Страница:
На куче отпечатались следы колес. Пес побежал по одному следу, вынюхивая. И вдруг с размаху пал на спину — аж булькнуло и ухнуло что-то внутри кобеля — и стал яростно извиваться. Ядрен батон, опять на какой-нибудь тухлой рыбе валяется! А потом — на кровать!
Сигизмунд пошел туда, где кайфовал пес. Угрожающе помахивал поводком. Кобель видел хозяина, но валялся до последнего. В последний миг извернулся, вскочил, ухватил добычу зубами и помчался прочь от Сигизмунда, унося дрянь в пасти. Теперь полагалось, изрыгая проклятия, долго гоняться за ним вокруг бака. Игра такая.
Сигизмунд играть не захотел. Повернулся к псу спиной и пригрозил:
— Я ухожу.
Утратив бдительность, пес подбежал достаточно близко и был пойман. Плененный, тут же выпустил добычу из пасти и пал на спину, показывая беззащитный живот.
Сигизмунд взял кобеля на поводок и поддел ногой брошенный им предмет. Это было что-то вроде офицерского планшета на коротком ремешке. В детстве Сигизмунд мечтал о такой штуке. А теперь смотри ты, выбрасывают! И вспомнился мусоровозчик: “Богатые стали!”
С ностальгическим чувством Сигизмунд взял двумя пальцами планшет, поднял. Еще тридцатых годов, наверное. А с той стороны замочек должен быть.
А замочка и не было.
И как-то вдруг понял Сигизмунд, что не планшет это. Дрянь это какая-то, лукавым кобелем отрытая… И снова нарисовалась зловещая фигура охтинского пахана…
Нарисовалась, потому что хреновина эта имела несомненное сходство с предметами, обнаруженными при девке. С чунями и поясом. Его еще вечером поразила эта обувка. Не носят в Питере такой обувки. А в ноябре и подавно.
Сходство улавливалось поначалу инстинктивно, на том уровне, который называется “чувством стиля”. Одинаковая выделка кожи, одинаково обработаны прорези, шнуровка одинаковая. Только вот что это такое — непонятно. Преодолевая брезгливость, Сигизмунд заглянул в сумку, но и там паспорта не обнаружил. Вообще ничего не обнаружил.
Кобель крутился, волновался, просил отдать. Ему было категорически отказано.
Сигизмунд походил возле гаража и кучи. Может, еще что-нибудь сыщется, что могло бы пролить свет на эту малопонятную историю со взломом.
Но больше ничего не обнаружилось.
Сигизмунд забросил сумку на крышу гаража — чтобы не видно было — и направился со двора — клеить объявления, пока безлюдно.
Одно налепил у Банковского мостика, а другое неподалеку — на водосточную трубу. Ну и хватит. В свете последних теоретических выкладок вера в охтинского пахана сильно пошатнулась.
Вернулся во двор. Побродил еще возле баков, позволил кобелю невозбранно порыться в песке — авось что-нибудь изыщет. Тот бессмысленно покидал песок и убежал гавкать на кошек.
В конце концов, Сигизмунд бросил эту затею, снял с крыши сумку, свистнул пса и пошел домой.
Когда Сигизмунд открыл дверь, в нос ему шибанул банно-прачечный дух. Белье бодро кипело в баке. Вши приняли мученическую кончину. Воздух был сыр и тяжел. Часы показывали шесть десять.
Сигизмунд выключил газ. Взялся прихватками за ручки и, кряхтя, снял тяжелый бак с плиты. Утро генерального директора фирмы “Морена” (УНИЧТОЖАЕМ БЫТОВЫХ НАСЕКОМЫХ)… Обкуриваемый паром, попер бак в ванную. Поднатужился и вывернул белье вместе с водой в ванну. Пустил холодную воду.
Отдуваясь, пошел и аккуратно повесил прихватки на место. Постоял, глядя в окно и дивясь на себя. Когда вернулся, вода уже набралась до половины. Поверх белья, раскинув рукава, медленно плавала девкина рубаха.
Она больше не была ни серой, ни белой, ни даже коричневой. Она сделалась пятнистой, как защитный комбинезон. Только цвета больно легкомысленные. В такой защитке только на дискотеке от обдолбанных прятаться. Со средой, блин, сливаться.
Рубаха девкина героически приняла на себя цвета расейского триколора. Только цвета эти не выстроились строго по линеечке, как солдаты, а в беспорядке разбрелись кто куда, точно пьяное быдло. Синий вообще ушел в фиолетовый — уклонист оказался. А красный размазался и стал подобным идеологии новых комми — розовым, веселеньким.
— О Господи… — тихо сказал Сигизмунд, предвидя истеричные вопли девки. — Дотимурился…
Сигизмунд выключил воду. Пусть белье откисает. К вечеру надо будет замочить с порошком.
Вроде бы, девка в комнате заскреблась. Сигизмунд вздохнул и направился вытаскивать швабру.
Войдя в комнату, Сигизмунд сразу заметил, что подушка не смята. Девка так и не ложилась. Просидела ночь напролет. И проревела. Вон, вся морда опухла.
— Ну, — строго сказал Сигизмунд.
Девка молчала. Сигизмунду вдруг не понравилось видеть ее в своем халате.
— Сейчас, — сказал он и вышел. Внес в комнату найденную в песке сумку. Швырнул девке. — Твоя?
Она вдруг встрепенулась, потянулась к сумке руками, схватила ее и бережно прижала к груди. Дурь она, что ли, в этой сумке носила? Или окончательно умом тронулась? Как бы то ни было, а Сигизмунд окончательно убедился в том, что чутье его не подвело. Есть связь между сумкой и девкой, есть! Девке сумка принадлежит.
Ну вот и все. Теперь осталось честно сознаться во всем, что было сотворено над рубахой. Все равно же придется это делать. Лучше уж разом со всем покончить. Тем более, что сейчас девка ослаблена ночной истерикой и громко разоряться не сможет.
Полоумная гринписовка смотрела на него неподвижными глазами, прижимая к сигизмундову халату грязную сумку, вытащенную из-под мусорного бака.
Чувствуя себя последним ослом, Сигизмунд направился за девкиной рубахой. Выловил, отжал и принес.
— В общем, такое дело, — начал Сигизмунд, разворачивая перед девкой испорченную рубаху. — Сгубил я тебе вещь. Хотел как лучше, да не вышло. Зато вшей вывел. Где ты так набралась-то? По вокзалам, небось, ночевала, бедолага?
Не охтинский же извращенец их в специальной коробочке держал?
Как и следовало ожидать, девка ничего не поняла. Вид у нее был туповатый.
Но вот Сигизмунд встряхнул перед ней мокрую рубаху и показал на пятна.
— Ну, короче, Двала… вот.
Неожиданно на ее щеках показался легкий румянец. И вдруг глаза у нее на мгновение вспыхнули… и она слабо улыбнулась. Протянула руку, коснулась пятен. Перевела взгляд на Сигизмунда. От изумления Сигизмунд чуть не сел на пол. Во взгляде сквозила благодарность.
Вот что дурь с людьми делает!
— Ты чего? — осторожно спросил Сигизмунд.
Он почти ожидал, что сейчас она в тон ему ответит: “Ничего”. Но юродивая девка только глядела на мокрое платье, расстелив на коленях и поглаживая пятна кончиками пальцев.
Зрелище столь вопиющего безумия вдруг вывело Сигизмунда из себя. Он вырвал у нее рубаху. Девка потянулась было за дерюжкой, но осталась ни с чем. Только рот приоткрыла и проследила изумленным взглядом белесых глаз за исчезновением рубахи. Надо же, мол, — казалось, говорил этот взгляд, — только что была рубаха и на тебе! Ой, как же так?
Хоть и был Сигизмунд перед девкой виноват, а тупость ее озлила его не на шутку. У всего же границы должны быть. Эта же девка границ воистину не ведает.
Пошел на кухню и повесил девкину одежку на батарею — сушиться. А то с этой дурищи станется мокрое на себя напялить.
Вспомнил о махровом халате. Поносила — и будет. Вернулся к тахте. Вытащил из-под девки тельняшку, выданную ей накануне. Девка на ней сидела. Знаками показал, чтоб на себя натянула. А халат чтоб гнала назад.
И старые треники ей кинул. Ничего более подходящего в доме не водилось. Более подходящее Наталья забрала во время последнего набега. Набеги экс-супруги, как правило, опустошали и дом сигизмундов, и душу.
Строго погрозил девке пальцем, чтоб не баловала, и вышел, прикрыв за собой дверь.
Пошел готовить завтрак. На часах было восемь утра. Кобель, преданно сверливший Сигизмунду спину все то время, пока тот жарил яичницу, вдруг обернулся и забил хвостом по полу.
На пороге кухни неслышно возникла девка. Она послушно натянула на себя треники и тельняшку. И то, и другое было ей узко. Она же, видать того не осознавая, еще поясом своим перетянулась. Поверх треников напялила свои вязаные чулки, которые скатались гармошкой. На тельняшке жирно поблескивала свастиками лунница.
Сигизмунд едва не застонал. Хоть бы под тельняшку спрятала, паскуда!
Паскуда поглядела на него исподлобья и, прокравшись вдоль стены, как таракан, примостилась на той же самой табуретке, где и в прошлый раз.
Села — и как аршин проглотила. Замерла, вытянувшись.
Сигизмунд проворчал:
— Хоть бы рожу умыла…
На неумытой девкиной роже появилось старательное выражение. Понять силилась, чего от нее требуют.
Сигизмунд плюхнул перед ней кусок яичницы на тарелке и ломоть хлеба. Вилку давать не стал, памятуя о девкиной некультурности.
Девка шумно принялась за еду. У Сигизмунда тут же пропал аппетит. Молча сидел напротив и смотрел. Взгляд то и дело переходил с лунницы на нечесаные девкины патлы. Наметанный глаз даже отсюда, с другого конца стола, провидел в этих патлах мириады гнид.
Сигизмунд безмолвно постановил: девку — изгнать. Как только одежка ее высохнет — тотчас же и изгнать. Вместе с лунницей, вшами и юродством. И к бесу охтинского выродка. Не богадельня здесь и не филиал Пряжки.
Пускай государство, мать его ети, и городская администрация, мать ее туда же, о дурковатой и заботятся. Само оно, государство, девку породило, пускай само и расхлебывает.
И то правда, ярился Сигизмунд, вспоминая сытые рожи, толкущие по “ящику” дерьмо в ступе, в этой стране кто угодно психом станет. Он, Сигизмунд, из последних сил держится. Только чудо его и держит. Причем, у самой черты.
В общем — всё, решено. Как высохнет рубаха — девку в три шеи.
А та, слопав свое, жадно покосилась на сигизмундову порцию. Голодна, видать. Сигизмунд, который еле поковырял яичницу, пихнул ей свою тарелку: жри, мол. Она благодарно заглотила.
Сделал кофе — себе и девке. Нормальный ночью весь высосал. Одна “растворюха” осталась. Девка смотрела, как он сахар накладывает, потом размешивает — бряк, бряк… Взгляд белесых глаз — будто у козы: любопытствующий и в то же время пустой-пустой. Без единой мысли. Одно голое удивление.
Озорства ради Сигизмунд щедро зачерпнул ложкой сахар и в рот девке неожиданно сунул. Благо рот приоткрыт был. Сперва отпрянула, а после распробовала, видать. Изумилась — сил нет. Осмелела. Пальцем в сахарницу полезла, вмиг обнаглев. Сигизмунд по руке ее шлепнул — не балуй.
Девка не очень-то и смутилась. Почесала под столом ногу об ногу, как муха. К чашке мордой потянулась, стала обнюхивать. Сигизмунд взял чашку, демонстративно отпил: дескать, кофе вот таким макаром пьют.
Подражая Сигизмунду, девка тоже взяла чашку двумя пальцами, смешно оттопырив мизинец. Поднесла к губам и шумно втянула. Сигизмунд не выдержал — прыснул.
Зря он это сделал. Забыл, что с ненормальной дело имеет. Девка тотчас же глупо заржала, фыркнув кофе, — полный рот успела набрать. Тельняшку облила. Сигизмунд обиделся. Хоть и старая тельняшка, но все же… Не любил Сигизмунд, когда к его вещам без должного пиетета относились. С Натальей в прежнее время постоянно из-за этого ссорился.
Девка, видать, просекла, что облажалась. Струсила. Сказала что-то виновато. Сигизмунд рукой махнул: ладно уж… Она еще что-то сказала, настойчивее. И показала, что отстирать желает. Руками потерла.
Сигизмунд в ответ продемонстрировал ей кукиш. Не поняла. Это уже форменный конец света. Перед самым Армагеддоном, говорят, появятся такие… которые даже кукиша не просекают.
Продолжая опыт, Сигизмунд на пробу хлопнул кулаком по столу. Девка сжалась. Ага, это, кажется, доходит! Конец света временно откладывался. Сигизмунд вздохнул с облегчением. Он все больше склонялся к мысли, что девка вовсе не обторчанная. Что-то другое мешало ей быть полноценной гражданкой Российской Федерации. И даже не полное незнание языка коренного населения.
Что-то иное…
Либо у девки не все дома. Либо…
Ладно, зайдем с другой стороны. Сигизмунд встал, сходил в комнату, где устроил девку, и принес сумку, найденную кобелем. Отметил попутно, что халат лежал аккуратно сложенный. Угодить ему старалась девка, не иначе. Уважает!
Подложил сумку-планшет ей под нос.
— Что это?
И снова кулаком ударил по столу. Чтобы дурить не вздумала.
Она пугливо втянула голову в плечи. Сигизмунд сказал наставительно:
— То-то.
И встал споласкивать чашки.
Умалишенная незаметно оказалась рядом. Бесшумно подкралась в своих чулках. Тронула за плечо. Сигизмунд непроизвольно вздрогнул. Запоздало подумал про опрометчиво оставленный на столе нож. Обыкновенный, кухонный… тупой, конечно. Сунет под ребро, если сил достанет… Тупой-то еще хуже. Тупой потроха порвет. Бо-ольно будет…
Однако юродивая убийства в мыслях не держала. Протягивала ему планшет и что-то втолковывала. Сигизмунд удивленно посмотрел на нее. Она развернула планшет, расправила края, растянула их, и вдруг Сигизмунд увидел: никакой это не планшет. Это ведро. Кожаное.
А девка, что-то жарко лопоча, принялась втолковывать Сигизмунду, как неразумному: так, мол, и так, и вот так, мол…
Потеснила его у крана и поднесла край ведра к струе воды. Набрала, показала. Ведро, к удивлению Сигизмунда, воду держало.
Сигизмунд поймал себя на том, что глядит на ведро, подобно девке, — тупо вылупив глаза. Сердито согнал с лица дурацкое выражение. А юродивая вдруг засмеялась. Медленно вылила воду в раковину. Протянула Сигизмунду ведро. Он отдернул руку и покачал головой, но она настойчиво продолжала совать ему ведро и при этом что-то говорила и говорила. Ну ладно, ладно. Сигизмунд взял ведро и повесил на крюк рядом с половником. Добилась своего? С психами лучше не спорить. Не стоит сворачивать с извилистой тропы ее транса…
Девка тяжело перевела дыхание. Будто работу великую свершила.
Потом легонько дернула его за рукав и знаками показала, что еще кофе хочет.
Вознаграждения, стало быть, требует за аттракцион.
Сигизмунд выдал ей чашку. Указал на сахарницу, на чайник. Она радостно закивала. Сигизмунд кивнул в ответ: дерзай, мол — и вернулся к посуде.
Девка завозилась, с энтузиазмом забулькала чайником. Ишь, освоилась.
Гнать, гнать в три шеи. С лунницей, вшами и юродством. Сейчас кофе насосется — и гнать.
Следующие два часа Сигизмунд отдал полоумной девке на откуп. Сидел и наблюдал, как она перемещается от предмета к предмету. Берет в руки чашки, подносит к глазам, вертит, ставит на место. Трогает кофемолку. Безуспешно пытается открыть холодильник. Сигизмунд потехи ради помог ей. Она увидела снег и поразилась. Господи, какая же мать такое диво породила? И в каком таежном тупике…
А что, может и правда. Были же староверы, просидели в тайге полвека. В стране война была, Великая Отечественная, а они и не ведали. Потом открыли их, как Колумб Америку, а они взяли и перемерли. К микробам нынешним неприспособленные оказались.
Сигизмунд покосился на девку. Предположим, полвека назад, спасаясь от советской оккупации, ушли в дремучие леса девкины предки. Выкопали там землянку… Нет, две землянки. Одну для жизни и размножения, другую для того, чтоб золото-брильянты хранить.
В первой землянке, когда черед пришел, выродили девку. Во второй лунницу сберегли. В урочный час соединили одно с другим и прочь отослали…
Гипотеза была, что называется, от балды. Но объясняла многое.
Думаем дальше. Ду-умаем…
…И отправилась девка с лунницей в путь-дорогу, прочь от отеческой землянки, в люди. Будучи сызмальства к лесам привычной, границы новоявленные девка миновала с легкостью. Небось, и собаки пограничные, мухтары героические, девкин след не брали — за свою держали.
Попав же в Питер, по дурости да по неопытности оказалась девка на Охте…
В тумане неопределенности с готовностью проступила омерзительная харя охтинского изверга.
Нет, попробуем без Охты…
И связалась наша девка с торчками. Однако лунницу золотую каким-то образом уберегла. Сама же — увы! — не убереглась…
А может, и уберегаться не надо было. Дал кто-нибудь по доброте пайку “кислоты” — и готово. Много ли дикой девке потребно, чтобы крышей съехать?
Нет, слишком уж шаткая гипотеза. Не верится.
Вернемся к изначальной ситуации. В одной землянке девка произрастает, в другой — золото-брильянты хранятся. Лишенная надлежащего медицинского пригляда — прививки там, детское дошкольное учреждение — выросла девка умственно неполноценной. Родичи ее, лесные братья, того и не заметили. Сами, небось, такие же.
И вот в один прекрасный день прокралась девка в Землянку Номер Два, изъяла оттуда самый блестящий предмет и сбёгла, томимая неведомым зовом.
Дальше — см. предыдущую гипотезу. До появления в граде святого Петра.
Затем следуют бессвязные приключения дикой девки в Санкт-Петербурге, вплоть до вчерашнего вечера, когда занесло ее в здешний двор. А тут, как на грех, оказалась юродивая свидетельницей акта бессмысленного вандализма — покражи мусорного бака. От ужаса сама не своя, стремясь сокрыться от душераздирающего зрелища, выломила нечаянно хлипкий запор на двери сигизмундова гаража. В коем и затаилась.
В данном случае наличествует жертва исторических процессов, которым нет дела до страданий конкретной личности. В частности — личности бедной полоумной девки, которую родичи, не спросясь, выродили посреди глухого леса, а цивилизованные собратья лишили последнего рассудка, сперев на ее глазах переполненный мусорный бак.
Но если девка в этой истории была лишь сторонним наблюдателем, то никакого охтинского хвоста на ней не висит. Вряд ли охтинцы дали бы ей уйти за здорово живешь. С такой-то добычей. Сто раз весь двор прошерстили бы вдоль и поперек. Не нашли бы сразу — оцепили бы весь район, караулили до посинения. И всяк уж не допустили бы, чтобы он, Сигизмунд, в эту историю влез. На хрен им лишние?
Логично? Логично. А раз так — то развешивание объявлений было сущим идиотизмом. Погорячились вы, Сигизмунд Борисович, перетрусили, панике поддались… Да-с.
И вообще многое из содеянного ночью теперь, при свете дня, начало казаться Сигизмунду совершеннейшим безумием. Один охтинский монстр чего стоит! Спать по ночам надо, а не дурью маяться.
Однако же и последняя версия не без изъяна. Имеет два больших “но”. Очень больших.
Она решительно никак не объясняет загадочного появления кучи песка на месте баков.
И кроме того, не имеется ни одного факта, который свидетельствовал бы в пользу данной версии.
Разве что смутное, ничем не подтвержденное ощущение. Интуиция. Девка-то явно не городская…
Но и не в землянке, скорее всего, выросла. Сигизмунду как-то пришлось беседовать в электричке с одним дедком. Тот партизанил на Псковщине. Дедок рассказывал, что все они бледные в прозелень ходили. Это, говорил дедок, оттого, что в землянках хоронились. Земля — она все соки из человека забирает. И раненые в землянках долго мучились. Так-то вот.
А у девки вон, цвет лица какой здоровый. Да и вообще в Питере таких щек по осени не встретишь. А кто из холеных баб по соляриям шляется, у тех загар ненатуральный, за версту видно.
Нет, версия с землянкой отпадает.
А кто мешал диковатой девкиной родне избу поставить? Советская власть? Староверам в таежном тупике она избы срубить почему-то не помешала…
Нет, гнать, гнать и гнать. Хватит идиотизмом страдать. Других забот, что ли, нет?
А ежели все-таки тянется за девкой криминальный хвост? А ну как нагрянут к нему по объявлению? Сигизмунд клял себя сейчас за эти объявления! Явятся — а золота-то и нет! А то и без объявления нагрянут. Может, с самого начала следили. Может быть, верные боевики уже едут сюда…
С другой стороны, золото с таким же успехом может оказаться “чистым”. Тогда что получается? Собственной рукой выпроводить из дома светлое безбедное будущее? Ибо носит полоумная дура на шее золотой залог этого самого светлого будущего.
Может, права Наталья, утверждая, что у него, у Сигизмунда, потрясающий дар — деньги от себя отваживать?
Мысли бестолково теснились в голове, мешая друг другу.
Нет, хватит! Как только платье высохнет — соблазны в себе побороть, золотую лунницу девке за ворот опустить, чтобы не отсвечивала. Куртку дать. Старую. Все равно выбрасывать. Джинсы — натальины старые — дать! И — вон! И чтоб ноги!..
…Так просто — “и вон”?
Вздохнув, Сигизмунд встал и направился в ту комнату, где стояли компьютер и диван. В жилую. Он кабинетом ее называл.
Выдвинул ящик письменного стола. Завздыхал. Две пятидесятитысячных вынул — старыми купюрами. Рыжими. Те, к которым сейчас уже с подозрением относятся. На свет всегда их смотрят, пальцами трут. Чеченцы в свое время эти “полтинники” ловко подделывать насобачились.
Непоследовательны вы, Сигизмунд Борисович. Ох, непоследовательны!
Взял купюры. Назад, на кухню, вернулся.
Девка неподвижно сидела боком на подоконнике. В окно тупо глядела, на двор. На детский сад. На Софью Петровну с пудельком. Софья Петровна топала к помойке — ведро выносить. Пуделек благовоспитанно трусил следом.
На ворон смотрела. На машины, что во дворе стояли. На серое скучное небо. На праздничный золотой крест Казанского собора, вознесенный над крышами.
Взгляд у девки был неподвижный, как у кошки, сидящей в форточке. Белесые козьи глаза тупо и равнодушно пялились на утро Великого Города.
“Жениться на ней, что ли?” — подумалось вдруг ни с того ни с сего.
Сигизмунд пронес руку мимо девки и пощупал рубаху, висевшую на батарее. Высохла. Он сдернул ее. Девка недоуменно обернулась.
Сигизмунд потряс рубахой. Потыкал пальцем то в себя, то в девку и неожиданно для самого себя выдал:
— Ты — одевать! — И добавил: — Двала!
Девка взяла залинявшую рубаху, приложила к себе, явно гордясь, и ушла выполнять приказ. Ступала она очень осторожно, как отметил Сигизмунд и, подобно муравью, пользовалась раз и навсегда выверенным маршрутом. В полной безопасности же мнила себя, видать, лишь на тахте.
Черт! Тахта! Вши! Изверг этот охтинский, мать его ети!
И тут Сигизмунд вспомнил о том, что зловредный кобель обувку девкину сгрыз. О Господи! Сигизмунд взял стремянку и полез на антресоли — искать старые резиновые сапоги Натальи. Вроде, завалялись. Кажется, на антресолях Наталья еще не шарила.
Сапоги сыскались. И даже не дырявые.
Пока Сигизмунд торчал на стремянке, девка выбралась из комнаты. Замерла. По всему было видно, лихорадочно соображает про себя — как надлежит отнестись к увиденному. Сообразила — спряталась назад и дверь затворила. Ну, полная клиника!
Сигизмунд спустился на пол и убрал стремянку. Крикнул:
— Двала! Иди сюда!
Дура, вроде, поняла. Высунулась. Удостоверилась, что стремянки нет. Осторожно выбралась в коридор.
Сигизмунд показал ей сапоги.
— Примерь.
Она плюхнулась прямо на пол и, ухватив сапог обеими руками, принялась натягивать. Сапог оказался великоват. Сигизмунд убедился в этом, прощупав носок пальцем.
— Ничего, — сказал он, — мы стелечку положим…
Юродивая девка вцепилась во второй сапог — видать, боялась, что лишат ее роскоши.
Сигизмунд оставил ее тешиться с обновой и вытащил полиэтиленовый мешок, куда обычно складывал шерсть, вычесанную из кобеля. Эту шерсть он напихивал в обувь, там она сваливалась и превращалась в превосходные теплые стельки.
С мешком кобелиной шерсти Сигизмунд направился к юродивой. Невзирая на сопротивление, решительно сдернул с ее ноги сапог и вложил в него шерсть. Примял и расправил, чтобы не было комков. Та же операция была проделана и со вторым сапогом.
Юродивая прижала вновь обретенные сокровища к груди и немного покачала их, как младенца.
Сигизмунд постучал себя пальцем по голове и принес теплые зимние брюки. Старые. Они были ему узковаты — располнел за последние годы. А выбросить как-то жаль.
Понудил девку натянуть брюки. Это далось большим трудом. Девка сперва не хотела понимать. Потом не хотела надевать.
Тогда Сигизмунд прибег к последнему средству: слегка съездил ее по уху и показал на брюки. Девка споро схватила брюки и потопала к спасительной тахте.
Вернулась в сигизмундовых брюках. Видно было, что грубым обращением обижена. Мужские брюки висели на ней мешком. Сойдет. Чай не на прием к британскому послу отправляется.
Сигизмунд снял с вешалки старую куртку. Проверил карманы. Нашел старый желудь. Оставил желудь девке во владение.
Расправив полы, надвинулся курткой на юродивую. Та в ужасе попятилась. Споткнулась. Села на пол. Заставил ее встать и насильно облачил. Лунница блестела в распахе куртки.
Показал пальцем на сапоги — чтоб одела. Это девка выполнила с удовольствием.
Сунув руку в карман, Сигизмунд извлек две купюры по пятьдесят тысяч. Повертел ими перед девкой. Пошуршал. Она вытянула шею, восторгаясь. Сигизмунд поспешно отстранился, держась подальше от вшивых волос.
Со значением потыкал пальцем в купюры.
— Вот, девка, — сказал он, — деньги. Хватит на первое время. Если сходу на дурь не изведешь…
И сунул ей в карман куртки. Она посмотрела на карман с удивленным видом.
И почему-то ощутил вдруг Сигизмунд, что никакая девка не наркоманка. Вдруг внятно ему это стало, а почему и как — не уловить. Он даже и вдаваться в это не стал.
Девка потопталась на месте, явно не зная, чего от нее ждут.
А Сигизмунд никак не мог решиться выпроводить юродивую. Никак не верилось ему, что вот сейчас за ней закроется дверь, что уйдет она и унесет под старой курткой такую силищу золота.
Сигизмунд пошел туда, где кайфовал пес. Угрожающе помахивал поводком. Кобель видел хозяина, но валялся до последнего. В последний миг извернулся, вскочил, ухватил добычу зубами и помчался прочь от Сигизмунда, унося дрянь в пасти. Теперь полагалось, изрыгая проклятия, долго гоняться за ним вокруг бака. Игра такая.
Сигизмунд играть не захотел. Повернулся к псу спиной и пригрозил:
— Я ухожу.
Утратив бдительность, пес подбежал достаточно близко и был пойман. Плененный, тут же выпустил добычу из пасти и пал на спину, показывая беззащитный живот.
Сигизмунд взял кобеля на поводок и поддел ногой брошенный им предмет. Это было что-то вроде офицерского планшета на коротком ремешке. В детстве Сигизмунд мечтал о такой штуке. А теперь смотри ты, выбрасывают! И вспомнился мусоровозчик: “Богатые стали!”
С ностальгическим чувством Сигизмунд взял двумя пальцами планшет, поднял. Еще тридцатых годов, наверное. А с той стороны замочек должен быть.
А замочка и не было.
И как-то вдруг понял Сигизмунд, что не планшет это. Дрянь это какая-то, лукавым кобелем отрытая… И снова нарисовалась зловещая фигура охтинского пахана…
Нарисовалась, потому что хреновина эта имела несомненное сходство с предметами, обнаруженными при девке. С чунями и поясом. Его еще вечером поразила эта обувка. Не носят в Питере такой обувки. А в ноябре и подавно.
Сходство улавливалось поначалу инстинктивно, на том уровне, который называется “чувством стиля”. Одинаковая выделка кожи, одинаково обработаны прорези, шнуровка одинаковая. Только вот что это такое — непонятно. Преодолевая брезгливость, Сигизмунд заглянул в сумку, но и там паспорта не обнаружил. Вообще ничего не обнаружил.
Кобель крутился, волновался, просил отдать. Ему было категорически отказано.
Сигизмунд походил возле гаража и кучи. Может, еще что-нибудь сыщется, что могло бы пролить свет на эту малопонятную историю со взломом.
Но больше ничего не обнаружилось.
Сигизмунд забросил сумку на крышу гаража — чтобы не видно было — и направился со двора — клеить объявления, пока безлюдно.
Одно налепил у Банковского мостика, а другое неподалеку — на водосточную трубу. Ну и хватит. В свете последних теоретических выкладок вера в охтинского пахана сильно пошатнулась.
Вернулся во двор. Побродил еще возле баков, позволил кобелю невозбранно порыться в песке — авось что-нибудь изыщет. Тот бессмысленно покидал песок и убежал гавкать на кошек.
В конце концов, Сигизмунд бросил эту затею, снял с крыши сумку, свистнул пса и пошел домой.
* * *
Когда Сигизмунд открыл дверь, в нос ему шибанул банно-прачечный дух. Белье бодро кипело в баке. Вши приняли мученическую кончину. Воздух был сыр и тяжел. Часы показывали шесть десять.
Сигизмунд выключил газ. Взялся прихватками за ручки и, кряхтя, снял тяжелый бак с плиты. Утро генерального директора фирмы “Морена” (УНИЧТОЖАЕМ БЫТОВЫХ НАСЕКОМЫХ)… Обкуриваемый паром, попер бак в ванную. Поднатужился и вывернул белье вместе с водой в ванну. Пустил холодную воду.
Отдуваясь, пошел и аккуратно повесил прихватки на место. Постоял, глядя в окно и дивясь на себя. Когда вернулся, вода уже набралась до половины. Поверх белья, раскинув рукава, медленно плавала девкина рубаха.
Она больше не была ни серой, ни белой, ни даже коричневой. Она сделалась пятнистой, как защитный комбинезон. Только цвета больно легкомысленные. В такой защитке только на дискотеке от обдолбанных прятаться. Со средой, блин, сливаться.
Рубаха девкина героически приняла на себя цвета расейского триколора. Только цвета эти не выстроились строго по линеечке, как солдаты, а в беспорядке разбрелись кто куда, точно пьяное быдло. Синий вообще ушел в фиолетовый — уклонист оказался. А красный размазался и стал подобным идеологии новых комми — розовым, веселеньким.
— О Господи… — тихо сказал Сигизмунд, предвидя истеричные вопли девки. — Дотимурился…
Сигизмунд выключил воду. Пусть белье откисает. К вечеру надо будет замочить с порошком.
Вроде бы, девка в комнате заскреблась. Сигизмунд вздохнул и направился вытаскивать швабру.
Войдя в комнату, Сигизмунд сразу заметил, что подушка не смята. Девка так и не ложилась. Просидела ночь напролет. И проревела. Вон, вся морда опухла.
— Ну, — строго сказал Сигизмунд.
Девка молчала. Сигизмунду вдруг не понравилось видеть ее в своем халате.
— Сейчас, — сказал он и вышел. Внес в комнату найденную в песке сумку. Швырнул девке. — Твоя?
Она вдруг встрепенулась, потянулась к сумке руками, схватила ее и бережно прижала к груди. Дурь она, что ли, в этой сумке носила? Или окончательно умом тронулась? Как бы то ни было, а Сигизмунд окончательно убедился в том, что чутье его не подвело. Есть связь между сумкой и девкой, есть! Девке сумка принадлежит.
Ну вот и все. Теперь осталось честно сознаться во всем, что было сотворено над рубахой. Все равно же придется это делать. Лучше уж разом со всем покончить. Тем более, что сейчас девка ослаблена ночной истерикой и громко разоряться не сможет.
Полоумная гринписовка смотрела на него неподвижными глазами, прижимая к сигизмундову халату грязную сумку, вытащенную из-под мусорного бака.
Чувствуя себя последним ослом, Сигизмунд направился за девкиной рубахой. Выловил, отжал и принес.
— В общем, такое дело, — начал Сигизмунд, разворачивая перед девкой испорченную рубаху. — Сгубил я тебе вещь. Хотел как лучше, да не вышло. Зато вшей вывел. Где ты так набралась-то? По вокзалам, небось, ночевала, бедолага?
Не охтинский же извращенец их в специальной коробочке держал?
Как и следовало ожидать, девка ничего не поняла. Вид у нее был туповатый.
Но вот Сигизмунд встряхнул перед ней мокрую рубаху и показал на пятна.
— Ну, короче, Двала… вот.
Неожиданно на ее щеках показался легкий румянец. И вдруг глаза у нее на мгновение вспыхнули… и она слабо улыбнулась. Протянула руку, коснулась пятен. Перевела взгляд на Сигизмунда. От изумления Сигизмунд чуть не сел на пол. Во взгляде сквозила благодарность.
Вот что дурь с людьми делает!
— Ты чего? — осторожно спросил Сигизмунд.
Он почти ожидал, что сейчас она в тон ему ответит: “Ничего”. Но юродивая девка только глядела на мокрое платье, расстелив на коленях и поглаживая пятна кончиками пальцев.
Зрелище столь вопиющего безумия вдруг вывело Сигизмунда из себя. Он вырвал у нее рубаху. Девка потянулась было за дерюжкой, но осталась ни с чем. Только рот приоткрыла и проследила изумленным взглядом белесых глаз за исчезновением рубахи. Надо же, мол, — казалось, говорил этот взгляд, — только что была рубаха и на тебе! Ой, как же так?
Хоть и был Сигизмунд перед девкой виноват, а тупость ее озлила его не на шутку. У всего же границы должны быть. Эта же девка границ воистину не ведает.
Пошел на кухню и повесил девкину одежку на батарею — сушиться. А то с этой дурищи станется мокрое на себя напялить.
Вспомнил о махровом халате. Поносила — и будет. Вернулся к тахте. Вытащил из-под девки тельняшку, выданную ей накануне. Девка на ней сидела. Знаками показал, чтоб на себя натянула. А халат чтоб гнала назад.
И старые треники ей кинул. Ничего более подходящего в доме не водилось. Более подходящее Наталья забрала во время последнего набега. Набеги экс-супруги, как правило, опустошали и дом сигизмундов, и душу.
Строго погрозил девке пальцем, чтоб не баловала, и вышел, прикрыв за собой дверь.
Пошел готовить завтрак. На часах было восемь утра. Кобель, преданно сверливший Сигизмунду спину все то время, пока тот жарил яичницу, вдруг обернулся и забил хвостом по полу.
На пороге кухни неслышно возникла девка. Она послушно натянула на себя треники и тельняшку. И то, и другое было ей узко. Она же, видать того не осознавая, еще поясом своим перетянулась. Поверх треников напялила свои вязаные чулки, которые скатались гармошкой. На тельняшке жирно поблескивала свастиками лунница.
Сигизмунд едва не застонал. Хоть бы под тельняшку спрятала, паскуда!
Паскуда поглядела на него исподлобья и, прокравшись вдоль стены, как таракан, примостилась на той же самой табуретке, где и в прошлый раз.
Села — и как аршин проглотила. Замерла, вытянувшись.
Сигизмунд проворчал:
— Хоть бы рожу умыла…
На неумытой девкиной роже появилось старательное выражение. Понять силилась, чего от нее требуют.
Сигизмунд плюхнул перед ней кусок яичницы на тарелке и ломоть хлеба. Вилку давать не стал, памятуя о девкиной некультурности.
Девка шумно принялась за еду. У Сигизмунда тут же пропал аппетит. Молча сидел напротив и смотрел. Взгляд то и дело переходил с лунницы на нечесаные девкины патлы. Наметанный глаз даже отсюда, с другого конца стола, провидел в этих патлах мириады гнид.
Сигизмунд безмолвно постановил: девку — изгнать. Как только одежка ее высохнет — тотчас же и изгнать. Вместе с лунницей, вшами и юродством. И к бесу охтинского выродка. Не богадельня здесь и не филиал Пряжки.
Пускай государство, мать его ети, и городская администрация, мать ее туда же, о дурковатой и заботятся. Само оно, государство, девку породило, пускай само и расхлебывает.
И то правда, ярился Сигизмунд, вспоминая сытые рожи, толкущие по “ящику” дерьмо в ступе, в этой стране кто угодно психом станет. Он, Сигизмунд, из последних сил держится. Только чудо его и держит. Причем, у самой черты.
В общем — всё, решено. Как высохнет рубаха — девку в три шеи.
А та, слопав свое, жадно покосилась на сигизмундову порцию. Голодна, видать. Сигизмунд, который еле поковырял яичницу, пихнул ей свою тарелку: жри, мол. Она благодарно заглотила.
Сделал кофе — себе и девке. Нормальный ночью весь высосал. Одна “растворюха” осталась. Девка смотрела, как он сахар накладывает, потом размешивает — бряк, бряк… Взгляд белесых глаз — будто у козы: любопытствующий и в то же время пустой-пустой. Без единой мысли. Одно голое удивление.
Озорства ради Сигизмунд щедро зачерпнул ложкой сахар и в рот девке неожиданно сунул. Благо рот приоткрыт был. Сперва отпрянула, а после распробовала, видать. Изумилась — сил нет. Осмелела. Пальцем в сахарницу полезла, вмиг обнаглев. Сигизмунд по руке ее шлепнул — не балуй.
Девка не очень-то и смутилась. Почесала под столом ногу об ногу, как муха. К чашке мордой потянулась, стала обнюхивать. Сигизмунд взял чашку, демонстративно отпил: дескать, кофе вот таким макаром пьют.
Подражая Сигизмунду, девка тоже взяла чашку двумя пальцами, смешно оттопырив мизинец. Поднесла к губам и шумно втянула. Сигизмунд не выдержал — прыснул.
Зря он это сделал. Забыл, что с ненормальной дело имеет. Девка тотчас же глупо заржала, фыркнув кофе, — полный рот успела набрать. Тельняшку облила. Сигизмунд обиделся. Хоть и старая тельняшка, но все же… Не любил Сигизмунд, когда к его вещам без должного пиетета относились. С Натальей в прежнее время постоянно из-за этого ссорился.
Девка, видать, просекла, что облажалась. Струсила. Сказала что-то виновато. Сигизмунд рукой махнул: ладно уж… Она еще что-то сказала, настойчивее. И показала, что отстирать желает. Руками потерла.
Сигизмунд в ответ продемонстрировал ей кукиш. Не поняла. Это уже форменный конец света. Перед самым Армагеддоном, говорят, появятся такие… которые даже кукиша не просекают.
Продолжая опыт, Сигизмунд на пробу хлопнул кулаком по столу. Девка сжалась. Ага, это, кажется, доходит! Конец света временно откладывался. Сигизмунд вздохнул с облегчением. Он все больше склонялся к мысли, что девка вовсе не обторчанная. Что-то другое мешало ей быть полноценной гражданкой Российской Федерации. И даже не полное незнание языка коренного населения.
Что-то иное…
Либо у девки не все дома. Либо…
Ладно, зайдем с другой стороны. Сигизмунд встал, сходил в комнату, где устроил девку, и принес сумку, найденную кобелем. Отметил попутно, что халат лежал аккуратно сложенный. Угодить ему старалась девка, не иначе. Уважает!
Подложил сумку-планшет ей под нос.
— Что это?
И снова кулаком ударил по столу. Чтобы дурить не вздумала.
Она пугливо втянула голову в плечи. Сигизмунд сказал наставительно:
— То-то.
И встал споласкивать чашки.
Умалишенная незаметно оказалась рядом. Бесшумно подкралась в своих чулках. Тронула за плечо. Сигизмунд непроизвольно вздрогнул. Запоздало подумал про опрометчиво оставленный на столе нож. Обыкновенный, кухонный… тупой, конечно. Сунет под ребро, если сил достанет… Тупой-то еще хуже. Тупой потроха порвет. Бо-ольно будет…
Однако юродивая убийства в мыслях не держала. Протягивала ему планшет и что-то втолковывала. Сигизмунд удивленно посмотрел на нее. Она развернула планшет, расправила края, растянула их, и вдруг Сигизмунд увидел: никакой это не планшет. Это ведро. Кожаное.
А девка, что-то жарко лопоча, принялась втолковывать Сигизмунду, как неразумному: так, мол, и так, и вот так, мол…
Потеснила его у крана и поднесла край ведра к струе воды. Набрала, показала. Ведро, к удивлению Сигизмунда, воду держало.
Сигизмунд поймал себя на том, что глядит на ведро, подобно девке, — тупо вылупив глаза. Сердито согнал с лица дурацкое выражение. А юродивая вдруг засмеялась. Медленно вылила воду в раковину. Протянула Сигизмунду ведро. Он отдернул руку и покачал головой, но она настойчиво продолжала совать ему ведро и при этом что-то говорила и говорила. Ну ладно, ладно. Сигизмунд взял ведро и повесил на крюк рядом с половником. Добилась своего? С психами лучше не спорить. Не стоит сворачивать с извилистой тропы ее транса…
Девка тяжело перевела дыхание. Будто работу великую свершила.
Потом легонько дернула его за рукав и знаками показала, что еще кофе хочет.
Вознаграждения, стало быть, требует за аттракцион.
Сигизмунд выдал ей чашку. Указал на сахарницу, на чайник. Она радостно закивала. Сигизмунд кивнул в ответ: дерзай, мол — и вернулся к посуде.
Девка завозилась, с энтузиазмом забулькала чайником. Ишь, освоилась.
Гнать, гнать в три шеи. С лунницей, вшами и юродством. Сейчас кофе насосется — и гнать.
* * *
Следующие два часа Сигизмунд отдал полоумной девке на откуп. Сидел и наблюдал, как она перемещается от предмета к предмету. Берет в руки чашки, подносит к глазам, вертит, ставит на место. Трогает кофемолку. Безуспешно пытается открыть холодильник. Сигизмунд потехи ради помог ей. Она увидела снег и поразилась. Господи, какая же мать такое диво породила? И в каком таежном тупике…
А что, может и правда. Были же староверы, просидели в тайге полвека. В стране война была, Великая Отечественная, а они и не ведали. Потом открыли их, как Колумб Америку, а они взяли и перемерли. К микробам нынешним неприспособленные оказались.
Сигизмунд покосился на девку. Предположим, полвека назад, спасаясь от советской оккупации, ушли в дремучие леса девкины предки. Выкопали там землянку… Нет, две землянки. Одну для жизни и размножения, другую для того, чтоб золото-брильянты хранить.
В первой землянке, когда черед пришел, выродили девку. Во второй лунницу сберегли. В урочный час соединили одно с другим и прочь отослали…
Гипотеза была, что называется, от балды. Но объясняла многое.
Думаем дальше. Ду-умаем…
…И отправилась девка с лунницей в путь-дорогу, прочь от отеческой землянки, в люди. Будучи сызмальства к лесам привычной, границы новоявленные девка миновала с легкостью. Небось, и собаки пограничные, мухтары героические, девкин след не брали — за свою держали.
Попав же в Питер, по дурости да по неопытности оказалась девка на Охте…
В тумане неопределенности с готовностью проступила омерзительная харя охтинского изверга.
Нет, попробуем без Охты…
И связалась наша девка с торчками. Однако лунницу золотую каким-то образом уберегла. Сама же — увы! — не убереглась…
А может, и уберегаться не надо было. Дал кто-нибудь по доброте пайку “кислоты” — и готово. Много ли дикой девке потребно, чтобы крышей съехать?
Нет, слишком уж шаткая гипотеза. Не верится.
Вернемся к изначальной ситуации. В одной землянке девка произрастает, в другой — золото-брильянты хранятся. Лишенная надлежащего медицинского пригляда — прививки там, детское дошкольное учреждение — выросла девка умственно неполноценной. Родичи ее, лесные братья, того и не заметили. Сами, небось, такие же.
И вот в один прекрасный день прокралась девка в Землянку Номер Два, изъяла оттуда самый блестящий предмет и сбёгла, томимая неведомым зовом.
Дальше — см. предыдущую гипотезу. До появления в граде святого Петра.
Затем следуют бессвязные приключения дикой девки в Санкт-Петербурге, вплоть до вчерашнего вечера, когда занесло ее в здешний двор. А тут, как на грех, оказалась юродивая свидетельницей акта бессмысленного вандализма — покражи мусорного бака. От ужаса сама не своя, стремясь сокрыться от душераздирающего зрелища, выломила нечаянно хлипкий запор на двери сигизмундова гаража. В коем и затаилась.
В данном случае наличествует жертва исторических процессов, которым нет дела до страданий конкретной личности. В частности — личности бедной полоумной девки, которую родичи, не спросясь, выродили посреди глухого леса, а цивилизованные собратья лишили последнего рассудка, сперев на ее глазах переполненный мусорный бак.
Но если девка в этой истории была лишь сторонним наблюдателем, то никакого охтинского хвоста на ней не висит. Вряд ли охтинцы дали бы ей уйти за здорово живешь. С такой-то добычей. Сто раз весь двор прошерстили бы вдоль и поперек. Не нашли бы сразу — оцепили бы весь район, караулили до посинения. И всяк уж не допустили бы, чтобы он, Сигизмунд, в эту историю влез. На хрен им лишние?
Логично? Логично. А раз так — то развешивание объявлений было сущим идиотизмом. Погорячились вы, Сигизмунд Борисович, перетрусили, панике поддались… Да-с.
И вообще многое из содеянного ночью теперь, при свете дня, начало казаться Сигизмунду совершеннейшим безумием. Один охтинский монстр чего стоит! Спать по ночам надо, а не дурью маяться.
Однако же и последняя версия не без изъяна. Имеет два больших “но”. Очень больших.
Она решительно никак не объясняет загадочного появления кучи песка на месте баков.
И кроме того, не имеется ни одного факта, который свидетельствовал бы в пользу данной версии.
Разве что смутное, ничем не подтвержденное ощущение. Интуиция. Девка-то явно не городская…
Но и не в землянке, скорее всего, выросла. Сигизмунду как-то пришлось беседовать в электричке с одним дедком. Тот партизанил на Псковщине. Дедок рассказывал, что все они бледные в прозелень ходили. Это, говорил дедок, оттого, что в землянках хоронились. Земля — она все соки из человека забирает. И раненые в землянках долго мучились. Так-то вот.
А у девки вон, цвет лица какой здоровый. Да и вообще в Питере таких щек по осени не встретишь. А кто из холеных баб по соляриям шляется, у тех загар ненатуральный, за версту видно.
Нет, версия с землянкой отпадает.
А кто мешал диковатой девкиной родне избу поставить? Советская власть? Староверам в таежном тупике она избы срубить почему-то не помешала…
Нет, гнать, гнать и гнать. Хватит идиотизмом страдать. Других забот, что ли, нет?
А ежели все-таки тянется за девкой криминальный хвост? А ну как нагрянут к нему по объявлению? Сигизмунд клял себя сейчас за эти объявления! Явятся — а золота-то и нет! А то и без объявления нагрянут. Может, с самого начала следили. Может быть, верные боевики уже едут сюда…
С другой стороны, золото с таким же успехом может оказаться “чистым”. Тогда что получается? Собственной рукой выпроводить из дома светлое безбедное будущее? Ибо носит полоумная дура на шее золотой залог этого самого светлого будущего.
Может, права Наталья, утверждая, что у него, у Сигизмунда, потрясающий дар — деньги от себя отваживать?
Мысли бестолково теснились в голове, мешая друг другу.
Нет, хватит! Как только платье высохнет — соблазны в себе побороть, золотую лунницу девке за ворот опустить, чтобы не отсвечивала. Куртку дать. Старую. Все равно выбрасывать. Джинсы — натальины старые — дать! И — вон! И чтоб ноги!..
…Так просто — “и вон”?
Вздохнув, Сигизмунд встал и направился в ту комнату, где стояли компьютер и диван. В жилую. Он кабинетом ее называл.
Выдвинул ящик письменного стола. Завздыхал. Две пятидесятитысячных вынул — старыми купюрами. Рыжими. Те, к которым сейчас уже с подозрением относятся. На свет всегда их смотрят, пальцами трут. Чеченцы в свое время эти “полтинники” ловко подделывать насобачились.
Непоследовательны вы, Сигизмунд Борисович. Ох, непоследовательны!
Взял купюры. Назад, на кухню, вернулся.
Девка неподвижно сидела боком на подоконнике. В окно тупо глядела, на двор. На детский сад. На Софью Петровну с пудельком. Софья Петровна топала к помойке — ведро выносить. Пуделек благовоспитанно трусил следом.
На ворон смотрела. На машины, что во дворе стояли. На серое скучное небо. На праздничный золотой крест Казанского собора, вознесенный над крышами.
Взгляд у девки был неподвижный, как у кошки, сидящей в форточке. Белесые козьи глаза тупо и равнодушно пялились на утро Великого Города.
“Жениться на ней, что ли?” — подумалось вдруг ни с того ни с сего.
Сигизмунд пронес руку мимо девки и пощупал рубаху, висевшую на батарее. Высохла. Он сдернул ее. Девка недоуменно обернулась.
Сигизмунд потряс рубахой. Потыкал пальцем то в себя, то в девку и неожиданно для самого себя выдал:
— Ты — одевать! — И добавил: — Двала!
Девка взяла залинявшую рубаху, приложила к себе, явно гордясь, и ушла выполнять приказ. Ступала она очень осторожно, как отметил Сигизмунд и, подобно муравью, пользовалась раз и навсегда выверенным маршрутом. В полной безопасности же мнила себя, видать, лишь на тахте.
Черт! Тахта! Вши! Изверг этот охтинский, мать его ети!
И тут Сигизмунд вспомнил о том, что зловредный кобель обувку девкину сгрыз. О Господи! Сигизмунд взял стремянку и полез на антресоли — искать старые резиновые сапоги Натальи. Вроде, завалялись. Кажется, на антресолях Наталья еще не шарила.
Сапоги сыскались. И даже не дырявые.
Пока Сигизмунд торчал на стремянке, девка выбралась из комнаты. Замерла. По всему было видно, лихорадочно соображает про себя — как надлежит отнестись к увиденному. Сообразила — спряталась назад и дверь затворила. Ну, полная клиника!
Сигизмунд спустился на пол и убрал стремянку. Крикнул:
— Двала! Иди сюда!
Дура, вроде, поняла. Высунулась. Удостоверилась, что стремянки нет. Осторожно выбралась в коридор.
Сигизмунд показал ей сапоги.
— Примерь.
Она плюхнулась прямо на пол и, ухватив сапог обеими руками, принялась натягивать. Сапог оказался великоват. Сигизмунд убедился в этом, прощупав носок пальцем.
— Ничего, — сказал он, — мы стелечку положим…
Юродивая девка вцепилась во второй сапог — видать, боялась, что лишат ее роскоши.
Сигизмунд оставил ее тешиться с обновой и вытащил полиэтиленовый мешок, куда обычно складывал шерсть, вычесанную из кобеля. Эту шерсть он напихивал в обувь, там она сваливалась и превращалась в превосходные теплые стельки.
С мешком кобелиной шерсти Сигизмунд направился к юродивой. Невзирая на сопротивление, решительно сдернул с ее ноги сапог и вложил в него шерсть. Примял и расправил, чтобы не было комков. Та же операция была проделана и со вторым сапогом.
Юродивая прижала вновь обретенные сокровища к груди и немного покачала их, как младенца.
Сигизмунд постучал себя пальцем по голове и принес теплые зимние брюки. Старые. Они были ему узковаты — располнел за последние годы. А выбросить как-то жаль.
Понудил девку натянуть брюки. Это далось большим трудом. Девка сперва не хотела понимать. Потом не хотела надевать.
Тогда Сигизмунд прибег к последнему средству: слегка съездил ее по уху и показал на брюки. Девка споро схватила брюки и потопала к спасительной тахте.
Вернулась в сигизмундовых брюках. Видно было, что грубым обращением обижена. Мужские брюки висели на ней мешком. Сойдет. Чай не на прием к британскому послу отправляется.
Сигизмунд снял с вешалки старую куртку. Проверил карманы. Нашел старый желудь. Оставил желудь девке во владение.
Расправив полы, надвинулся курткой на юродивую. Та в ужасе попятилась. Споткнулась. Села на пол. Заставил ее встать и насильно облачил. Лунница блестела в распахе куртки.
Показал пальцем на сапоги — чтоб одела. Это девка выполнила с удовольствием.
Сунув руку в карман, Сигизмунд извлек две купюры по пятьдесят тысяч. Повертел ими перед девкой. Пошуршал. Она вытянула шею, восторгаясь. Сигизмунд поспешно отстранился, держась подальше от вшивых волос.
Со значением потыкал пальцем в купюры.
— Вот, девка, — сказал он, — деньги. Хватит на первое время. Если сходу на дурь не изведешь…
И сунул ей в карман куртки. Она посмотрела на карман с удивленным видом.
И почему-то ощутил вдруг Сигизмунд, что никакая девка не наркоманка. Вдруг внятно ему это стало, а почему и как — не уловить. Он даже и вдаваться в это не стал.
Девка потопталась на месте, явно не зная, чего от нее ждут.
А Сигизмунд никак не мог решиться выпроводить юродивую. Никак не верилось ему, что вот сейчас за ней закроется дверь, что уйдет она и унесет под старой курткой такую силищу золота.