Утро прожгло вислый туман над дорогой. Прибитые им гольяны слезились росой, а воздух бражничал кисловатым запахом перестоялого разнотравья.
Выехав на дорогу, тиун перевел коня в галоп и скоро скрылся из виду.
Махоня встретил Годину недружелюбно, однако чутье подсказало тиуну, что атаман важничает только для того, чтобы подчеркнуть собственную значимость. Еще бы, на самочинное атаманово господство вдруг легла тень далекого изборского посадника.
«Ну давай-давай! – подумал Година. – Посмотрю на твою рожу, когда ты вытянешься на дыбе». А вслух спросил:
– Что не весел?
Махоня исподлобья посмотрел на самодовольного чужака.
– После веселиться будем, когда сладимся.
– Ну так не мешкай, вон уже солнце где стоит.
Двинулись вперед двумя подводами. Година ехал впереди, и широкий щит, закрывавший его спину, назойливым пятном мозолил глаза ушкуйникам. Махоня недоверчиво озирался окрест.
– Эй, посадник, а где ж мы его сыщем?
– Он сам нас найдет, – Година выдержал паузу, чтобы неповоротливые разбойничьи умишки прихватила робость, и красивым жестом поднял свой подпоясной рог.
Хрипловатый рев ворвался в нетронутую тишину утра. Заруба, долговязый мужик, возничий на передней подводе, вцепился что было сил в поводья: испуганные лошади рванули, однако тяжелая подвода не пошла, осадила их порыв.
Это же утро, но на другом конце разлетных далей, назойливо будило Брагоду. Воин ежился в отсыревшем за ночь фессалийском коче. Добротное сукно уже не спасало от холода, а свой кожаный плащ он уступал оружию. Что ж, теперь снова придется спать в обнимку с луком и топором.
Брагода открыл глаза. Почему-то вспомнилась песня, которую слышал у полоцких дружинников:
Звери рыскучие, птицы клевучие,
Доле и вам вспоминать обо мне…
"Не замыкайся, – говорил внутренний голос Брагоде, – не ищи себя вне окружающего мира. Пока ты не возвращаешься к сознанию своего "я", твое тело выпадает из плена времени. Не сосредотачивайся ни на одном из известных тебе чувств. Чувства внутри, а ты – снаружи. Точно так же и боль, которую ты уже забыл. Ты есть – и тебя нет. Тебя нет ни в чем конкретном, но ты существуешь во всем сразу…"
Брагода поднялся. Великая сила-сва пропитывала его невесомую плоть. По ту сторону сомкнутых век стоял молодой Яровит. Воин всматривался в него закрытыми глазами. Яровит отчего-то мрачнел, постепенно закрывая свое ослепительное лицо темными ладонями.
Брагода отогнал от себя тревожные мысли и начал мерно раскачиваться в потоках сва. Тело его было сперва вязким и податливым. Потом воин добавил силы, и тело стало упругим, словно ивовый прут.
Обнажившись, борсек пригнул в холодную росистую траву и распластался на ней. Закончив умывание, занялся приготовлением силогона. Утреннее питье взбудоражило, прогнало прочь остатки сна.
Между делом борсек взглядом искал коня. Он всегда отвязывал его на ночь, пуская пастись на лугу, и пегий сразу же приходил, едва только Брагода начинал думать о нем. Так случилось и сейчас: прямо на него бежал его верный конь, мотая гривастой головой.
Увязав дорожную суму, Брагода бросил последний взгляд на свое пристанище: не забыл ли чего? Он уже поднимался в седло, когда издали послышался протяжный голос рога. Кто-то возвещал о себе призывно и настойчиво. Брагода двинул коня навстречу этому зову.
По неезженному лугу через заросли пахнущей медом таволги шел обоз. Брагода явственно различил две подводы. Лошади валили перед собой траву, уминали ее копытами и тяжелыми дощатыми колесами. Обозники его заметили и почему-то стали разъезжаться в стороны.
Развернув коня, чтобы скрыть от посторонних глаз свои приготовления, борсек высвободил лук из узкого походного налучья и перехватил его тетивой. Брагода присудобил оружие под левую руку, после чего смело двинулся навстречу подводам.
– Этот, что ли? – спросил Заруба у сидящего рядом с ним Махони.
Вожак тоже заприметил всадника.
– От солнца заходит, поди ж ты!
А тот, на кого они затеяли охоту, мерно и величественно как бы плыл навстречу, растворяясь в пятне утреннего солнца.
– С лаской примем али как? – во всеуслышание бросил Махоня.
Разбойники молча потянулись за луками.
Брагода пустил издали сразу две стрелы. Первая ушла, а вторая села в бороду возничему на передней подводе. Заруба дернулся всем телом, захрипел и повалился вперед, под колеса. Брагода толкнул пегого в галоп, рассчитывая проскочить, но ушкуйники ударили разом. Припадая к шее коня, борсек понял, что не успел. Стрелы разбойников миновали его, но пегий захрапел и повалился на землю. Как и следовало боевому коню, он валился ровно, словно боялся сбросить со своей спины всадника.
Перехватив в обе руки топор, Брагода оторвался от коня и нырнул в нетронутую таволгу. Кустистые стебли сомкнулись, Брагода уходил, извиваясь всем телом, чтобы не завалить траву и не выдать себя. Ушкуйники уже рассыпались в цепь. У подвод осталось по одному сторожу. Раненый Заруба, едва державшийся на ногах от слабости, придерживал лошадей.
Неожиданно взгляд ушкуйника остановился на неизвестно откуда взявшемся чужаке. Тот спокойно ладил ремни на ногавицах, совсем не замечая Зарубу.
– Эй, ты кто такой?
Брагода обернулся.
– Куда тебя зацепило?
– Под ключицу. – Заруба тронул действующей рукой рану.
– Сюда? – Брагода сунул в рану ушкуйника большой палец.
Заруба присел от боли на подкосившихся ногах. Это и спасло ему жизнь: борсек не стал добивать покалеченного.
Ждать Брагоде надоело. Никто к повозкам не возвращался. Ушкуйники лазали по траве, размахивая во все стороны своими длинными рубилами, и ругались.
– Эко воинство! – Брадора даже не потревожил себе матерого зверя. Подняв топор, он сам шагнул навстречу ушкуйникам.
– Что, никого не нашел? – спросил борсек взмыленного мужика, показавшегося из высокого травостоя.
– Не пойму… куды ж он делси? – мотнул бородой мужик.
– Да вот он я, – сказал Брагода и утопил в спине разбойника топор.
Махоня уже начал смекать, что дело недоброе. Он то и дело поглядывал на пустые повозки, на свою разгоряченную братию, постепенно наливаясь злобой. Разбойники же, напротив, сменив наступательный задир на бесполезную потраву сил, ободрительно шутействовали.
Внезапно из травы поднялся подпертый корягой труп бородатого разбойника в залитой кровью посконной рубахе.
– Вот он! – послышались крики, и, подбодренные живостью предстоящей охоты, разбойники бросились к борсековой приманке.
Брагода легко подсадил топором одного, второго, после чего снова исчез в таволге.
Махоня велел распрячь лошадей, и восемь человек верхами двинулись в травостой. Размахивая клинками по сторонам, они стеной двинулись туда, где маячил труп их собрата. Но вот один из разбойников немного отклонился в сторону, взмахнул мечом, нацеливая в кого-то удар, и вдруг какая-то неведомая сила повалила его в траву.
Брагода легко вскочил на коня убитого. Ушкуйники повернули лошадей в его сторону, но Брагода уже сам наседал на них. Он раздавал удары, словно играя топором, направо и налево.
Махоня смотрел на все издали, затем схватил копье и побежал к скучившимся всадникам. По нетвердой посадке тел, по запрокидывающимся головам и опущенным рукам вожак понял, что его верховое воинство, с трудом владевшее конями, гибнет на глазах. Махоня задыхался от бессильной ярости. Он ринулся на подмогу своим головорезам, представляя, как сейчас всадит копье в бок противнику, как поднимет того на пружинистом древке.
Но борсек снова будто канул в воду!
– Где ты? Покажись, вот он я-я!!! – крикнул вожак, потрясая копьем.
И, словно повинуясь этому неистовому зову, перед ним вырос воин с обнаженным до пояса телом. Махоня, казалось, точно рассчитал удар, но копье в его руках оказалось просто коротким деревянным обрубком.
Вожак отпрянул, упреждая следующий удар, однако рядом уже слышался топот подоспевших верховых. И тогда борсек метнулся под животы лошадей. Махоня медленно двинулся вперед, стиснув у груди рукоять ножа, как вдруг на пути его опять возникла демоническая полуобнаженная фигура и нож вместе с отрубленной кистью вожака полетел на землю.
Все было кончено…
Брагода долго оглядывал место побоища, порубленные тела, обоз ушкуйников, заросли таволги, по-прежнему грозящие опасностью, потом медленно двинулся прочь…
Выехав на дорогу, тиун перевел коня в галоп и скоро скрылся из виду.
Махоня встретил Годину недружелюбно, однако чутье подсказало тиуну, что атаман важничает только для того, чтобы подчеркнуть собственную значимость. Еще бы, на самочинное атаманово господство вдруг легла тень далекого изборского посадника.
«Ну давай-давай! – подумал Година. – Посмотрю на твою рожу, когда ты вытянешься на дыбе». А вслух спросил:
– Что не весел?
Махоня исподлобья посмотрел на самодовольного чужака.
– После веселиться будем, когда сладимся.
– Ну так не мешкай, вон уже солнце где стоит.
Двинулись вперед двумя подводами. Година ехал впереди, и широкий щит, закрывавший его спину, назойливым пятном мозолил глаза ушкуйникам. Махоня недоверчиво озирался окрест.
– Эй, посадник, а где ж мы его сыщем?
– Он сам нас найдет, – Година выдержал паузу, чтобы неповоротливые разбойничьи умишки прихватила робость, и красивым жестом поднял свой подпоясной рог.
Хрипловатый рев ворвался в нетронутую тишину утра. Заруба, долговязый мужик, возничий на передней подводе, вцепился что было сил в поводья: испуганные лошади рванули, однако тяжелая подвода не пошла, осадила их порыв.
Это же утро, но на другом конце разлетных далей, назойливо будило Брагоду. Воин ежился в отсыревшем за ночь фессалийском коче. Добротное сукно уже не спасало от холода, а свой кожаный плащ он уступал оружию. Что ж, теперь снова придется спать в обнимку с луком и топором.
Брагода открыл глаза. Почему-то вспомнилась песня, которую слышал у полоцких дружинников:
Звери рыскучие, птицы клевучие,
Доле и вам вспоминать обо мне…
"Не замыкайся, – говорил внутренний голос Брагоде, – не ищи себя вне окружающего мира. Пока ты не возвращаешься к сознанию своего "я", твое тело выпадает из плена времени. Не сосредотачивайся ни на одном из известных тебе чувств. Чувства внутри, а ты – снаружи. Точно так же и боль, которую ты уже забыл. Ты есть – и тебя нет. Тебя нет ни в чем конкретном, но ты существуешь во всем сразу…"
Брагода поднялся. Великая сила-сва пропитывала его невесомую плоть. По ту сторону сомкнутых век стоял молодой Яровит. Воин всматривался в него закрытыми глазами. Яровит отчего-то мрачнел, постепенно закрывая свое ослепительное лицо темными ладонями.
Брагода отогнал от себя тревожные мысли и начал мерно раскачиваться в потоках сва. Тело его было сперва вязким и податливым. Потом воин добавил силы, и тело стало упругим, словно ивовый прут.
Обнажившись, борсек пригнул в холодную росистую траву и распластался на ней. Закончив умывание, занялся приготовлением силогона. Утреннее питье взбудоражило, прогнало прочь остатки сна.
Между делом борсек взглядом искал коня. Он всегда отвязывал его на ночь, пуская пастись на лугу, и пегий сразу же приходил, едва только Брагода начинал думать о нем. Так случилось и сейчас: прямо на него бежал его верный конь, мотая гривастой головой.
Увязав дорожную суму, Брагода бросил последний взгляд на свое пристанище: не забыл ли чего? Он уже поднимался в седло, когда издали послышался протяжный голос рога. Кто-то возвещал о себе призывно и настойчиво. Брагода двинул коня навстречу этому зову.
По неезженному лугу через заросли пахнущей медом таволги шел обоз. Брагода явственно различил две подводы. Лошади валили перед собой траву, уминали ее копытами и тяжелыми дощатыми колесами. Обозники его заметили и почему-то стали разъезжаться в стороны.
Развернув коня, чтобы скрыть от посторонних глаз свои приготовления, борсек высвободил лук из узкого походного налучья и перехватил его тетивой. Брагода присудобил оружие под левую руку, после чего смело двинулся навстречу подводам.
– Этот, что ли? – спросил Заруба у сидящего рядом с ним Махони.
Вожак тоже заприметил всадника.
– От солнца заходит, поди ж ты!
А тот, на кого они затеяли охоту, мерно и величественно как бы плыл навстречу, растворяясь в пятне утреннего солнца.
– С лаской примем али как? – во всеуслышание бросил Махоня.
Разбойники молча потянулись за луками.
Брагода пустил издали сразу две стрелы. Первая ушла, а вторая села в бороду возничему на передней подводе. Заруба дернулся всем телом, захрипел и повалился вперед, под колеса. Брагода толкнул пегого в галоп, рассчитывая проскочить, но ушкуйники ударили разом. Припадая к шее коня, борсек понял, что не успел. Стрелы разбойников миновали его, но пегий захрапел и повалился на землю. Как и следовало боевому коню, он валился ровно, словно боялся сбросить со своей спины всадника.
Перехватив в обе руки топор, Брагода оторвался от коня и нырнул в нетронутую таволгу. Кустистые стебли сомкнулись, Брагода уходил, извиваясь всем телом, чтобы не завалить траву и не выдать себя. Ушкуйники уже рассыпались в цепь. У подвод осталось по одному сторожу. Раненый Заруба, едва державшийся на ногах от слабости, придерживал лошадей.
Неожиданно взгляд ушкуйника остановился на неизвестно откуда взявшемся чужаке. Тот спокойно ладил ремни на ногавицах, совсем не замечая Зарубу.
– Эй, ты кто такой?
Брагода обернулся.
– Куда тебя зацепило?
– Под ключицу. – Заруба тронул действующей рукой рану.
– Сюда? – Брагода сунул в рану ушкуйника большой палец.
Заруба присел от боли на подкосившихся ногах. Это и спасло ему жизнь: борсек не стал добивать покалеченного.
Ждать Брагоде надоело. Никто к повозкам не возвращался. Ушкуйники лазали по траве, размахивая во все стороны своими длинными рубилами, и ругались.
– Эко воинство! – Брадора даже не потревожил себе матерого зверя. Подняв топор, он сам шагнул навстречу ушкуйникам.
– Что, никого не нашел? – спросил борсек взмыленного мужика, показавшегося из высокого травостоя.
– Не пойму… куды ж он делси? – мотнул бородой мужик.
– Да вот он я, – сказал Брагода и утопил в спине разбойника топор.
Махоня уже начал смекать, что дело недоброе. Он то и дело поглядывал на пустые повозки, на свою разгоряченную братию, постепенно наливаясь злобой. Разбойники же, напротив, сменив наступательный задир на бесполезную потраву сил, ободрительно шутействовали.
Внезапно из травы поднялся подпертый корягой труп бородатого разбойника в залитой кровью посконной рубахе.
– Вот он! – послышались крики, и, подбодренные живостью предстоящей охоты, разбойники бросились к борсековой приманке.
Брагода легко подсадил топором одного, второго, после чего снова исчез в таволге.
Махоня велел распрячь лошадей, и восемь человек верхами двинулись в травостой. Размахивая клинками по сторонам, они стеной двинулись туда, где маячил труп их собрата. Но вот один из разбойников немного отклонился в сторону, взмахнул мечом, нацеливая в кого-то удар, и вдруг какая-то неведомая сила повалила его в траву.
Брагода легко вскочил на коня убитого. Ушкуйники повернули лошадей в его сторону, но Брагода уже сам наседал на них. Он раздавал удары, словно играя топором, направо и налево.
Махоня смотрел на все издали, затем схватил копье и побежал к скучившимся всадникам. По нетвердой посадке тел, по запрокидывающимся головам и опущенным рукам вожак понял, что его верховое воинство, с трудом владевшее конями, гибнет на глазах. Махоня задыхался от бессильной ярости. Он ринулся на подмогу своим головорезам, представляя, как сейчас всадит копье в бок противнику, как поднимет того на пружинистом древке.
Но борсек снова будто канул в воду!
– Где ты? Покажись, вот он я-я!!! – крикнул вожак, потрясая копьем.
И, словно повинуясь этому неистовому зову, перед ним вырос воин с обнаженным до пояса телом. Махоня, казалось, точно рассчитал удар, но копье в его руках оказалось просто коротким деревянным обрубком.
Вожак отпрянул, упреждая следующий удар, однако рядом уже слышался топот подоспевших верховых. И тогда борсек метнулся под животы лошадей. Махоня медленно двинулся вперед, стиснув у груди рукоять ножа, как вдруг на пути его опять возникла демоническая полуобнаженная фигура и нож вместе с отрубленной кистью вожака полетел на землю.
Все было кончено…
Брагода долго оглядывал место побоища, порубленные тела, обоз ушкуйников, заросли таволги, по-прежнему грозящие опасностью, потом медленно двинулся прочь…