Балл Георгий. Торопун-Карапун и тайны моего детства

Балл Георгий
Торопун-Карапун и тайны моего детства

   Георгий Балл
   Торопун-Карапун и тайны моего детства
   Часть первая
   ЗВЕЗДЫ
   МОЙ ОТЕЦ УХОДИТ НА ВОЙНУ
   Когда я был маленький, папа читал мне старинную книгу. Переплет ее был красный с золотом. Книга рассказывала о джипах, волшебных садах и волшебной лампе. Однажды я остался один в квартире. Забрался в свой любимый угол за шкафом, задернул розовую занавеску с длинноклювыми птицами и открыл переплет книга. Я увидел золотую дверь. Да, книга тоже оказалась волшебной: вместо букв и страниц передо мной была золотая дверь. Я тихонько толкнул дверь и вошел. Там, за дверью, был сад. На деревьях висели диковинно большие яблоки, апельсины и лимоны. Запах их чудесно переплетался с запахом шиповника. Я хотел пройти по саду, чтоб увидеть дворец джинна, но не решился.
   С тех пор я часто отворял золотую дверь и свободно проходил через сад все дальше и дальше - в эту большую и прекрасную книгу. Я стал прятать свою волшебную книгу от взрослых. Только укрывшись за шкафом и задернув розовую занавеску с птицами, я открывал ее.
   Так было и в тот памятный день: я прошел через сад, ветки с лимонами расступились, за ними обозначались голубые башни дворца. Вот он - дворец джинна. Я стал медленно подходить к дворцу. Я уже видел стены и узорные ворота, их украшали драгоценные камни всех оттенков, от ярко-алых до темно-зеленых.
   Вдруг я услышал голоса. И не сразу понял, кто говорит. Я узнал голос моего отца. И сразу же дворец и сад исчезли. Я вышел из-за шкафа. Посреди разбросанных вещей в комнате стояли мой отец и мать.
   - Где ты пропадал?! - раздраженно спросила мать.
   - Я читал книгу.
   - Отец уходит. Началась война.
   - Война? Вот здорово! - закричал я.
   - Глупый, - сказала моя мама и начала собирать вещи.
   А я бросился к отцу, прижался к его кожаному ремню с медной пряжкой, на которой была звезда.
   Мой отец всегда был военным. И слово "портупея" мне было легко произносить, потому что я его слышал множество раз, - это такой тонкий ремешок, его надевают через плечо, чтобы можно было сбоку носить саблю. Я с детства привык к запаху ремней, начищенных сапог и к тому, что всегда в коридоре у нас висела шинель. Отец не носил никакой другой одежды, кроме военной.
   И я знал, что такую одежду мой отец носит не зря. Он пойдет воевать, если начнется ВОЙНА.
   Мы, ребята, конечно, не понимали, что происходит в мире, но чувствовали: война надвигается, она уже близко...
   Я выбежал на улицу. И небо мне показалось особенным: оно словно потемнело. По улице торопливо проходили люди. Взрослые. Они были очень серьезны. Из раскрытого окна в нашем дворе слышались суровые, строгие звуки маршей. Все было не таким, как в праздник. Потому что...
   Потому что... началась ВОЙНА!
   Теперь всякая одежда на взрослых мужчинах, которые торопливо проходили по нашей улице, казалась мне ВОЕННОЙ. И тогда мне вдруг захотелось стать взрослым. Я побежал домой. Когда мама открыла мне дверь, я увидел, что шинели нет в коридоре.
   - Где папа, он уже ушел?
   - Он скоро вернется.
   - Я пойду за ним. Он не мог далеко уйти. Не мог!
   И тут мама заметила, как я вырос за этот час. Она сказала:
   - Сынок, ты уже большой. Ты все понимаешь. Не торопись... Вот что оставил тебе отец. - И она протянула мне ремень. Это был старый военный ремень отца. - Храни его, - прошептала мне мама и заплакала.
   Я УХОЖУ ИЗ ДОМУ
   Мама увидела, как я вырос за один час, и попросила меня не торопиться. Но я-то как раз очень торопился. Я хотел догнать моего отца, потому что он мог уйти без меня на войну. Я уже знал, что фашисты напали на нашу страну. Рано утром их самолеты бомбили наши города, и наши стали отступать. Но я верил, что наши остановятся, они должны остановиться. И потом они помчатся вперед - "Ура! Ура-а-а!", - а впереди всех будет мой отец.
   Отец так и ушел на войну, не взяв меня с собой. Хотя я уже вырос, хотя я уже стал большим...
   Шли дни. Пришла холодная военная осень. А наши все еще не наступали.
   И тогда я принял решение. Я об этом никому не рассказывал, даже маме.
   Вечером мама пришла с работы, а я сказал, что очень устал и хочу спать.
   - Ну ложись, - сказала мама. - Ложись скорее.
   - А ты посидишь со мной?
   - Ладно, - сказала мама. Она, конечно, не догадывалась, что это будет последний наш вечер во время войны.
   Я быстро разделся и лег.
   Над моей кроватью висели старинные часы с кукушкой. Из коричневого домика выглянула кукушка, закуковала тихонько: "Ку-ку! Ку-ку!" Мама погасила свет, села ко мне на кровать, протянула руку к моей голове и начала ее гладить, чтоб я быстрее заснул.
   - Мамочка, - прошептал я, - ты видишь, я уже вырос, и мне пора к папе... на войну.
   - Ах ты мой торопыга-торопушечка! - говорила мама. - Подожди еще немножко, спи пока. Засыпай скорее. Ты же хотел спать, не разговаривай.
   Я не стал спорить, а притворился, что засыпаю. Мама тихонько встала, вышла из комнаты, закрыв за собой дверь.
   Я еще полежал. Прислушался: мама занялась уборкой. Тогда я быстро поднялся и, не зажигая света, начал одеваться. Я подпоясался старым ремнем, который подарил мне папа, и осторожно подобрался к книге с золотым переплетом. И чтобы лучше рассмотреть ее, отодвинул тяжелую, плотную занавеску, закрывавшую окно. Свет от прожекторов освещал ночное небо. Я прислушался: где-то далеко гудели самолеты. Все было спокойно пока. Мама за стеной гремела посудой.
   Мне захотелось проститься со сказочным садом. Я склонился над книгой. Приподнял переплет и увидел золотую дверь. Да, я опять увидел золотую дверь. Я дернул за ручку. Дверь скрипнула, пропуская меня...
   Я вышел на узкую улицу. Фонари не горели, а свет луны придавал домам таинственный и страшный вид. В канаве вдоль каменных стен, прятавших сады, журчала вода.
   Вдруг сзади послышался топот коней. Чтобы не быть раздавленным, я кинулся в канаву. И вовремя. Мимо промчался всадник в золотом развевающемся плаще. За ним ехали двое, но не так быстро. Они негромко переговаривались.
   - Противник наступает, - сказал один из всадников.
   - Да, бой тяжелый будет, - ответил другой.
   Они проехали, так и не заметив меня. Я полез по канаве и все еще надеялся, что опять выйду в тот сказочный сад, но кругом были незнакомые дома, темные, без огней... А в голове стучало.
   "Значит, и сюда война добралась". Я повернул назад.
   Прощай, сказочный сад!
   Прощай, волшебная книга!
   Ночью, когда мама заснула, я ушел из дому.
   Долго блуждал по темному городу, пока не выбрался на пустырь. Я решил, что там меня не найдут, лег на траву и незаметно для себя заснул.
   Я спал, пока не рассвело. А когда я открыл глаза, то увидел, что тоненькие травинки держат огромное солнце. И я вспомнил, как сюда попал, раздвинул руками траву, но солнце не упало, а еще выше поднялось. "Может быть, я еще сплю?" - подумал я. Я закрыл и снова открыл глаза: трава и солнце не пропадали. И тогда я окончательно понял: я не сплю. Вот только найду ли я дорогу назад? Назад? Да я и не хочу ее искать. Я навсегда ушел из дому. НАВСЕГДА!..
   Это я понял ясно. И все же думал: когда-нибудь я снова встречу маму и папу, и мы будем жить вместе, как раньше, и никакая война нам не помешает, и все будет хорошо...
   Успокоенный, я поднялся и зашагал по тропинке. Тропинка повела меня, пробираясь среди огородов, через оврага, поросшие бурьяном. Я нырял вместе с нею в овраг и снова выбирался наверх, цепляясь за кусты.
   Когда я услышал гудки паровоза, то очень обрадовался. Я понял, куда мне надо было бежать, и я побежал...
   Потом я перелезал через какие-то рельсы, полз под вагонами, пока кто-то не схватил меня за плечо. Огромный человек в плаще склонился надо мной:
   - Ты куда?! - услышал я грозный голос.
   - Пустите!
   Я вырвался и побежал. Вслед мне засвистели, загудели паровозы. Я добежал до запасного пути, нырнул под вагон, лег на шпалы, зажал уши руками, скрючился. Там я пролежал, как мне показалось, несколько часов. За мной никто не приходил, и я вылез из своего убежища.
   Я увидел, что лежал под вагоном с тесом. И тут мне пришла в голову прекрасная мысль: там наверху можно сделать домик, а когда вагон тронется, то поедет и домик. И домик сам привезет меня на войну. Я вскарабкался наверх, держась за железные поручни, и там наверху увидел домик, вернее, нору среди досок. Из норы вылез мальчик и сказал:
   - Уходи отсюда! Это мой дом.
   Я заплакал.
   - Эй, ты, не реви, - сказал мальчик. - Слышишь?
   Я слышал и плакал, плакал и не мог остановиться.
   - Ладно, полезай ко мне, - позвал мальчик.
   Я полез к нему в домик, и слезы лились у меня по щекам. Я плакал и радовался, потому что был уже не один.
   Я ОТКРЫВАЮ МОЕМУ ТОВАРИЩУ ЗАВЕТНУЮ ТАЙНУ
   Я был не один в этом кофе - среди свистков, среди колес, - не один, нас стало двое. Мальчика звали Витей. Он дал мне кусок хлеба, ломоть черного хлеба, и половину соленого огурца.
   - Ешь, - сказал он. - Не плачь. Чего ты? Я не прогоню тебя.
   Я перестал плакать и стал есть. Мой новый товарищ был черноглаз и очень худ. Тонкие пальцы перепачканы смолой от досок. Он был постарше, чем я. И так же, как я, ушел из дому следом за отцом. А матери у Вити не было.
   - Я отцов сын, - сказал он, - и к отцу пробираюсь.
   - А как же ты найдешь?
   - Найду.
   Там, среди теса, мы сидели в домике. У нас были стены из теса, и крыша из теса, и если бы пошел дождь, то он не замочил бы нас.
   Я съел хлеб и огурец и немножко согрелся. Мне захотелось рассказать Виге про свою волшебную кишу. Я сказал, что знаю одну тайну.
   - Поклянись никому не рассказывать.
   - Клянусь, - сказал Витя.
   - Нет, не так. Скажи: клянусь небом и землею, солнцем и водою, всем, что светит, всем, что греет, всем, что ходит, и всем, что летает, - клянусь!
   Витя повторил всю клятву, и я еще попросил его для верности три раза вдвинуть через левое плечо. И тогда я сказал торжественно:
   - А теперь слушай. Давно-давно, может быть тысячу лет назад, а может, еще больше, один мальчик нашел на свалке старую железную лампу. Может быть, даже не на свалке, а где-нибудь на чердаке или в подвале, теперь трудно сказать, потому что это было очень давно. Сверху лампа была заржавлена, а внизу что-то было желтое, будто лампа светилась. Мальчик поднял лампу и тихонько потер ее рукавом... И сейчас же земля в подвале задрожала, и появился огромный джинн. Ноги у него были как столбы, а в его карманах свободно могли поместиться сто пятьдесят лошадей и даже больше, а голова его уходила в небо. И он сказал с неба глухим голосом: "Я твой раб, и ты можешь мне приказывать что захочешь, и я все сделаю".
   Конечно, мальчик сначала очень испугался, а потом приказал построить дворец. И джинн сразу ему построил дворец. Мальчик стал жить в этом дворце, а потом, когда мальчик заснул, у него кто-то украл лампу. Мальчик все хотел найти ту железную лампу, но так и не нашел. И вот если бы...
   Я посмотрел на Витю, потому что он был теперь моим товарищем, самым близким, дорогим товарищем, которому я открываю мою заветную тайну.
   - Вот если бы нам найти ту лампу! Нужно чуточку потереть ее - и появится джинн. И мы скажем ему: "Не надо нам ни дворцов, ни золота, ни серебра, а лучше помоги разгромить фашистов". Он как выскочит из-под земли, да как начнет их швырять да крошить, они только будут пищать от страха. А джинн будет хватать их самолеты, их пушки и - трах, трах! - об землю. А потом о нас узнают все в мире. И все будут говорить: "Смотрите, вот эти два мальчика помогли победить врагов". И нас наградят орденами: тебе дадут орден и мне дадут орден.
   Витя на это усмехнулся:
   - А мне-то за что орден? Ведь это ты придумал.
   - Ну и что ж? Мы с тобой теперь как братья, потому что ты поклялся. И пускай нам дадут все поровну. Согласен?
   Витя почесал в затылке.
   - Давай еще поклянемся быть навеки братьями, - предложил я.
   - Ну, это можно.
   И мы поклялись, что всегда, во веки веков, будем братьями.
   МЫ С ВИТЕЙ ИЩЕМ ХОД В ПОДЗЕМЕЛЬЕ
   Так мы стали с Витей во веки веков братьями. И начали жил" вместе в домике среди теса на железнодорожном вагоне.
   В тот вечер, когда я открыл Вите тайну и мы стали с ним братьями, в тот вечер, когда мы лежали на досках около своего домика, я показал на звезды:
   - Видишь эту самую яркую звезду? - шепотом спросил я.
   - Ну? - тихо отозвался Витя.
   - А теперь, - сказал я, - сложи указательные пальцы крест-накрест. И я показал, как это сделать. - Подними руки над головой и подведи под малиновую звезду, понятно? Теперь пальцы опусти вниз, и куда покажет правый палец, там и находится волшебная лампа.
   Мы с Витей сделали кресты и увидели, что лампа находится совсем недалеко. Правда, Витя думал, что лампа находится в каменном складе, на стенке которого написано: "Не курить!", но я показал дальше, где торчали крыши двух домов и за ними сад. Витя снова посмотрел через крест на звезду, опустил крест вниз, и его правый палец тоже указал на крыши двух домов.
   Утром следующего дня мы отправились на поиски лампы, а утро было дождливым, пасмурным. На глинистой дороге привокзальной улицы ноги наши разъезжались, ботинки мои промокли, и я замерз. Еще с ночи я не мог отогреться. Внутри у меня все дрожало.
   Мы пробирались вдоль забора.
   - Вот этот дом, - прошептал Витя.
   И в эту же секунду мы услышали глухое злобное рычание. За забором загремела железная цепь, заскрипела проволока, и рычание перешло в глухой лай.
   - В этом доме, - сказал я. - Видишь, где сарай.
   - Ага, - проговорил Витя, стуча зубами от холода.
   - Так оно и должно быть, - сказал я и, глядя на дрожащего Витьку, сам костенея от холода, объяснил: - Эта собака должна охранять вход в подземелье.
   - Давай придем сюда завтра, - сказал Витя. - А сейчас пойдем на вокзал, погреемся.
   - Пойдем, - согласился я.
   В вокзал нас не хотели сначала пускать, но Витька сказал, что мы отстали от поезда, и дяденька нас пропустил. В зале ожидания было трудно пройти между скамейками, чемоданами и спящими людьми.
   Витя вдруг поднял голову и тоненько запел:
   - "Помню городок провинциа-а-альный..."
   - Ты чего? - испугался я и дернул его за рукав. - Замолчи.
   - Дурак, хлеба надо просить, - и опять запел: - "Тихий, захолустный и печа-альный..."
   У Вити было очень худое лицо и жалобный голос, и сразу какая-то тетка, до глаз закутанная платком, поднялась с чемодана, пошарила в кармане широкого плаща, что-то там отломила и подала нам кусочек черного хлеба. И еще дали ломоть. И еще. А молоденький солдат протянул кусок сала. Витька пел, а я брал эти куски, собирал их и видел только руки, только руки дающие, а на липа не глядел. Мне было стыдно за себя, а еще больше за Витьку, за этот его тонкий голос. Потом я взглянул на него и тогда увидел его глаза. Его далекие и строгие глаза, когда он пел.
   Вечером в домике из теса Витя сказал:
   - Мне эту песню мать пела, когда я был маленький. А мотивов всяких ух сколько у меня! Я по радио все запоминаю.
   И он тихонько запел, подражая разным инструментам, а потом все они соединились и получился целый оркестр, и я не понял, как это у него вышло.
   Теперь я, взрослый дяденька, часто слушаю то, что напевал мне в ту холодную осень мой замерзший, мой голодный друг Витя. Все это имеет прекрасные названия: адажио, соната, скерцо... И меня удивляет по сей день, как он мог так много помнить. И это так же, как тогда, примиряет меня с единственной песней, которую он пел ради хлеба и которой научил меня.
   С той поры мы часто пели, собирая хлеб, хоть маленькие кусочки, хоть корочки, у людей, что сидели на чемоданах, на мешках, на сумках в общей толчее, среди гула тысяч голосов, у пассажиров, ожидающих поездов, а поезда не приходили, потому что шли военные составы... Иногда они останавливались. И военные щедро давали нам хлеба и даже колбасы. Я разучил "Городок"; и когда Витя запевал "Помню городок...", я изо всех сил старался громко кричать, чтоб было длиннее и жалостливее: "... провинциаа-а-льный..."
   Пробираться в сад за лампой утром или днем было опасно, и мы пришли туда вечером. Мы подкопали под забором руками и палками, но немного, потому что послышался злобный лай собаки. А в следующий вечер мы проделали большой лаз, кинули туда на всякий случай кусочек колбасы, и лай прекратился.
   - Кто полезет первый? - спросил я.
   - Чей верх, тот и первый.
   Я кинул палку. Витя поймал, потом я обхватил ее радом, потом он поставил свой кулак рядом с моим, потом я поставил кулак, потом снова Вита. Я высвободил одну руку и накрыл палку ладонью: мне лезть.
   - Дай-ка мне с собой колбасы, - попросил я.
   Витя дал мне колбасы и хлеба, и я полез под забор. Раздалось рычание, и огромный лохматый пес кинулся на меня. Я вывалился обратно.
   - Ну, чего? - спросил Витя.
   - Овчарка, наверно, - сказал я, тяжело дыша. - Чуть не вцепилась в меня...
   В этот вечер мы больше не рисковали, ушли к себе в свой домик на вагоне.
   А в следующий вечер лил дождик, но мы все равно пошли к забору. Земля намокла, ноги расползались на глинистой дороге, и я рад был, что не мне лезть.
   - Может, сперва приручим собаку получше? - сказал я.
   - Нет, - вздохнул Витя. - Тут один солдат так говорил: "Плюнул на руки, не хватайся за ухи". Давай хлеб.
   Прежде чем стать на коленки перед лазом, он долго уговаривал собаку, которая рычала за забором.
   - Песик, хороший... не трогай нас. Мы тебе ничего плохого не сделаем. Бери хлеб, а колбасы принесем в другой раз...
   Собака рычала. Когда она стала рычать не так грозно, он полез в дыру, держа перед собой хлеб.
   И вдруг я услышал:
   - Давай сюда не бойся!
   Я полез в дыру. И с удивлением увидел, что Витя спокойно гладит морду и шею небольшой собаки, привязанной нацель.
   - А это, наверно, другая, - сказал я. - Та была лохматая, прямо чудовище, честное слово!
   Витя засмеялся.
   - Нет, правда, - обиделся я. - Так бывает в заколдованных местах...
   Я дал собаке еще хлеба, и мы пошли искать вход в подземелье.
   Идти нам было недалеко. Рядом с домом мы увидели дверь погреба, и я понял, что это и есть вход в подземелье.
   Три каменных ступеньки. Мы осторожно спустились... Я толкнул дверь. Она скрипнула, подалась... и вдруг раздался страшный грохот. Витя закричал и бросился назад, я - за ним. Завыла собака, заскулила, земля дрожала под нашими ногами. И пока мы выбирались на улицу, еще слышались взрывы, небо светилось. Мы бежали, оглушенные, испуганные, к своему вагону. А когда прибежали, то увидели, что на путях стоит военный состав, а нашего вагона нет. Мы побежали к вокзалу. Рядом с вокзалом горел дом. Ночь над ним то раскалялась докрасна, то тускнела, и видны были на красном черные подвижные фигурки людей... и вдруг - белые халаты санитаров с носилками. И еще носилки, и на них кто-то лежал... Я отвернулся.
   - Гады... - сказал Витька каким-то другим, взрослым голосом. - Гады фашистские!
   Мы не решались подойти ближе. Но теперь, когда глаза наши привыкли к темноте и свету, мы увидели, что и часть вокзального здания рухнула и что возле развалин тоже много красноармейцев и... и опять санитары с носилками.
   Витька схватил меня за руку.
   - Я больше не буду искать лампу. Может, и лампы никакой нет. А фашисты есть. Я поеду на фронт. Ты как?
   - И я!
   Мы побежали к военному поезду. Кто-то крикнул, что в конце состава сажают призывников и гражданских. И мы со всеми побежали к концу состава. Там уже была такая страшная толкучка, что трудно было понять, кто все-таки садится в вагон. Витька закричал, что у него отец там, и ринулся вперед, я за ним. Какой-то военный стоял на площадке, расставив руки, и кричал, что никого больше сажать не будет. Но нас с Витей пропустил. Поезд тронулся. Мы думали, что едем на фронт. Хоть не нашли лампу, зато едем на фронт. Но на первой же станции нас с Витей высадили и отправили в детскую колонию. Так мы оказались в маленьком городке Ташино...
   МЫ СОБИРАЕМ ЗВЕЗДЫ
   Детская колония... Динь-бом! - звонила церковь в маленьком городке Ташино. Да. С маленькой колокольней. Детская колония - снега, сугробы. Конечно, была и осень. И черная дорога через лес. Но я почему-то помню зиму. Первую военную зиму. В нашем городке Ташино все было как в песне. В той песне, что мы с Витей пели на вокзале:
   Помню городок провинциальный,
   Тихий, захолустный и печальный,
   Церковь и базар,
   Городской бульвар...
   Да, помню этот базар по воскресеньям. И городской бульвар - маленький такой, снегом засыпанный. Лежал всюду снег, снег. Суровая тогда была зима. Моя мама вскоре, как я убежал, ушла на фронт. И от нее не было вестей.
   Мы жили не в самом городке, а рядом - может, километра полтора или два - в лесу. Среди леса стояли бревенчатые дома леспромхоза. Там и разместилась наша детская колония. Это были два дома. В одном доме жили мальчики, в другом - девочки. На крышах домов снег, под окнами сугробы, и лес у самых стен, и тропинка. Ночью ее засыпает снегом, а утром мы ее протаптываем. Идем в городок наш - Ташино. Там у нас столовая и школа. Утром еще темно. А возвращаемся вечером - опять темно. Звезды светят. И в первые зимние дни я боялся: пойдем назад из Ташииа, а тропинку потеряем, заблудимся в лесу, не вернемся домой.
   Отцы наши, а у кого и матери были далеко: в армии, на фронте. А мы шагали по лесу один за другим, один за другим. И уж не помню, кто это придумал. Кто-то придумал. Наверно, тот, кто больше всех смотрел на небо и видел, как падают звезды. Когда мы возвращались из Ташииа, шли по лесу, у нас была такая игра - собирать звезды. Идем, идем, вдруг кто-нибудь крикнет "Чур, моя звезда!", и мы все смотрели на небо, кричали: "Чур, моя! Чур, моя!"
   Мы собирали звезды в большую корзину. Они обжигали нам пальцы. Мы дули на руки, говорили: "Какие горячие! Фу! Фу!"
   Звезды шевелились, потому что были еще живые. Дома мы наклеивали их на бумагу. Красили их в красный цвет, чтоб они были еще ярче. Ярче звезд на небе. И писали на бумаге слова: "Дорогой папочка! Мы живем хорошо!.." Это были наши письма на фронт. В начале письма - красная звездочка. А еще мы писали, как живем, что на обед нам дали кашу. И каши очень много, целую тарелку. А еще мы рисовали картинки. Чаще всего танки, самолеты. А однажды я нарисовал белочку. Она сидела на ветке. Мы ее, правда, увидели еще утром, когда шли в Ташино, только я ее нарисовал красным карандашом и ветку тоже красным. Хотя та белка, которую мы видели, была уже по-зимнему серой.
   Зимними вечерами мы любили сидеть у печки.
   ВОЗЛЕ ПЕЧКИ
   В печке горел огонь. Дверца у печки открыта, в комнате от этого все освещено: и ребята, что сидели прямо на полу, и часть стенки, и кровати. Дрова у нас были хорошие, березовые - дружно горели. Кора на поленьях скручивалась от жара. А мы, бывало, сидим и смотрим, и теплое дыхание печки шевелит наши волосы. Но самое удивительное наступает, когда прогорят дрова и остаются угли. Тогда надо немножко дунуть в печку - и родится голубенький человечек. Он сначала очень смешной, беспомощный. Он машет голубенькими ручками, прыгает с уголька на уголек. И он греет ручки об угольки, а потом убегает в темный, темный лес. Да, там далеко есть и лес. И в нем живут голубенькие человечки.
   Однажды кто-то из ребят принес патроны и бросил в печку. Набрал их, наверно, на полигоне, недалеко от Ташина. Сначала ничего, но потом патроны стали взрываться, и стало страшно, как будто к нам приблизилась война.
   А вообще про войну мы, ребята, говорили редко. Вот раньше, давно, еще до войны, тогда часто говорили. А сейчас нет. Мы, конечно, читали письма с фронта, показывали их друг другу, но все же о войне старались не говорить.
   Первый из нас получил письмо о гибели отца Валя Шевчук.
   Валя был молчаливый белоголовый паренек. Он все время читал или рисовал. А когда поднимал глаза, всех удивляло, какие они круглые и синие.
   Раньше, когда Валя только что приехал в колонию, наши ташинские задиры дразнили его. ""Девочка Валя!", "Валя-Валентина!"
   Но он оказался парнем настоящим: никогда и ни на что не жаловался; по своей охоте ходил пилить бревна для печки; когда погас свет, починил проводку.
   Однажды Валя Шевчук показал нам свой альбом. Вернее, не весь альбом, а те листочки, где были нарисованы ташинцы. Ох и здорово получилось у него! Особенно Витька - ну прямо как живой! Только я, по-моему, не очень похоже вышел: нос коротенький, волосы взъерошенные, валенки драные. Нет, я все же не такой. Но я не обиделся на Валю. Ничуточки!
   А как он пел! Они с Витей всегда запевали в два голоса, а уж потом остальные подхватывали. Я хорошо помню одну их песню:
   На опушке леса
   Старый дуб стоит... - начинал Валя тихо-тихо, как будто рассказывал.
   Мы все замирали... И тут вступал Витя - голосом ровным, похожим на звук скрипки или еще на крик лесной птицы, пролетающей мимо:
   А под этим дубом
   Партизан лежит.
   И мы видели, мы ясно видели, что произошло там, за лесом, и еще за полями..
   - "...Партизан лежит", - тихо вторил Валя.
   А Витька уже дальше, дальше вел нас вглубь горестных и непоправимых событий:
   Он лежит не дышит,
   И как будто спит,
   Кудри золотые
   Ветром шевелит.
   Валя тихонько вторил:
   - "Ветром шевелит".
   И точно на нас дул этот ветер, что проносится над полями, где сражаются наши отцы. Так мы чувствовали, так понимали эту песню. А еще я гордился моим другом Витей.
   С Витей мы были неразлучные друзья. И койки наши стояли рядом. Витя давно не получал никаких писем и ничего не знал об отце. Он вырос и еще больше похудел. Он редко смеялся и разговаривал негромко. Но ребята его слушались. И не только потому, что он был сильнее многих. У него характер был твердый, я так думаю. И потом, все любили, как он поет и как изображает оркестр.
   Но Витька любил и почудить. Помню, отрывал у своего пальто пуговицы и бросал их в печку - посмотреть, загорятся ли. Многое из той жизни в Ташине забылось, а вот как Витька бросал пуговицы в огонь, хорошо помню.