Анатолий Азольский
Затяжной выстрел
1
Весть о том, что командир 5-й батареи Олег Манцев шьет шинель из адмиральского драпа, разнеслась по линкору. В кают— компании даже поспорили о праве младших офицеров носить шинель из драпа столь высокого ранга. Дотошные знатоки уставов не могли припомнить статей и пунктов, запрещавших лейтенантам иметь такие шинели. С другой стороны, офицер должен одеваться строго по уставу, и не по скаредности же интенданты выдавали шинели из грубого, толстого, поросшего седым и рыжим волосом сукна, не по убогости фантазии, а руководствовались, конечно же, обязательными документами. Существовал, короче, какой— то смысл в суконности лейтенантской шинели, смысл, многими на эскадре отрицаемый, потому что юные лейтенанты на Приморском бульваре форсили в тонких и легких шинелях, глубоко и равномерно черных.
В кают— компании решили, что иметь такую шинель полезно, надевать ее на вахты не рекомендуется, однако и попадаться в ней на глаза коменданта города никак нельзя. Неизвестно к тому же, как посмотрит на такую шинель капитан 2 ранга Милютин, старший помощник командира линкора, по долгу службы обязанный шпынять непокорное и шумливое племя лейтенантов.
На смотрины шинели собралось человек десять — все из БЧ-2 и БЧ-5, артиллеристы и механики, командиры башен, батарей и групп — словом, мелкая офицерская сошка. Правда, уже на берегу к ним примкнул командир 3-го артдивизиона капитан-лейтенант Болдырев, но этого интересовала не шинель сама по себе, а возможность познакомиться с портным.
От Минной стенки, куда швартовались линкоровские барказы, офицеры поднялись на улицу Ленина и по яркой зелени деревьев, по одеждам горожан поняли, что сейчас не просто середина марта, а весна.
Олег Манцев, небывало серьезный, осторожнейше снял пушинку с поданной портным шинели. Сунул в рукава руки, вытянулся перед зеркалом. Он, несомненно, переживал величие момента и поэтому молчал, взирал на шинель, как на знамя: того и гляди, бухнется сейчас на колени и губами благоговейно прильнет к драпу.
Ему протянули беленький шелковый шарфик. Олег застегнул шинель на все шесть пуговиц, выпустив шарфик поверх воротника скромно, на треть пальца. Потом на четыре пуговицы — и взбил шелк волнами. Он всегда любил хорошо одеваться, к выпускному банкету заказал бостоновую тужурку, и не в военно— морской швальне, а в ателье на Лиговке. И здесь, в Севастополе, с отрезом адмиральского драпа пошел к лучшему портному города.
Командиры башен, батарей и групп молчали, несколько подавленные. Олег атаковывал зеркало справа и слева, скучающе проходил мимо, бросая на себя испытующие косые взгляды, приближался к нему то волочащейся походкой, как на Большой Морской, то стремительно четкой, как при утреннем рапорте. Сдвинув наконец фуражку на затылок, он стал человеком общедоступным, каким бывал на танцах, где однажды предложился доверчиво и нагло: «Алле, милые, я сегодня свободен…»
Наконец, он спросил нетерпеливо: — Ну?..
Решающее слово принадлежало, разумеется, каюте No 61, куда Олега поместило корабельное расписание вместе с Борисом Гущиным и Степаном Векшиным. Бедненькая каюта, без иллюминатора, темная, душная, но приветливая. С далекого юта (а в линкоре почти двести метров длины!) ходили сюда офицеры послушать треп Олега Манцева, сказать мягкое слово вечно хмурому Борису Гущину, посоветоваться с житейским человеком Степой Векшиным. В этой тесной каюте можно было расслабиться, понежиться в домашней безответственности, на полчасика забыв о недреманном оке старшего помощника, о сварливом нраве командира БЧ-2, нещадно черкавшим составленные артиллеристами планы частных боевых учений, здесь, в 61— й, можно было дышать и говорить свободно. Наконец, вестовой Олега в любое время дня и ночи, в шторм и штиль, при стоянке в базе и на переходе Севастополь — Пицунда мог (с согласия Манцева) просунуть в дверь каюты бутылочку сухого непахучего вина.
Решающее слово принадлежало 61-й — и Векшин, командир 1-й башни, северным говорком своим начал допрашивать портного: действительно ли это драп? Не кастор ли перекрашенный? Чем вообще отличается драп от сукна? Подкладка саржевая или какая другая? На шинель Олегова размера должно, как известно, пойти два метра семьдесят шесть сантиметров, в отрезе же ровно три, куда делся остаток?
Портной отвечал охотно, с пространными пояснениями. Он отыгрывался. Он обшивал верхушку штаба флота, а с верхушкой не покалякаешь.
— Это драп высшей категории, прореженный диагональным рубчиком, — говорил портной Степе. — Трехметровый отрез попал, вероятно, в севастопольскую комиссионку от моряков китобойной флотилии «Слава», чистейшая шерсть, уверяю вас, и носиться шинель будет на славу, — каламбурил портной, подмигивая Болдыреву, в котором распознал привередливого заказчика. — Подкладка — саржевая, пуговицы приделаны на кольцах, чтоб при чистке их не марался благородный материал. Что же касается остатка, то вот он, пожалуйста. режьте на куски, используйте как бархотку…
Убедившись, что безалаберный Олег на этот раз не прогадал, Степа вывел: — Хорошая вещь.
Старший лейтенант Борис Гущин, командир 7-й батареи, молчал. Насмешливо и остро смотрел он на разрумяненного Олега. Он молчал. Он осуждал друга неизвестно за что. Он. возможно, оставлял за собой право высказаться позже, в каюте.
— Погоны не те… — задумчиво промолвил Ваня Вербицкий, командир 4-й башни, старший лейтенант. примерный офицер, сущее наказание для прибывающих на линкор лейтенантов: старпом тыкал их носом в 4-ю башню — вот так надо служить, вот так!.. — Сюда бы беспросветные, — продолжал мечтательно Вербицкий, — сплошь золотые и со звездами вдоль, а не поперек…
— Есть у меня такие!.. — радостно отозвался портной и полез в тумбочку. — Есть! — Показал он погоны вице— адмирала, настоящие погоны, не опереточные, а уставные, те самые, к которым молодые офицеры никогда не присматривались, хотя некоторые и знали, что они из особого жаккардового галуна без просветов, с вышитыми золотыми звездами, оттененными черным шелком.
В каютах, если покопаться, всегда нашлась бы пара погон младшего офицерского состава, с одиноким просветом по золотому полю. Но на эти, беспросветные. все уставились как на чудо, пораженные тем, что они лежат так просто, среди пуговиц, крючков и прочей портновской мелочи. Адмиральский чин предстал вдруг оголенно, абстрактно, в отрыве от сигналов, созывавших команду на большой сбор, от громовых приказов, от нескончаемых боевых тревог, от аттестаций, характеристик и необозримо долгих лет службы.
Первым опомнился Олег.
— А что? («А че?»)…Пойдут и адмиральские, — беспечно сказал он. — Дай— ка примерить…
— Не надо, — остановил портного капитан-лейтенант Болдырев. И объяснил: — Морда не та.
Физиономия Олега и в самом деле выражала откровенное, злостное лейтенантство. Знали, конечно, что человеку уже двадцать два года, что он командует тридцатью с чем— то матросами, что управляет огнем четырех 120 — миллиметровых орудий 2-го артиллерийского дивизиона БЧ-2. Но чтоб он мог командовать чем— то большим — в это не верилось. При Олеге батарея в прошлом году отстреляла (и хорошо отстреляла) ночную стрельбу, этой зимой успешно провела подготовительные стрельбы, но прославился командир 5-й батареи не попаданиями в щит, а чечеткой на концерте самодеятельности да умением говорить вдруг голосами всесильных своих начальников… Беспорядочное какое— то лицо, не способное застывать в тяжкой думе, не умеющее выражать беспрекословную решимость, ту самую, что звучала в отшлифованных командах управляющего огнем.
Замешательство, вызванное адмиральскими погонами, длилось недолго. Все наперебой хвалили шинель, у всех развязались языки. Каждый солдат должен носить в ранце маршальский жезл, напомнил кто— то. Но что произойдет, если солдаты начнут похваляться жезлами? Не подорвут ли жезлы, которыми втуне помахивают на привале солдатушки, боеспособность Вооруженных Сил? А ведь шинель из адмиральского драпа, вызывающе носимая лейтенантом, не тот ли маршальский жезл?
Кому— то вспомнился Лермонтов, визит Грушницкого, произведенного в офицеры, к Печорину, а кто— то, перепрыгнув через Лермонтова и Гоголя, заявил, что «все мы вышли из манцевской шинели».
И так далее… Словоблудие морских офицеров не развлечение, не пустейшее времяпрепровождение, а острая жизненная необходимость. Игра словами затачивает язык. На кораблях флота — и только на кораблях, нигде более в Вооруженных Силах — быт старших и младших офицеров, командиров и подчиненных, близко соседствует с их службой, и обеденный стол, где встречаются они, не разрешает «фитилять» в паузах между борщом и бифштексом, но колкость и ответный выпад позволительны и допущены традицией.
Старую шинель, укатанную в сверток, взял Степа Векшин. Ноша освобождала его от древнего обычая обмывания. К весне 1953 года на Черноморском флоте утвердились специальные термины для обозначения глубоко мотивированных застолий. Олегова шинель влекла «большой газ», предваряемый «легкой газулечкой». С нее— то, с «газулечки» в «Старом Крыме», и смылся передовой офицер Вербицкий, благоразумно вспомнил, что вечером ему заступать на вахту, заодно и увел с собою всех благоразумных. Откололся и Болдырев, не желая, видимо, стеснять лейтенантов.
Олегу Манцеву шинель понравилась внезапно и бесповоротно, и ему не терпелось показаться в ней на людях, на военно— морских людях, и друзей он повел в кафе— кондитерскую, где не раздевались. Пил вино. сидя в шинели, посматривал на «кафе— кондитершу» Алку, милую и верную подругу, которая успела шепнуть ему в два приема: «Я тебе не постоялый двор!.. У меня дом, а не флотский экипаж!..» Образованная, истинно военно— морская женщина, радовался Олег. И чего шумит? Из-за пустяков шумит. Ну что из того, что не так давно завалился он к ней в три часа ночи, соседку перепугал, божью старушку. Не ночевать же ему на скамейке Приморского бульвара, он все— таки офицер славных Военно— Морских Сил, а не бездомный бродяга. А она шумит, шипит. Чтоб сделать Алке приятное, Олег разыграл со Степой сцену. Встал, наполнил глаза пронзительной мудростью, вывалил на грудь бульдожий подбородок, превратившись в старшего помощника командира Милютина Юрия Ивановича, и едчайше процедил: «Пять суток ареста при каюте!» — «За что, разрешите узнать, товарищ капитан 2 ранга?» — проблеял Векшин, хватаясь за стол, чтобы не упасть в обморок. Старпом Олег задумался, неимоверно пораженный глупым вопросом, складки на лбу сошлись углом, потом обрадованно разбежались к вискам. «В порядке творческого поиска…» — последовало приторное разъяснение.
Еще одна сценка напрашивалась, где главным действующим лицом была новая шинель, но Степа, верный семьянин, уже покатил на троллейбусе к своей Рите. Оставшиеся не могли никак образовать «критическую массу», и «большой газ» отменился сам собой.
О шинели было забыто… Заскучавший Олег порывался уйти, но удерживал Гущин, друг и наставник повел вдруг не свойственные ему речи, призывал к скромности, трезвости и святому выполнению воинского долга. «Пока!» — крикнул Олег, вылетая из кондитерской. Где— то шел дождь и, распыляемый ветром, росистым налетом оседал на лицах, на шинелях. Была середина марта, и многие, не дожидаясь приказа коменданта, уже перешли с шинели на плащ. «И какого черта я ее шил?» — думал Олег. В душе его, в мыслях была пустота.
В кают— компании решили, что иметь такую шинель полезно, надевать ее на вахты не рекомендуется, однако и попадаться в ней на глаза коменданта города никак нельзя. Неизвестно к тому же, как посмотрит на такую шинель капитан 2 ранга Милютин, старший помощник командира линкора, по долгу службы обязанный шпынять непокорное и шумливое племя лейтенантов.
На смотрины шинели собралось человек десять — все из БЧ-2 и БЧ-5, артиллеристы и механики, командиры башен, батарей и групп — словом, мелкая офицерская сошка. Правда, уже на берегу к ним примкнул командир 3-го артдивизиона капитан-лейтенант Болдырев, но этого интересовала не шинель сама по себе, а возможность познакомиться с портным.
От Минной стенки, куда швартовались линкоровские барказы, офицеры поднялись на улицу Ленина и по яркой зелени деревьев, по одеждам горожан поняли, что сейчас не просто середина марта, а весна.
Олег Манцев, небывало серьезный, осторожнейше снял пушинку с поданной портным шинели. Сунул в рукава руки, вытянулся перед зеркалом. Он, несомненно, переживал величие момента и поэтому молчал, взирал на шинель, как на знамя: того и гляди, бухнется сейчас на колени и губами благоговейно прильнет к драпу.
Ему протянули беленький шелковый шарфик. Олег застегнул шинель на все шесть пуговиц, выпустив шарфик поверх воротника скромно, на треть пальца. Потом на четыре пуговицы — и взбил шелк волнами. Он всегда любил хорошо одеваться, к выпускному банкету заказал бостоновую тужурку, и не в военно— морской швальне, а в ателье на Лиговке. И здесь, в Севастополе, с отрезом адмиральского драпа пошел к лучшему портному города.
Командиры башен, батарей и групп молчали, несколько подавленные. Олег атаковывал зеркало справа и слева, скучающе проходил мимо, бросая на себя испытующие косые взгляды, приближался к нему то волочащейся походкой, как на Большой Морской, то стремительно четкой, как при утреннем рапорте. Сдвинув наконец фуражку на затылок, он стал человеком общедоступным, каким бывал на танцах, где однажды предложился доверчиво и нагло: «Алле, милые, я сегодня свободен…»
Наконец, он спросил нетерпеливо: — Ну?..
Решающее слово принадлежало, разумеется, каюте No 61, куда Олега поместило корабельное расписание вместе с Борисом Гущиным и Степаном Векшиным. Бедненькая каюта, без иллюминатора, темная, душная, но приветливая. С далекого юта (а в линкоре почти двести метров длины!) ходили сюда офицеры послушать треп Олега Манцева, сказать мягкое слово вечно хмурому Борису Гущину, посоветоваться с житейским человеком Степой Векшиным. В этой тесной каюте можно было расслабиться, понежиться в домашней безответственности, на полчасика забыв о недреманном оке старшего помощника, о сварливом нраве командира БЧ-2, нещадно черкавшим составленные артиллеристами планы частных боевых учений, здесь, в 61— й, можно было дышать и говорить свободно. Наконец, вестовой Олега в любое время дня и ночи, в шторм и штиль, при стоянке в базе и на переходе Севастополь — Пицунда мог (с согласия Манцева) просунуть в дверь каюты бутылочку сухого непахучего вина.
Решающее слово принадлежало 61-й — и Векшин, командир 1-й башни, северным говорком своим начал допрашивать портного: действительно ли это драп? Не кастор ли перекрашенный? Чем вообще отличается драп от сукна? Подкладка саржевая или какая другая? На шинель Олегова размера должно, как известно, пойти два метра семьдесят шесть сантиметров, в отрезе же ровно три, куда делся остаток?
Портной отвечал охотно, с пространными пояснениями. Он отыгрывался. Он обшивал верхушку штаба флота, а с верхушкой не покалякаешь.
— Это драп высшей категории, прореженный диагональным рубчиком, — говорил портной Степе. — Трехметровый отрез попал, вероятно, в севастопольскую комиссионку от моряков китобойной флотилии «Слава», чистейшая шерсть, уверяю вас, и носиться шинель будет на славу, — каламбурил портной, подмигивая Болдыреву, в котором распознал привередливого заказчика. — Подкладка — саржевая, пуговицы приделаны на кольцах, чтоб при чистке их не марался благородный материал. Что же касается остатка, то вот он, пожалуйста. режьте на куски, используйте как бархотку…
Убедившись, что безалаберный Олег на этот раз не прогадал, Степа вывел: — Хорошая вещь.
Старший лейтенант Борис Гущин, командир 7-й батареи, молчал. Насмешливо и остро смотрел он на разрумяненного Олега. Он молчал. Он осуждал друга неизвестно за что. Он. возможно, оставлял за собой право высказаться позже, в каюте.
— Погоны не те… — задумчиво промолвил Ваня Вербицкий, командир 4-й башни, старший лейтенант. примерный офицер, сущее наказание для прибывающих на линкор лейтенантов: старпом тыкал их носом в 4-ю башню — вот так надо служить, вот так!.. — Сюда бы беспросветные, — продолжал мечтательно Вербицкий, — сплошь золотые и со звездами вдоль, а не поперек…
— Есть у меня такие!.. — радостно отозвался портной и полез в тумбочку. — Есть! — Показал он погоны вице— адмирала, настоящие погоны, не опереточные, а уставные, те самые, к которым молодые офицеры никогда не присматривались, хотя некоторые и знали, что они из особого жаккардового галуна без просветов, с вышитыми золотыми звездами, оттененными черным шелком.
В каютах, если покопаться, всегда нашлась бы пара погон младшего офицерского состава, с одиноким просветом по золотому полю. Но на эти, беспросветные. все уставились как на чудо, пораженные тем, что они лежат так просто, среди пуговиц, крючков и прочей портновской мелочи. Адмиральский чин предстал вдруг оголенно, абстрактно, в отрыве от сигналов, созывавших команду на большой сбор, от громовых приказов, от нескончаемых боевых тревог, от аттестаций, характеристик и необозримо долгих лет службы.
Первым опомнился Олег.
— А что? («А че?»)…Пойдут и адмиральские, — беспечно сказал он. — Дай— ка примерить…
— Не надо, — остановил портного капитан-лейтенант Болдырев. И объяснил: — Морда не та.
Физиономия Олега и в самом деле выражала откровенное, злостное лейтенантство. Знали, конечно, что человеку уже двадцать два года, что он командует тридцатью с чем— то матросами, что управляет огнем четырех 120 — миллиметровых орудий 2-го артиллерийского дивизиона БЧ-2. Но чтоб он мог командовать чем— то большим — в это не верилось. При Олеге батарея в прошлом году отстреляла (и хорошо отстреляла) ночную стрельбу, этой зимой успешно провела подготовительные стрельбы, но прославился командир 5-й батареи не попаданиями в щит, а чечеткой на концерте самодеятельности да умением говорить вдруг голосами всесильных своих начальников… Беспорядочное какое— то лицо, не способное застывать в тяжкой думе, не умеющее выражать беспрекословную решимость, ту самую, что звучала в отшлифованных командах управляющего огнем.
Замешательство, вызванное адмиральскими погонами, длилось недолго. Все наперебой хвалили шинель, у всех развязались языки. Каждый солдат должен носить в ранце маршальский жезл, напомнил кто— то. Но что произойдет, если солдаты начнут похваляться жезлами? Не подорвут ли жезлы, которыми втуне помахивают на привале солдатушки, боеспособность Вооруженных Сил? А ведь шинель из адмиральского драпа, вызывающе носимая лейтенантом, не тот ли маршальский жезл?
Кому— то вспомнился Лермонтов, визит Грушницкого, произведенного в офицеры, к Печорину, а кто— то, перепрыгнув через Лермонтова и Гоголя, заявил, что «все мы вышли из манцевской шинели».
И так далее… Словоблудие морских офицеров не развлечение, не пустейшее времяпрепровождение, а острая жизненная необходимость. Игра словами затачивает язык. На кораблях флота — и только на кораблях, нигде более в Вооруженных Силах — быт старших и младших офицеров, командиров и подчиненных, близко соседствует с их службой, и обеденный стол, где встречаются они, не разрешает «фитилять» в паузах между борщом и бифштексом, но колкость и ответный выпад позволительны и допущены традицией.
Старую шинель, укатанную в сверток, взял Степа Векшин. Ноша освобождала его от древнего обычая обмывания. К весне 1953 года на Черноморском флоте утвердились специальные термины для обозначения глубоко мотивированных застолий. Олегова шинель влекла «большой газ», предваряемый «легкой газулечкой». С нее— то, с «газулечки» в «Старом Крыме», и смылся передовой офицер Вербицкий, благоразумно вспомнил, что вечером ему заступать на вахту, заодно и увел с собою всех благоразумных. Откололся и Болдырев, не желая, видимо, стеснять лейтенантов.
Олегу Манцеву шинель понравилась внезапно и бесповоротно, и ему не терпелось показаться в ней на людях, на военно— морских людях, и друзей он повел в кафе— кондитерскую, где не раздевались. Пил вино. сидя в шинели, посматривал на «кафе— кондитершу» Алку, милую и верную подругу, которая успела шепнуть ему в два приема: «Я тебе не постоялый двор!.. У меня дом, а не флотский экипаж!..» Образованная, истинно военно— морская женщина, радовался Олег. И чего шумит? Из-за пустяков шумит. Ну что из того, что не так давно завалился он к ней в три часа ночи, соседку перепугал, божью старушку. Не ночевать же ему на скамейке Приморского бульвара, он все— таки офицер славных Военно— Морских Сил, а не бездомный бродяга. А она шумит, шипит. Чтоб сделать Алке приятное, Олег разыграл со Степой сцену. Встал, наполнил глаза пронзительной мудростью, вывалил на грудь бульдожий подбородок, превратившись в старшего помощника командира Милютина Юрия Ивановича, и едчайше процедил: «Пять суток ареста при каюте!» — «За что, разрешите узнать, товарищ капитан 2 ранга?» — проблеял Векшин, хватаясь за стол, чтобы не упасть в обморок. Старпом Олег задумался, неимоверно пораженный глупым вопросом, складки на лбу сошлись углом, потом обрадованно разбежались к вискам. «В порядке творческого поиска…» — последовало приторное разъяснение.
Еще одна сценка напрашивалась, где главным действующим лицом была новая шинель, но Степа, верный семьянин, уже покатил на троллейбусе к своей Рите. Оставшиеся не могли никак образовать «критическую массу», и «большой газ» отменился сам собой.
О шинели было забыто… Заскучавший Олег порывался уйти, но удерживал Гущин, друг и наставник повел вдруг не свойственные ему речи, призывал к скромности, трезвости и святому выполнению воинского долга. «Пока!» — крикнул Олег, вылетая из кондитерской. Где— то шел дождь и, распыляемый ветром, росистым налетом оседал на лицах, на шинелях. Была середина марта, и многие, не дожидаясь приказа коменданта, уже перешли с шинели на плащ. «И какого черта я ее шил?» — думал Олег. В душе его, в мыслях была пустота.
2
Вдруг на него налетели офицеры из 1-й бригады эсминцев. Несли они пакеты с фруктами, с бутылками, спешили не то на именины, не то на годовщину свадьбы бригадного минера, а может быть, и связиста, так Олег и не понял, куда они идут. Но шинель офицеры заметили, шинель офицеры шумно одобрили, и Олег, обиженный невниманием Приморского бульвара, легко согласился ехать с ними.
На троллейбусе подкатили к дому на Большой Морской. В первой от прихожей комнате были расставлены столы, во второй танцевали, из третьей доносились карточные заклинания: «Два!.. Два мои!»
Если кого и боятся офицеры 1-й бригады, то капитана 2 ранга Барбаша, хозяина Минной стенки, стража уставного порядка. Помощник начальника штаба эскадры по строевой части — такова должность Барбаша, и устрашающей должности этой он соответствует полностью.
— Аз-зартные игры?.. — возмутился Олег Манцев. — Да я вас…
Кто— то, услышав голос Барбаша, испуганно отставил рюмку, кто— то, спасаясь, припал в танце к груди партнерши, а из накуренных глубин выплыл виновник торжества, торопливо застегивая китель.
— Ну, знаете, Манцев, здесь не вечер самодеятельности… Черт знает что… Ладно, прошу к столу…
Уписывая салат, Олег прислушивался к тому, что говорит женщина, сидящая напротив, а говорила она о том, что вот знает, кажется, всех офицеров эскадры, но его, Олега, видит впервые.
— Ничего странного. — Наевшись, Олег присматривался к бутылкам. — Таких салажат, как я, не очень— то охотно отпускают на берег.
— Нет, нет, вы скрываетесь, возможно, от меня… Очень странно…
Пошли танцевать. Даже при раскрытых окнах было жарко, сизый табачный дым поднимался к потолку, притягивался улицей и уносился вон. Давно наступил вечер, прочистилось небо в плотной дымке звезд, светящих ровно, лишь одна отчаянная звезда сыпала морзянкой прямо в окно, прямо и глаза Олега, звала его па родной корабль. Рвать отсюда, решил он, рвать, пока не поздно, надо в каюту, скорее в каюту.
— Простите, пора, — сказал он. — В 03.00 заступать на вахту.
— Знаю я ваши вахты, гауптвахты и срочные выходы в море… Да еще дежурства по части. Кстати, мужу заступать в 24.00. На дежурство. В береговую оборону.
Она сказала так, потому что из комнаты, где резались в преферанс, вышел абсолютно трезвый подполковник, надломом бровей приказал ей одеваться. Пока он разбирался в полусотне плащей и шинелей, женщина успела сообщить Олегу дом, квартиру и улицу, где надлежит ему быть после полуночи.
«Так я и буду1» — хмыкнул про себя Олег, по взглядом пообещал.
Не один он рвался к кораблям, и офицеры в прихожей восторженно загудели, увидев на Олеге адмиральский драп. Опять выпили, и Олег понял, что скоро начнет глупить. Дойдя с эсминцевскими ребятами до спуска на Минную стенку, он простился с ними и взбежал по ступеням ресторана «Приморский». Что, закрыто? Не беда. Бутылку вина он все равно достанет — офицер Военно— Морского Флота не может появиться ночью у дамы без вина, это будет приравнено к нарушению Корабельного устава.
Теперь он знал, что ничто его не остановит, и поэтому не сдерживал себя. Влетев в такси, он выскочил из него у вокзального ресторана и изо всей силы долбанул ногою по дубовой двери. Что, и здесь закрыто? Тогда со стороны кухни, с тыла. Олег нашел приоткрытое окно, ведущее в непроглядную темень, поболтал расшалившимися ногами, прыгнул в неизвестность и попал во что-то мокрое, теплое и отвратительно пахнущее. Ладонью он поддел жиденькую кашицу, в которой стоял, протянул руку к окну и в свете далекого фонаря увидел, что с жирных пальцев его свисают макароны.
Чтоб теперь выбраться на сухое, надо было, за что-то ухватившись руками, подтянуть ноги и выпрыгнуть из чана вон. Две скобы, нащупанные в темноте, позволяли, кажется, это сделать. С гимнастическим возгласом «…и — два!» Олег оттолкнулся от скользкого дна чана, рванул тело кверху и вылил на себя два бачка помоев, поднятых на полки, в рот ему, кстати, попала мандариновая корка. Но цели своей он достиг: под ногами была твердь каменного пола. И все, что требовалось для полночного визита к супруге подполковника, достал— таки. На мат и грохот примчалась буфетчица с официантками, Олега узнали, принесли ему вино и шоколад.
Под фонарем Олег осмотрел себя и отменил визит. Но и на линкор в таком виде… Держась подальше от фонарей, где можно задами, Олег двинулся вдоль Лабораторной улицы, к дому, в котором снимали квартиру Векшины.
Перед ними он предстал с плиткою шоколада в зубах. Подошел к зеркалу и в полном стыду опустил голову. Фуражка с «нахимовским» козырьком, шинель из адмиральского драпа, бостоновые брюки — все было загажено, все в радужных пятнах, а на шелковом белом кашне расплывались кровавые томатные кляксы. Из правого кармана шинели торчала бутылка муската, из другого кокетливо выглядывали перчатки.
Не произнося ни слова (мешала плитка шоколада), Олег повернулся к Векшиным и руки с растопыренными пальцами выставил, как на приеме у невропатолога. Ритка Векшина расплакалась, а Степа выругался, взял ведра и пошел к колонке за водой…
В восьмом часу утра к Минной стенке подошел рейсовый барказ, чтоб к подъему флага доставить на линкор офицеров и сверхсрочников. Вычищенный и отмытый Олег Манцев отвечал на приветствия друзей, руку его оттягивал сверток со старой шинелью. Вчерашний алкоголь уже перегорел в его могучем организме, Олег был трезв и мысли его были по— утреннему ясны. В барказе, отвернувшись от брызг и ветра, смотрел он на удалявшуюся Минную стенку, на буксирчик, крушивший волны, на Павловский мысок, проплывавший мимо. Кричали чайки, на кораблях шла приборка, давно уже начался обычный день эскадры.
Летом прошлого 1952 года кому— то в каюте No 61 пришла мысль все внутрикаютные события отмечать приказами.
Так и сделали. Приказы по форме напоминали громовые документы штаба эскадры.
Всем доставалось в этих приказах, Олегу Манцеву больше всех. Месяца не прошло с начала офицерской службы, а в каюте после отбоя зачитали:
— Приказ обжалованию не подлежит, — забубнил Гущин, — и будет приведен в исполнение после похода.
О нем, походе, и заговорили. Поход тяжелейший: на флот прибыл адмирал Немченко — главный инспектор боевой подготовки, кислая жизнь обеспечена, командующий эскадрой флаг свой перенесет на линкор.
Лучшее лекарство от всех грядущих бед — заблаговременный сон. Все полезли под одеяла. Олегу не спалось. Долго ворочался, потом привстал, поняв, что и Гущин не спит.
— Мерзость какая— то на душе, — признался он. — Что-то нехорошее со мной происходит. Шинель эта опять же.
— Плюнь, — дал верный совет Гущин. — Все проходит. Все, к сожалению, проходит. Плохо то, что ты начал думать. Не для этого дана голова. Ты подумай — и прекрати думать. — Думать, чтоб не думать?.. Порочный круг. Борис Гущин как— то обреченно вздохнул. — Нет, Олежка. Научиться не думать — это то. для чего мы созданы. Поверь мне.
Три коротких тревожных звонка предваряют возникновение длинного, надсадного, кажущегося бесконечным звука, который проникает во все отсеки, выгородки, кубрики и каюты линкора, несется взрывной волной по верхним и нижним палубам, — и громадный корабль, начиненный динамиками трансляции, на весь рейд ревет голосом старшего помощника командира корабля капитана 2 ранга Милютина: «Учебная боевая тревога!.. Учебная боевая тревога!..»
Тысяча двести человек вскакивают с коек, застигнутые этим ревом, бросаются к дверям, горловинам и люкам, взлетают по трапам вверх, падают вниз, нажимают кнопки, включая тысячи механизмов. Сдергивают брезент с зенитных автоматов, кладут перед собою таблицы и карты, задраиваются в отсеках, казематах и постах, и ручейки команд («Боевой пост номер два к бою готов!») стекаются к командирам дивизионов и начальникам служб. Доклады командиров боевых частей сопровождаются щелчком секундомера старшего помощника. Капитан 2 ранга Милютин замечает время последнего доклада и суховато произносит: «Товарищ командир! Корабль к бою готов!»
Если тысяча двести человек захотели бы вдруг занять свои боевые посты в кратчайшее время, добежав до постов по кратчайшей прямой, то вслед за докладом о готовности корабля к бою, сделанным с большим опозданием, в боевую рубку поступили бы сообщения о потерях в личном составе, о раздавленных пальцах, о пробитых черепах. И чтобы тысяча двести человек — живыми и здоровыми — заняли свои строго определенные расписанием места в строго определенной позе, разработан особо примитивный маршрут бега по всем тревогам: в корму — по левому борту, в нос — по правому, по правобортным трапам — вверх, по левобортным — вниз. Достаточно семистам человекам последовать этому правилу, как остальные пятьсот будут вынуждены подчиниться ему, ибо пробки на трапах рассосутся немедленно — ударами локтей, пинками, окриками.
В офицерской и старшинской кают— компаниях, где плавают еще дымки папирос и лежат на столах неоконченные партии домино и шахмат, разворачиваются операционные; интенданты и писари, курсанты на практике и боцкоманда закрывают кладовые, камбузы, каюты и кубрики, присоединяются к расчетам тех постов, куда их определило корабельное расписание. Люди случайные — береговые или с других кораблей — стараются глубже упрятаться, чтоб не мешать целеустремленному порыву команды линкора в считанные минуты и секунды подготовить себя, оружие и механизмы к бою, которого нет и которого ждут…
— Пятая батарея к бою готова! — доложил Олег Манцев командиру дивизиона, зная уже, что сейчас последует отбой тревоги, а затем новая команда разнесется по линкору: «Корабль к бою и походу изготовить!» Предстоит поход, изнурительный и многодневный, начинаются общефлотские учения.
К бою и походу на линейном корабле Олега Манцева готовили в Ленинграде четыре года, по прошествии которых училищные командиры пришли к выводу, что Олег Павлович Манцев партии Ленина — Сталина предан, морально устойчив, физически вынослив, морской качке не подвержен. Отличными и хорошими отметками преподаватели удостоверили, что обученный ими Олег Манцев знает физику, высшую математику, артиллерийские установки, приборы управления стрельбой и прочая, и прочая, что он умеет плавать кролем и брассом, управлять артиллерийским огнем, определяться в море по маякам и звездам. Общую мысль выразил тот, кто прочитал последнюю автобиографию Манцева, дыхнул на прямоугольный штамп и оттиснул им: «В политико— моральном отношении изучен, компрометирующих данных нет».
Щебечущей стайкой прибывают каждый год на эскадру молодые офицеры, проверенные на все виды искушений, и тем не менее только немногие приживаются, отнюдь не те, кому ротные командиры прочили стремительный взлет или ровное восхождение к сверкающим адмиральским высотам. Однако и среди прижившихся не найти ни дураков, ни лентяев, ни болтунов.
На восьмой день похода эскадра покинула якорную стоянку у мыса Джубга. Всю ночь шла она курсом зюйд— вест. Олег отстоял вахту с нуля до четырех, а потом — по объявленной боевой готовности — поднялся к себе, на правый формарс, в командно— дальномерный пост (КДП). Утром его подменили на завтрак, и Олег успел забежать в каюту, где он не был со вчерашнего обеда, взять пачку папирос. Вновь рывок по трапам фок— мачты до площадки формарса — и в открывшемся люке КДП показался капитан-лейтенант Валерьянов, командир дивизиона, жестом разрешил Манцеву постоять на формарсе, проветриться, осмотреться.
На троллейбусе подкатили к дому на Большой Морской. В первой от прихожей комнате были расставлены столы, во второй танцевали, из третьей доносились карточные заклинания: «Два!.. Два мои!»
Если кого и боятся офицеры 1-й бригады, то капитана 2 ранга Барбаша, хозяина Минной стенки, стража уставного порядка. Помощник начальника штаба эскадры по строевой части — такова должность Барбаша, и устрашающей должности этой он соответствует полностью.
— Аз-зартные игры?.. — возмутился Олег Манцев. — Да я вас…
Кто— то, услышав голос Барбаша, испуганно отставил рюмку, кто— то, спасаясь, припал в танце к груди партнерши, а из накуренных глубин выплыл виновник торжества, торопливо застегивая китель.
— Ну, знаете, Манцев, здесь не вечер самодеятельности… Черт знает что… Ладно, прошу к столу…
Уписывая салат, Олег прислушивался к тому, что говорит женщина, сидящая напротив, а говорила она о том, что вот знает, кажется, всех офицеров эскадры, но его, Олега, видит впервые.
— Ничего странного. — Наевшись, Олег присматривался к бутылкам. — Таких салажат, как я, не очень— то охотно отпускают на берег.
— Нет, нет, вы скрываетесь, возможно, от меня… Очень странно…
Пошли танцевать. Даже при раскрытых окнах было жарко, сизый табачный дым поднимался к потолку, притягивался улицей и уносился вон. Давно наступил вечер, прочистилось небо в плотной дымке звезд, светящих ровно, лишь одна отчаянная звезда сыпала морзянкой прямо в окно, прямо и глаза Олега, звала его па родной корабль. Рвать отсюда, решил он, рвать, пока не поздно, надо в каюту, скорее в каюту.
— Простите, пора, — сказал он. — В 03.00 заступать на вахту.
— Знаю я ваши вахты, гауптвахты и срочные выходы в море… Да еще дежурства по части. Кстати, мужу заступать в 24.00. На дежурство. В береговую оборону.
Она сказала так, потому что из комнаты, где резались в преферанс, вышел абсолютно трезвый подполковник, надломом бровей приказал ей одеваться. Пока он разбирался в полусотне плащей и шинелей, женщина успела сообщить Олегу дом, квартиру и улицу, где надлежит ему быть после полуночи.
«Так я и буду1» — хмыкнул про себя Олег, по взглядом пообещал.
Не один он рвался к кораблям, и офицеры в прихожей восторженно загудели, увидев на Олеге адмиральский драп. Опять выпили, и Олег понял, что скоро начнет глупить. Дойдя с эсминцевскими ребятами до спуска на Минную стенку, он простился с ними и взбежал по ступеням ресторана «Приморский». Что, закрыто? Не беда. Бутылку вина он все равно достанет — офицер Военно— Морского Флота не может появиться ночью у дамы без вина, это будет приравнено к нарушению Корабельного устава.
Теперь он знал, что ничто его не остановит, и поэтому не сдерживал себя. Влетев в такси, он выскочил из него у вокзального ресторана и изо всей силы долбанул ногою по дубовой двери. Что, и здесь закрыто? Тогда со стороны кухни, с тыла. Олег нашел приоткрытое окно, ведущее в непроглядную темень, поболтал расшалившимися ногами, прыгнул в неизвестность и попал во что-то мокрое, теплое и отвратительно пахнущее. Ладонью он поддел жиденькую кашицу, в которой стоял, протянул руку к окну и в свете далекого фонаря увидел, что с жирных пальцев его свисают макароны.
Чтоб теперь выбраться на сухое, надо было, за что-то ухватившись руками, подтянуть ноги и выпрыгнуть из чана вон. Две скобы, нащупанные в темноте, позволяли, кажется, это сделать. С гимнастическим возгласом «…и — два!» Олег оттолкнулся от скользкого дна чана, рванул тело кверху и вылил на себя два бачка помоев, поднятых на полки, в рот ему, кстати, попала мандариновая корка. Но цели своей он достиг: под ногами была твердь каменного пола. И все, что требовалось для полночного визита к супруге подполковника, достал— таки. На мат и грохот примчалась буфетчица с официантками, Олега узнали, принесли ему вино и шоколад.
Под фонарем Олег осмотрел себя и отменил визит. Но и на линкор в таком виде… Держась подальше от фонарей, где можно задами, Олег двинулся вдоль Лабораторной улицы, к дому, в котором снимали квартиру Векшины.
Перед ними он предстал с плиткою шоколада в зубах. Подошел к зеркалу и в полном стыду опустил голову. Фуражка с «нахимовским» козырьком, шинель из адмиральского драпа, бостоновые брюки — все было загажено, все в радужных пятнах, а на шелковом белом кашне расплывались кровавые томатные кляксы. Из правого кармана шинели торчала бутылка муската, из другого кокетливо выглядывали перчатки.
Не произнося ни слова (мешала плитка шоколада), Олег повернулся к Векшиным и руки с растопыренными пальцами выставил, как на приеме у невропатолога. Ритка Векшина расплакалась, а Степа выругался, взял ведра и пошел к колонке за водой…
В восьмом часу утра к Минной стенке подошел рейсовый барказ, чтоб к подъему флага доставить на линкор офицеров и сверхсрочников. Вычищенный и отмытый Олег Манцев отвечал на приветствия друзей, руку его оттягивал сверток со старой шинелью. Вчерашний алкоголь уже перегорел в его могучем организме, Олег был трезв и мысли его были по— утреннему ясны. В барказе, отвернувшись от брызг и ветра, смотрел он на удалявшуюся Минную стенку, на буксирчик, крушивший волны, на Павловский мысок, проплывавший мимо. Кричали чайки, на кораблях шла приборка, давно уже начался обычный день эскадры.
Летом прошлого 1952 года кому— то в каюте No 61 пришла мысль все внутрикаютные события отмечать приказами.
Так и сделали. Приказы по форме напоминали громовые документы штаба эскадры.
Всем доставалось в этих приказах, Олегу Манцеву больше всех. Месяца не прошло с начала офицерской службы, а в каюте после отбоя зачитали:
5 августа 1952 г. No 001Из тридцати пяти приказов, оглашенных в каюте, пятнадцать посвящались Манцеву. Особо старательно трудились над шестнадцатым, в поте лица.
Бухта Северная.
ПРИКАЗ по каюте No 61 линейного корабля
3 августа с. г. лейтенант МАНЦЕВ О. П. прибыл с берега в нетрезвом состоянии, распространяя запах муската «Красный камень» и духов «Магнолия», При тщательном осмотре вышеупомянутого лейтенанта МАНЦЕВА О. П. обнаружено следующее: за звездочку левого погона зацепился женский волос, масть которого установить не удалось, равно как и принадлежность; из денег, отпущенных МАНЦЕВУ на культурно— массовые мероприятия, недостает большей части их; структура грязи на ботинках свидетельствует о том, что лейтенант МАНЦЕВ увольнение проводил в районе Корабельной стороны, пользующейся дурной славой.
Подобные нарушения дисциплины могли привести к тяжелым последствиям и возбудить к каюте нездоровый интерес старшего помощника командира корабля капитана 2 ранга Милютина Ю. И.
За допущенные ошибки и потерю бдительности приказываю:
Лейтенанта МАНЦЕВА О. П, арестовать на 3 (три) банки сгущенного молока.
Командир каюты ст. лейт. Векшин.
18 марта 1953 г. No 036Приказ, как и все предыдущие, составляли втроем. Втроем же и сожгли: Степа разорвал приказ на части, Борис собрал обрывки, Олег поднес огонь зажигалки.
Бухта Северная.
ПРИКАЗ по каюте No 61 линейного корабля
Содержание: о кощунственном отношении члена каюты МАНЦЕВА О. П. к символам и знакам доблестных Военно— Морских Сил и наказании виновного.
15 марта с. г. лейтенант МАНЦЕВ О. П. с неизвестной целью проник в 23.45 по московскому времени в служебное помещение ресторана при железнодорожном вокзале ст. Севастополь. Благодаря смелости обслуживающего ресторан персонала преступные намерения МАНЦЕВА О. П. не осуществились. Вынужденный обратиться в бегство, преступник нашел укрытие у ст. лейтенанта ВЕКШИНА С. Т., который на предварительном следствии показал, что МАНЦЕВ О. П. осквернил помоями шинель, фуражку и брюки.
Проступок лейтенанта МАНЦЕВА является вопиющим актом легкомыслия, который следует приравнять к диверсионно— террористической деятельности классовых врагов Черноморского флота.
Приказываю: Лейтенанта МАНЦЕВА О. П. за надругательство над святынями ВМС арестовать на две бутылки коньяка и объявить ему выговор с занесением в книгу жалоб ресторана.
Командир каюты ст. лейтенант Векшин.
— Приказ обжалованию не подлежит, — забубнил Гущин, — и будет приведен в исполнение после похода.
О нем, походе, и заговорили. Поход тяжелейший: на флот прибыл адмирал Немченко — главный инспектор боевой подготовки, кислая жизнь обеспечена, командующий эскадрой флаг свой перенесет на линкор.
Лучшее лекарство от всех грядущих бед — заблаговременный сон. Все полезли под одеяла. Олегу не спалось. Долго ворочался, потом привстал, поняв, что и Гущин не спит.
— Мерзость какая— то на душе, — признался он. — Что-то нехорошее со мной происходит. Шинель эта опять же.
— Плюнь, — дал верный совет Гущин. — Все проходит. Все, к сожалению, проходит. Плохо то, что ты начал думать. Не для этого дана голова. Ты подумай — и прекрати думать. — Думать, чтоб не думать?.. Порочный круг. Борис Гущин как— то обреченно вздохнул. — Нет, Олежка. Научиться не думать — это то. для чего мы созданы. Поверь мне.
Три коротких тревожных звонка предваряют возникновение длинного, надсадного, кажущегося бесконечным звука, который проникает во все отсеки, выгородки, кубрики и каюты линкора, несется взрывной волной по верхним и нижним палубам, — и громадный корабль, начиненный динамиками трансляции, на весь рейд ревет голосом старшего помощника командира корабля капитана 2 ранга Милютина: «Учебная боевая тревога!.. Учебная боевая тревога!..»
Тысяча двести человек вскакивают с коек, застигнутые этим ревом, бросаются к дверям, горловинам и люкам, взлетают по трапам вверх, падают вниз, нажимают кнопки, включая тысячи механизмов. Сдергивают брезент с зенитных автоматов, кладут перед собою таблицы и карты, задраиваются в отсеках, казематах и постах, и ручейки команд («Боевой пост номер два к бою готов!») стекаются к командирам дивизионов и начальникам служб. Доклады командиров боевых частей сопровождаются щелчком секундомера старшего помощника. Капитан 2 ранга Милютин замечает время последнего доклада и суховато произносит: «Товарищ командир! Корабль к бою готов!»
Если тысяча двести человек захотели бы вдруг занять свои боевые посты в кратчайшее время, добежав до постов по кратчайшей прямой, то вслед за докладом о готовности корабля к бою, сделанным с большим опозданием, в боевую рубку поступили бы сообщения о потерях в личном составе, о раздавленных пальцах, о пробитых черепах. И чтобы тысяча двести человек — живыми и здоровыми — заняли свои строго определенные расписанием места в строго определенной позе, разработан особо примитивный маршрут бега по всем тревогам: в корму — по левому борту, в нос — по правому, по правобортным трапам — вверх, по левобортным — вниз. Достаточно семистам человекам последовать этому правилу, как остальные пятьсот будут вынуждены подчиниться ему, ибо пробки на трапах рассосутся немедленно — ударами локтей, пинками, окриками.
В офицерской и старшинской кают— компаниях, где плавают еще дымки папирос и лежат на столах неоконченные партии домино и шахмат, разворачиваются операционные; интенданты и писари, курсанты на практике и боцкоманда закрывают кладовые, камбузы, каюты и кубрики, присоединяются к расчетам тех постов, куда их определило корабельное расписание. Люди случайные — береговые или с других кораблей — стараются глубже упрятаться, чтоб не мешать целеустремленному порыву команды линкора в считанные минуты и секунды подготовить себя, оружие и механизмы к бою, которого нет и которого ждут…
— Пятая батарея к бою готова! — доложил Олег Манцев командиру дивизиона, зная уже, что сейчас последует отбой тревоги, а затем новая команда разнесется по линкору: «Корабль к бою и походу изготовить!» Предстоит поход, изнурительный и многодневный, начинаются общефлотские учения.
К бою и походу на линейном корабле Олега Манцева готовили в Ленинграде четыре года, по прошествии которых училищные командиры пришли к выводу, что Олег Павлович Манцев партии Ленина — Сталина предан, морально устойчив, физически вынослив, морской качке не подвержен. Отличными и хорошими отметками преподаватели удостоверили, что обученный ими Олег Манцев знает физику, высшую математику, артиллерийские установки, приборы управления стрельбой и прочая, и прочая, что он умеет плавать кролем и брассом, управлять артиллерийским огнем, определяться в море по маякам и звездам. Общую мысль выразил тот, кто прочитал последнюю автобиографию Манцева, дыхнул на прямоугольный штамп и оттиснул им: «В политико— моральном отношении изучен, компрометирующих данных нет».
Щебечущей стайкой прибывают каждый год на эскадру молодые офицеры, проверенные на все виды искушений, и тем не менее только немногие приживаются, отнюдь не те, кому ротные командиры прочили стремительный взлет или ровное восхождение к сверкающим адмиральским высотам. Однако и среди прижившихся не найти ни дураков, ни лентяев, ни болтунов.
На восьмой день похода эскадра покинула якорную стоянку у мыса Джубга. Всю ночь шла она курсом зюйд— вест. Олег отстоял вахту с нуля до четырех, а потом — по объявленной боевой готовности — поднялся к себе, на правый формарс, в командно— дальномерный пост (КДП). Утром его подменили на завтрак, и Олег успел забежать в каюту, где он не был со вчерашнего обеда, взять пачку папирос. Вновь рывок по трапам фок— мачты до площадки формарса — и в открывшемся люке КДП показался капитан-лейтенант Валерьянов, командир дивизиона, жестом разрешил Манцеву постоять на формарсе, проветриться, осмотреться.