Страница:
Жюльетта Бенцони
Ловушка для Катрин
Часть первая. ОСАЖДЕННЫЙ ГОРОД
Глава первая. ПОЖАР В ДОЛИНЕ
Пригнувшись к гриве лошади, подгоняемая страхом. Катрин де Монсальви неслась к своему городу, благословляя Небо за то, что предпочла изящному, хрупкому породистому иноходцу этого могучего жеребца, чья сила, казалось, не иссякала. Это давало ей шанс спастись от преследователей. Несмотря на то, что дорога, шедшая по краю плоскогорья, была едва заметна, Мансур буквально летел, и его длинный белый хвост стлался в воздухе, как хвост кометы. В мрачных сумерках с последними отсветами кровавой зари светлая масть лошади была заметна за целое лье, но Катрин и так знала, что обнаружена, и что на этой равнине бесполезно искать укрытия. За собой она слышала тяжелый галоп Машефера, лошади ее интенданта. Жосса Роллара, всегда сопровождавшего Катрин в разъездах, но еще дальше, в темных глубинах каштановой долины, раздавался другой топот, невидимый и угрожающий, галоп банды наемников, брошенных по ее следу.
На высоком плоскогорье Шатеньрэ на юге от Орийяка, в том зябком марте 1436 года снег еще не сошел. Он таял, а потом опять покрывал бурую землю тусклыми бляшками, которые северный ветер превращал в иней и лед. Всадница старалась их объезжать, и каждый раз, когда ей это не удавалось, боялась, что Мансур заскользит и рухнет, и тогда уже ничто не спасет…
Иногда, оборачиваясь, она высматривала белые барашки касок и прислушивалась к глухому звяканью оружия. Тогда она яростно отбрасывала голубую вуаль, которую ветер швырял ей в глаза. Бросив в очередной раз взгляд назад, она услышала громкий ободряющий голос Жосса:
— Не стоит больше оборачиваться, госпожа Катрин, мы опередили их, опередили!.. Смотрите-ка, вот и замок! Мы будем в Монсальви намного раньше, чем они!
И, правда. На краю плато, венчая его варварской короной, чернели на фоне красноватого неба стены города, с башнями, неровными и не очень изящными, но вытесанными из гранита и лавы потухших вулканов, с острыми зубцами, с узкими воротами, с крепкими железными опускными решетками, дубовыми подъемными мостами. Стены были действительно неуклюжие и грубые из-за топорщившихся заостренных бочарных досок. Она могла выдержать осаду и защитить людей. Но надо было еще намного опередить наемников, чтобы хорошо запереть ворота и подготовить город к обороне! А не то дикая банда ринется за владелицей замка и шквалом сметет Монсальви с его обитателями…
При одной мысли об этом у Катрин захватило дух и сжалось сердце. Она видела войну слишком часто и слишком близко, чтобы питать хоть какие-то иллюзии относительно того, что может произойти в завоеванном городе с женщинами и детьми, когда на них обрушится банда солдафонов, жаждущих золота, вина, крови и насилия. Она боялась не успеть защитить своих детей и своих людей — вот от чего дрожала госпожа де Монсальви, сжимая бока своей лошади.
Как умирающий, который за мгновение успевает вспомнить всю свою жизнь, Катрин вдруг показалось, что она видит в дорожной грязи своего четырехлетнего маленького Мишеля, с круглыми щечками и золотой копной вечно взлохмаченных волос; десятимесячную малышку Изабеллу. Она увидела также Сару Черную, свою старую Сару, заботившуюся о ней с тех самых пор, когда еще девочкой в восставшем Париже она нашла убежище во Дворе Чудес, Сару, которая теперь в свои пятьдесят три года была главной над детьми и домочадцами. Была еще Мари, жена Жосса, с которой она познакомилась когда-то в гареме у калифа Гранады и в сопровождении которого бежала; Донатьена и ее муж Сатурнен Гарруст, старый бальи в Монсальви, и все жители города, и Бернер де Кальмон д'О, аббат монастыря, и его миролюбивые монахи, такие умные и умелые… весь этот маленький народ, жизнь и безопасность которого зависели сейчас от ее мудрости и смелости… Нельзя было допустить, чтобы хищники Жеводана накинулись на них своими острыми когтями.
Теперь Катрин и Жосс неслись по отвесному краю плато. Небольшой склон вел прямо к северным воротам поселения, воротам Орийяка, перед которыми бесстрашно расположилось несколько домов небольшого предместья, заставы Сент-Антуан, и лошади, избавленные наконец от тугой узды, пустились в галоп. На скаку Жосс снял с пояса окованный серебром рог, с которым никогда не расставался, и огласил вечерний воздух протяжным ревом, чтобы предупредить часовых на крепостной стене о приближающейся опасности. Оба всадника ворвались под низкий свод почти одновременно и с такой стремительностью, что не смогли избежать столкновения с мельником и его ослом. Толстый Фелисьен и его серый тут же покатились на землю вверх тормашками в кучу сухих коровьих лепешек, которые замковая охрана использовала как топливо. Въехав в ворота, Катрин обеими руками натянула поводья взвившейся на дыбы лошади.
— Наемники! — крикнула она, когда ее оруженосец перестал дуть в рог. — Они преследуют нас! Собрать предместья! Поднять мост! Опустить решетку! Я — в монастырь и к воротам д'Антрейг!
Жосс уже спешился, чтобы прийти на помощь жителям, которые, вооружившись камнями и бочарными досками, устремились на защиту амбразур и стен. Женщины, переговариваясь, как испуганные куры, выкрикивали: «Иисус!»— и, разыскивая свое потомство, взывали ко всем местным святым.
— Уже скоро несколько месяцев я говорю, что надо ее смазать, — ворчал Жосс, впрягаясь с помощью Фелисьена, выбравшегося наконец из навоза, в огромный ворот, приводящий в движение мост.
Между тем, не обращая на них внимания, Катрин с криком «тревога!» пустилась в галоп по главной улице, направляясь к монастырю. Из-под копыт лошади брызгала грязь, летели во все стороны поросята и домашняя птица.
Пастуре, хозяин трактира «Гран-Сен-Жеро», на всякий случай поторопился запереть ставни и закрыть заведение, выпроводив двух-трех гуляк. Не переводя дух, Катрин пересекла романский портал монастыря и, не преклонив колени, почти упала у ног аббата, который в своем монастырском садике с засученными рукавами подстригал розовые кусты и окуривал целебные растения. Он обратил к ней худое молодое лицо аскета с глазами, видевшими, казалось, дальше и глубже других.
— Вы ворвались, подобно буре, с шумом и неистовством, дочь моя! Что с вами?
Все церемонии Катрин показались лишними.
— Бейте в набат! Наемники приближаются! Надо подготовить Монсальви к обороне…
Бернар де Кальмон д'О поднял на владелицу замка удивленный взгляд.
— Наемники? Но… у нас их нет! Где вы их нашли?
— В Жеводане! Это Апшье, ваше преподобие. Я узнала их по знамени. Они рушат и сжигают все на своем пути. Поднимитесь на башню, и вы увидите пламя и дым над селением Понс.
Бернар де Кальмон был не из тех, кому требовались долгие объяснения. Засунув садовый нож за веревку, которой была подпоясана его длинная черная сутана, он поспешил к церкви, крича Катрин:
— Возвращайтесь в замок и займитесь южными воротами! Я позабочусь об остальном.
Через мгновение Жерода, большой монастырский колокол, оглашал сумерки своим бронзовым голосом, выбивая в колючем мерзлом воздухе над старыми застывшими вулканами безумную мелодию тревоги; этот набат, наводящий ужас, и был предвестником несчастий и слез. И Катрин, возвращаясь от монастыря в замок, почувствовала, как ее сердце сжимается. Как и святая дева Жанна, она любила колокола. Их голоса — от зябкого утреннего звона до густого вечернего — отдавались радостью в ее сердце, как и сознание того, что весь ее дом и вся ее жизнь подчинены этому неизменному ритму монастырского звона. Но другие колокола, этот крик вековой тревоги, который люди обращали к Богу, наполняли ее существо страхом.
— Арно! — прошептала она. — Почему я одна? Тебя обуял демон войны, и мне одной теперь платить ему дань…
Через мгновение из черной впадины долины появились тени скал и каштанов группы напуганных крестьян; они поднимались почти на ощупь к спасительным стенам, гоня впереди себя коз и баранов. Люди тащили тюки с пожитками, ивовые корзины, полные зерна и птицы; женщины несли на руках грудных детей, и сзади, ухватившись за юбку, тащились те малыши, которые уже умели ходить. Все они Должны были пройти в ворота Антрейг, другие с севера огибали город по едва заметным тропинкам, чтобы укрыться от наемников, чей острый нюх горцев обязательно бы их обнаружил. Их всех надо было разместить, ободрить, успокоить. Многие еще были в дороге, и, чтобы их впустить, надо было поставить у ворот самого крупного солдата в Монсальви…
Несмотря на ограниченные военные силы, Катрин не особенно беспокоилась о своем городе. Люди Монсальви способны были его защитить, а монахи Бернара де Кальмона стоили старых поседевших в битвах вояк. Но удастся ли выдержать осаду, если наемники останутся у стен? Суровая зима подходила к концу, но и запасы продовольствия иссякали, а надо было кормить столько ртов!
На мгновение Катрин остановилась у ворот, выходящих на долину. Они оставались открытыми, чтобы принять беглецов. Их закрывали только при крайней необходимости. Здесь ночная мгла уже сгустилась, но по ту сторону каменного свода, на уровне решетки, на равнине еще было довольно светло.
Под тяжелым сводом зажегся факел, и его пламя отразилось на железных шапках лучников, расставленных здесь сержантом Николя Барралем и помогавших ему осматривать и распределять по группам беглецов.
Заметив свою госпожу, Николя поднес руку к каске, и под густыми черными усами, придававшими ему сходство с галльскими воинами, появилась улыбка.
— Когда я услышал набат, то все понял! Наверху, на стене, стоят трое часовых и следят за Антрейгской дорогой и всеми тропами… Вы можете заняться замком, госпожа Катрин…
— Иду, Николя. Но постарайтесь принять как можно больше беженцев до того, как поднимете мост. Я боюсь, что те, кто не успеет войти, будут принесены в жертву!
— Кто нас атакует?
— Апшье. Судя по тому, что я видела около Понса, они не оставляют ни живой души.
Сержант пожал плечами, отчего звякнули железные пластины, и потер нос кожаным рукавом.
— Да, они всегда так! Сейчас конец зимы, и волки Жеводана давно уж, наверное, постятся. Я слышал, что они предприняли поход к Набиналу и даже немного помяли монахов Обрака. Но не думал, что они доберутся до нас! Их здесь никогда не было.
— Да нет же, — с горечью поправила его Катрин. — Они приезжали прошлой осенью. Беро д'Апшье был на крестинах моей дочери Изабеллы.
— Странный способ платить за оказанное гостеприимство! И думается мне, госпожа Катрин, они, должно быть, узнали, что мессир Арно снова ушел на войну. Ну и увидели подходящую возможность: Монсальви в руках женщины!
— Они это узнали, Николя, я даже знаю от кого. В Понсе я видела одного человека, который зажигал вязанку хвороста под ногами женщины, повешенной на дереве за волосы. Это был Жерве Мальфра!
Сержант сплюнул и вытер рот.
— Этот нищий ублюдок! Вы должны были его повесить, госпожа Катрин. Мессир Арно, уж он бы не помедлил.
Катрин не ответила и, сделав прощальный жест, направила лошадь к крепостной стене замка. Вот уже скоро два месяца, как уехал Арно, уехал в разгар зимы, когда все было окутано снегом и дороги стали труднодоступными, уехал, уведя с собой цвет знати, самых молодых солдат, тех, кто горел желанием отличиться в сражении. В ожидании готовящейся военной кампании коннетабль де Ришмон, которого король только что назначил своим наместником в Иль-де-Франс, снова поднимал войска для штурма Парижа. Пришло время, чтобы отобрать у англичанина свою столицу, терпевшую, судя по разговорам, большие бедствия. «Он уехал слишком счастливым, — с горечью думала Катрин. — поменяв мрачную тоску овернской зимы на пьянящую, наполненную сражениями жизнь, единственную, которую он любил».
Правда, на вечере по случаю большого праздника осени и крещения Изабеллы Арно пообещал своей жене, что они никогда больше не расстанутся и что она сможет следовать за ним, когда он снова отправится на войну. Но Катрин простудилась и была совершенно разбита. Конечно, не было сомнения, что она не выдержит длинные конные переезды в это суровое время года. И госпоже де Монсальви вдруг показалось, что ее сеньор был как-то странно удовлетворен, что ее болезнь освобождает его от обещания, которое он дал с ребяческой опрометчивостью.
— В любом случае ты не смогла бы следовать за мной, — говорил он ей в утешение, когда она глазами, полными слез, следила, как ее муж примеряет доспехи. — Будут суровые бои. Англичанин цепляется за французскую землю, как раненый кабан за свое логово. А дети, все наши люди… Они нуждаются в своей госпоже, моя милая.
— Не нуждаются ли они также в своем сеньоре? Его им так долго не хватало.
С сурового и красивого лица Арно де Монсальви исчезло выражение добродушной радости. Складка недовольства сомкнула его черные брови.
— Они бы нуждались во мне, если бы им угрожала какая-нибудь серьезная опасность. Но, благодарение Богу, больше нет врагов, способных нам угрожать в наших горах. В Оверни уже давно нет английских крепостей, а те, чьи симпатии из-за дружбы с Бургундией могли бы быть на стороне англичан, не осмелятся более обнаружить себя. Что касается наемников, их время прошло. Нет больше Эмерико Марше, угрожавшего нашим землям и кошелькам. А король должен вернуть себе землю, данную ему Богом. Он не сможет называться королем Франции, пока Париж будет в руках англичан. Я должен идти туда. Но сражения кончатся, я позову тебя, когда мы будем праздновать победу. А до этого, повторяю, тебе не грозит никакая опасность, мое сердце. Однако я оставляю тебе Жосса и самых закаленных моих солдат…
Самых закаленных, да, пожалуй, но главным образом самых старых. Тех, кто больше любил греть свои ревматические суставы в караульной комнате, попивая теплое вино, чем сырыми ночами неусыпно стоять на страже на крепостной стене. Самому молодому, их начальнику Николя Барралю, было уже около сорока, а это был возраст очень зрелый в ту пору, когда долгожители были большой редкостью. Правда, был еще один сеньор на этой земле, Бернар де Кальмон д'О и его тридцать монахов; и Арно прекрасно знал, что это были за люди.
Итак, он покинул Монсальви заиндевелым утром, гордо восседая на своем боевом вороном коне, и злой ветер плоскогорья развевал его знамя. Мрачное, черное с серебром, оно составляло резкий контраст с яркими, весело раскрашенными флажками, развевавшимися на копьях его рыцарей.
С ним были лучшие представители местной знати — все те, кто счел за честь следовать за графом де Монсальви на помощь столице: Рокморели де Кассаниуз, Фабрефоры де Лабессерт, Сермюры, сеньоры де ла Салль и де Вилльмюр, сопровождаемые своим эскортом, преисполненные радостью от того, что идут на войну, как уезжающие на каникулы школьники…
Катрин с дозорной галереи замка смотрела, как они уходят под низкими облаками и прорываются сквозь резкий ветер. Ей так ни разу и не пришлось увидеть обернувшегося к ней Арно, чтобы послать ему последнее прости. Она чувствовала, что если бы он мог, то послал бы лошадь в галоп. Ему хотелось поскорее присоединиться к товарищам по оружию, другим королевским капитанам, Ла Иру, Ксантраю, Шабанну, всем этим людям, для которых жизнь только тогда имела ценность, когда она проходила в смертельной опасности, в победах. Эти люди ткали между Катрин и ее мужем плотный ковер из стали и крови, где яркие фигуры поднимались на золоте, горящем утром победы, и лазури королевских знамен, встающих напротив черных линий врагов. Были еще долгие годы братства, общих воспоминаний, радостных и трагических, полученные вместе раны, кровь из которых, смешиваясь в единое целое в тазу цирюльника, орошает все ту же примятую траву.
Жизнь мужчин и среди мужчин! Жизнь, принадлежащая только им и где любая женщина, даже самая любимая, всегда будет только незваной гостьей!
«Его друзья ему по сердцу больше, чем я», — подумала она тогда.
Тем не менее ночью, предшествовавшей отъезду, его любовь граничила с неистовством. Он овладевал ею снова и снова до тех пор, пока наконец не был вынужден сорвать взмокшие простыни, обнажив нежное покорное тело. Никогда еще Катрин не знала его таким, не испытывала радости, такой огромной и такой опустошающей. Но в этой пронзительной радости странная мысль вдруг зародилась в мозгу Катрин, и, когда наконец монастырский колокол зазвонил заутреню и муж упал рядом с ней, задыхаясь и готовый, как обессиленный пловец, пойти на дно самого глубокого сна, она съежилась около него и, прижавшись губами к его мускулистой груди, прошептала:
— Ты никогда меня еще так не любил… Почему?
Уже сквозь туман сна он спокойно ответил:
— Потому что я этого желал… и чтобы ты не забыла меня, когда я буду далеко…
Больше он не сказал ни слова и уснул, крепко сжимая в кулаке влажную руку жены, как если бы боялся, что она удалится от него хотя бы на мгновение. И Катрин поняла, что не ошиблась. Он решил очень просто: лучший способ — дать молодой жене забыть мужа — это заполнить долгое время своего отсутствия недомоганиями ожидаемого материнства. В общем, чисто мужское умозаключение и совершенно в духе ревнивого мужа. И в теплом мраке галереи на куртинах1 Катрин улыбнулась.
Но эта безумная и последняя ночь прошла безрезультатно. И вот сейчас, когда опасность, в которую Арно не верил — этот человек никогда не умел опасаться друзей, — обрушилась на Монсальви, Катрин была довольна, что эгоистичный и нежный макиавеллизм ее супруга провалился. Господи, что бы она делала с недомоганиями во время беременности тогда, когда ей надо было играть роль воинственной героини?
Небрежным машинальным жестом Катрин прогнала сожаления, как назойливых мух. Не думая больше об этом, она пересекла барбакан2 замка, и ей сразу бросилось в глаза царившее там оживление.
Двор жужжал, как майский улей. Повсюду носились служанки; одни несли из умывальников корзины с мокрым бельем, другие везли на тележках тазы с водой, кувшины с растительным маслом и ставили их у пылающих костров, которые разжигались на крепостной стене слугами под присмотром Сатурнена, старого бальи. В одном из углов были заняты своим делом кузнец и оружейник, исторгая из наковальни искры и скрежет. Но на полпути между жилыми и кухонными помещениями, у печи, из которой женщины вынимал» дымящийся и покрытый золотой корочкой круглый хлеб, Катрин заметила Сару. Она, сложив руки на животе, покрытом белым передником, верховодила над этим беспорядком, такая же спокойная, как если бы этот день ничем не отличался от остальных. Жест ее руки и улыбка, обращенные издали к госпоже, были совершенно обычными, ни более быстрыми, ни более скованными. И все же еще до того, как Катрин успела отдать первый приказ, весь замок уже начал приготовления к военным действиям.
Впервые со времени строительства замку предстояло испытать неприятельский огонь. Не прошло и года с тех пор, как он был завершен. Монсальви выстроили его на месте старой крепости Пью-де-л'Арбр, разрушенной ранее по приказу короля; на строительство пошли значительные суммы, вносимые ежегодно их другом, торговцем Жаком Кером3 которому в трудный момент Катрин внезапно решила подарить самую роскошную свою драгоценность — знаменитый черный алмаз, находившийся теперь в сокровищнице Нотр-Дам в Пью-де-Велэ.
Замок построили у южных ворот, оперев на крестьянскую стену. В своей величественной суровости, с мощными куртинами из серого гранита, щедро снабженный дубовыми галереями, с высоким квадратным донжоном4, с тонкими угловатыми башенками и выступающими высокими лепными окнами нового жилья, с кружевом позолоченного флюгера, с семью остроконечными башнями, укрепляющими стену, он напоминал одного из сказочных драконов, лежащих у входа в глубокие пещеры и стерегущих сокровища. Но сможет ли он в наступивший час осады выдержать огонь врага, удары камнеметов, катапульт или любых других военных машин, подвешенных к стенам?
Совсем недавно, огибая лесок, Катрин почти столкнулась с волками Жеводана, сеющими вокруг смерть. Она не успела определить их силы, ей оставалось только повернуть лошадь и спасаться бегством, когда по их крику поняла, что обнаружена. Жосс, следовавший за ней, тоже ничего не успел рассмотреть. Кто мог знать, что за груз везли с собой Апшье? Катрин боялась за свой замок так же, как за своих людей. Он был немного и ее произведением.
Именно она заложила первый камень, обсуждала план с аббатом Бернаром и с братом — архитектором аббатства в то время, когда никто в Монсальви, и она в том числе, и не надеялся снова увидеть мессира Арно в этом презренном мире.
Она хотела видеть его неприступным, но для этого следовало бы его построить на отвесной скале, и тогда лучшей его стражей были бы головокружительная высота и одиночество. Но она прежде всего думала о сохранности города и аббатства, принеся в жертву собственную безопасность, заключенный таким образом в крепостные стены, замок Монсальви имел свои недостатки, знакомые его владелице. Худшим из них была постоянная опасность предательства. Конечно, Катрин полностью доверяла своим двадцати пяти солдатам и их командиру Николя Барралю. Но кто бы мог поручиться, что среди одиннадцати сотен душ, живущих в городе, не найдется одна достаточно низкая, чтобы поддаться искушению тридцати сребреников Иуды? Один случай уже был — Жерве Мальфра, которого она приказала выгнать кнутом за пределы города оттого, что ей претило отдать приказ о повешении, и который присоединился к Беро д'Апшье.
Действительно, глупое великодушие, и оно вывело бы из себя Арно, узнай он об этом. Ведь Жерве Мальфра сто раз заслуживал веревки. Это был вор, хитрый как лиса умевший с одинаковой легкостью прокрадываться в курятники и в девичью постель. Он обкрадывал отцов, брюхатил девиц, но — странное дело! — если первые приходили в бешенство и грозились содрать с него шкуру, то ни одна из девиц никогда не жаловалась. Можно было подумать, что они рады своему несчастью, несмотря на покрывший их позор.
Но последняя, милая крошка Бертиль, дочь Мартена, ткача, не перенесла своего позора, и однажды утром ее выловили из Трюеры, бледную и холодную. И, несмотря на горе матери, несмотря на мольбы Катрин, ее не смогли похоронить на освященной земле. Она нашла покой у дороги. Единственное утешение, которое владелица замка могла дать родителям, — это вырыть узкую могилу у часовни Реклюс, у старого разрушенного жилища отшельника, где когда-то приговоренный к епитимье монах нес свое наказание. Вся деревня оплакивала Бертиль. Говорили, что в объятия смерти ее толкнула боль, боль любви, которую злодей Жерве всадил ей в сердце, как арбалетный наконечник, а после бросил ради другой юбки. Говорили даже, что на самоубийство толкнул ее он, потому что был жесток и любил женские страдания. Говорили…сколько всего говорили! Столько всего, что никогда нельзя было доказать.
И все же, когда люди Монсальви заполнили двор замка, потрясая вилами и косами и требуя смерти Жерве, Катрин приказала арестовать его и не спускать с него глаз. Но объявить смертный приговор и соорудить виселицу было выше ее сил. Она довольствовалась тем, что приговорила Жерве к ударам кнута и приказала вышвырнуть его вечером с наступлением темноты на снег, отдав на суд Бога и на милость волков.
Поступая таким образом, она знала, что обижает Мартена, отца Бертиль, требовавшего отдать ему соблазнителя. Но как ему объяснить ужас, который она испытывает от приступов народного бешенства? Пришлось бы рассказать о событиях, давно прошедших, когда в день гнева парижский народ повесил ее собственного отца Гоше Легуа на вывеске его лавки.
Аббат Бернар ее одобрил:
— Вы не смогли бы убить человека, — сказал он ей в утешение. И добавил:
— Если Бог захочет, чтобы он умер, он умрет этой ночью, убитый холодом, голодом или диким зверем. Вы были мудры, отдав его Божьему суду. Я скажу об этом Мартену.
Но Жерве не умер, и теперь Катрин укоряла себя за милосердие, которое она расценивала как излишнюю чувствительность. Покарай она этого мерзавца, ее город, дом и ее близкие не подвергались бы сейчас смертельной опасности. Она была недалека от мысли, что Божий суд имеет свои слабые стороны, и не понимала, по какой причине должна за это расплачиваться. Со вздохом Катрин тронула лошадь и пересекла главный двор замка.
В воздухе стоял страшный шум от звона оружия, ударов молотков и гула огня, и замок напоминал хорошо выдрессированного огромного сторожевого пса, готового к смертельной схватке. Набат все еще звонил: небо было черным.
Катрин присоединилась к Саре, отчитывавшей напуганных девушек с кухни.
— Можно подумать, — ворчала цыганка, — что через час их уже изнасилуют! Набат звонил всего три минуты, а шестеро из них уже спрятались под кровати! Эй, Гаспард, чем смотреть на небо так, будто оно тебе сейчас упадет на голову, ступай-ка лучше в сарай и скажи, чтобы подготовили для беженцев свежее сено. Вот уже первые подходят!
На высоком плоскогорье Шатеньрэ на юге от Орийяка, в том зябком марте 1436 года снег еще не сошел. Он таял, а потом опять покрывал бурую землю тусклыми бляшками, которые северный ветер превращал в иней и лед. Всадница старалась их объезжать, и каждый раз, когда ей это не удавалось, боялась, что Мансур заскользит и рухнет, и тогда уже ничто не спасет…
Иногда, оборачиваясь, она высматривала белые барашки касок и прислушивалась к глухому звяканью оружия. Тогда она яростно отбрасывала голубую вуаль, которую ветер швырял ей в глаза. Бросив в очередной раз взгляд назад, она услышала громкий ободряющий голос Жосса:
— Не стоит больше оборачиваться, госпожа Катрин, мы опередили их, опередили!.. Смотрите-ка, вот и замок! Мы будем в Монсальви намного раньше, чем они!
И, правда. На краю плато, венчая его варварской короной, чернели на фоне красноватого неба стены города, с башнями, неровными и не очень изящными, но вытесанными из гранита и лавы потухших вулканов, с острыми зубцами, с узкими воротами, с крепкими железными опускными решетками, дубовыми подъемными мостами. Стены были действительно неуклюжие и грубые из-за топорщившихся заостренных бочарных досок. Она могла выдержать осаду и защитить людей. Но надо было еще намного опередить наемников, чтобы хорошо запереть ворота и подготовить город к обороне! А не то дикая банда ринется за владелицей замка и шквалом сметет Монсальви с его обитателями…
При одной мысли об этом у Катрин захватило дух и сжалось сердце. Она видела войну слишком часто и слишком близко, чтобы питать хоть какие-то иллюзии относительно того, что может произойти в завоеванном городе с женщинами и детьми, когда на них обрушится банда солдафонов, жаждущих золота, вина, крови и насилия. Она боялась не успеть защитить своих детей и своих людей — вот от чего дрожала госпожа де Монсальви, сжимая бока своей лошади.
Как умирающий, который за мгновение успевает вспомнить всю свою жизнь, Катрин вдруг показалось, что она видит в дорожной грязи своего четырехлетнего маленького Мишеля, с круглыми щечками и золотой копной вечно взлохмаченных волос; десятимесячную малышку Изабеллу. Она увидела также Сару Черную, свою старую Сару, заботившуюся о ней с тех самых пор, когда еще девочкой в восставшем Париже она нашла убежище во Дворе Чудес, Сару, которая теперь в свои пятьдесят три года была главной над детьми и домочадцами. Была еще Мари, жена Жосса, с которой она познакомилась когда-то в гареме у калифа Гранады и в сопровождении которого бежала; Донатьена и ее муж Сатурнен Гарруст, старый бальи в Монсальви, и все жители города, и Бернер де Кальмон д'О, аббат монастыря, и его миролюбивые монахи, такие умные и умелые… весь этот маленький народ, жизнь и безопасность которого зависели сейчас от ее мудрости и смелости… Нельзя было допустить, чтобы хищники Жеводана накинулись на них своими острыми когтями.
Теперь Катрин и Жосс неслись по отвесному краю плато. Небольшой склон вел прямо к северным воротам поселения, воротам Орийяка, перед которыми бесстрашно расположилось несколько домов небольшого предместья, заставы Сент-Антуан, и лошади, избавленные наконец от тугой узды, пустились в галоп. На скаку Жосс снял с пояса окованный серебром рог, с которым никогда не расставался, и огласил вечерний воздух протяжным ревом, чтобы предупредить часовых на крепостной стене о приближающейся опасности. Оба всадника ворвались под низкий свод почти одновременно и с такой стремительностью, что не смогли избежать столкновения с мельником и его ослом. Толстый Фелисьен и его серый тут же покатились на землю вверх тормашками в кучу сухих коровьих лепешек, которые замковая охрана использовала как топливо. Въехав в ворота, Катрин обеими руками натянула поводья взвившейся на дыбы лошади.
— Наемники! — крикнула она, когда ее оруженосец перестал дуть в рог. — Они преследуют нас! Собрать предместья! Поднять мост! Опустить решетку! Я — в монастырь и к воротам д'Антрейг!
Жосс уже спешился, чтобы прийти на помощь жителям, которые, вооружившись камнями и бочарными досками, устремились на защиту амбразур и стен. Женщины, переговариваясь, как испуганные куры, выкрикивали: «Иисус!»— и, разыскивая свое потомство, взывали ко всем местным святым.
— Уже скоро несколько месяцев я говорю, что надо ее смазать, — ворчал Жосс, впрягаясь с помощью Фелисьена, выбравшегося наконец из навоза, в огромный ворот, приводящий в движение мост.
Между тем, не обращая на них внимания, Катрин с криком «тревога!» пустилась в галоп по главной улице, направляясь к монастырю. Из-под копыт лошади брызгала грязь, летели во все стороны поросята и домашняя птица.
Пастуре, хозяин трактира «Гран-Сен-Жеро», на всякий случай поторопился запереть ставни и закрыть заведение, выпроводив двух-трех гуляк. Не переводя дух, Катрин пересекла романский портал монастыря и, не преклонив колени, почти упала у ног аббата, который в своем монастырском садике с засученными рукавами подстригал розовые кусты и окуривал целебные растения. Он обратил к ней худое молодое лицо аскета с глазами, видевшими, казалось, дальше и глубже других.
— Вы ворвались, подобно буре, с шумом и неистовством, дочь моя! Что с вами?
Все церемонии Катрин показались лишними.
— Бейте в набат! Наемники приближаются! Надо подготовить Монсальви к обороне…
Бернар де Кальмон д'О поднял на владелицу замка удивленный взгляд.
— Наемники? Но… у нас их нет! Где вы их нашли?
— В Жеводане! Это Апшье, ваше преподобие. Я узнала их по знамени. Они рушат и сжигают все на своем пути. Поднимитесь на башню, и вы увидите пламя и дым над селением Понс.
Бернар де Кальмон был не из тех, кому требовались долгие объяснения. Засунув садовый нож за веревку, которой была подпоясана его длинная черная сутана, он поспешил к церкви, крича Катрин:
— Возвращайтесь в замок и займитесь южными воротами! Я позабочусь об остальном.
Через мгновение Жерода, большой монастырский колокол, оглашал сумерки своим бронзовым голосом, выбивая в колючем мерзлом воздухе над старыми застывшими вулканами безумную мелодию тревоги; этот набат, наводящий ужас, и был предвестником несчастий и слез. И Катрин, возвращаясь от монастыря в замок, почувствовала, как ее сердце сжимается. Как и святая дева Жанна, она любила колокола. Их голоса — от зябкого утреннего звона до густого вечернего — отдавались радостью в ее сердце, как и сознание того, что весь ее дом и вся ее жизнь подчинены этому неизменному ритму монастырского звона. Но другие колокола, этот крик вековой тревоги, который люди обращали к Богу, наполняли ее существо страхом.
— Арно! — прошептала она. — Почему я одна? Тебя обуял демон войны, и мне одной теперь платить ему дань…
Через мгновение из черной впадины долины появились тени скал и каштанов группы напуганных крестьян; они поднимались почти на ощупь к спасительным стенам, гоня впереди себя коз и баранов. Люди тащили тюки с пожитками, ивовые корзины, полные зерна и птицы; женщины несли на руках грудных детей, и сзади, ухватившись за юбку, тащились те малыши, которые уже умели ходить. Все они Должны были пройти в ворота Антрейг, другие с севера огибали город по едва заметным тропинкам, чтобы укрыться от наемников, чей острый нюх горцев обязательно бы их обнаружил. Их всех надо было разместить, ободрить, успокоить. Многие еще были в дороге, и, чтобы их впустить, надо было поставить у ворот самого крупного солдата в Монсальви…
Несмотря на ограниченные военные силы, Катрин не особенно беспокоилась о своем городе. Люди Монсальви способны были его защитить, а монахи Бернара де Кальмона стоили старых поседевших в битвах вояк. Но удастся ли выдержать осаду, если наемники останутся у стен? Суровая зима подходила к концу, но и запасы продовольствия иссякали, а надо было кормить столько ртов!
На мгновение Катрин остановилась у ворот, выходящих на долину. Они оставались открытыми, чтобы принять беглецов. Их закрывали только при крайней необходимости. Здесь ночная мгла уже сгустилась, но по ту сторону каменного свода, на уровне решетки, на равнине еще было довольно светло.
Под тяжелым сводом зажегся факел, и его пламя отразилось на железных шапках лучников, расставленных здесь сержантом Николя Барралем и помогавших ему осматривать и распределять по группам беглецов.
Заметив свою госпожу, Николя поднес руку к каске, и под густыми черными усами, придававшими ему сходство с галльскими воинами, появилась улыбка.
— Когда я услышал набат, то все понял! Наверху, на стене, стоят трое часовых и следят за Антрейгской дорогой и всеми тропами… Вы можете заняться замком, госпожа Катрин…
— Иду, Николя. Но постарайтесь принять как можно больше беженцев до того, как поднимете мост. Я боюсь, что те, кто не успеет войти, будут принесены в жертву!
— Кто нас атакует?
— Апшье. Судя по тому, что я видела около Понса, они не оставляют ни живой души.
Сержант пожал плечами, отчего звякнули железные пластины, и потер нос кожаным рукавом.
— Да, они всегда так! Сейчас конец зимы, и волки Жеводана давно уж, наверное, постятся. Я слышал, что они предприняли поход к Набиналу и даже немного помяли монахов Обрака. Но не думал, что они доберутся до нас! Их здесь никогда не было.
— Да нет же, — с горечью поправила его Катрин. — Они приезжали прошлой осенью. Беро д'Апшье был на крестинах моей дочери Изабеллы.
— Странный способ платить за оказанное гостеприимство! И думается мне, госпожа Катрин, они, должно быть, узнали, что мессир Арно снова ушел на войну. Ну и увидели подходящую возможность: Монсальви в руках женщины!
— Они это узнали, Николя, я даже знаю от кого. В Понсе я видела одного человека, который зажигал вязанку хвороста под ногами женщины, повешенной на дереве за волосы. Это был Жерве Мальфра!
Сержант сплюнул и вытер рот.
— Этот нищий ублюдок! Вы должны были его повесить, госпожа Катрин. Мессир Арно, уж он бы не помедлил.
Катрин не ответила и, сделав прощальный жест, направила лошадь к крепостной стене замка. Вот уже скоро два месяца, как уехал Арно, уехал в разгар зимы, когда все было окутано снегом и дороги стали труднодоступными, уехал, уведя с собой цвет знати, самых молодых солдат, тех, кто горел желанием отличиться в сражении. В ожидании готовящейся военной кампании коннетабль де Ришмон, которого король только что назначил своим наместником в Иль-де-Франс, снова поднимал войска для штурма Парижа. Пришло время, чтобы отобрать у англичанина свою столицу, терпевшую, судя по разговорам, большие бедствия. «Он уехал слишком счастливым, — с горечью думала Катрин. — поменяв мрачную тоску овернской зимы на пьянящую, наполненную сражениями жизнь, единственную, которую он любил».
Правда, на вечере по случаю большого праздника осени и крещения Изабеллы Арно пообещал своей жене, что они никогда больше не расстанутся и что она сможет следовать за ним, когда он снова отправится на войну. Но Катрин простудилась и была совершенно разбита. Конечно, не было сомнения, что она не выдержит длинные конные переезды в это суровое время года. И госпоже де Монсальви вдруг показалось, что ее сеньор был как-то странно удовлетворен, что ее болезнь освобождает его от обещания, которое он дал с ребяческой опрометчивостью.
— В любом случае ты не смогла бы следовать за мной, — говорил он ей в утешение, когда она глазами, полными слез, следила, как ее муж примеряет доспехи. — Будут суровые бои. Англичанин цепляется за французскую землю, как раненый кабан за свое логово. А дети, все наши люди… Они нуждаются в своей госпоже, моя милая.
— Не нуждаются ли они также в своем сеньоре? Его им так долго не хватало.
С сурового и красивого лица Арно де Монсальви исчезло выражение добродушной радости. Складка недовольства сомкнула его черные брови.
— Они бы нуждались во мне, если бы им угрожала какая-нибудь серьезная опасность. Но, благодарение Богу, больше нет врагов, способных нам угрожать в наших горах. В Оверни уже давно нет английских крепостей, а те, чьи симпатии из-за дружбы с Бургундией могли бы быть на стороне англичан, не осмелятся более обнаружить себя. Что касается наемников, их время прошло. Нет больше Эмерико Марше, угрожавшего нашим землям и кошелькам. А король должен вернуть себе землю, данную ему Богом. Он не сможет называться королем Франции, пока Париж будет в руках англичан. Я должен идти туда. Но сражения кончатся, я позову тебя, когда мы будем праздновать победу. А до этого, повторяю, тебе не грозит никакая опасность, мое сердце. Однако я оставляю тебе Жосса и самых закаленных моих солдат…
Самых закаленных, да, пожалуй, но главным образом самых старых. Тех, кто больше любил греть свои ревматические суставы в караульной комнате, попивая теплое вино, чем сырыми ночами неусыпно стоять на страже на крепостной стене. Самому молодому, их начальнику Николя Барралю, было уже около сорока, а это был возраст очень зрелый в ту пору, когда долгожители были большой редкостью. Правда, был еще один сеньор на этой земле, Бернар де Кальмон д'О и его тридцать монахов; и Арно прекрасно знал, что это были за люди.
Итак, он покинул Монсальви заиндевелым утром, гордо восседая на своем боевом вороном коне, и злой ветер плоскогорья развевал его знамя. Мрачное, черное с серебром, оно составляло резкий контраст с яркими, весело раскрашенными флажками, развевавшимися на копьях его рыцарей.
С ним были лучшие представители местной знати — все те, кто счел за честь следовать за графом де Монсальви на помощь столице: Рокморели де Кассаниуз, Фабрефоры де Лабессерт, Сермюры, сеньоры де ла Салль и де Вилльмюр, сопровождаемые своим эскортом, преисполненные радостью от того, что идут на войну, как уезжающие на каникулы школьники…
Катрин с дозорной галереи замка смотрела, как они уходят под низкими облаками и прорываются сквозь резкий ветер. Ей так ни разу и не пришлось увидеть обернувшегося к ней Арно, чтобы послать ему последнее прости. Она чувствовала, что если бы он мог, то послал бы лошадь в галоп. Ему хотелось поскорее присоединиться к товарищам по оружию, другим королевским капитанам, Ла Иру, Ксантраю, Шабанну, всем этим людям, для которых жизнь только тогда имела ценность, когда она проходила в смертельной опасности, в победах. Эти люди ткали между Катрин и ее мужем плотный ковер из стали и крови, где яркие фигуры поднимались на золоте, горящем утром победы, и лазури королевских знамен, встающих напротив черных линий врагов. Были еще долгие годы братства, общих воспоминаний, радостных и трагических, полученные вместе раны, кровь из которых, смешиваясь в единое целое в тазу цирюльника, орошает все ту же примятую траву.
Жизнь мужчин и среди мужчин! Жизнь, принадлежащая только им и где любая женщина, даже самая любимая, всегда будет только незваной гостьей!
«Его друзья ему по сердцу больше, чем я», — подумала она тогда.
Тем не менее ночью, предшествовавшей отъезду, его любовь граничила с неистовством. Он овладевал ею снова и снова до тех пор, пока наконец не был вынужден сорвать взмокшие простыни, обнажив нежное покорное тело. Никогда еще Катрин не знала его таким, не испытывала радости, такой огромной и такой опустошающей. Но в этой пронзительной радости странная мысль вдруг зародилась в мозгу Катрин, и, когда наконец монастырский колокол зазвонил заутреню и муж упал рядом с ней, задыхаясь и готовый, как обессиленный пловец, пойти на дно самого глубокого сна, она съежилась около него и, прижавшись губами к его мускулистой груди, прошептала:
— Ты никогда меня еще так не любил… Почему?
Уже сквозь туман сна он спокойно ответил:
— Потому что я этого желал… и чтобы ты не забыла меня, когда я буду далеко…
Больше он не сказал ни слова и уснул, крепко сжимая в кулаке влажную руку жены, как если бы боялся, что она удалится от него хотя бы на мгновение. И Катрин поняла, что не ошиблась. Он решил очень просто: лучший способ — дать молодой жене забыть мужа — это заполнить долгое время своего отсутствия недомоганиями ожидаемого материнства. В общем, чисто мужское умозаключение и совершенно в духе ревнивого мужа. И в теплом мраке галереи на куртинах1 Катрин улыбнулась.
Но эта безумная и последняя ночь прошла безрезультатно. И вот сейчас, когда опасность, в которую Арно не верил — этот человек никогда не умел опасаться друзей, — обрушилась на Монсальви, Катрин была довольна, что эгоистичный и нежный макиавеллизм ее супруга провалился. Господи, что бы она делала с недомоганиями во время беременности тогда, когда ей надо было играть роль воинственной героини?
Небрежным машинальным жестом Катрин прогнала сожаления, как назойливых мух. Не думая больше об этом, она пересекла барбакан2 замка, и ей сразу бросилось в глаза царившее там оживление.
Двор жужжал, как майский улей. Повсюду носились служанки; одни несли из умывальников корзины с мокрым бельем, другие везли на тележках тазы с водой, кувшины с растительным маслом и ставили их у пылающих костров, которые разжигались на крепостной стене слугами под присмотром Сатурнена, старого бальи. В одном из углов были заняты своим делом кузнец и оружейник, исторгая из наковальни искры и скрежет. Но на полпути между жилыми и кухонными помещениями, у печи, из которой женщины вынимал» дымящийся и покрытый золотой корочкой круглый хлеб, Катрин заметила Сару. Она, сложив руки на животе, покрытом белым передником, верховодила над этим беспорядком, такая же спокойная, как если бы этот день ничем не отличался от остальных. Жест ее руки и улыбка, обращенные издали к госпоже, были совершенно обычными, ни более быстрыми, ни более скованными. И все же еще до того, как Катрин успела отдать первый приказ, весь замок уже начал приготовления к военным действиям.
Впервые со времени строительства замку предстояло испытать неприятельский огонь. Не прошло и года с тех пор, как он был завершен. Монсальви выстроили его на месте старой крепости Пью-де-л'Арбр, разрушенной ранее по приказу короля; на строительство пошли значительные суммы, вносимые ежегодно их другом, торговцем Жаком Кером3 которому в трудный момент Катрин внезапно решила подарить самую роскошную свою драгоценность — знаменитый черный алмаз, находившийся теперь в сокровищнице Нотр-Дам в Пью-де-Велэ.
Замок построили у южных ворот, оперев на крестьянскую стену. В своей величественной суровости, с мощными куртинами из серого гранита, щедро снабженный дубовыми галереями, с высоким квадратным донжоном4, с тонкими угловатыми башенками и выступающими высокими лепными окнами нового жилья, с кружевом позолоченного флюгера, с семью остроконечными башнями, укрепляющими стену, он напоминал одного из сказочных драконов, лежащих у входа в глубокие пещеры и стерегущих сокровища. Но сможет ли он в наступивший час осады выдержать огонь врага, удары камнеметов, катапульт или любых других военных машин, подвешенных к стенам?
Совсем недавно, огибая лесок, Катрин почти столкнулась с волками Жеводана, сеющими вокруг смерть. Она не успела определить их силы, ей оставалось только повернуть лошадь и спасаться бегством, когда по их крику поняла, что обнаружена. Жосс, следовавший за ней, тоже ничего не успел рассмотреть. Кто мог знать, что за груз везли с собой Апшье? Катрин боялась за свой замок так же, как за своих людей. Он был немного и ее произведением.
Именно она заложила первый камень, обсуждала план с аббатом Бернаром и с братом — архитектором аббатства в то время, когда никто в Монсальви, и она в том числе, и не надеялся снова увидеть мессира Арно в этом презренном мире.
Она хотела видеть его неприступным, но для этого следовало бы его построить на отвесной скале, и тогда лучшей его стражей были бы головокружительная высота и одиночество. Но она прежде всего думала о сохранности города и аббатства, принеся в жертву собственную безопасность, заключенный таким образом в крепостные стены, замок Монсальви имел свои недостатки, знакомые его владелице. Худшим из них была постоянная опасность предательства. Конечно, Катрин полностью доверяла своим двадцати пяти солдатам и их командиру Николя Барралю. Но кто бы мог поручиться, что среди одиннадцати сотен душ, живущих в городе, не найдется одна достаточно низкая, чтобы поддаться искушению тридцати сребреников Иуды? Один случай уже был — Жерве Мальфра, которого она приказала выгнать кнутом за пределы города оттого, что ей претило отдать приказ о повешении, и который присоединился к Беро д'Апшье.
Действительно, глупое великодушие, и оно вывело бы из себя Арно, узнай он об этом. Ведь Жерве Мальфра сто раз заслуживал веревки. Это был вор, хитрый как лиса умевший с одинаковой легкостью прокрадываться в курятники и в девичью постель. Он обкрадывал отцов, брюхатил девиц, но — странное дело! — если первые приходили в бешенство и грозились содрать с него шкуру, то ни одна из девиц никогда не жаловалась. Можно было подумать, что они рады своему несчастью, несмотря на покрывший их позор.
Но последняя, милая крошка Бертиль, дочь Мартена, ткача, не перенесла своего позора, и однажды утром ее выловили из Трюеры, бледную и холодную. И, несмотря на горе матери, несмотря на мольбы Катрин, ее не смогли похоронить на освященной земле. Она нашла покой у дороги. Единственное утешение, которое владелица замка могла дать родителям, — это вырыть узкую могилу у часовни Реклюс, у старого разрушенного жилища отшельника, где когда-то приговоренный к епитимье монах нес свое наказание. Вся деревня оплакивала Бертиль. Говорили, что в объятия смерти ее толкнула боль, боль любви, которую злодей Жерве всадил ей в сердце, как арбалетный наконечник, а после бросил ради другой юбки. Говорили даже, что на самоубийство толкнул ее он, потому что был жесток и любил женские страдания. Говорили…сколько всего говорили! Столько всего, что никогда нельзя было доказать.
И все же, когда люди Монсальви заполнили двор замка, потрясая вилами и косами и требуя смерти Жерве, Катрин приказала арестовать его и не спускать с него глаз. Но объявить смертный приговор и соорудить виселицу было выше ее сил. Она довольствовалась тем, что приговорила Жерве к ударам кнута и приказала вышвырнуть его вечером с наступлением темноты на снег, отдав на суд Бога и на милость волков.
Поступая таким образом, она знала, что обижает Мартена, отца Бертиль, требовавшего отдать ему соблазнителя. Но как ему объяснить ужас, который она испытывает от приступов народного бешенства? Пришлось бы рассказать о событиях, давно прошедших, когда в день гнева парижский народ повесил ее собственного отца Гоше Легуа на вывеске его лавки.
Аббат Бернар ее одобрил:
— Вы не смогли бы убить человека, — сказал он ей в утешение. И добавил:
— Если Бог захочет, чтобы он умер, он умрет этой ночью, убитый холодом, голодом или диким зверем. Вы были мудры, отдав его Божьему суду. Я скажу об этом Мартену.
Но Жерве не умер, и теперь Катрин укоряла себя за милосердие, которое она расценивала как излишнюю чувствительность. Покарай она этого мерзавца, ее город, дом и ее близкие не подвергались бы сейчас смертельной опасности. Она была недалека от мысли, что Божий суд имеет свои слабые стороны, и не понимала, по какой причине должна за это расплачиваться. Со вздохом Катрин тронула лошадь и пересекла главный двор замка.
В воздухе стоял страшный шум от звона оружия, ударов молотков и гула огня, и замок напоминал хорошо выдрессированного огромного сторожевого пса, готового к смертельной схватке. Набат все еще звонил: небо было черным.
Катрин присоединилась к Саре, отчитывавшей напуганных девушек с кухни.
— Можно подумать, — ворчала цыганка, — что через час их уже изнасилуют! Набат звонил всего три минуты, а шестеро из них уже спрятались под кровати! Эй, Гаспард, чем смотреть на небо так, будто оно тебе сейчас упадет на голову, ступай-ка лучше в сарай и скажи, чтобы подготовили для беженцев свежее сено. Вот уже первые подходят!