов перед дорогой». И верх предусмотрительности – две зубные щетки в их пластмассовых мини-саркофагах. Справа рулон лейкопластыря и упаковка моих пилюль.
Я шепнула:
– Оставь меня.
– Ты берешь одну из новых зубных щеток?
– Моя, словно старая метла, теряет свои прутья.
В спальне я подобрала свой второй бюстгальтер. Я пользовалась обычно двумя. Другие, купленные неудачно, наспех, без примерки, превращали мою грудь в эфиопские овалы, в японские плоскости или придавали мне вызывающий вид, который больше подходил для ночного ресторана в Амстердаме, чем для лицея. Я стирала их вечером, они сохли на змеевике, рядом с трусиками и колготками. Марк мог любоваться моими аксессуарами. Разве можно наброситься с диким криком на женщину и вырвать у нее хрип удовольствия, когда носом задеваешь ее полувлажное полусъежившееся белье? Эти мелочи, словно коррозия, подтачивали нас.
– Ты все забираешь?
– Все? Да. Два бюстгальтера, четверо трусиков.
– Если ты помнишь, фотоаппарат мама подарила нам, обоим.
– Ты хочешь его оставить себе?
– Я шучу…
Достаточно одного неосторожного слова, и мы снова начали бы ссориться. Я заметила еще один сосудик, проступивший на левой ноздре его носа.
– С меня довольно!
– С меня тоже…
– Кончится тем, что я начну презирать тебя.
– Моя дорогая.
– Жалкий тип.
– Если бы я действительно был жалким типом, ты бы не была в таком состоянии. Будь последовательна.
Я начала бить его в грудь.
– Подлец, вероломный тип…
Позже мы пили кофе в изнеможении и, неожиданно успокоившись, словно перезарядив аккумуляторы, начали мирно разговаривать.
– Сколько ты дала матери?
– Достаточно для прекрасного путешествия.
– Она нуждается больше в любви, чем в деньгах.
– Не надо скупиться на мои деньги…
Как два боксера в конце раунда, мы отсчитывали один, два, три, четыре… Кто сумеет подняться быстрее другого и атаковать.
– Элеонора мне сказала вчера…
– Твои разговоры будут стоить сумасшедших денег.
– Звонила она.
– Чтобы сказать что?
– По поводу ключей. Мне надо получить ключи, чтобы попасть к ней в дом. Деньги, которые я сэкономлю на гостинице, я отдала маме. У нас нет таких денег, как у твоей матери.
– Моя мать всегда умела вести свои дела.
Его распирало от гордости. Он стал похож на жабу. Я представила себя напротив жабы, одетой в домашний халат. Я говорила хриплым голосом:
– Когда мысль о смерти матери не дает заснуть, значит, пора позаботиться о ней, наступило время искупления. Я это сделала, теперь чувствую себя лучше.
Он сел за стол, который мы высокопарно называли «бюро». Я представила его фигуру в будущем. С возрастом он начал округляться.
– Марк, знаешь?
Он не двигался.
– Знаю что?
– Ощущать, как уходит молодость, невесело.
– Мне тридцать шесть лет…
Я села, держа в руке домашнюю туфлю.
– Трудно не поддаться панике, когда понимаешь, что время идет так быстро…
– У меня нет таких проблем, – сказал он. – Я чувствую, что у меня все еще впереди. У меня далеко идущие планы. – Он добавил: – Женщины стареют быстрее.
Как птица разряжается на безобидного прохожего, он меня сразу опустил на сто лет. Я представила себя морщинистой, после климакса, усохшей, сгорбленной. Он использовал мое тело, но ничего не дал моей душе.
– Может, женщины и стареют быстрее, но умирают позже. Тогда как мужчины, сердечный приступ – бац – умер!
– Лоранс, прекрати… Мы наговорим друг другу такого, что невозможно будет поправить. Давай помолчим.
Я продолжила:
– Мы превратились в нарыв. Мое детство прошло среди семейных ссор. Это как прикосновение к медузе, можно обжечься. Ты прав, давай пощадим себя, не будем больше упрекать друг друга.
Он встал. Обнял меня и начал целовать лицо. Я закрыла глаза. Мы оказались на диване в гостиной. Нам было всегда хорошо, когда мы занимались любовью. Однако мне было горько от этого плотского прощания. Моя рука оказалась зажатой между спиной дивана и двигающимся боком Марка. Мне хотелось бы знать время. Я вспомнила о забытом в коробке красном хлопчатобумажном платье. У меня также были сандалии, купленные прошлым летом, куда я могла их засунуть? Они были еще в очень хорошем состоянии. Мой чемодан был набит бумагами.
Я тактично ахнула, чтобы ободрить Марка. Чтобы его поощрить. Где же мой фен с двойным напряжением? В Нью-Йорке мне придется купить специальный штепсель. Там были другие розетки. Марк, поощряемый моими «ах», «ах», задержал вместо того, чтобы ускорить. Он был убежден в том, что для женщины оргазм был равносилен подарку. «По случаю ее дня рождения я доставил ей наслаждение» или: «Под новогодней елкой я оставил записку: вечером будем наслаждаться любовью. Сегодня праздник».
Я больше не чувствовала своей руки, а он спрашивал в истоме:
– Ты кончаешь?
Я ненавидела вербальное вторжение. Изнывая от тоски, произнесла сиплым голосом:
– Я раскололась. Ты можешь кончать…
Мне представился полицейский в трехцветном одеянии. Он показывал одно направление желтой рукой, затем другое – зеленой. На нем были красно-зелено-синие штаны. Марк негромко вскрикнул и соскользнул в изнеможении на пол.
– Ты по-прежнему уезжаешь? – спросил он. Самодовольство мужчин меня удивляло. Меня полюбил сам Зевс, значит, я должна была изменить свое решение и остаться. От волнения, ослабев от удовольствия, раба любви, в восторге от своего властелина, я должна была прошептать: «Я прощаю тебя, я восхищаюсь тобой». Нет. Но я молчала, чтобы его не оскорбить.
Он криво улыбнулся.
– Я тебя приглашаю на ужин на террасу на левом берегу, согласна?
– Мы поступаем не очень хорошо, Марк.
На улице была тропическая жара, пот проступал между грудями.
– Ты очень любезен, Марк…
Я нарушила нашу неподвижность, исчезла в ванной комнате, затем занялась своими сборами. Марк молча наблюдал за мной.
– Ты пожалеешь, что этим летом не будешь у мамы… Нам было там хорошо.
Я не отвечала. Я не буду ничего объяснять. Наша спальня, там, с влажными простынями, вызывала у меня отвращение. Там я жила, словно гриб в солнцезащитных очках. Им хотелось приучить меня пить. Я отказывалась от розового вина, которое они щедро наливали в бокал. Быть навеселе пополудни. Смотреть на часы в ожидании, что скоро можно купаться. Я боялась их… «Лоранс, еще стаканчик Вино полезно даже для печени, которой необходим танин…» Вмешивалась свекровь: «Дети мои, у меня в погребе бордо, если вы любители танина, то оно им изобилует». Мне не хотелось вина, мне не хотелось расслабляться такой ценой… Я вспоминала о моем опьянении без вина Бенжамином, о наших телах, излучавших жизнь, чистый источник здоровья и живительное пуританство.
Я сказала зло:
– Мне не нравились ваши домашние пьянки.
– Не все же должны быть мусульманами, – произнес Марк со страдальческим видом.
Никакое драгоценное шампанское не стоило стакана воды, которым мы чокались с Бенжамином, чтобы пожелать себе: «За наше здоровье». Мне очень хотелось, чтобы он остался в Соединенных Штатах. «Я не хочу служить и становиться бесчеловечным, – говорил он. – Я хочу работать у себя дома, в Африке. Нашими новыми миссионерами, носителями духовного возрождения наших народов без колониального, следовательно, иностранного вмешательства, будут ученые. Моя судьба там».
Марк плохо переносил мои отношения с Бенжамином, о котором он догадывался. Его молчаливое ревнивое любопытством постепенно изматывало его сердце. То здесь, то там колкое замечание, намек, взгляд. Я дозировала возможную информацию. Мое прошлое было моим скрытым достоянием. Мои воспоминания принадлежали мне на правах собственности. У меня было завидное прошлое, счастливое или несчастливое, но оно было наполнено событиями. Довольно необычное. Но я никогда не знала, как мне вести себя по отношению к моему окружению. Эту неловкость я относила за счет социальной среды, отсутствия у меня корней, отсутствия традиций и особенно манер, которые могли быть слишком вызывающими либо слишком застенчивыми. Я отдавала, снова брала и должна была бороться с чувствительностью, порожденной комплексами.
– Марк, пожалуйста, позволь мне собрать чемодан. Не отвлекай меня разговорами.
1 июля, в знаменательный день, в восемь тридцать утра мы оказались в машине, пропахшей никотином, словно курительная комната. Когда Марк закрыл багажник, замок остался у него в руке. Он нечаянно сорвал его. Он вел машину слишком быстро, чтобы казаться уверенным в себе. Он отыгрывался на коробке скоростей, а меня мутило от запаха его туалетной воды, которую ему по дешевке литрами покупала свекровь. На кольцевом шоссе он спросил меня:
– Куда ты положила ключи от подвала?
– Там ничего нет. За исключением нескольких ящиков с бумажным хламом.
– У нас внизу есть еще ящик бордо. Подарок Шлюммера.
– У тебя короткая память, вино из так называемого подарка, пахло пробкой. Ты еще бегал к бакалейщику за пятнадцать минут до закрытия, чтобы купить бутылку розового.
– Я хочу забрать этот ящик, – сказал Марк. – Мне нужен ключ от подвала.
– Ключ в стенном шкафу на кухне. Слева.
– «Набиватель шишек».
Дверца первого стенного шкафа при входе на кухню донимала нас, как только могла. Специалист по установке этой мебели прогорел, и некому было ее починить. Мы ее закрепляли кусочками картона, пробок, но она постоянно открывалась. Каждый раз, когда мы произносили слово «дерьмо», мы опускали пять франков в шкатулку бранных слов, эта копилка стояла на кухонном столе, на котором якобы я разделывала овощи.
– Какие счета я должен оплатить? – поинтересовался Марк.
– Я потратила целый день вчера, чтобы все оплатить. Все оплачено. Настоящая печатная форма для выпуска чеков.
– Лоранс?
– Да?
Я ждала ласковых слов. Это был подходящий момент.
– Где чистые простыни? Я видел белье в стиральной машине. Я попытался открыть ее. Но крышку заело.
– Уже неделю я сражаюсь с крышкой, нужно, чтобы график работы мастера по ремонту соответствовал нашему. Я не могу ничего, это фатально. Можешь разбить ее молотком или пусть гниет то, что внутри. Я ничего не могу с этим поделать.
– Что в машине?
– Трусы и простыни.
– Мои трусы?
Открытие было неприятным.
– Ты представляешь, как мне придется обходиться без чистых трусов?
– Прикройся фиговым листком.
– Ты чудовище.
Я воскликнула:
– Не только я должна следить за техникой. Я работаю так же, как и ты, почему ты считаешь, что я должна отвечать за эти чертовы машины. Кстати, посмотри пылесос, его фильтр разбух от пыли – застрял. Не вынуть. Придется подождать, пока не взорвется.
Марк накапливал информацию. Его мозг насыщался информацией, словно перфокарта. Морально. Он прекратил борьбу и с притворной нежностью спросил:
– А другие простыни? Где они?
– Две большие простыни в стирке.
– А квитанции?
– На письменном столе.
– У меня нет письменного стола. Я пожала плечами.
– На столе!
– Под египетской птицей?
– О да!
Суровая птица, созерцавшая нас шарообразными глазами, была изображением какого-то египетского бога. Привезена из Египта каким-то приятелем. Иногда птица опрокидывалась и погружала голову в пепельницу. На этом столе находились также шкатулка с квитанциями и другие предметы. Наши вехи, которые превращались под лапами или подставкой в клочки бумаги. Мне не хватало организаторской жилки. У меня было слишком много работы в лицее. Марк продолжал:
– Где мой плащ?
Его суставы побелели, так он сжимал руль автомобиля.
– Твой плащ? Посмотри на небо. Оно голубое. Умираем от жары.
– Где мой плащ?
– В химчистке.
– А квитанция?
– Под птицей. С пометкой «Оплачено». Теперь наша машина касалась бампера другой машины. Жара действовала на нервы водителям других автомобилей, судорожно вцепившимся в руль. Раздражаясь, они принимались сигналить.
– Лоранс?
Если бы он попытался меня удержать!
– Пакеты для мусорных ящиков? Ты их купила?
– Два рулона.
– О чем ты думаешь, Лоранс?
– Ни о чем…
Мы подскочили, машина сзади нас уткнулась бампером в нашу.
– Ты видишь этого дикаря? – закричал Марк. – Ты видишь? Какой болван. Все идет плохо. Мама ведет себя странно. Мне пришлось сочинить какую-то небылицу, чтобы объявить ей о твоем отъезде.
– Она обезумела от радости?
– Нет. Совсем нет.
– Как «совсем нет». Она заполучит своего дорогого сыночка и не рада?
– Она собирается сдать дом и уехать…
– Сдать свой дом? Я была поражена.
– Это и тебя тоже сразило, – сказал он, довольный.
Мы собирались восхитительно помириться за спиной моей свекрови. Пора ее расчленить на части, я ее почти любила. Словно кровопийца, я повторяла:
– Твоя мать не хочет проводить лето с тобой? Марк мне отвечал, словно мальчик в коротких штанишках, с ободранными коленками.
– Нет. Одна туристическая фирма уже много лет предлагала ей сдать дом. Она этого не делала из-за нас.
– О, святая женщина.
Я вспотела, пот струился под предохранительным ремнем, который обхватывал мою грудь, словно орденская лента.
– Ты меня слушаешь, Лоранс?
– Я тебя слушаю. Я думаю. Твоя мать пичкала нас своими салатами в течение восьми лет лишь для того, чтобы доставить нам удовольствие? Нам обоим? Нет, здесь что-то не так. Это неправда. Это даже абсурдно. От такого лицемерия могут быть колики в животе. В течение многих лет я изводила тебя, умоляя поехать куда-нибудь летом. Ты говорил: «Надо ехать к маме».
Марк страдал. Мы приехали и поднимались теперь по спирали паркинга Руасси в поисках места. Нам удалось пристроить нашу колымагу на шестом этаже. Марк взял мой чемодан и охнул. Я тащила сумку. Наконец мы нашли тележку. Выйдя из лифта в зал регистрации, мы предстали перед ошеломляющей сценой. Неужели я покидаю континент последним самолетом? Улетающий Ноев ковчег? Огромная и возбужденная толпа теснилась у стоек регистрации.
– У всех этих людей есть деньги, чтобы ехать в Нью-Йорк? – воскликнул Марк. – А еще говорят о кризисе… Платить, чтобы оказаться в такой сутолоке…
Мы растворились в беспорядочной толпе. Постепенно позади образовалась очередь. За нами слишком громко разговаривала пожилая пара. Жена успокаивала раскрасневшегося от напряжения тучного господина: «Не беспокойся, они здесь, чтобы нас зарегистрировать, нас не оставят». Впереди стояла молодая пара. Их тела, затянутые в джинсы, походили на начиненный пастой тюбик, готовый лопнуть. Шаг назад, и они бы нас раздавили.
– Покажи свой билет, – попросил Марк.
– Зачем?
– Так…
– Ты никогда не видел билета?
Я вытащила его из сумки. И Марк принялся изучать его, словно архивист. Мы пробирались сквозь багаж, стоявший на полу.
– Тебе придется оплатить излишки багажа, – сказал он.
Я заартачилась, как осел упирается четырьмя копытами на грунтовой дороге. С вязанкой дров на спине, с опущенной головой и с прижатыми назад ушами.
– Ты меня провоцируешь?
– У тебя лоб опустился к переносице, – сказал Марк. – Ты плохо выглядишь.
Такого рода замечания вызывали у меня отвращение. Я всегда страдала от них. Под напором рвущихся наружу вещей моя сумка-колбаса медленно раскрывалась. Показалась первая книга. Уже видны были буквы: «Мю» на обложке. Музиль. Я перечитывала роман «Человек без свойств», как только моя душа теряла покой.
– От твоего пристрастия к книгам можно свихнуться. Зачем ты везешь все эти книги в Нью-Йорк?
– Я не могу обходиться без некоторых книг. Я куплю другие книги. На английском языке.
Вскоре мы приблизились к стойке. Во избежание нервного перенапряжения служащий почти не смотрел на пассажиров. Он брал только билеты, проверял паспорта, чтобы убедиться в наличии американской визы. Смотрел на весы, фиксируя вес багажа. Перед нами было еще шесть человек. Мне хотелось разрядить атмосферу.
– А куда едет твоя мать? Марк пожал плечами.
– Тебе хочется поиздеваться над нами. К чему тебе это говорить…
Я вздрагивала от предстоящего удовольствия.
– Она, должно быть, выбрала шикарное место, если тебе неловко сказать об этом. Скажи мне, куда едет твоя мать…
– Тебе хочется это знать? На самом деле?
– Если хочешь, чтобы мы расстались по-хорошему.
Нам было необходимо переключиться на кого-нибудь. Он вздохнул.
– Мама едет в Венецию.
Его мать – в Венецию! Это сообщение меня повергло в блаженное состояние. Сверхженщина со своим вздыхателем в гондоле. Мне захотелось сесть на чемодан, разуться, вытянуть ноги, закурить и предаться неудержимому веселью.
– В Венецию?
Я умирала от любопытства. Но цедила слова сквозь зубы, продолжая говорить гадости спокойным голосом. Мне всегда удавалось влиять на Марка интонацией. Он реагировал скорее на звуки, чем на слова. Я могла рычать: «Ты славный», – и он обижался. Или же прошептать: «Ты мерзавец», – и он воодушевлялся. Марку недоставало опыта в общении с женщинами до нашей женитьбы. Я вступила в брак, как военный, который уходит в отставку молодым, в тот момент, когда он испытывает желание все познать.
Я чувствовала на себе осуждающий взгляд банкира. Чем больше я нервничала, тем больше казалась вызывающей.
– Я должен вас предостеречь от всякой опрометчивости.
– Я не нуждаюсь в опеке.
Стоило ему подтвердить сказанное, и я бы чихнула семь или восемь раз подряд. Затем я бы ему объяснила, что такое психопатическая аллергия.
– Я вас предупредил, полагаю.
– Да, да, доктор, простите, месье. Правда, спасибо. У окошечка я попросила кассира положить тридцать тысяч франков в отдельный конверт. Я внимательно наблюдала за хрустящими купюрами. Отпуск мамы, мой покой. Огорченная тем, что деньги, с таким трудом заработанные и сэкономленные за столько лет, занимали так мало места, я вышла из банка, прижимая к себе висящую на плече сумку. Чем беднее, тем подозрительнее становишься, когда имеешь немного денег с собой. Я позвонила маме из телефонной будки. Мне не хотелось делать круг через ювелирный магазин, где она работала. Она была дома. Я поднялась на шестой этаж, запыхавшаяся, но счастливая.
– Смотри, что я тебе принесла!
Я размахивала бежевым банковским конвертом, разбухшим от трех пачек купюр, скрепленных лентой.
– Тридцать тысяч франков, мама. Ты можешь пересчитать. Вот. Это твои. Я уеду со спокойной душой в Америку.
Я ждала аплодисментов, умиления, обожания, как маленький ребенок. Мама с невозмутимым видом сказала лишь спасибо. Едва слышно. Ей было стыдно, наверно. Деньги делают стеснительными людей, которые к ним не привыкли. Она смотрела на конверт.
– Куда ты едешь?
– Я должна сообщить о своих планах?
– Не сердись, что я спрашиваю.
– Я достаточно натерпелась с тех пор, как ты родилась. С этим покончено.
Я покачала головой.
– Ты ведешь себя непоследовательно.
– Возможно…
Я попыталась ее разговорить.
– Ты поедешь к морю?
– Нет.
– Тогда в Биаррицу…
– Нет. Я тебе не скажу.
Нам были известны места, куда мама могла направиться. Ее жизнь была прозрачной. Мне хотелось ее встряхнуть, это обиженное великовозрастное дитя.
– Скажи, что ты рада.
– Я довольна.
Она была раздражена.
– Я довольна. И в состоянии выбрать место, куда поеду, самостоятельно.
– Хорошо, хорошо, хорошо…
Я чуть не сказала ей: «Наконец, мама, ты стала взрослой… Ты становишься взрослой матерью. Браво, тебя не будут больше ни пеленать во время приступов гнева, ни предлагать соску мнимой нежности. Тебе позволят отправиться с ранцем комплексов на спине в школу настоящей жизни». Я спрашивала себя, что лучше: иметь мать – излишне мягкую, позволявшую издеваться над собой, или же коварную богачку по происхождению, порочную, потому что наживкой ей служило наследство. Или же женщину с сильным характером, умную, возглавляющую предприятие, или же старую хиппи, опьяневшую от лозунгов… Или мою мать, женщину-мученицу. Мы с папой заперли ее в стенной шкаф.
– Мама, я люблю тебя.
– Это правда? Все в порядке, не беспокойся.
На самом деле она была крепкой, моя мать, крестьянка из Вендена, прародительницу которой ни один барин не тронул ни жестом, ни словом. Она никогда не болела, но я подхватывала все, чем болели мои ученики. В двадцать шесть лет у меня была краснуха, а в двадцать семь – свинка. Мама ухаживала за мной, в то время как Марк наблюдал из коридора, не осмеливаясь переступить порог спальни, – так он был напуган. Свинка, что вы на это скажете, дамы и господа, свинка, от которой чудовищно раздувается шея и обезумевшему от боли человеку хочется бежать. Я даже не могла смеяться, так мне было больно. Когда мама уехала, Марк оставлял компот у двери, воду тоже, как будто я была прокаженная.
Я смотрела на мою мамочку.
– Мам? Ты нас не разлюбишь?
– Нет. Но буду меньше любить. Она походила на подростка.
Я уехала в недоумении. Мне следовало предупредить папу. Мама, наша жертва, была нашим общим достоянием. По телефону я смогла поймать папу на лету, в Иер. Я ему рассказала об измене Марка.
– Мужчины, – сказал он с притворным сочувствием, – мужчины – это как наука, которую надо постичь. Надо уметь их прощать.
– Но я не хочу прощать.
– Терпение. Не говори слишком поспешно… Однажды одна из моих подруг, женщина по-настоящему умная, мне сказала: «Вы, мужчины, все невыносимы, но без вас нельзя обойтись. К счастью, вас много. Выбор есть». Она была права. Что касается твоей матери, не беспокойся, я ее знаю. Она никуда не уедет. Не истратит даже сантима из твоих денег. Останется у себя, хныкая, жалуясь на свое одиночество, и свяжет тебе крючком покрывало. Она славная, но жить с ней невозможно. Что касается тебя, будь осторожна, смотри, чтобы тебя не прихватили с деньгами, ты здорово рискуешь.
– Это мои деньги, я хочу промотать их в Америке.
– Если ты их истратишь на безумную поездку или проиграешь за игорным столом, я не буду возражать. Это – твои деньги, ты делаешь с ними что хочешь. Теоретически… Но не практически. Пожалуйста, не делай глупости, ведь их могут конфисковать в пользу государства, да еще с налогом! Ты никогда не сможешь заставить их поверить, что совершаешь безрассудство. Законы у нас строгие. Возможно, ты делаешь глупость. Ты вернешься с трезвым взглядом на события, но без денег. Я бы не стал поступать так.
– Папа, я вкалывала целых десять лет, чтобы иметь эти гроши, я имею право на…
– Право? Ты говоришь о праве? Быстро попадаются лишь мелкие рыбешки. А акулы держатся на поверхности. Думаю, я тебя предупредил.
Я всегда слушалась отца, следовательно, буду более осмотрительной. Я положила несколько пачек в конверт, который прикрепила в верхней части платяного шкафа. Над единственной полкой, за толстыми грязноватыми даже после химчистки свитерами. У нас был свой домашних запах. Наши свитера пахли лицеем и лабораторией.
Я принялась укладывать вещи, придя с работы. Директор лицея, симпатяга, отпустил меня пополудни.
– Любовь или секс? – спросил он меня.
– Америка.
– Потрясающе.
И на его губе проступила пузырьком слюна. Мы оба рассмеялись.
Марк, словно пораженный громом, наблюдал за моими приготовлениями.
– Ты пользуешься первым предлогом, чтобы смыться. Ты не сердишься по-настоящему. Ты делаешь вид…
– Да, да… Сожалею…
– Ты преувеличиваешь, Лоранс. Я стояла на своем.
– У меня не было никаких фантазий в течение восьми лет. Я была верна. Это была обдуманная, ровная, недвусмысленная верность. Единственное условие настоящего брака.
Будучи благоразумной, я решила сохранить плацдарм для возвращения. Во всяком случае на начало учебного года. Мы останемся вместе до того момента, пока один из нас не подыщет себе другую квартиру. Марк был озабочен. Он не знал, следовало ему ликовать при мысли о свободе летом или огорчаться. Накануне моего отъезда он остался дома.
– Я помогу тебе упаковать Вещи, – сказал он, следуя за мной из одной комнаты в другую.
Я наталкивалась на него.
– Я не нуждаюсь в помощи. Если ты будешь отвлекать меня, я забуду половину своих вещей.
Он вошел за мной даже в узкую ванную комнату, присел на край ванны. Открывая шкафчик-аптечку, я прогнулась назад и оказалась прижатой к нему.
– Ты у меня на коленях, – сказал он.
– Что-нибудь не так?
– Почему ты не сядешь ко мне на колени? Он взял меня за талию и прижал к себе.
– Марк, оставь меня в покое!
– А если я тебя не оставлю в покое?
У меня не было желания оказаться в кровати. В спальне было душно. Во дворе консьержка гонялась за каким-то наглым котом. Град ругательств на испанском языке заранее лишил очарования это добропорядочное изнасилование, которое исподволь подготавливал Марк.
– Бедный Марк…
Он выпрямился, словно перепутал краны и оказался под струей ледяной воды.
– Ты преувеличиваешь.
Выпрямляясь, он толкнул меня в спину. Мы были зажаты между раковиной и ванной. Мы смотрели в одном направлении, разглядывая лекарства на полках шкафчика: «Если слишком много выпил», «Если слишком много съел», «Если болит голова», «Немного витаминов перед дорогой». И верх предусмотрительности – две зубные щетки в их пластмассовых мини-саркофагах. Справа рулон лейкопластыря и упаковка моих пилюль.
Я шепнула:
– Оставь меня.
– Ты берешь одну из новых зубных щеток?
– Моя, словно старая метла, теряет свои прутья.
В спальне я подобрала свой второй бюстгальтер. Я пользовалась обычно двумя. Другие, купленные неудачно, наспех, без примерки, превращали мою грудь в эфиопские овалы, в японские плоскости или придавали мне вызывающий вид, который больше подходил для ночного ресторана в Амстердаме, чем для лицея. Я стирала их вечером, они сохли на змеевике, рядом с трусиками и колготками. Марк мог любоваться моими аксессуарами. Разве можно наброситься с диким криком на женщину и вырвать у нее хрип удовольствия, когда носом задеваешь ее полувлажное полусъежившееся белье? Эти мелочи, словно коррозия, подтачивали нас.
– Ты все забираешь?
– Все? Да. Два бюстгальтера, четверо трусиков.
– Если ты помнишь, фотоаппарат мама подарила нам, обоим.
– Ты хочешь его оставить себе?
– Я шучу…
Достаточно одного неосторожного слова, и мы снова начали бы ссориться. Я заметила еще один сосудик, проступивший на левой ноздре его носа.
– С меня довольно!
– С меня тоже…
– Кончится тем, что я начну презирать тебя.
– Моя дорогая.
– Жалкий тип.
– Если бы я действительно был жалким типом, ты бы не была в таком состоянии. Будь последовательна.
Я начала бить его в грудь.
– Подлец, вероломный тип…
Позже мы пили кофе в изнеможении и, неожиданно успокоившись, словно перезарядив аккумуляторы, начали мирно разговаривать.
– Сколько ты дала матери?
– Достаточно для прекрасного путешествия.
– Она нуждается больше в любви, чем в деньгах.
– Не надо скупиться на мои деньги…
Как два боксера в конце раунда, мы отсчитывали один, два, три, четыре… Кто сумеет подняться быстрее другого и атаковать.
– Элеонора мне сказала вчера…
– Твои разговоры будут стоить сумасшедших денег.
– Звонила она.
– Чтобы сказать что?
– По поводу ключей. Мне надо получить ключи, чтобы попасть к ней в дом. Деньги, которые я сэкономлю на гостинице, я отдала маме. У нас нет таких денег, как у твоей матери.
– Моя мать всегда умела вести свои дела.
Его распирало от гордости. Он стал похож на жабу. Я представила себя напротив жабы, одетой в домашний халат. Я говорила хриплым голосом:
– Когда мысль о смерти матери не дает заснуть, значит, пора позаботиться о ней, наступило время искупления. Я это сделала, теперь чувствую себя лучше.
Он сел за стол, который мы высокопарно называли «бюро». Я представила его фигуру в будущем. С возрастом он начал округляться.
– Марк, знаешь?
Он не двигался.
– Знаю что?
– Ощущать, как уходит молодость, невесело.
– Мне тридцать шесть лет…
Я села, держа в руке домашнюю туфлю.
– Трудно не поддаться панике, когда понимаешь, что время идет так быстро…
– У меня нет таких проблем, – сказал он. – Я чувствую, что у меня все еще впереди. У меня далеко идущие планы. – Он добавил: – Женщины стареют быстрее.
Как птица разряжается на безобидного прохожего, он меня сразу опустил на сто лет. Я представила себя морщинистой, после климакса, усохшей, сгорбленной. Он использовал мое тело, но ничего не дал моей душе.
– Может, женщины и стареют быстрее, но умирают позже. Тогда как мужчины, сердечный приступ – бац – умер!
– Лоранс, прекрати… Мы наговорим друг другу такого, что невозможно будет поправить. Давай помолчим.
Я продолжила:
– Мы превратились в нарыв. Мое детство прошло среди семейных ссор. Это как прикосновение к медузе, можно обжечься. Ты прав, давай пощадим себя, не будем больше упрекать друг друга.
Он встал. Обнял меня и начал целовать лицо. Я закрыла глаза. Мы оказались на диване в гостиной. Нам было всегда хорошо, когда мы занимались любовью. Однако мне было горько от этого плотского прощания. Моя рука оказалась зажатой между спиной дивана и двигающимся боком Марка. Мне хотелось бы знать время. Я вспомнила о забытом в коробке красном хлопчатобумажном платье. У меня также были сандалии, купленные прошлым летом, куда я могла их засунуть? Они были еще в очень хорошем состоянии. Мой чемодан был набит бумагами.
Я тактично ахнула, чтобы ободрить Марка. Чтобы его поощрить. Где же мой фен с двойным напряжением? В Нью-Йорке мне придется купить специальный штепсель. Там были другие розетки. Марк, поощряемый моими «ах», «ах», задержал вместо того, чтобы ускорить. Он был убежден в том, что для женщины оргазм был равносилен подарку. «По случаю ее дня рождения я доставил ей наслаждение» или: «Под новогодней елкой я оставил записку: вечером будем наслаждаться любовью. Сегодня праздник».
Я больше не чувствовала своей руки, а он спрашивал в истоме:
– Ты кончаешь?
Я ненавидела вербальное вторжение. Изнывая от тоски, произнесла сиплым голосом:
– Я раскололась. Ты можешь кончать…
Мне представился полицейский в трехцветном одеянии. Он показывал одно направление желтой рукой, затем другое – зеленой. На нем были красно-зелено-синие штаны. Марк негромко вскрикнул и соскользнул в изнеможении на пол.
– Ты по-прежнему уезжаешь? – спросил он. Самодовольство мужчин меня удивляло. Меня полюбил сам Зевс, значит, я должна была изменить свое решение и остаться. От волнения, ослабев от удовольствия, раба любви, в восторге от своего властелина, я должна была прошептать: «Я прощаю тебя, я восхищаюсь тобой». Нет. Но я молчала, чтобы его не оскорбить.
Он криво улыбнулся.
– Я тебя приглашаю на ужин на террасу на левом берегу, согласна?
– Мы поступаем не очень хорошо, Марк.
На улице была тропическая жара, пот проступал между грудями.
– Ты очень любезен, Марк…
Я нарушила нашу неподвижность, исчезла в ванной комнате, затем занялась своими сборами. Марк молча наблюдал за мной.
– Ты пожалеешь, что этим летом не будешь у мамы… Нам было там хорошо.
Я не отвечала. Я не буду ничего объяснять. Наша спальня, там, с влажными простынями, вызывала у меня отвращение. Там я жила, словно гриб в солнцезащитных очках. Им хотелось приучить меня пить. Я отказывалась от розового вина, которое они щедро наливали в бокал. Быть навеселе пополудни. Смотреть на часы в ожидании, что скоро можно купаться. Я боялась их… «Лоранс, еще стаканчик Вино полезно даже для печени, которой необходим танин…» Вмешивалась свекровь: «Дети мои, у меня в погребе бордо, если вы любители танина, то оно им изобилует». Мне не хотелось вина, мне не хотелось расслабляться такой ценой… Я вспоминала о моем опьянении без вина Бенжамином, о наших телах, излучавших жизнь, чистый источник здоровья и живительное пуританство.
Я сказала зло:
– Мне не нравились ваши домашние пьянки.
– Не все же должны быть мусульманами, – произнес Марк со страдальческим видом.
Никакое драгоценное шампанское не стоило стакана воды, которым мы чокались с Бенжамином, чтобы пожелать себе: «За наше здоровье». Мне очень хотелось, чтобы он остался в Соединенных Штатах. «Я не хочу служить и становиться бесчеловечным, – говорил он. – Я хочу работать у себя дома, в Африке. Нашими новыми миссионерами, носителями духовного возрождения наших народов без колониального, следовательно, иностранного вмешательства, будут ученые. Моя судьба там».
Марк плохо переносил мои отношения с Бенжамином, о котором он догадывался. Его молчаливое ревнивое любопытством постепенно изматывало его сердце. То здесь, то там колкое замечание, намек, взгляд. Я дозировала возможную информацию. Мое прошлое было моим скрытым достоянием. Мои воспоминания принадлежали мне на правах собственности. У меня было завидное прошлое, счастливое или несчастливое, но оно было наполнено событиями. Довольно необычное. Но я никогда не знала, как мне вести себя по отношению к моему окружению. Эту неловкость я относила за счет социальной среды, отсутствия у меня корней, отсутствия традиций и особенно манер, которые могли быть слишком вызывающими либо слишком застенчивыми. Я отдавала, снова брала и должна была бороться с чувствительностью, порожденной комплексами.
– Марк, пожалуйста, позволь мне собрать чемодан. Не отвлекай меня разговорами.
1 июля, в знаменательный день, в восемь тридцать утра мы оказались в машине, пропахшей никотином, словно курительная комната. Когда Марк закрыл багажник, замок остался у него в руке. Он нечаянно сорвал его. Он вел машину слишком быстро, чтобы казаться уверенным в себе. Он отыгрывался на коробке скоростей, а меня мутило от запаха его туалетной воды, которую ему по дешевке литрами покупала свекровь. На кольцевом шоссе он спросил меня:
– Куда ты положила ключи от подвала?
– Там ничего нет. За исключением нескольких ящиков с бумажным хламом.
– У нас внизу есть еще ящик бордо. Подарок Шлюммера.
– У тебя короткая память, вино из так называемого подарка, пахло пробкой. Ты еще бегал к бакалейщику за пятнадцать минут до закрытия, чтобы купить бутылку розового.
– Я хочу забрать этот ящик, – сказал Марк. – Мне нужен ключ от подвала.
– Ключ в стенном шкафу на кухне. Слева.
– «Набиватель шишек».
Дверца первого стенного шкафа при входе на кухню донимала нас, как только могла. Специалист по установке этой мебели прогорел, и некому было ее починить. Мы ее закрепляли кусочками картона, пробок, но она постоянно открывалась. Каждый раз, когда мы произносили слово «дерьмо», мы опускали пять франков в шкатулку бранных слов, эта копилка стояла на кухонном столе, на котором якобы я разделывала овощи.
– Какие счета я должен оплатить? – поинтересовался Марк.
– Я потратила целый день вчера, чтобы все оплатить. Все оплачено. Настоящая печатная форма для выпуска чеков.
– Лоранс?
– Да?
Я ждала ласковых слов. Это был подходящий момент.
– Где чистые простыни? Я видел белье в стиральной машине. Я попытался открыть ее. Но крышку заело.
– Уже неделю я сражаюсь с крышкой, нужно, чтобы график работы мастера по ремонту соответствовал нашему. Я не могу ничего, это фатально. Можешь разбить ее молотком или пусть гниет то, что внутри. Я ничего не могу с этим поделать.
– Что в машине?
– Трусы и простыни.
– Мои трусы?
Открытие было неприятным.
– Ты представляешь, как мне придется обходиться без чистых трусов?
– Прикройся фиговым листком.
– Ты чудовище.
Я воскликнула:
– Не только я должна следить за техникой. Я работаю так же, как и ты, почему ты считаешь, что я должна отвечать за эти чертовы машины. Кстати, посмотри пылесос, его фильтр разбух от пыли – застрял. Не вынуть. Придется подождать, пока не взорвется.
Марк накапливал информацию. Его мозг насыщался информацией, словно перфокарта. Морально. Он прекратил борьбу и с притворной нежностью спросил:
– А другие простыни? Где они?
– Две большие простыни в стирке.
– А квитанции?
– На письменном столе.
– У меня нет письменного стола. Я пожала плечами.
– На столе!
– Под египетской птицей?
– О да!
Суровая птица, созерцавшая нас шарообразными глазами, была изображением какого-то египетского бога. Привезена из Египта каким-то приятелем. Иногда птица опрокидывалась и погружала голову в пепельницу. На этом столе находились также шкатулка с квитанциями и другие предметы. Наши вехи, которые превращались под лапами или подставкой в клочки бумаги. Мне не хватало организаторской жилки. У меня было слишком много работы в лицее. Марк продолжал:
– Где мой плащ?
Его суставы побелели, так он сжимал руль автомобиля.
– Твой плащ? Посмотри на небо. Оно голубое. Умираем от жары.
– Где мой плащ?
– В химчистке.
– А квитанция?
– Под птицей. С пометкой «Оплачено». Теперь наша машина касалась бампера другой машины. Жара действовала на нервы водителям других автомобилей, судорожно вцепившимся в руль. Раздражаясь, они принимались сигналить.
– Лоранс?
Если бы он попытался меня удержать!
– Пакеты для мусорных ящиков? Ты их купила?
– Два рулона.
– О чем ты думаешь, Лоранс?
– Ни о чем…
Мы подскочили, машина сзади нас уткнулась бампером в нашу.
– Ты видишь этого дикаря? – закричал Марк. – Ты видишь? Какой болван. Все идет плохо. Мама ведет себя странно. Мне пришлось сочинить какую-то небылицу, чтобы объявить ей о твоем отъезде.
– Она обезумела от радости?
– Нет. Совсем нет.
– Как «совсем нет». Она заполучит своего дорогого сыночка и не рада?
– Она собирается сдать дом и уехать…
– Сдать свой дом? Я была поражена.
– Это и тебя тоже сразило, – сказал он, довольный.
Мы собирались восхитительно помириться за спиной моей свекрови. Пора ее расчленить на части, я ее почти любила. Словно кровопийца, я повторяла:
– Твоя мать не хочет проводить лето с тобой? Марк мне отвечал, словно мальчик в коротких штанишках, с ободранными коленками.
– Нет. Одна туристическая фирма уже много лет предлагала ей сдать дом. Она этого не делала из-за нас.
– О, святая женщина.
Я вспотела, пот струился под предохранительным ремнем, который обхватывал мою грудь, словно орденская лента.
– Ты меня слушаешь, Лоранс?
– Я тебя слушаю. Я думаю. Твоя мать пичкала нас своими салатами в течение восьми лет лишь для того, чтобы доставить нам удовольствие? Нам обоим? Нет, здесь что-то не так. Это неправда. Это даже абсурдно. От такого лицемерия могут быть колики в животе. В течение многих лет я изводила тебя, умоляя поехать куда-нибудь летом. Ты говорил: «Надо ехать к маме».
Марк страдал. Мы приехали и поднимались теперь по спирали паркинга Руасси в поисках места. Нам удалось пристроить нашу колымагу на шестом этаже. Марк взял мой чемодан и охнул. Я тащила сумку. Наконец мы нашли тележку. Выйдя из лифта в зал регистрации, мы предстали перед ошеломляющей сценой. Неужели я покидаю континент последним самолетом? Улетающий Ноев ковчег? Огромная и возбужденная толпа теснилась у стоек регистрации.
– У всех этих людей есть деньги, чтобы ехать в Нью-Йорк? – воскликнул Марк. – А еще говорят о кризисе… Платить, чтобы оказаться в такой сутолоке…
Мы растворились в беспорядочной толпе. Постепенно позади образовалась очередь. За нами слишком громко разговаривала пожилая пара. Жена успокаивала раскрасневшегося от напряжения тучного господина: «Не беспокойся, они здесь, чтобы нас зарегистрировать, нас не оставят». Впереди стояла молодая пара. Их тела, затянутые в джинсы, походили на начиненный пастой тюбик, готовый лопнуть. Шаг назад, и они бы нас раздавили.
– Покажи свой билет, – попросил Марк.
– Зачем?
– Так…
– Ты никогда не видел билета?
Я вытащила его из сумки. И Марк принялся изучать его, словно архивист. Мы пробирались сквозь багаж, стоявший на полу.
– Тебе придется оплатить излишки багажа, – сказал он.
Я заартачилась, как осел упирается четырьмя копытами на грунтовой дороге. С вязанкой дров на спине, с опущенной головой и с прижатыми назад ушами.
– Ты меня провоцируешь?
– У тебя лоб опустился к переносице, – сказал Марк. – Ты плохо выглядишь.
Такого рода замечания вызывали у меня отвращение. Я всегда страдала от них. Под напором рвущихся наружу вещей моя сумка-колбаса медленно раскрывалась. Показалась первая книга. Уже видны были буквы: «Мю» на обложке. Музиль. Я перечитывала роман «Человек без свойств», как только моя душа теряла покой.
– От твоего пристрастия к книгам можно свихнуться. Зачем ты везешь все эти книги в Нью-Йорк?
– Я не могу обходиться без некоторых книг. Я куплю другие книги. На английском языке.
Вскоре мы приблизились к стойке. Во избежание нервного перенапряжения служащий почти не смотрел на пассажиров. Он брал только билеты, проверял паспорта, чтобы убедиться в наличии американской визы. Смотрел на весы, фиксируя вес багажа. Перед нами было еще шесть человек. Мне хотелось разрядить атмосферу.
– А куда едет твоя мать? Марк пожал плечами.
– Тебе хочется поиздеваться над нами. К чему тебе это говорить…
Я вздрагивала от предстоящего удовольствия.
– Она, должно быть, выбрала шикарное место, если тебе неловко сказать об этом. Скажи мне, куда едет твоя мать…
– Тебе хочется это знать? На самом деле?
– Если хочешь, чтобы мы расстались по-хорошему.
Нам было необходимо переключиться на кого-нибудь. Он вздохнул.
– Мама едет в Венецию.
Его мать – в Венецию! Это сообщение меня повергло в блаженное состояние. Сверхженщина со своим вздыхателем в гондоле. Мне захотелось сесть на чемодан, разуться, вытянуть ноги, закурить и предаться неудержимому веселью.
– В Венецию?
Я умирала от любопытства. Но цедила слова сквозь зубы, продолжая говорить гадости спокойным голосом. Мне всегда удавалось влиять на Марка интонацией. Он реагировал скорее на звуки, чем на слова. Я могла рычать: «Ты славный», – и он обижался. Или же прошептать: «Ты мерзавец», – и он воодушевлялся. Марку недоставало опыта в общении с женщинами до нашей женитьбы. Я вступила в брак, как военный, который уходит в отставку молодым, в тот момент, когда он испытывает желание все познать.