Бандитов сюда вызывает, что ли? Да нет, больно сложная наводка. И брать-то в квартире нечего. Кроме лунницы. А лунница и без того девкина.
   Разведка? Чья? Великого и Ужасного Государства Прибалтийского? А что, говорят, в каком-то там веке карелы Стокгольм сожгли. Крутые были парни.
   Господи, что происходит? Георгий Победоносец, защитник Земли Русской, что, блин, происходит?!.
   Так. Внезапно вскочить. Схватить. Связать. Вызвать Федора с шурином. Прозвонить. “Жучки” вынуть, душу вытрясти…
   Сигизмунд взметнулся на диване, железной хваткой взял девку за запястье, отобрал трубку. Девка вякнула и съежилась на стуле.
   Ну вот, сейчас послушаем… Сигизмунд поднес трубку к уху…
   …и услышал противный писк. Телефон работал на факс.
   Ошеломленный, он положил трубку на рычаг и уставился на девку. Она сидела на стуле, размазывала по лицу сопли и слезы рукавом и глядела на него в ужасе. Ждала, что начнет ее бить.
   Сигизмунд заорал:
   — Почему босая? Простудиться хочешь? Я тебя зачем медом кормил?
   Девка охотно разревелась в три ручья. Начала что-то объяснять. На телефон показывала, на Сигизмунда, на компьютер.
   Сигизмунд присел на край дивана. Показал девке на телефон, жестом велел повторить — что она там натворила.
   Та застыдилась. Стала головой мотать, телефон от себя отодвигать. Сигизмунд ей кулаком погрозил.
   Тогда она осторожненько семь раз ткнула пальцем в кнопочки. Сигизмунд сразу отобрал у нее трубку и прижал к уху. Там включился автоответчик. Приятным женским голосом уведомил Сигизмунда, что он звонит в собаководческий клуб. Предлагал оставить телефон для связи с координатором. После третьего гудка воцарилось молчание.
   Девка, обиженно поглядывая на Сигизмунда, забрала у него трубку. Сигизмунд слышал, как отработал автоответчик и пошли короткие гудки. Девка стала неуверенно говорить в телефон. Коротким гудкам!
   Говорила долго. Все уверенней. Опять стала мышкой двигать, клавиатуру трогать, авторучки перебирать. Вот ведь макака!
   Сигизмунд хмыкнул. Погладил ее по волосам. Пошел на кухню.
   За бананами.
   Через минуту девка сама появилась на кухне. Вошла робко, встала у стены и начала мяться. Пальцы ног поджимала, поглядывала застенчиво, склонив голову набок.
   — Ну-у, — сказал Сигизмунд.
   Она обрадовано подошла ближе. Он вручил ей банан, показал, как чистить. Ее это почему-то рассмешило.
   Он отвел ее назад в комнату, нашел носки, велел одеть. Тапки показал. Тоже велел одеть. Пальцем погрозил.
   Сопровождаемый девкой, вернулся в комнату. Трубка лежала на месте.
 
* * *
 
   На обед было подано жидковатое блюдо из куска мяса, воды и мороженых овощей, которое сам Сигизмунд упорно именовал “харчо”. От слова “харч”. К “харчо” полагались кетчуп и сметана. Все это щедро лилось в тарелку. Елось ложкой, заедалось хлебом.
   По чинности трапеза могла быть сопоставлена с кормежкой в замке английского лорда: длинный стол, бесшумные слуги, много дорогой посуды стиля “веджвуд” и скудноватая жратва, на одном конце стола — миледи, на другом — милорд. И тишина…
   “Веджвуд” у Сигизмунда был советский. Толстые фаянсовые тарелки, бывшие по 75 копеек, с монохромным корабликом посередине. Одно время только их везде и продавали. Теперь к кому ни придешь — у всех стоят. Постепенно советский “веджвуд” бился…
   Стол тоже был коротковат. Да и миледи подкачала — дурковата малость. А в остальном — точь-в-точь. Та же церемонная тишина, нарушаемая стуком ложек и почавкиванием… Если кобеля за дворецкого считать.
   По доброте душевной весь кус мяса Сигизмунд бухнул в тарелку девке — ей нужнее, после болезни-то.
   Сигизмунд решил разбавить чинность трапезы и завести с миледи беседу. Почему-то в голове завертелись немецкие экзерсисы из простейшей грамматики для полудурков. В первых классах общеобразовательной средней школы изучал. Потом к английскому переметнулся.
   Немецкий казался Сигизмунду более иностранным, чем английский. Может быть, потому, что немецкий Сигизмунд не знал еще в большей степени, чем вышеупомянутый английский. А может, в силу распространенности последнего.
   Из немецкого помнил несколько слов плюс песенку о елочке. Эти-то слова Сигизмунд и пустил в ход.
   — О танненбаум, о танненбаум, ви грюн зинд дайне блеттер, — с выражением продекламировал Сигизмунд. И перевел на родимый великий-могучий: — Елочка-елочка, зеленая иголочка…
   Объедая мясо с кости, юродивая благодарно смотрела на дядю Сигизмунда. А тот продолжал реализацию культурной программы.
   — Ихь бин, ду бист, — процитировал Сигизмунд начало грамматической таблицы, вбитое в его голову намертво. И, подумав, вспомнил: — Ер-зи-ес ист. Во, девка. Полиглот. — И без перехода завел более знакомое: — Ай эм, ю ар, хи-ши-ит из…
   Девка задумалась. Погрузила мясо в суп. И с неожиданной осознанностью молвила:
   — Иким…
   — Чего? — переспросил Сигизмунд, никак не ожидавший ответа.
   Девка повторила более раздельно:
   — Ик им.
   — Блин… Ик — это ихь, что ли? — выдвинул этимологическую версию Сигизмунд. — Это ты по-каковски?
   Как всякий российский человек своей бурной эпохи, Сигизмунд, конечно, покупал консервы. Если по этикетке не полз “цветущий куфи” — надежное свидетельство магометанского происхождения данной банки, — то чаще всего консерва называла своей родиной какую-нибудь северную державу. Сигизмунд слегка владел этикеточным голландским, немецким, датским и так далее. Во всяком случае, усвоил, что “геринг”, написанное с разными вариациями в зависимости от страны, означает “селедку”. И поступал соответственно.
   А если ни хрена не понять или если иероглифы, то ориентировался по картинке. Поэтому словарь Сигизмунда был обогащен множеством слов из тех скандинавских языков, которых он, в принципе, совершенно не знал.
   Делу просвещения Сигизмунда в германской филологии служили также видеофильмы. Крали их зачастую в Голландии, иногда в Швеции. Крали также в Финляндии. Где-нибудь в Выборге записывали. Небось, на Выборгском замке антенну установили, направили ее в сторону Гельсингфорса — и вперед!
   И в то время как герой на экране взмяукивал штатовски “ай”, по низу записи бойко прыгало голландское “ик”, а переводчик монотонно бубнил по-русски: “Мать твою!..”
   — Ик, — задумчиво повторил Сигизмунд. — Ик — это по-вашему ихь? Ай, то есть…
   Девка показала на себя и сказала:
   — Ик. — Подумала и добавила: — Мик.
   Ну вот. Только что-то начало проясняться…
   — Ты, девка, меня не путай. Ты — ик. То есть, “я” — ик. — Тут довольный Сигизмунд, ощущая себя Миклухо-Маклаем, потыкал в себя и возгласил гордо: — Ик.
   Девка покивала. Мол, правильно. И добавила:
   — Мик.
   Тьфу ты, блин. Надо на русский переходить. Пусть осваивает язык страны обитания. Временного.
   Он указал на себя пальцем и произнес назидательно:
   — Я.
   Девка смотрела на него какое-то время, а потом вдруг дико заржала. Повторила несколько раз: “Я-я…” Почему-то ее это очень смешило.
   Сигизмунд опять потыкал в себя.
   — Ик. — На девку показал. — Ты.
   Девка призадумалась. Филологическое упражнение явно обременило ее ум. Кроме того, время от времени ее отвлекло воспоминание о “я-я”, и она принималась глупо хихикать.
   Сигизмунд еще раз повторил: “Ик — ты”. До девки доперло. Она показала на него и сказала:
   — Зу.
   Сигизмунд расхохотался. Девка надулась. Повторила упрямо:
   — Зу, зу…
   Ну что ты будешь делать.
   Сигизмунд потыкал в себя: “ик”, в девку: “зу”. Девка сказала:
   — Йаа.
   Точно, откуда-то из Скандинавии. Осталось только определить, откуда.
   Сигизмунд спросил:
   — Свенска? Суоми? Норска? Даниск? Нидерланды? Лапландия? Лоухи? Корела? (Какая еще, к чертям, Корела?!) Веняя?
   Что такое Веняя, Сигизмунд забыл. Помнил, что что-то финское.
   Юродивая снова принялась за остывшее “харчо”. Сигизмунд все никак не мог успокоиться. Ведь поймал было. Ведь совсем уж близка разгадка… а с нею и визит в соответствующее консульство.
   — Ду ю спик инглиш? Шпрехен зи дойч? — Сигизмунд задумался. А если иначе зайти? И выдал: — ДО ЙОУ СПЕАК ЭНГЛЕСХ?
   — Кушайте супчик, Сигизмунд Борисович. Остынет.
   Покончив с трапезой, девка вновь возымела охоту к лингвистическим упражнениям.
   — Ик им. Зу ис, — приглашающе выдала она.
   — Ай ем. Ты ешь, — пробубнил Сигизмунд с набитым ртом.
   Но девка не отвязалась. Показала на кобеля. Кобель лежал у ее ног. Быстро смекнул, что девка ест неопрятно и сверху то и дело падают какие-то крошки. Еще одно свойство, за которое Сигизмунд ценил пса: санитар кухни.
   — Хундс, — припечатала пса девка.
   Это было уже что-то.
   — Хунд, — с трудом припомнил Сигизмунд. Добавил: — Хаунд.
   Нет, так не годится. Что он ее немецкому обучает? Сам же этого немецкого не знает.
   Он отрицательно помахал пальцем. Мол, CANCEL, девка, CANCEL.
   — Не хунд. Пес.
   — Нэй хундс. Пос. — Показала на хлеб. Назвала неожиданно похоже: — Хлифс.
   — Хлеб, — поправил Сигизмунд. — Хлиб — это на незалэжных землях говорят, у хохлов.
   Девка просияла. И, показывая на хлеб, сказала:
   — Гиба мис хлибис.
   — Лапушка ты моя! — обрадовался Сигизмунд. — Разумность явила! Может, и вправду ты не сумасшедшая, а просто иностранка? На Руси у нас издревле разницы между вами, горемычными, не делали…
   За время дневной трапезы, плавно перешедшей в файф-о-клок, милорд и миледи значительно расширили общий словарный тезаурус.
   Пятерня была “ханду”, нога — “фотус”, голова по-девкиному смешно называлась — не то “хоббит”, не то “хаубис”. Язык, на котором она лопотала, изобиловал клятыми межзубными согласными — теми самыми, которыми злые учителя в свое время мучили Сигизмунда на уроках английского.
   Стол был “меса”, дом был с одной стороны “хузом”, а с другой — “разном”. От слова “разн”. Язык сломаешь.
   Газовая плита, холодильник, кофемолка ставили девку в тупик. Морщилась, думала. Забыла, как называются, что ли?
   Зато люстра название имела. “Лукарном” была. От слова “лукать”, надо полагать. То есть “смотреть”.
   Наконец Сигизмунд подошел к самому главному.
   — Ик им Сигизмунд, — торжественно объявил он.
   — Сигисмундс, — поправила девка.
   — Э нет, мать. По паспорту — “Сигизмунд”. Ты мне тут свои порядки не заводи, поняла? Нойе орднунг — нет, поняла?
   Однако сделал ей приятное.
   — Ик им Сигисмундс. — И на девку палец устремил: — Зу ис?..
   Девка повела себя странно. Устала, что ли? Засмущалась, кокетство явить пыталась.
   Но Сигизмунд настаивал:
   — Зу ис?.. — И добавил угрожающе: — Двала?
   — Нии, — сказала девка. Скорчила дурацкую гримасу: глаза выкатила да язык высунула. И пояснила: — Ита ист са двала.
   — Понятно, — сказал Сигизмунд. И покрутил пальцем у виска, присвистнув.
   Этого жеста она не поняла.
   — Это ист двала, — сказал Сигизмунд. — Поняла? А зу ис кто, а?
   Девка молчала. Потупилась.
   — По паспорту-то как тебя звать? — потеряв терпение, напустился на нее Сигизмунд.
   Девка глянула исподлобья и произнесла с непонятной интонацией:
   — Айзи хайта сиино дохтар лантхильд.
   Одно из этих диких слов, возможно, было именем. “Доктор” отпадал сразу. “Айзи” могло быть чем угодно. Может, самоназвание народа?
   — Айзи? — спросил он на всякий случай.
   Она покачала головой:
   — Мави.
   И тут он уловил. Имя было того же ряда, что и имена в “Нибелунгах”. Застряли в памяти с детства. С внеклассного чтения. Ввели в восьмом классе новшество — “мировая литература”. Аж сорок пять минут отвели. Непоследовательно прошли одним уроком “Нибелунгов”, на том и кончилось.
   И Сигизмунд процитировал стих, ненужно засевший в памяти:
 
— Звалась она Кримхильдою и так была мила, что многих красота ее на гибель обрекла.
 
   Девка склонила голову набок. Что-то до нее дошло. Поправила важно:
   — Нэй Кримхильд, аук Лантхильд им.
   — Какая разница, — сказал Сигизмунд. — Звалась она Лантхильдою и так была мила, что многих красота ее на гибель обрекла…
   И тут он вспомнил про лунницу. Золото Нибелунгов, блин. Приплыли. Зигфрид, Готфрид и Сигисмундс. Три богатыря. И с ними верный Хаген. С факсом. Он на факсе сидит, а Лантхильда ему докладывает чего-то…
   А девка неожиданно спесивость обрела великую. И важно сказала:
   — Аттила хайта мик Лантхильд.
   До Сигизмунда неожиданно дошло, что он понимает. Аттила, осиротитель Европы, стало быть, ее “мисс Лантхильда” называет. Мило.
   — Сигизмунд хайта зу Лантхильд, — выродил Сигизмунд.
   Девка преважно кивнула.
   Это вывело его из себя. Он рявкнул:
   — Или тебя “мисс Лантхильд” называть? Ты уж сразу скажи! Может, у вас в Лоухи, или откуда ты там, ты в конкурсе красоты первейшая победительница? А что! Если у вас там все такие…
   Тут он представил себе земли, где все девушки похожи на Лантхильду, причем та среди них — первейшая красавица, и ему даже дурно сделалось.
   Он наклонился к ней через стол. Медленно положил ладонь себе на грудь. И проговорил раздельно:
   — Аттила хайта мик Сигизмунд Борисович. Поняла? И на работе меня ценят.
   Сам с этой дурой в ученую обезьяну превращаюсь.
   Эта мысль показалась ему удачной, и он полез в холодильник за бананами.
 
* * *
 
   Воскресный вечер Сигизмунд собирался посвятить работе. Лантхильда рассопливилась, что не удивительно при ее гриппе. Сигизмунд выдал ей носовой платок и на этом счел свою гуманитарную медицинскую миссию исчерпанной.
   Его удивляло, что она довольно быстро встала на ноги. Еще не окрепла, еще, конечно, сморкалась и кашляла. И синяки под глазами вот такущие. Насморк и кашель являлись для коренного Петербуржца еще одним неоспоримым доказательством того, что свалил девку таки грипп.
   И все же она уже ходила по квартире. И ловить ее, оседающую по стене у заветной двери, не приходилось.
   Таежное воспитание, сразу видать. Крепкая.
   Сигизмунд засел за компьютер. Взял листки с незамысловатыми задачками. Едва начал осчастливливать Прохорову И., как зазвонил телефон.
   Сигизмунд снял трубку и произнес:
   — Верный Хаген слушает.
   Звонил Мурр. Он ничуть не удивился. В тех причудливых мирах, где обретался Мурр, еще и похлеще случалось.
   — Это Мурр, — сказал он. — Как девушка?
   Мурр не знал, конечно, что Лантхильда — двала. То есть, если по-русски, что юродива она и безумна. Мурр ничего не знал. Но почему-то Сигизмунду было приятно, что Мурр ее называет “девушкой”. Как будто она — равноправный член общества.
   — Оклемалась, — сказал Сигизмунд. — Вон, по квартире шастает. Мяса кус сожрала, не подавилась. Поправляется.
   — Этот рыжий — толковый парень, — заметил Мурр. — Мне он понравился.
   — Утром звонил, спрашивал.
   — Правильно, — одобрил Мурр. — Я тоже так всегда делал.
   И начал рассказывать о своем творческом поиске. Собственно, от поиска Мурр и оторвался, чтобы позвонить — справиться о здоровье девушки.
   Разговоры о творческих поисках естественно и непринужденно перетекли в разговор о безденежье. И о том, что достало.
   Сигизмунд сказал:
   — Я тут пробую договориться на одной студии…
   Мурр знал, что Сигизмунд искренне ценит его творчество. Но насчет студии не поверил.
   Сигизмунд знал, что Мурр знает… На том и распрощались.
   Сигизмунд хотел вернуться к работе. Но Лантхильда, улучив момент, когда он отвлекся, слезла с дивана и подобралась поближе, засматривая ему в лицо. Носом шумно потянула. Сунулась с другого боку. По плечу погладила. Умильным глазом покосила. Словом, вилась.
   — Что надо? — спросил Сигизмунд.
   Девка обрадовалась. Бурно заговорила. Руками стала махать. Стаканчик с карандашами своротила — по нелепости.
   — Ну? — перебил Сигизмунд. Он видел, что она что-то выклянчивает. Не успела оклематься — и уже садится на шею.
   Лантхильда потупилась. Зажеманилась. Потом сказала:
   — Махта-харья Сигисмундс. Вильяу сехван ого… гиба мис оготиви.
   — А! — понял Сигизмунд. — Ти-ви. Телевизор, что ли? Ящик поглазеть решила?
   И показал на выключенный телевизор.
   — Ти-ви, девка?
   — Нии, — протяжно сказала Лантхильда. — Нии. — Показала на “ленивку”: — Хири оготиви. — Подошла к телевизору, любовно погладила пальцами экран, оставив четыре полоски на пыльной поверхности: — Хири ого…
   — Да уж, ого, — согласился Сигизмунд. — Только я работать собираюсь. Потому кыш. Поняла?
   Лантхильда поняла. Огорчилась. Надула губы. Глянула исподлобья. Повертелась вокруг Сигизмунда. Но он уже ушел в работу. Вздохнула тяжело. И ушла. В девичью “светелку”.
   Сигизмунд торопился покончить с постыдным промыслом. Лантхильда испарилась из его мыслей, и несколько часов он даже не вспоминал о ней.
   Около полуночи оторвался от компьютера. Повизжал матричным принтером — распечатал.
   Решил полночные новости посмотреть — итоговые. Не то совсем тут замшеешь с дурой бесноватой наедине сидючи. “Ого”, стало быть, включить.
   Привычно потянулся за “ленивкой”… “Ленивки” на месте не было. Так. Встал, поискал по комнате — может, положил куда-нибудь в непривычное место. От волнения.
   Не найдя, направился в “светелку” — карать.
   Лантхильда спала, сжимая оготиви в кулаке. Сигизмунд хотел было прогневаться, но почти против своей воли развеселился. Укрыл юродивую получше, чтобы не простужалась во сне. Пошел обратно к телевизору и включил ого по старинке — нажатием кнопки. Утрудил себя.
 
* * *
 
   Утром понедельника Сигизмунд опять пробужен был Лантхильдой, которая бойко тарахтела по телефону. Мышкой двигала, хихикала. Лежа на диване, Сигизмунд прислушался. С удивлением сообразил, что понимает, о чем она рассказывает. В общих чертах, конечно. Основными персонажами ее повествования были “ого”, “оготиви” и какой-то “йайаманна”. Несколько раз мелькало и его имя — “Сигисмундс”.
   У Лантхильды начался сильнейший насморк. Босиком после реанимирования ходила — допрыгалась!
   Сейчас Сигизмунд без труда слышал короткие гудки в трубке. Девка опять разговаривала с выключенным телефоном.
   Когда он закопошился и сел на диване, Лантхильда испугалась. Брякнула трубку, съежилась. Он махнул ей рукой, чтобы вышла, и стал одеваться.
   Завтракали в молчании. Ели “хлифс” с сыром и пили кофе. Сигизмунд был мрачен. Думал о предстоящем: разговоры на заводике, надо бы еще в ПИБ заехать. Все малорадостно. Как ни верти, а Лантхильду придется одну оставлять. На целый день. Боязно, конечно. Как дитё малое.
   А она кофе попивала и поглядывала на него исподтишка. Видно, думала, что сердится за что-то.
   Подготовительную работу требуется провести. Инструкции по ТБ, то, се…
   Сигизмунд показал девке на плиту. Спросил:
   — Это что?
   Лантхильда поморгала и ответила:
   — Фидвор фоньос.
   Сигизмунд сказал:
   — В общем, так. Эту Фидворфоньос — нельзя. Чтоб пальцем не трогала, понятно?
   И показал: ни-ни. Лантхильда кивнула. Сигизмунд выставил ее из кухни, чтоб не видела, и перекрыл газ.
   Повел в свою комнату. Показал на розетку. Лантхильда отдернула руку — испугалась. А, помнишь! Сигизмунд милостиво покивал.
   Показал на входную дверь. Провел пальцем по горлу: мол, зарежут. Придут оттуда и зарежут.
   Запугав Лантхильду надлежащим образом, решил милость явить. Показал, где находиться можно: в “светелке”. Показал, чем заниматься можно: выдал, не глядя, тяжелую кипу альбомов по искусству, сняв их с верхней полки стеллажа. Объяснил, как альбомы смотреть. Рвать, резать, жевать и вообще нарушать целостность — нельзя.
   Лантхильда, запуганная, кивнула. Звучно потянула в себя сопли.
   Сигизмунд выдал ей платки. Даже не платки, а куски старой простыни, которую в последний раз постирал и теперь рвал на разные хозяйственные нужды. Показал, как сморкаться.
   Юродивая не переставала изумляться. Девственность ее сознания иной раз ставила Сигизмунда в тупик.
   Напоследок Сигизмунд налил в термос кипятку, заварки, кинул туда же меда и закрыл. Показал девке, как пользоваться. Оставил — пусть пьет горячее.
   Лантхильда, благодарно кашляя и хлюпая, разложилась на тахте с альбомами и термосом. Можно уходить.
   — Ну, я пошел, — сказал Сигизмунд.
   Лантхильда подняла на него глаза. Сигизмунд легонько щелкнул ее по носу и отправился. Она глубоко задумалась.
 
* * *
 
   День оказался еще нуднее и неприятнее, чем представлялось утром. Сперва машина не хотела заводиться. Похолодало. Изрядно намучившись, Сигизмунд, вопреки судьбе, покинул двор.
   На заводике пришлось долго ждать хмыря. Хмырь был неуступчив, Сигизмунд — тоже. Продукция действительно было дерьмо, тут Федор прав. Хмырь упорно не желал признавать очевидное, однако Сигизмунд его дожал.
   Визит в ПИБ тоже принес мало радости.
   Во двор въехал — наткнулся на черный “форд”. Еле втиснулся в гараж. “Фордяра” — красивая, будто облитая машина. В другой раз полюбовался бы. Стоял, красавец, аккурат перед въездом, словно бы нарочно. Развелось “новых русских”, ставят машины где ни попадя. И насрать им на все…
   Сигизмунд поднялся по лестнице, трясясь от злобы и унижения. И даже не в “форде” было дело, а вообще…
   Едва открыл дверь, как услышал дикие вопли. Орал ого. Ого надрывался песнями, исторгаемыми томимым инстинктами самцом. Мгновение Сигизмунд постоял в полутемной прихожей, безразлично относясь к атакам восторженного кобеля, и пытался сориентироваться. Сумасшедшая девка врубила-таки телевизор. Из розетки забыл выдернуть, что ли…
   Сигизмунд прошел в комнату. Лантхильды у телевизора не было.
   Он выключил безмозглое орало и вернулся в коридор. Наступившая тишина возымела свое действие: дверь “запертой” комнаты приоткрылась, и оттуда, как ошпаренная, выскочила Лантхильда. Прислонилась к косяку, уставилась на Сигизмунда с ужасом.
   Он ощутил себя Синим Бородой. Шестая жена, запретная комната… Что там полагается по сюжету? Отрезать ей голову?
   — Ну-у? — строго вопросил Сигизмунд.
   Лантхильда проговорила что-то жалобно. Показала руки. Ничего не украла, мол.
   Запертая комната и впрямь таила в себе немало сокровищ. Пианино, обеденный стол, шесть мягких стульев. Люстра бронзовая. Эту люстру мать когда-то привезла из Египта. Когда Насер сделался Героем Советского Союза, очень развился туризм в страну пирамид. Мать купила путевку — за шестьсот рублей, огромные по тем временам бабки.
   Приятельница по работе, Фруза Исаковна, дала дельный совет — как “оправдать” поездку. В Египте, мол, бронза дешевая. Многие уже так делали. Покупали там, скажем, люстру на всю наличную валюту, а потом продавали ее здесь через комиссионный магазин. Очень удобно.
   Мать послушалась. Купила люстру. И приперла из знойного Египта.
   А дальше Сигизмунд не помнил, что случилось. То ли матери вдруг стало жаль с люстрой расставаться, то ли сделка не состоялась. В стране заходящего коммунизма все могло быть. Это был 1976 год. Двадцать лет назад!
   Сигизмунду люстра казалась на редкость убогой, а Наталья наоборот была от нее в восторге. Пыталась даже отсудить при разводе. Но люстра твердо не вписывалось в совместно нажитое имущество и осталась за родом Сигизмунда. К восторгу его матери.
   В запертой комнате, помимо люстры, водилось много и иных предметов способных поразить дремучее воображение девки. Например, подушки, расшитые болгарским крестом. Их расшивала мать еще в девичестве. Там были изображены олени и томные девы в лодчонках. Девы тянулись за лилиями и не опрокидывались в воду только благодаря далекой от реализма фантазии создателей узора.
   Над роялем висела большая, тщательно отретушированная фотография сигизмундова деда.
   Да, много дивного таила в себе запертая комната.
   Пока Сигизмунд размышлял об этом и глядел на Лантхильду, вид у той становился все более и более несчастным.
   Сигизмунду стало ее жаль. Забылись как-то сразу и хмырь с заводика, и старые суки в ПИБе, и молодые суки там же, и наглый “форд” у гаража.
   Он протянул к ней руку. Она вжала голову в плечи. Сигизмунд погладил ее по волосам. Сказал:
   — Ну что ты…
   Лантхильда обрадовалась. Хлюпнула.
   Сигизмунд взял ее за руку.
   — Пойдем, посмотрим.
   Ему вдруг стало любопытно — что именно девке глянулось. Да и закрыта была комната больше от кобеля — тот норовил растрепать вышитые подушки.
   Лантхильда, приседая, вошла. На редкость все-таки нелепа.
   Как и ожидал Сигизмунд, первым делом показала на люстру.
   — Лукарна.
   — Лукарна, — согласился Сигизмунд.
   Затем Лантхильда показала на портрет деда. Спросила:
   — Аттила?
   Так. Версия с золотом Нибелунгов отпадает. Знал доподлинно Сигизмунд, что дед его, Стрыйковский Сигизмунд Казимирович, в нибелунговской авантюре замешан не был.
   А Лантхильда то на деда, то на Сигизмунда посмотрит. Подошла поближе к портрету, прищурилась. Потом сказала уверенно:
   — Аттила. — И пояснила еще раз: — Атта.
   Вона оно что. Аттила — это значит “атта”. А “атта” значит… что? Ладно, разберемся.
   Девкино восхищение вызвали также подушки. Чудо с болгарским крестом. Сигизмунд вдруг вспомнил, что и его в детстве завораживало это внезапное превращение бессмысленных нитяных крестиков в картинку. Стоит только отойти подальше…
   Ну что, девка, держись. Сейчас тебе будет, над чем подумать.
   Сигизмунд открыл пыльную крышку пианино “Красный Октябрь” и сыграл первые такты собачьего вальса.
   Юродивая впала в необузданный восторг. Потянулась к клавишам. Нажала. Пианино басовито загудело. Сигизмунд взял Лантхильду за руки и ее пальцами простучал собачий вальс.