Страница:
какой-то, быстрые, черные глаза, черные брови, облик, напоминающий собою
хищную птицу... Если вдаваться в фантазию, можно, пожалуй, сказать, что
чувствуется на этом лице некая печать рока, обреченности... За всю службу он
перекрестился один раз, да и то как-то наскоро, небрежно, да еще в конце,
когда прикладывался к плащанице, дважды опустился на колени и крестился уже,
кажется, как следует...
Омск, 20 июля. Сейчас вместе с делегацией омского "блока" был у
Верховного правителя - в домике у Иртыша. Длинная беседа на злобу дня.
Хорошее и сильное впечатление. Чувствуется ум, честность, добрая воля.
Говорил очень искренно, откровенно. Об "отсутствии порядочных людей", о
"трудном положении армии" ("развал"), о союзниках. "Мое мнение - они не
заинтересованы в создании сильной России... Она им не нужна..." О Японии, о
наивности тех, кто думает, что стоит лишь ее попросить, и она пришлет
дивизии... Об отвратительных злоупотреблениях агентов власти на фронте и в
тылу. "Худшие враги правительства - его собственные агенты". То же и у
Деникина, то же и у большевиков - "это общее явление, нет людей"... У
большевиков это устраняет чрезвычайка, но и она не может устранить
преступлений агентов. Мы же мечтаем о законе. "У меня полнота власти, я
фактически могу расстрелять преступников, но я отдаю их под суд, и дела
затягиваются"... Беседовали около двух часов...
Омск, 21 июля. "Диктатор"... Я всматривался в него вчера, вслушивался в
каждое его слово... Трезвый, нервный ум, чуткий, усложненный. Благородство,
величайшая простота, отсутствие всякой позы, фразы, аффектированности.
Думается, нет в нем тех отрицательных для обыкновенного человека, но
простительных для гения свойств, которыми был богат Наполеон. Видимо, лозунг
"Цель оправдывает средства" ему слишком чужд, органически неприемлем, хотя
умом, быть может, он и сознает все его значение... Что это? Излишняя
искренность "абсолютно честного человека"? Недостаточная напряженность воли?
Ни того ни другого свойства не было у Наполеона, нет и у Ленина. Дай Бог,
чтобы оба эти свойства не помешали их обладателю стать "историческим
человеком". А может быть, я ошибаюсь... Но не скрою - не столь историческим
величием, сколько дыханием исключительной нравственной чистоты веяло от слов
Верховного правителя и всей его личности. Конечно, трудно судить
современникам. Исторических людей создают не только их собственные
характеры, но и окружающие обстоятельства. Но я боюсь - слишком честен,
слишком тонок, слишком "хрупок" адмирал Колчак для "героя"
истории..."29
Еще и еще о комментариях.
Первейший смысл их видится в том, чтобы воссоздать, насколько это
возможно, ИХ МИР: все, чем жили их души, что их ранило, что было почвой и
воздухом их любви; тот мир, с которым и она и он находились в постоянном
душевном общении и интеллектуальном диалоге. У каждого из них был свой круг
души и ума, но эти круги, возможно, перекрывали друг друга, преображались в
их напряженном межличностном поле. Увидеть, а больше угадать, что и как было
втянуто в общий круговорот их мыслей и чувств, становилось их общим духовным
достоянием, что они должны были читать и спрашивать, о чем могли не
говорить, не вспоминать, не думать...
Общение часто было "воображаемым": таковы и колчаковский "дневник в
форме писем", и тайная жизнь Анны Васильевны с ним, погибшим, на протяжении
всей ее оставшейся жизни; все это так - и тем не менее этот их особый мир
был (и есть!) реален. Обозначить хотя бы некоторые детали этой духовной
реальности вокруг ядра, образуемого публикуемыми текстами, - такова была
цель, к которой в меру своих сил мы стремились приблизиться.
Что сознательно оставлено "за кадром" или, во всяком случае, не
акцентировано в комментариях?
Колчак - живой, противоречивый человек, отнюдь не свободный от
слабостей и изъянов. Только в противовес советской плакатной задаче ("дрянь
адмиральская, пан и барон шли от шестнадцати разных сторон") он в
противоположном стане изображался как идеальный герой наподобие Георгия
Победоносца, чуть ли не ангел с крылышками (белый антипод красной
"Ленинианы").
Нет, в бурной мичманской молодости, в годы плаваний по Дальнему Востоку
были у Колчака и пренебрежение дисциплиной (сколько взысканий наложено на
него!), и не слишком высокие отношения с береговыми женщинами, и чрезмерное
употребление крепких напитков (последним грешил он, кажется, и позже).
Вероятно, есть зерна правды в неопубликованных воспоминаниях Н.А. Бегичева,
рисующего Колчака заносчивым и высокомерным. Стоит услышать А.Н. Щеглова,
возглавлявшего в 1906-1909 гг. 1-ю (стратегическую) часть МГШ и вынужденного
защищать историческую правду и свой приоритет в неявном споре с погибшим
адмиралом, который во время своего допроса в 1920 г. кое-что лишнее приписал
себе30. И в советских текстах о "колчаковщине" есть не только
тенденциозность и передержки, но и правдивые факты, нелестные для Верховного
правителя. О слабости адмирала писали и его сподвижники; свидетельства
Устрялова и барона Будберга - лишь малая часть того критического, что
написано в адрес адмирала его сторонниками. Пожалуй, не отбросим с порога
вопрос о политическом инфантилизме Колчака. А уж то, что в Омске он взялся
не за свое дело, - это (в ретроспективе!) видится как несомненный факт.
Не хотим замалчиваний. И все же весь этот (могущий быть продолженным)
ряд не из нашего репертуара. Настоящий сборник - лишь один (не скроем,
пристрастный) шаг к многомерному, объемному пониманию этой исторической
фигуры. Найдутся другие авторы, они изберут другие темы и будут работать на
другом материале - они выстроят иные образы Колчака, которые покажутся, быть
может, несовместимыми с образом "нашего" Колчака, но разве истина в
аптекарски взвешенном отмеривании плюсов и минусов, согласно авторитетному
рецепту, а не в свободно продолжающемся ряде взаимодополняемых подходов,
принципиально различных и не вполне поддающихся арифметическим, да и
логическим, операциям?
Один из жанров исторического исследования включает в себя поиск и отбор
текстов, их прочтение, выявление их взаимного сцепления, а затем - обширное
комментирование, выявляющее жизненные сцепления второго и третьего порядка.
В ходе этого разветвленного процесса познания возникает, рядом с исходными
текстами, второй пласт знания в виде массива комментариев.
При этом в центр подобного исследования, по аналогии с экологическим
подходом, может быть помещено не только то или иное сообщество, но и любое,
пусть никем не "выдающееся" лицо, вокруг которого и выстраивается вся
история. В нашем случае это - историческое поле, организованное вокруг двух
лиц, причастных к истории.
Поразительно, на каком близком расстоянии и как глубоко нити, тянущиеся
от Анны Васильевны и Александра Васильевича, уходят в русское общество - в
культуру, искусство, предпринимательство, военную, казачью и флотскую среду,
государственную деятельность, в жизнь столиц и провинции - и тянутся дальше:
в Японию, Америку, Англию...
Комментарии (по крайней мере в замысле) дают больше чем фон или
контекст: они смыкаются с основными текстами в единую безмерно сложную
жизненную ткань...
Нас еще не оставляет странная надежда, что не все забылось, что на
обрывки нитей, уходящих во тьму, еще может пролиться свет. Упрямо верим в
чудо...
Читатель, впервые берущий в руки эти глубоко личные документы, должен
быть готов к тому, что он встретит, возможно, не то, чего ожидает.
Иной характер отношений, далекий современному человеку.
До самого почти конца - они друг к другу на "Вы" и по имени-отчеству:
"Анна Васильевна", "Александр Васильевич". В публикуемых письмах только раз
- причем у нее, младшей, - вырывается: "Сашенька".
В письмах его к ней, "близкой и недоступной", - про флотские дела, про
угря обыкновенного, про буддийскую философию, древнекитайского военного
мыслителя Сунь-цзы, английского адмирала Джеллико, японского самурая
Хизахидэ. А иногда он часами просиживает над белым листком, на котором
только "Г.А.В.", то есть "Глубокоуважаемая Анна Васильевна", и дальше ни
слова. Потребность писать ей - не больше, чем может быть написано?
Допотопная лексика: "ручки", "глазки", "обожаемая", "мое божество, мое
счастье", "моя звезда". Будто что-то надуманное, книжное, далекое от
реальной Анны Тимиревой. Ее "походный портрет" в боевой рубке адмирала, ее
перчатка, увезенная с собой за океан. Ни дать ни взять средневековый рыцарь,
поклоняющийся даме сердца. Но это почитание - всамделишное, сквозное,
судьбоносное, определяющее в конце концов всю его жизнь.
Его внутренние ощущения: он в буквальном смысле слова должен
завоевывать право сказать ей о своей любви и право ее видеть, он достоин ее,
только если одержит решающую военную победу - сложит к ее ногам
Константинополь и проливы (судьба поманила его как раз в те дни, когда Анна
Васильевна призналась ему в своей любви). Не поэтому ли (в значительной
степени) уезжает он за океан, чтобы вторгнуться в проливы с юга, а потом, в
Омске, соглашается принять на себя обязанности Верховного правителя? Любовь
едва ли не больше, чем что другое, толкает его на это - и тем предопределяет
его трагический конец. Но и в Иркутской тюрьме он верен своему убеждению и
принципу: "за все платить и не уклоняться от уплаты".
С изумлением обнаруживаешь, что воины были движимы любовью не только во
времена Троянской войны и крестовых походов. Оказывается, и в нашем веке
личные чувства способны решающим образом включаться в "энергетику"
исторического процесса.
Двойной треугольник любовных отношений. У нее - муж, у него - жена. Как
трудно всем четверым (добавим еще, что в каждой семье - по единственному
сыну), но как достойно поведение каждого. Ни обмана, ни хитростей, ни
интриг, а то, что переживается, не выплескивается на окружающих (впрочем, в
нашем распоряжении нет никаких дополнительных свидетельств об этой драме).
Как безупречно пишет С.Н. Тимирев о Колчаке в своей книге воспоминаний! И
С.Ф. Колчак не клянет разлучницу, хотя развитие событий угадывает наперед.
(Жаль, что об этой удивительной женщине известно так мало. История ее
отношений с Колчаком, тоже необычная, романтическая, полная загадок, ждет
своего освещения публикацией документов из семейного архива. По правде
сказать, ТА любовь Колчака и ТА женщина достойны не меньшего исследования,
нежели наше.) И с каким сердечным уважением вспоминает о Софье Федоровне
Анна Васильевна...
Но редакторы-составители обрекли читателя и на испытание однообразием.
На множестве страниц адмирал перемалывает одно и то же, а сокращать текст мы
пожалели: Бог знает, кто и когда вновь вознамерится издать адмиральские
черновики, да и честно ли это - делать источник занимательнее, чем он есть?
Надо сказать, что развития любовных отношений, "романа души" по
сохранившимся письмам не почувствовать. В самом деле, любовь эта стала для
него, в сущности одинокого, настоящим якорем спасения в пору исторических
ураганов. Но читатель - как-то он отнесется к этой статике?
Пишущие о Колчаке без запинки пускают в ход слова "любовница",
"гражданская жена", "жена Колчака" - они все кажутся не теми, хотя, как
свидетельствовал С.А. Левицкий, брак адмирала с Анной Васильевной "был
предрешен, а процесс о разводе с С.Ф. Колчак уже был начат"31.
Каждый другому стал Судьбой.
Главные неожиданности, вероятно, будут связаны у читателя с внутренним
обликом Колчака. Многого в нем не отгадали мемуаристы и романисты.
Мастер военно-морского искусства начала XX века, с поразительной
профессиональной интуицией и тонким "чувством командования", знаток новейших
средств морского боя, он выказывает себя тоскующим по "поэзии войны" двух- и
трехвековой давности, когда противники были целиком на виду один у другого
("какое очарование была тогда война на море").
В революционное время читает историю англо-голландских войн, Шиллера,
Шекспира; из текстов писем ясно, что он хорошо знает Щедрина. Но основное
упоминаемое им чтение - духовная литература: Ориген, Тертуллиан, Фома
Кемпийский; в архиве есть письмо архиепископа Сильвестра, который в марте
1919 г. посылает адмиралу "Исповедь" Блаженного Августина и на днях обещает
прислать Иоанна Златоуста.
Каждый раз, оказавшись в Китае или Японии, Колчак все глубже
погружается в духовный мир Востока - и, кажется, православие тому не помеха.
Посещает и единственный в Токио православный храм (выстроенный за то время,
пока он там находился), и множество синтоистских и буддийских святилищ в
разных частях Японии. Знакомится с обоими направлениями буддизма - хинаяной
и махаяной, пытается вникнуть в заинтересовавший его дзэн-буддизм.
Становится знатоком старинного японского оружия. Практикует разного рода
медитации, переводящие его в состояние забытья, бессмыслия. Часами при свете
камина смотрит на отражение горящих углей в лезвии японского клинка,
хранящего "живую душу воина". Попеременно изучает буддийскую философию,
природу и население Месопотамии, принципы и детали английской военной службы
или отправляется бродить по улицам Шанхая. Мы чувствуем во всем этом
какие-то новые для нас линии соприкосновения Запада и Востока. ("Японская"
тема в жизни Колчака требует специального исследования со стороны
специалиста-востоковеда, и ясно, что наши примечания - лишь первое, слабое
прикосновение к этой теме.)
Введенный в научный оборот материал не дает пока возможности проследить
все токи других эпох и культур, идущие через этого человека. Отчетливо
ощущается, кроме восточной, пожалуй, только английская традиция.
Он патриот России, но национальный вопрос для него будто не существует.
Мы видим его воюющим с немцами, турками, японцами, конфликтующим с чехами и
с западными союзниками, с финнами, наталкиваемся на скептические замечания о
Соединенных Штатах, но не находим ни слова осуждения в адрес какой-либо
нации как таковой. Слово "еврей" встретим в его письмах один раз, да и то в
речи японского самурая (известно, что, хотя в сибирском окружении Колчака
бытовал антисемитизм, сам он был ему абсолютно чужд, а евреи в Сибири -
политссыльные тут не в счет - оказывали поддержку его режиму).
Все люди делятся для него на два главных разряда, но не по признаку
"наши - не наши", или "русские - чужеземцы", или "морские офицеры - все
прочие" (корпоративный дух так же чужд ему, как национальное чванство). Есть
уважаемые, достойные, и есть презираемые, омерзительные. К первым могут
относиться и противники (воевавшие с нами в прошлом и собирающиеся воевать в
будущем, как полковник японского генштаба Ямоно Конъюро Хизахидэ; воюющие в
настоящем, как командующий турецким флотом германский адмирал французского
происхождения Вильгельм Сушон). Вторые тоже встречаются в разной среде
(таков "болтун" Керенский: у Колчака буквально рука не хочет писать его
имя-отчество: написав было "Александр Федорович", он тут же зачеркивает эти
слова и заменяет их одной фамилией; таковы Ленин и его окружение, которых
Колчак уверенно считает агентурой германского Большого Генерального
штаба)...
Чем скуднее и искаженнее было наше прежнее знание о Колчаке, тем
быстрее нарастают сочувствие и симпатия, а то и любовь к адмиралу.
Вот тут-то и подстерегают читателя (и исследователя!) самые коварные
неожиданности.
Возникает максималистское желание потребовать от своего героя
немедленных ответов на скопившиеся вопросы, но ответов этих у адмирала нет.
Ни малейшей догадки о будущих - современных - глобальных проблемах. Никаких
многообещающих идей в области политического устройства (показательно, что,
противопоставляя идеологии социализма "военную идею", Колчак объявил о том,
что ровно через две недели после взятия Москвы он соберет Учредительное
собрание, в котором подавляющее большинство составляли как раз социалисты
разных мастей). И так можно перебрать многое - со сходным результатом и с
нарастающим итогом: нет, адмирал не прозорливец и не мудрец.
Со смущением и горечью несбывшегося ожидания приходится констатировать:
не гений он и не титан, по-настоящему многосторонней и сложной натурой его,
пожалуй, не назовешь, окружающая жизнь меняется быстрее, чем его внутренний
мир. У него есть прочность, цельность, стойкость натуры, нравственная
чистота, он лучшим образом воплотил в себе тип русского морского офицера, о
чем не раз говорилось выше, но рамки и границы его личности и его
возможностей очевидны.
Не разочаруется ли в нашем герое читатель, жаждущий или целиком
принимать его, или полностью отвергать?
"Милая, обожаемая моя Анна Васильевна..." называется наш сборник. С
равным основанием на обложку можно было вынести "Милый Александр Васильевич,
далекая любовь моя...", или "Моя любимая химера...", или "Где Вы, радость
моя, Александр Васильевич?" и, переставив имена в подзаголовке, выдвинуть на
первое место Колчака.
В любом отрывке публикуемых здесь материалов присутствуют оба - где
явно, а где в подтексте. Поразительный эффект присутствия другого ощущается
как несомненная и постоянная реальность их духовного бытия. Иногда
достаточно лишь одного упоминания того или другого места, чтобы достоверно
вообразить, как он смотрит ее глазами - и, в сущности, вместе с ней, ведя
словесный или молчаливый диалог, - на Большой каньон или древнюю самурайскую
камакуру, на звезды над Сингапуром или на минные поля в Северном море под
крылом английского военного самолета. Их любовь опоясала земной шар, обняла
собою мир, взлетела над ним - подобные слова отнюдь не кажутся здесь
неуместными, безвкусными, архаичным "высоким штилем".
Ключ к их сердцам - Шекспир, которого оба читают в дни смут и распрей.
Английского драматурга мы тоже можем попытаться прочесть их глазами,
перенеся себя в семнадцатый-двадцатый годы: любовь, верность, волшебная
сказка, а рядом - кровь, вероломство, отрубленные головы, похитители власти,
слепая чернь, звериные инстинкты...
Преображение мира (одушевление, одухотворение его, наполнение светом
любви) станет, наверное, главным наследием их на земле - их посмертною
судьбой. И может, уже век спустя, когда вспомнят о Колчаке, будут прежде
всего говорить об этой любви и лишь затем - в памяти меньшего числа людей -
всплывет его полярная эпопея, самоотверженная работа на флоте и в последнюю
очередь омское "верховное правление".
В этой вводной статье больше места отведено ему, чем ей, но сделано это
для нее: верится, она бы одобрила.
Ее арестовывали семь раз. Каждый раз при обыске забирали переписку и,
скорее всего, сжигали в конце очередного следствия все или почти все
отнятое: в ее следственных делах приобщенных к ним писем нет. Последние
фотографии Колчака были у нее отобраны при аресте в 1925 г. Пропали не
только письма адмирала, но и письма общих знакомых и друзей. Однако в
тюрьмах, лагерях и ссылках сердцевиной мироздания оставалась для нее их
любовь, и музыка ее оказалась неистребимой.
Полвека не могу принять,
Ничем нельзя помочь,
И все уходишь ты опять
В ту роковую ночь.
А я осуждена идти,
Пока не минет срок,
И перепутаны пути
Исхоженных дорог.
Но если я еще жива,
Наперекор судьбе,
То только как любовь твоя
И память о тебе.
Она называла его своей химерой. Незадолго до знакомства оба побывали в
Париже, разглядывали собор Парижской Богоматери. Не нашла ли она
"портретного сходства" Колчака с одной из фантастических фигур, украшающих
собор? Или акцент надо сделать на другом значении этого слова - "несбыточная
и несуразная мечта", "нелепая фантазия"? В последних письмах Анны
Васильевны, когда они перестали быть друг для друга недосягаемыми и
окончательно соединили свои судьбы, этого обращения уже нет, но самих
последних писем - раз, два, и обчелся. Что-то было еще в этом слове, ведомое
только им?
В 1920 г., выйдя из Омского концентрационного лагеря - целого города за
колючей проволокой, - где она сидела как "опасный элемент" в здании No 680,
Анна Васильевна сделала безуспешную попытку пробраться на вос-ток - в
Дальневосточную республику. Что влекло ее? Мечта проехать еще дальше,
посетить вновь те места, где любовь их после долгой и дальней разлуки
взлетела к вершинам счастья: Иокогама, Токио, Никко?
Что думала она о сыне Колчака и Софье Федоровне Колчак, каких благ
желала им в пору своих бедствий? Своею близостью к Колчаку в омский период
она воздвигла неодолимую преграду их возможному (одно время) переезду из
Севастополя в Омск и тем, кажется, спасла их от гибели: уж их-то чекисты
живыми бы не выпустили. Мы догадываемся, что, пока могли, о жизни Колчаков
во Франции Анну Васильевну информировали В.В. Романов и А.Н. Апушкин, но
ничего конкретного и документального на эту тему у нас нет.
Какой листок ни возьми, о чем ни думай - всюду недоговоренности,
загадки, тайны. Впрочем, они все равно оставались бы не в том, так в другом
документе, окажись у нас в руках гораздо больше источников.
И это прекрасно!
Художники слова, верится, еще не раз обратятся к этой истории, и
хотелось бы, чтобы это прикосновение к их тайне было бережнее и
проникновенней, чем получалось до сих пор.
Перед исследователем, обращающимся к материалам об Анне Васильевне и
Александре Васильевиче, обнаруживается великое множество манящих тропинок и
приотворенных дверей. Мы стремились, насколько возможно, указать их, назвать
пароли и дать ключи.
В частности, документальных подтверждений о гонениях ее сохранилось так
много, что поневоле думаешь об особой избранности Анны Васильевны -
неисповедимыми путями - для сохранения памяти о кровавых потопах ХХ века. Ее
судьба говорит не только за себя, но и за других, включая тех, от кого не
осталось ни бумажки, ни даже имени.
Глубокое поминовение потребует еще от нас великого труда.
Есть в семейном архиве Сафоновых толстая тетрадь, переданная, видимо,
однажды Анне Васильевне в больницу. Недлинная запись, за которой далее
следуют чистые листы:
"Недавно у меня в руках побывала книга - ее писала женщина, день за
днем отмечая все, что с ней происходило. Это не "мемуары" - начала это
писать молодая женщина, проходили годы, менялись и она сама, и восприятие
жизни и событий. И это - достоверно. Как ни ярко воспоминание прошлого, но
сам человек уже не тот, что был, когда оно было настоящим.
Оглядываясь на свою прошедшую, уже прошедшую жизнь, я не могу
воскресить себя той, которой была.
Что общего у меня с той молодой, горячей и на все готовой женщиной?
Так, уголек от прежнего огня".
Этот сборник - попытка поддержать угаснувшее, казалось бы, пламя.
Сборник открывается воспоминаниями Анны Васильевны, написанными в конце
60-х годов и уже публиковавшимися ранее. Примечания к ним переработаны,
использованы новые материалы.
Далее помещены сперва черновики писем А.В. Колчака к А.В. Тимиревой за
февраль 1917 - март 1918 г. (среди них - текст одного письма, дошедшего до
Анны Васильевны), затем восемь писем А.В. Тимиревой к А.В. Колчаку за март
1918 - февраль 1919 г. Они не перекрывают друг друга хронологически и потому
не дают, к сожалению, достаточного представления об эпистолярном диалоге
адмирала и его любимой (этот едва приоткрытый диалог интересен тем, что его
участники принадлежали к разным поколениям и социально-культурным группам).
Основная часть писем утрачена, точнее, судьба их нам неизвестна. Как
соотносятся черновики с окончательными текстами писем - не знаем. Некоторые
обстоятельства, упоминаемые в письмах, а равно и некоторые реалии не
поддаются разъяснению.
Черновики писем Колчака, напоминающие дневник, были в январе 1920 г.
переданы самим адмиралом в присутствии генерала М.И. Занкевича и Е.Г.
Молоствовой (урожд. Букналь) подполковнику А.Н. Апушкину. По словам
Занкевича, Колчак сказал Апушкину при этом, "чтобы он поступил с этим
дневником так, как найдет возможным"32. Сам Апушкин сообщал
Русскому Заграничному историческому архиву в Праге: "Адмирал Александр
Васильевич Колчак... передал мне рукописный черновик писем к г[оспо]же Анне
Васильевне Тимиревой, чтобы я принял все меры для передачи их лицам или
учреждениям, гарантирующим их сохранение для будущего"33.
Колчак - человек нельзя сказать чтобы легко распахивающийся. Тем ценнее
для знакомства с ним эти тексты, с мыслью, ищущей своего выражения.
Отвергнутое в процессе писания ("черновики черновиков") предоставлено в
публикации в малой, но характерной части. Работа по расшифровке рукописей
проведена их публикатором - Кларой Георгиевной Ляшенко.
Полный корпус черновиков писем А.В. Колчака к А.В. Тимиревой, впервые
вводимый в научный оборот, имеет особую ценность, и мы посчитали необходимым
снабдить эти письма развернутыми примечаниями, естественно
сгруппировавшимися вокруг двух тем: первой - Колчак и флот, второй - Колчак
и Восток.
Далее помещен обзор следственного дела Анны Васильевны (из Центрального
архива ФСБ России), подготовленный Татьяной Федоровной Павловой. За ним
следуют рассказы Анны Васильевны (лагерные истории) и стихи.
Заключают сборник воспоминания ее племянника, Ильи Кирилловича
хищную птицу... Если вдаваться в фантазию, можно, пожалуй, сказать, что
чувствуется на этом лице некая печать рока, обреченности... За всю службу он
перекрестился один раз, да и то как-то наскоро, небрежно, да еще в конце,
когда прикладывался к плащанице, дважды опустился на колени и крестился уже,
кажется, как следует...
Омск, 20 июля. Сейчас вместе с делегацией омского "блока" был у
Верховного правителя - в домике у Иртыша. Длинная беседа на злобу дня.
Хорошее и сильное впечатление. Чувствуется ум, честность, добрая воля.
Говорил очень искренно, откровенно. Об "отсутствии порядочных людей", о
"трудном положении армии" ("развал"), о союзниках. "Мое мнение - они не
заинтересованы в создании сильной России... Она им не нужна..." О Японии, о
наивности тех, кто думает, что стоит лишь ее попросить, и она пришлет
дивизии... Об отвратительных злоупотреблениях агентов власти на фронте и в
тылу. "Худшие враги правительства - его собственные агенты". То же и у
Деникина, то же и у большевиков - "это общее явление, нет людей"... У
большевиков это устраняет чрезвычайка, но и она не может устранить
преступлений агентов. Мы же мечтаем о законе. "У меня полнота власти, я
фактически могу расстрелять преступников, но я отдаю их под суд, и дела
затягиваются"... Беседовали около двух часов...
Омск, 21 июля. "Диктатор"... Я всматривался в него вчера, вслушивался в
каждое его слово... Трезвый, нервный ум, чуткий, усложненный. Благородство,
величайшая простота, отсутствие всякой позы, фразы, аффектированности.
Думается, нет в нем тех отрицательных для обыкновенного человека, но
простительных для гения свойств, которыми был богат Наполеон. Видимо, лозунг
"Цель оправдывает средства" ему слишком чужд, органически неприемлем, хотя
умом, быть может, он и сознает все его значение... Что это? Излишняя
искренность "абсолютно честного человека"? Недостаточная напряженность воли?
Ни того ни другого свойства не было у Наполеона, нет и у Ленина. Дай Бог,
чтобы оба эти свойства не помешали их обладателю стать "историческим
человеком". А может быть, я ошибаюсь... Но не скрою - не столь историческим
величием, сколько дыханием исключительной нравственной чистоты веяло от слов
Верховного правителя и всей его личности. Конечно, трудно судить
современникам. Исторических людей создают не только их собственные
характеры, но и окружающие обстоятельства. Но я боюсь - слишком честен,
слишком тонок, слишком "хрупок" адмирал Колчак для "героя"
истории..."29
Еще и еще о комментариях.
Первейший смысл их видится в том, чтобы воссоздать, насколько это
возможно, ИХ МИР: все, чем жили их души, что их ранило, что было почвой и
воздухом их любви; тот мир, с которым и она и он находились в постоянном
душевном общении и интеллектуальном диалоге. У каждого из них был свой круг
души и ума, но эти круги, возможно, перекрывали друг друга, преображались в
их напряженном межличностном поле. Увидеть, а больше угадать, что и как было
втянуто в общий круговорот их мыслей и чувств, становилось их общим духовным
достоянием, что они должны были читать и спрашивать, о чем могли не
говорить, не вспоминать, не думать...
Общение часто было "воображаемым": таковы и колчаковский "дневник в
форме писем", и тайная жизнь Анны Васильевны с ним, погибшим, на протяжении
всей ее оставшейся жизни; все это так - и тем не менее этот их особый мир
был (и есть!) реален. Обозначить хотя бы некоторые детали этой духовной
реальности вокруг ядра, образуемого публикуемыми текстами, - такова была
цель, к которой в меру своих сил мы стремились приблизиться.
Что сознательно оставлено "за кадром" или, во всяком случае, не
акцентировано в комментариях?
Колчак - живой, противоречивый человек, отнюдь не свободный от
слабостей и изъянов. Только в противовес советской плакатной задаче ("дрянь
адмиральская, пан и барон шли от шестнадцати разных сторон") он в
противоположном стане изображался как идеальный герой наподобие Георгия
Победоносца, чуть ли не ангел с крылышками (белый антипод красной
"Ленинианы").
Нет, в бурной мичманской молодости, в годы плаваний по Дальнему Востоку
были у Колчака и пренебрежение дисциплиной (сколько взысканий наложено на
него!), и не слишком высокие отношения с береговыми женщинами, и чрезмерное
употребление крепких напитков (последним грешил он, кажется, и позже).
Вероятно, есть зерна правды в неопубликованных воспоминаниях Н.А. Бегичева,
рисующего Колчака заносчивым и высокомерным. Стоит услышать А.Н. Щеглова,
возглавлявшего в 1906-1909 гг. 1-ю (стратегическую) часть МГШ и вынужденного
защищать историческую правду и свой приоритет в неявном споре с погибшим
адмиралом, который во время своего допроса в 1920 г. кое-что лишнее приписал
себе30. И в советских текстах о "колчаковщине" есть не только
тенденциозность и передержки, но и правдивые факты, нелестные для Верховного
правителя. О слабости адмирала писали и его сподвижники; свидетельства
Устрялова и барона Будберга - лишь малая часть того критического, что
написано в адрес адмирала его сторонниками. Пожалуй, не отбросим с порога
вопрос о политическом инфантилизме Колчака. А уж то, что в Омске он взялся
не за свое дело, - это (в ретроспективе!) видится как несомненный факт.
Не хотим замалчиваний. И все же весь этот (могущий быть продолженным)
ряд не из нашего репертуара. Настоящий сборник - лишь один (не скроем,
пристрастный) шаг к многомерному, объемному пониманию этой исторической
фигуры. Найдутся другие авторы, они изберут другие темы и будут работать на
другом материале - они выстроят иные образы Колчака, которые покажутся, быть
может, несовместимыми с образом "нашего" Колчака, но разве истина в
аптекарски взвешенном отмеривании плюсов и минусов, согласно авторитетному
рецепту, а не в свободно продолжающемся ряде взаимодополняемых подходов,
принципиально различных и не вполне поддающихся арифметическим, да и
логическим, операциям?
Один из жанров исторического исследования включает в себя поиск и отбор
текстов, их прочтение, выявление их взаимного сцепления, а затем - обширное
комментирование, выявляющее жизненные сцепления второго и третьего порядка.
В ходе этого разветвленного процесса познания возникает, рядом с исходными
текстами, второй пласт знания в виде массива комментариев.
При этом в центр подобного исследования, по аналогии с экологическим
подходом, может быть помещено не только то или иное сообщество, но и любое,
пусть никем не "выдающееся" лицо, вокруг которого и выстраивается вся
история. В нашем случае это - историческое поле, организованное вокруг двух
лиц, причастных к истории.
Поразительно, на каком близком расстоянии и как глубоко нити, тянущиеся
от Анны Васильевны и Александра Васильевича, уходят в русское общество - в
культуру, искусство, предпринимательство, военную, казачью и флотскую среду,
государственную деятельность, в жизнь столиц и провинции - и тянутся дальше:
в Японию, Америку, Англию...
Комментарии (по крайней мере в замысле) дают больше чем фон или
контекст: они смыкаются с основными текстами в единую безмерно сложную
жизненную ткань...
Нас еще не оставляет странная надежда, что не все забылось, что на
обрывки нитей, уходящих во тьму, еще может пролиться свет. Упрямо верим в
чудо...
Читатель, впервые берущий в руки эти глубоко личные документы, должен
быть готов к тому, что он встретит, возможно, не то, чего ожидает.
Иной характер отношений, далекий современному человеку.
До самого почти конца - они друг к другу на "Вы" и по имени-отчеству:
"Анна Васильевна", "Александр Васильевич". В публикуемых письмах только раз
- причем у нее, младшей, - вырывается: "Сашенька".
В письмах его к ней, "близкой и недоступной", - про флотские дела, про
угря обыкновенного, про буддийскую философию, древнекитайского военного
мыслителя Сунь-цзы, английского адмирала Джеллико, японского самурая
Хизахидэ. А иногда он часами просиживает над белым листком, на котором
только "Г.А.В.", то есть "Глубокоуважаемая Анна Васильевна", и дальше ни
слова. Потребность писать ей - не больше, чем может быть написано?
Допотопная лексика: "ручки", "глазки", "обожаемая", "мое божество, мое
счастье", "моя звезда". Будто что-то надуманное, книжное, далекое от
реальной Анны Тимиревой. Ее "походный портрет" в боевой рубке адмирала, ее
перчатка, увезенная с собой за океан. Ни дать ни взять средневековый рыцарь,
поклоняющийся даме сердца. Но это почитание - всамделишное, сквозное,
судьбоносное, определяющее в конце концов всю его жизнь.
Его внутренние ощущения: он в буквальном смысле слова должен
завоевывать право сказать ей о своей любви и право ее видеть, он достоин ее,
только если одержит решающую военную победу - сложит к ее ногам
Константинополь и проливы (судьба поманила его как раз в те дни, когда Анна
Васильевна призналась ему в своей любви). Не поэтому ли (в значительной
степени) уезжает он за океан, чтобы вторгнуться в проливы с юга, а потом, в
Омске, соглашается принять на себя обязанности Верховного правителя? Любовь
едва ли не больше, чем что другое, толкает его на это - и тем предопределяет
его трагический конец. Но и в Иркутской тюрьме он верен своему убеждению и
принципу: "за все платить и не уклоняться от уплаты".
С изумлением обнаруживаешь, что воины были движимы любовью не только во
времена Троянской войны и крестовых походов. Оказывается, и в нашем веке
личные чувства способны решающим образом включаться в "энергетику"
исторического процесса.
Двойной треугольник любовных отношений. У нее - муж, у него - жена. Как
трудно всем четверым (добавим еще, что в каждой семье - по единственному
сыну), но как достойно поведение каждого. Ни обмана, ни хитростей, ни
интриг, а то, что переживается, не выплескивается на окружающих (впрочем, в
нашем распоряжении нет никаких дополнительных свидетельств об этой драме).
Как безупречно пишет С.Н. Тимирев о Колчаке в своей книге воспоминаний! И
С.Ф. Колчак не клянет разлучницу, хотя развитие событий угадывает наперед.
(Жаль, что об этой удивительной женщине известно так мало. История ее
отношений с Колчаком, тоже необычная, романтическая, полная загадок, ждет
своего освещения публикацией документов из семейного архива. По правде
сказать, ТА любовь Колчака и ТА женщина достойны не меньшего исследования,
нежели наше.) И с каким сердечным уважением вспоминает о Софье Федоровне
Анна Васильевна...
Но редакторы-составители обрекли читателя и на испытание однообразием.
На множестве страниц адмирал перемалывает одно и то же, а сокращать текст мы
пожалели: Бог знает, кто и когда вновь вознамерится издать адмиральские
черновики, да и честно ли это - делать источник занимательнее, чем он есть?
Надо сказать, что развития любовных отношений, "романа души" по
сохранившимся письмам не почувствовать. В самом деле, любовь эта стала для
него, в сущности одинокого, настоящим якорем спасения в пору исторических
ураганов. Но читатель - как-то он отнесется к этой статике?
Пишущие о Колчаке без запинки пускают в ход слова "любовница",
"гражданская жена", "жена Колчака" - они все кажутся не теми, хотя, как
свидетельствовал С.А. Левицкий, брак адмирала с Анной Васильевной "был
предрешен, а процесс о разводе с С.Ф. Колчак уже был начат"31.
Каждый другому стал Судьбой.
Главные неожиданности, вероятно, будут связаны у читателя с внутренним
обликом Колчака. Многого в нем не отгадали мемуаристы и романисты.
Мастер военно-морского искусства начала XX века, с поразительной
профессиональной интуицией и тонким "чувством командования", знаток новейших
средств морского боя, он выказывает себя тоскующим по "поэзии войны" двух- и
трехвековой давности, когда противники были целиком на виду один у другого
("какое очарование была тогда война на море").
В революционное время читает историю англо-голландских войн, Шиллера,
Шекспира; из текстов писем ясно, что он хорошо знает Щедрина. Но основное
упоминаемое им чтение - духовная литература: Ориген, Тертуллиан, Фома
Кемпийский; в архиве есть письмо архиепископа Сильвестра, который в марте
1919 г. посылает адмиралу "Исповедь" Блаженного Августина и на днях обещает
прислать Иоанна Златоуста.
Каждый раз, оказавшись в Китае или Японии, Колчак все глубже
погружается в духовный мир Востока - и, кажется, православие тому не помеха.
Посещает и единственный в Токио православный храм (выстроенный за то время,
пока он там находился), и множество синтоистских и буддийских святилищ в
разных частях Японии. Знакомится с обоими направлениями буддизма - хинаяной
и махаяной, пытается вникнуть в заинтересовавший его дзэн-буддизм.
Становится знатоком старинного японского оружия. Практикует разного рода
медитации, переводящие его в состояние забытья, бессмыслия. Часами при свете
камина смотрит на отражение горящих углей в лезвии японского клинка,
хранящего "живую душу воина". Попеременно изучает буддийскую философию,
природу и население Месопотамии, принципы и детали английской военной службы
или отправляется бродить по улицам Шанхая. Мы чувствуем во всем этом
какие-то новые для нас линии соприкосновения Запада и Востока. ("Японская"
тема в жизни Колчака требует специального исследования со стороны
специалиста-востоковеда, и ясно, что наши примечания - лишь первое, слабое
прикосновение к этой теме.)
Введенный в научный оборот материал не дает пока возможности проследить
все токи других эпох и культур, идущие через этого человека. Отчетливо
ощущается, кроме восточной, пожалуй, только английская традиция.
Он патриот России, но национальный вопрос для него будто не существует.
Мы видим его воюющим с немцами, турками, японцами, конфликтующим с чехами и
с западными союзниками, с финнами, наталкиваемся на скептические замечания о
Соединенных Штатах, но не находим ни слова осуждения в адрес какой-либо
нации как таковой. Слово "еврей" встретим в его письмах один раз, да и то в
речи японского самурая (известно, что, хотя в сибирском окружении Колчака
бытовал антисемитизм, сам он был ему абсолютно чужд, а евреи в Сибири -
политссыльные тут не в счет - оказывали поддержку его режиму).
Все люди делятся для него на два главных разряда, но не по признаку
"наши - не наши", или "русские - чужеземцы", или "морские офицеры - все
прочие" (корпоративный дух так же чужд ему, как национальное чванство). Есть
уважаемые, достойные, и есть презираемые, омерзительные. К первым могут
относиться и противники (воевавшие с нами в прошлом и собирающиеся воевать в
будущем, как полковник японского генштаба Ямоно Конъюро Хизахидэ; воюющие в
настоящем, как командующий турецким флотом германский адмирал французского
происхождения Вильгельм Сушон). Вторые тоже встречаются в разной среде
(таков "болтун" Керенский: у Колчака буквально рука не хочет писать его
имя-отчество: написав было "Александр Федорович", он тут же зачеркивает эти
слова и заменяет их одной фамилией; таковы Ленин и его окружение, которых
Колчак уверенно считает агентурой германского Большого Генерального
штаба)...
Чем скуднее и искаженнее было наше прежнее знание о Колчаке, тем
быстрее нарастают сочувствие и симпатия, а то и любовь к адмиралу.
Вот тут-то и подстерегают читателя (и исследователя!) самые коварные
неожиданности.
Возникает максималистское желание потребовать от своего героя
немедленных ответов на скопившиеся вопросы, но ответов этих у адмирала нет.
Ни малейшей догадки о будущих - современных - глобальных проблемах. Никаких
многообещающих идей в области политического устройства (показательно, что,
противопоставляя идеологии социализма "военную идею", Колчак объявил о том,
что ровно через две недели после взятия Москвы он соберет Учредительное
собрание, в котором подавляющее большинство составляли как раз социалисты
разных мастей). И так можно перебрать многое - со сходным результатом и с
нарастающим итогом: нет, адмирал не прозорливец и не мудрец.
Со смущением и горечью несбывшегося ожидания приходится констатировать:
не гений он и не титан, по-настоящему многосторонней и сложной натурой его,
пожалуй, не назовешь, окружающая жизнь меняется быстрее, чем его внутренний
мир. У него есть прочность, цельность, стойкость натуры, нравственная
чистота, он лучшим образом воплотил в себе тип русского морского офицера, о
чем не раз говорилось выше, но рамки и границы его личности и его
возможностей очевидны.
Не разочаруется ли в нашем герое читатель, жаждущий или целиком
принимать его, или полностью отвергать?
"Милая, обожаемая моя Анна Васильевна..." называется наш сборник. С
равным основанием на обложку можно было вынести "Милый Александр Васильевич,
далекая любовь моя...", или "Моя любимая химера...", или "Где Вы, радость
моя, Александр Васильевич?" и, переставив имена в подзаголовке, выдвинуть на
первое место Колчака.
В любом отрывке публикуемых здесь материалов присутствуют оба - где
явно, а где в подтексте. Поразительный эффект присутствия другого ощущается
как несомненная и постоянная реальность их духовного бытия. Иногда
достаточно лишь одного упоминания того или другого места, чтобы достоверно
вообразить, как он смотрит ее глазами - и, в сущности, вместе с ней, ведя
словесный или молчаливый диалог, - на Большой каньон или древнюю самурайскую
камакуру, на звезды над Сингапуром или на минные поля в Северном море под
крылом английского военного самолета. Их любовь опоясала земной шар, обняла
собою мир, взлетела над ним - подобные слова отнюдь не кажутся здесь
неуместными, безвкусными, архаичным "высоким штилем".
Ключ к их сердцам - Шекспир, которого оба читают в дни смут и распрей.
Английского драматурга мы тоже можем попытаться прочесть их глазами,
перенеся себя в семнадцатый-двадцатый годы: любовь, верность, волшебная
сказка, а рядом - кровь, вероломство, отрубленные головы, похитители власти,
слепая чернь, звериные инстинкты...
Преображение мира (одушевление, одухотворение его, наполнение светом
любви) станет, наверное, главным наследием их на земле - их посмертною
судьбой. И может, уже век спустя, когда вспомнят о Колчаке, будут прежде
всего говорить об этой любви и лишь затем - в памяти меньшего числа людей -
всплывет его полярная эпопея, самоотверженная работа на флоте и в последнюю
очередь омское "верховное правление".
В этой вводной статье больше места отведено ему, чем ей, но сделано это
для нее: верится, она бы одобрила.
Ее арестовывали семь раз. Каждый раз при обыске забирали переписку и,
скорее всего, сжигали в конце очередного следствия все или почти все
отнятое: в ее следственных делах приобщенных к ним писем нет. Последние
фотографии Колчака были у нее отобраны при аресте в 1925 г. Пропали не
только письма адмирала, но и письма общих знакомых и друзей. Однако в
тюрьмах, лагерях и ссылках сердцевиной мироздания оставалась для нее их
любовь, и музыка ее оказалась неистребимой.
Полвека не могу принять,
Ничем нельзя помочь,
И все уходишь ты опять
В ту роковую ночь.
А я осуждена идти,
Пока не минет срок,
И перепутаны пути
Исхоженных дорог.
Но если я еще жива,
Наперекор судьбе,
То только как любовь твоя
И память о тебе.
Она называла его своей химерой. Незадолго до знакомства оба побывали в
Париже, разглядывали собор Парижской Богоматери. Не нашла ли она
"портретного сходства" Колчака с одной из фантастических фигур, украшающих
собор? Или акцент надо сделать на другом значении этого слова - "несбыточная
и несуразная мечта", "нелепая фантазия"? В последних письмах Анны
Васильевны, когда они перестали быть друг для друга недосягаемыми и
окончательно соединили свои судьбы, этого обращения уже нет, но самих
последних писем - раз, два, и обчелся. Что-то было еще в этом слове, ведомое
только им?
В 1920 г., выйдя из Омского концентрационного лагеря - целого города за
колючей проволокой, - где она сидела как "опасный элемент" в здании No 680,
Анна Васильевна сделала безуспешную попытку пробраться на вос-ток - в
Дальневосточную республику. Что влекло ее? Мечта проехать еще дальше,
посетить вновь те места, где любовь их после долгой и дальней разлуки
взлетела к вершинам счастья: Иокогама, Токио, Никко?
Что думала она о сыне Колчака и Софье Федоровне Колчак, каких благ
желала им в пору своих бедствий? Своею близостью к Колчаку в омский период
она воздвигла неодолимую преграду их возможному (одно время) переезду из
Севастополя в Омск и тем, кажется, спасла их от гибели: уж их-то чекисты
живыми бы не выпустили. Мы догадываемся, что, пока могли, о жизни Колчаков
во Франции Анну Васильевну информировали В.В. Романов и А.Н. Апушкин, но
ничего конкретного и документального на эту тему у нас нет.
Какой листок ни возьми, о чем ни думай - всюду недоговоренности,
загадки, тайны. Впрочем, они все равно оставались бы не в том, так в другом
документе, окажись у нас в руках гораздо больше источников.
И это прекрасно!
Художники слова, верится, еще не раз обратятся к этой истории, и
хотелось бы, чтобы это прикосновение к их тайне было бережнее и
проникновенней, чем получалось до сих пор.
Перед исследователем, обращающимся к материалам об Анне Васильевне и
Александре Васильевиче, обнаруживается великое множество манящих тропинок и
приотворенных дверей. Мы стремились, насколько возможно, указать их, назвать
пароли и дать ключи.
В частности, документальных подтверждений о гонениях ее сохранилось так
много, что поневоле думаешь об особой избранности Анны Васильевны -
неисповедимыми путями - для сохранения памяти о кровавых потопах ХХ века. Ее
судьба говорит не только за себя, но и за других, включая тех, от кого не
осталось ни бумажки, ни даже имени.
Глубокое поминовение потребует еще от нас великого труда.
Есть в семейном архиве Сафоновых толстая тетрадь, переданная, видимо,
однажды Анне Васильевне в больницу. Недлинная запись, за которой далее
следуют чистые листы:
"Недавно у меня в руках побывала книга - ее писала женщина, день за
днем отмечая все, что с ней происходило. Это не "мемуары" - начала это
писать молодая женщина, проходили годы, менялись и она сама, и восприятие
жизни и событий. И это - достоверно. Как ни ярко воспоминание прошлого, но
сам человек уже не тот, что был, когда оно было настоящим.
Оглядываясь на свою прошедшую, уже прошедшую жизнь, я не могу
воскресить себя той, которой была.
Что общего у меня с той молодой, горячей и на все готовой женщиной?
Так, уголек от прежнего огня".
Этот сборник - попытка поддержать угаснувшее, казалось бы, пламя.
Сборник открывается воспоминаниями Анны Васильевны, написанными в конце
60-х годов и уже публиковавшимися ранее. Примечания к ним переработаны,
использованы новые материалы.
Далее помещены сперва черновики писем А.В. Колчака к А.В. Тимиревой за
февраль 1917 - март 1918 г. (среди них - текст одного письма, дошедшего до
Анны Васильевны), затем восемь писем А.В. Тимиревой к А.В. Колчаку за март
1918 - февраль 1919 г. Они не перекрывают друг друга хронологически и потому
не дают, к сожалению, достаточного представления об эпистолярном диалоге
адмирала и его любимой (этот едва приоткрытый диалог интересен тем, что его
участники принадлежали к разным поколениям и социально-культурным группам).
Основная часть писем утрачена, точнее, судьба их нам неизвестна. Как
соотносятся черновики с окончательными текстами писем - не знаем. Некоторые
обстоятельства, упоминаемые в письмах, а равно и некоторые реалии не
поддаются разъяснению.
Черновики писем Колчака, напоминающие дневник, были в январе 1920 г.
переданы самим адмиралом в присутствии генерала М.И. Занкевича и Е.Г.
Молоствовой (урожд. Букналь) подполковнику А.Н. Апушкину. По словам
Занкевича, Колчак сказал Апушкину при этом, "чтобы он поступил с этим
дневником так, как найдет возможным"32. Сам Апушкин сообщал
Русскому Заграничному историческому архиву в Праге: "Адмирал Александр
Васильевич Колчак... передал мне рукописный черновик писем к г[оспо]же Анне
Васильевне Тимиревой, чтобы я принял все меры для передачи их лицам или
учреждениям, гарантирующим их сохранение для будущего"33.
Колчак - человек нельзя сказать чтобы легко распахивающийся. Тем ценнее
для знакомства с ним эти тексты, с мыслью, ищущей своего выражения.
Отвергнутое в процессе писания ("черновики черновиков") предоставлено в
публикации в малой, но характерной части. Работа по расшифровке рукописей
проведена их публикатором - Кларой Георгиевной Ляшенко.
Полный корпус черновиков писем А.В. Колчака к А.В. Тимиревой, впервые
вводимый в научный оборот, имеет особую ценность, и мы посчитали необходимым
снабдить эти письма развернутыми примечаниями, естественно
сгруппировавшимися вокруг двух тем: первой - Колчак и флот, второй - Колчак
и Восток.
Далее помещен обзор следственного дела Анны Васильевны (из Центрального
архива ФСБ России), подготовленный Татьяной Федоровной Павловой. За ним
следуют рассказы Анны Васильевны (лагерные истории) и стихи.
Заключают сборник воспоминания ее племянника, Ильи Кирилловича