- Мы германца, Ваня, на колени поставили, - сказал он как-то сыну, - и будем держать его на них, чтобы он никогда славянам угрожать не смог. Реальная угроза - англоговорящий мир. Вот и учи этот английский. И приятно - сможешь в оригинале насладиться Шекспиром и Твеном; и полезно - будешь в состоянии защищать наши интересы на международной арене. Ты ведь мечтаешь стать разведчиком, я верно говорю?
Мальчик смущенно кивнул. "Откуда папа мог догадаться? - подумал он. Я ни с кем и не думал толковать на такую тему". Догадаться было несложно, достаточно было интересоваться, какие книжки он постоянно читает...
Из раздумий Росса вывели громкие мужские голоса. По аллее мимо его участка шли три могильщика. Они, видимо, только что помылись - дождь закончился давно, но их робы забрызганы водой, волосы блестят, на лицах капли.
- Имею право, - задиристо говорил высокий молодой блондин. - Очень даже имею. Мы сколько жмуриков сегодня умиротворили? По десять на брата. Стахановская работа, ага. И чтобы после этого не хряпнуть? Распоследний я буду тогда человек.
- И чего разоряешься? - миролюбиво заметил шедший посредине пожилой брюнет с обрюзгшим лицом и заметно выдающимся брюшком. - Ведь речь о чем, мил человек? Выпил свои семьсот грамм - и будя. А то, неровён час, в алкаши загремишь.
- Тогда нормалек, - блондин дернул головой, будто боднул кого-то, одному ему видимого. - Тогда нормалек.
- Слышь-ка, Егор, - пожилой повернулся к молчаливо шедшему лысому с крупным сизым носом и огромными, как лопата, пятернями, - предпоследний, кого обслужили, был поэт?
- Ннну, ббыл, - слегка заикаясь, отвечал лысый.
- А ведь и ты у нас поэт. Песенки сочиняешь.
- Ннну, ссочиняю.
Пожилой остановился и остановил своих товарищей.
- Ну, спел бы, - попросил он.
- А чё, без балды, душа песню просит, - поддержал его блондин. Лысый долго стоял молча, уставившись на носки своих кроссовок. Помассировал щеки, растер уши. Пожилой и блондин терпеливо ждали, видимо хорошо знакомые с такой подготовительной процедурой. Наконец, лысый легонько кашлянул и чистым приятным тенором затянул:
Разгайдарили Расею,
Отчубайсили народ.
Во дела - тот, кто не сеял,
Тот сегодня лихо жнет...
Дача Груздевых была расположена в ста тридцати пяти километрах от Москвы в Озерном районе. Миновав Коломну, довольно сносный тракт выскакивал на левый берег красавицы Оки. На её холмистом берегу, вдоль глубокой излучины разбежались дома большой деревни Груздево. Разбежались и спрятались в вишнево-яблоневых садах, от злых ветров и снежных бурь защищенные окрест девственными лесами. Дачей назывался родительский дом, возведенный отцом Павла на месте дедовской курной избы спустя пять лет после войны. Потомственный плотник, воевавший в саперных войсках и наводивший понтоны и на Днепре и на Шпрее, вложил всю душу в создание светлого, удобного и просторного домашнего очага для матери, жены и сына-победителя, родившегося 9 мая сорок шестого. Могучий пятистенок из бревен в добрый мужской обхват был сработан без единого гвоздя. Склонный к привычному для русского умельца изобретательному творчеству, наглядевшийся в разных заграницах на причуды иноземного архитектурного стиля, он не только спроворил ажурный и вместе с тем вместительный мезонин, но и прилепил к дому с одной стороны утепленную, с двойными рамами террасу, а с другой - теплицу, вернее сказать, оранжерею, где задумал выращивать круглый год не только огурцы, помидоры, редис и салат, но и дыни, арбузы и персики. А взяв однажды в школьной и районной библиотеках специальную литературу по садоводству и с восторгом вычитав скупые данные о том, что за отменные урожаи получались в подмосковных помещичьих хозяйствах в тридцатых-сороковых годах прошлого столетия, вознамерился удивить односельчан ананасами и виноградом.
За домом сразу начиналась бесподобная по красоте и царившему в ней первозданному покою березовая роща. Под сенью царственных застенчивых девственниц срубили черную баньку, рядом пробурили артезианскую скважину. По субботам парились самозабвенно, поддавали так, что дух перехватывало, нещадно хлестались березовыми веничками с добавкой можжевельника и крапивы. Зимой, раздухарившись до малинового цвета, ныряли в белоснежные мягкие сугробы, летом наперегонки рвали стометровку до Оки. Любимой присказкой отца по завершению субботнего ритуала было: "Сам Петр Великий повелевал хоть грязное белье продай, а после бани выпей".
Росс и Сальме приехали в Груздево как раз в банный день. Еще издали Иван увидел дымок меж стройных белых стволов. Не успели они выйти из машины, как услышали радушный бас Павла:
- Предлагаю истинно русский эмоционально-оздоровительный аперитив.
В дверном проеме баньки появился и он сам - облаченный в плавки сгусток мускул.
- Илья Муромец! - любуясь другом воскликнул Росс.
- От Добрыни Никитича слышу, - улыбаясь, Павел подошел к гостям, обнялся с Россом, представился Сальме: "Груздев". Она с любопытством его разглядывала: "Вот он какой. Слыхать слышала, и много всякого. Но чтобы живьем увидать - никак не думала". Подошел отец, крепкий ещё старик.
- Добро пожаловать! Угощайтесь нашим свежим парком.
Парок был отменный. Это Сальме, как эстонка, могла оценить в полной мере. Мать Павла, опрятная, на вид совсем ещё не старая женщина, бесшумно хлопотала у стола.
- Попробуйте моей домашней водочки, - отец налил в лафитники из литровой бутыли прозрачную жидкость. - Крепкая. Тройной перегонки...
Сальме, приехав на лето из Тарту к родителям, попробовала хуторской самогонки. Конечно, запах не самый приятный, зато крепость такая, что мгновенно шибает в голову и утром она не болит, если с бражкой не мешать. Груздевский продукт напомнил ей ту давнюю поездку. После второго тоста сладостная истома разлилась по всему телу, однако сознание оставалось ясным,мысли текли спокойно, ровно. "Зачем эта встреча? Что она дает Россу? Груздеву? Они - команда или каждый сам по себе? Что обо мне знает хозяин Росса? И что и как докладывал ему Иван?"
В перерыве между тройной рыбной похлебкой и зажаренным целиком поросенком, фаршированным гречневой кашей, Павел пригласил Ивана на перекур.
- Я более менее в курсе хода операции "Джони Уокер", - начал он, когда они отошли от дома довольно далеко. - Ты понимаешь, что не я сам жаждал познакомиться с Читой, хотя с точки зрения работы это не бесполезно. Смотри, Ваньк, она штучка серьезная. Гораздо серьезнее, чем тебе кажется. И опаснее.
Он как-то отчужденно взглянул на Росса, отчужденно и даже зло - так показалось Ивану.
- И ты и я знаем на собственной шкуре, что наша работа - не хлопоты домохозяйки на кухне. Хотя и там время от времени плита взрывается. По лезвию ходим или по минному полю, как сказал бы мой батя. А эта операция..., - он сделал глубокую затяжку, долго-долго выпускал дым через нос, - в ней столько заинтересованных сторон, замешаны такие интересы...
Он бросил недокуренную сигарету, тщательно втоптал её в землю.
- У меня даже возникает желание вынуть тебя из нее.
- Это невозможно, - спокойно возразил Росс. - Да и с какой стати?
- Я и сам знаю, что невозможно. Мы труса с тобою никогда не праздновали, но сейчас мне страшно.
"Странно, - подумал Росс. - Он будто извиняется за что-то. За что? Никогда его таким не видел".
- А, впрочем, трус в карты не играет, - улыбнулся он и Россу не понравилась эта улыбка - вымученная, фальшивая. - Бог не выдаст, свинья не съест.
"Что-то его мучает, - решил Росс. - Но говорить не хочет или не может. И не скажет. Что ж, плакать не будем. Вольному воля, спасенному рай".
- Вечер перезрел, - сказала мать, обращаясь к гостям, когда закончили трапезничать. - Вы, поди, намаялись за день. Я вам наверху постелила, там у нас две горенки. Вам (обращаясь к Сальме) в той, что слева от лесенки. Там перина пуховая.
- Эх, жаль Вера Ивановна в Москве, - вздохнул, зевая, Павел. - Пацаны, школа. А то бы пульку расписали, хоть бы сочинскую.
Росс вспомнил, как лет десять назад они с Павлом бывало просиживали ночь за преферансом. Славное было время, время самых смелых надежд, азартной, самозабвенной погони за знаниями, открытий и зубрежки. Да, да, изнурительной зубрежки до одури, иначе как можно было изучить за три года в дополнение к английскому ещё два иностранных языка. Иван и Павел были лучшими слушателями Военно-дипломатической академии, "отчаянными друзьями-соперниками", как назвал их однажды заместитель начальника по учебной части генерал Вагранян. Ибо ни один не хотел уступать другому ни в учебе, ни в спорте. И когда получили свои первые назначения - Павел в Дели, Иван - в Вашингтон, ревниво следили за успехами и неудачами друг друга. Правда, была между ними и существенная разница, которая не могла ускользнуть от наметанного взгляда съевших собаку на своем ремесле воспитателей: Иван при утверждении своего "я" думал прежде всего о деле; Павел же, казалось, был весь соткан из безоглядного, оголтелого самолюбия. Потому и погоны у него были уже генеральские, а у Ивана все ещё с двумя просветами. Лишь самые близкие знали, сколько разных чинов с красными лампасами перебывало с "племянницами" на этой славной дачке в Груздево.
Зато и чином и должностью не был обижен Павел. Жена Вера всячески избегала подобных компаний: "Чтобы я улыбалась и обслуживала этих старых кобелей и их грязных потаскух?! Ни в жизнь!" А мать и отец души не чаяли в Павлуше: "Он академик, ему и карты в руки. А нам только в радость гостей сыночка приветить. Мужики-то все гладкие, справные, девки-то в шляпках, грудастенькие, глазастенькие. Рази жалко баньку протопить да стол спроворить!" Вот и теперь они не спрашивали сына, кто приехал да зачем. Пашенькиным друзьям завсегда рады. Тем более, про Ивана он им рассказывал разное и не раз.
Росс и Сальме расположились в той спальне, где постель была без пуховой перины. Спать не хотелось. Сидели впотьмах в самодельных креслах-качалках, говорили вполголоса.
- Скажи честно, Груздев на меня, как в зверинце на мартышку хотел посмотреть? - Сальме смотрела на его профиль, который чернел на фоне белесого окошка. Не зная деталей, она тем не менее была в курсе того, что Груздев какой-то ниточкой привязан к операции. Не со стороны государства или ИНТЕРПОЛ'а. Со стороны Дракона.
- Я не знаю причину его интереса, - ответил Росс. - Однако, о том чтобы я приехал сюда вместе с тобой, он попросил ещё из Лондона. "Видимо, как охотник, жаждущий лицезреть зверя, на которого устраивается гон", подумал он. - В любом случае, ты у меня в долгу.
Он сделал паузу, ожидая её реакцию. Но она молчала и он продолжил: - Я познакомил тебя со своим шефом. А ты прячешь своего напарника от меня, как мать ядовитую жидкость от пятилетнего несмышленыша. Моцарт, так ведь его зовут?
"Ты, Иван, далеко не несмышленыш. А Моцарт - кстати, откуда тебе известно его имя? - тот да, смесь мышьяка, стрихнина и цианистого калия". Вслух сказала:
- Он в бегах. У него в Москве свой интерес. Он промышляет бандитским бизнесом. Я его боюсь. И ... и почему ты решил, что он мой напарник? Нет у меня никаких напарников. Путешествую по миру в свое удовольствие - и все.
- И все, - Росс долго раскачивался в кресле, потом встал, подошел вплотную к Сальме. Взял её голову в ладони, заговорил шепотом:
- Надеюсь, нас никто здесь не записывает. Думаю, настало время нам оставить игру в прятки. Мы с тобой вовлечены в смертельную схватку. Может быть, более страшную, чем все, что было у нас до этого. И мы с тобой по разные стороны этой схватки.Вопреки этому, назло этому мы должны держаться плечо к плечу. Иначе...
- Я люблю тебя, Росс, - она мягко освободила лицо от его ладоней, поцеловала его дважды недолгим, нежным поцелуем в губы. - Еще неделю назад если кто-нибудь сказал бы мне, что со мной случится такое, я высмеяла бы его зло и беспощадно. Но что я могу сделать? Отойти в сторону, сбежать, исчезнуть? Нет такого места на земле, где меня не достали бы мои... напарники. А потом, я Чита...
- Не надо, дорогая, не надо, - Росс приложил палец к её губам. - Я не призываю тебя ни к предательству, ни к дезертирству. Хотя и то и другое было бы оправдано. Я предлагаю пройти маршрут до конца вместе и найти достойный выход. Какой? Не знаю. Но он должен быть.
"Смерть - вот единственный выход, который ты можешь мне предложить, любимый, - безнадежно подумала она. - Какой ужас, ведь я почти согласна с этим".
- Я не знаю, кто кому более спасительно нужен, - Росс взял Сальме на руки и она покорно положила голову на его плечо. - Друзья становятся врагами. Враги готовы бросить в бездну всех и вся ради новых и новых унций золота. Я хочу, чтобы ты была счастлива и ради этого я готов уничтожить все зло на свете.
Засыпая, Сальме видела себя совсем маленькой девочкой. Она на родительском хуторе. Стоит на берегу небольшого затона озера Пангоди. Едва слышен шепот камыша, колышатся на водной ряби застенчивые лилии, балует изредка рыбешка. Солнце в зените. Призывно гукает какая-то птица в близком лесу, над цветами гудят шмели. Сальме поправляет на голове венок из полевых ромашек и прыгает в затон. Вода теплая. Она плывет саженками, ловко разгребая поднявшиеся вдруг волны. Рядом плывет мальчик. Она его знает, она его знала всегда. Это самый лучший мальчик на свете. Его зовут Иван Росс.
В одном из заброшенных домов Бруклина посреди пищевых отбросов, смрада и нечистот умирал седой морщинистый старик. Ему было двадцать шесть лет, но он ощущал себя столетним старцем. Изредка, с трудом повернувшись на груде жалкого тряпья, старик слезящимися глазами искал просвет окна. Когда это ему удавалось, опухшими негнущимися пальцами он касался девочки-подростка, которая лежала рядом на голом, прогнившем от мочи матрасе, косноязычно спрашивал:
- Посмотри, может Тэдди идет. Вроде день ещё не кончился....
Просьба его неизменно оставалась без ответа - девочка была без сознания, бессвязно бредила, иногда звала на помощь Эзру или Сэру:
- Возьмите меня домой. До-мой хочу!
В комнате были,кроме этих двоих белых, ещё какие-то люди - черные, пуэрториканцы, мексиканцы. Это был своеобразный стихийный хоспис, не носителей, но больных СПИДом, куда кто-то приползал сам, кого-то приносили ещё не дошедшие до последнего жизненного рубежа такие же горемыки. Иногда здесь появлялся веселый, броско одетый Тэдди. Оглядывал новичков зоркими глазками, похохатывая, скороговоркой вещал:
- А вот мы сейчас отправим на станцию "Счастье" - без обратного билетика! - кажного жентильмена и кажную ледю, которые имеют чуток "Капусточки". Чу-ток! Налетай на самые качественные во всем Нью-Йорке ампулки и порошочки. First come, first serve! 3
Люди отдавали последнее.Тех, кто не мог двинуться, Тэдди обшаривал тренированными руками, снимая кольца, броши, цепочки. Сам услужливо, ловко делал таким укол в вену. Концентрация, как правило, была слабой, но для большинства его укол оказывался финальным. Не приходя в сознание, человек уплывал на станцию "Счастье" и в переносном и в прямом смысле - умирающего ночью два глухонемых помощника Тэдди в багажнике старенького, не вызывающего ничьих подозрений "плимута" вывозили тайком и сбрасывали в Гудзон. Дальше - океан, успокоение, вечность.
Старик не мог вспомнить, как все это начиналось. Путь на Голгофу у каждого свой. Иногда в забытьи через отравленный мозг проходили причудливые видения и он не понимал и не мог понять, что это выскальзывают из прошлого картинки его, а не чьей-то чужой и потому ненужной, несущественной жизни....
Маленький, симпатичный городок в благословенном штате Нью Джерси. Школьный стадион. Оркестр. Поддерживающая группа девочек. Бравурные, с детства знакомые, будоражащие душу мелодии, яркие костюмы, платья, юбочки. Родители, друзья, соседи всех этих здоровых, радостных, азартных мальчиков. Он себя уже не узнает, но это он капитан всегда выигрывающей бейсбольной команды. Сильный, гордый, обожаемый родителями, учителями, девочками.
- Он будет спортивной звездой, поверьте мне, - говорит взволнованный тренер членам родительского комитета. - Хенри Аароном, Бейбом Рутом, Сэнди Коуфэксом, Кристи Мэтьюсоном!
Мелькает сияющее лицо мамы, но он не помнит и маму...
Тихие, узкие улочки Гарварда, строгие, прохладные университетские аудитории. Достойный во всех отношениях юноша выступает с докладом на международном коллоквиуме о взаимовлиянии и взаимозависимости политической экономии и юридического права. Настороженное внимание, растущий интерес и, наконец, восторженные апплодисменты. Юношу окружают профессора, студенты, жмут руку, похлопывают по плечу. Мелькает лицо отца, но он его не узнает. Старенький английский академик-экономист говорит канадскому коллеге: "Я полагаю, сэр, перед нами будущий Уэсли Митчелл". "Или, что не менее достойно, Роско Паунд," - учтиво возражает канадец-юрист...
Манхэттен. Богатый офис преуспевающей адвокатской фирмы. Шикарно одетый молодой человек ведет дело химического концерна против властей одного из штатов Новой Англии. Дело крупное, на кону сто девяносто миллионов, и, похоже, адвокат его выиграет, умело сталкивая интересы "Green Peace" с конкурирующими с концерном компаниями. Президент фирмы провожает вице-президента концерна и тот говорит в вестибюле: "Америка не устает рождать светлые умы. Этот ваш юноша - ценное приобретение". "Будет на то воля небес, станет со временем моим преемником". "Завидная смена. Его умение мыслить аналитически, успешно применяя неожиданные парадоксы, напомнило мне частично острые эссе Збигнева Бжезинского, частично доклады Генри Киссинджера"...
Как же это все начиналось? Он был уже вторым человеком в своей фирме. В двадцать три года! На Хэллоуин собрались в доме у модного певца, клиента фирмы. Получилась дикая богемная туссовка. Водка мешалась с шампанским, виски с текилой, жены с девочками. Когда было сделано блаженное внутривенное вливание, он был в грандиозной отключке. Но синтетический препарат был настолько действенным, что на следующий день ему захотелось еще. Через полтора месяца он прочно сидел на игле.
Он стал неряшлив, опаздывал на важные встречи и переговоры, иногда вовсе не появлялся в офисе по два-три дня кряду. Президент, у которого под напускной суровостью скрывалось доброе сердце, несколько раз и по всякому пытался его увещевать.
Обещания сыпались как из рога изобилия. Но он уже был верным рабом беспощадно разрушительного зелья. Распад личности ускорялся убийственными дозами алкоголя. Спустя полгода вежливо и холодно его уволили "по собственному желанию". На дно опускался он стремительно. Из дорогого пентхауза переехал в дешевенькую квартирку на Ямайке в Квинсе. "Кадиллак" сменил компактный "Фордик". Редкие дела вести доводилось все реже и реже. Сбережения таяли как кубики льда в кастрюле с кипят ком.Через год с небольшим его схватила служба безопасности "Мейси" - он пытался вынести из универмага дорогую норковую шубу. От тюрьмы спас знакомый судья, ограничившись штрафом. Еще через год его видели где-то на Бродвее в районе Ривердейла.Одет он был в лохмотья, передвигался с палочкой, просил милостыню, работая под слепого, подворовывал по мелочи. Он уже был болен СПИДом, но ещё не знал об этом. Тогда и встретил он девочку-бродяжку, которую очень скоро заразил, пользуясь одним шприцем. Последние доллары он снял со своего счета в "Chemical Bank", зайдя в одно из его центральных отделений и не понимая, что люди, проходя мимо него, брезгливо зажимали носы, отстраняясь, чтобы случайно его не коснуться. Дилеры, ранее охотно его обслуживавшие, какое-то время, правда очень скупо, отпускали ему товар в долг. И вдруг разом отказали - был запущен слух, что "Юристу" скоро кранты и денежки кредиторов плакали". В каморке, которую он снимал, обшарили все углы и половицы, вынесли все что было, даже ночной горшок. За все надо платить, особенно когда нечем. И он стал бомжем. Стыдиться? Бомж это древнейшее естественное состояние хомо сапиенса. В Бруклин он с девочкой попал из Бауэри. Там провели они трудную зиму, добывая деньги на ежедневную порцию наркотиков каждый своим ремеслом: он - воруя и попрошайничая, она - торгуя своим ещё не вполне оформившимся телом. Девочка сбежала из вполне благополучного дома - фермы в Орегоне - в сказочный Нью-Йорк, чтобы ухватить за хвост свою жар-птицу. В год таких, как она, подростков, убегает несколько сот тысяч. И гибнет, так и не коснувшись Американской Мечты волшебной палочкой везения.
Теперь старик и девочка были у самого конца своего жизненного пути. Говорят, надежда уходит последней. Может быть. Для старика она ушла давно. Но полуживой, почти мертвый, он все ещё жаждал одного - укола, который унесет его далеко-далеко, на Планету Грез и он будет могуч, свободен и раскован, он будет Властелином Космоса. В дырявом, потном носке у него была запрятана последняя заначка, заветная пятидесятидолларовая бумажка. И он ждал Тэдди. И молился:
- Господи! Ты ведь Спаситель наш. Так спаси и помилуй раба твоего Тэдди. Он дарит нам радость и её не измерить ни одним ярдом, не взвесить ни на каких весах. Дай ему светлых дней, благодетелю нашему!
Молодой пуэрториканец повернулся к своему приятелю и спросил:
- Ты слышал, о чем хрипел этот белый старик?
- Дух жизни из него вышел, вот что.
- А девчонка?
- А она перед этим отошла.
- Хорошие места освободятся, у окна. А вот и хозяин идет. Эй, Тэдди!
VI. Голубое каприччо
Заместитель начальника ЦРУ Уинстон Даггерти прибыл в Нью-Йорк один, без помощников и без предварительного уведомления кого бы то ни было. О поездке знали только его шеф, куратор в Администрации Белого дома и жена Клодия. Номер в весьма посредственном отеле "Холидей инн" он заказал сам, разумеется, на подставную фамилию. На неё же у него имелись водительские права и кредитные карточки. Приняв душ и побрившись, он подошел к окну. Налив щедро из склянки в пригоршню своего любимого "Опиума", он тщательно втирал его в подбородок, грудь, под мышками. Отель был расположен в одном из пригородов, населенном преимущественно "цветными", и потому вид из окна открывался достаточно угрюмый - дешевые многоквартирные дома, бельевые веревки с развешенными на них разноцветными тряпками, ребятишки, гоняющие самодельный мяч на щербатом пустыре. Сразу за ним открывалось автомобильное кладбище, ещё дальше - кладбище человеческое.
Отношение к этому городу у Даггерти с отроческих дней было всегда двояким. Когда его отец, довольно удачливый коммивояжер, перевез семью из далекого Вайоминга в "столицу мира", поселились они в Бронксе, на отшибе, в маленькой квартирке с двумя спальнями на последнем этаже старенького трехэтажного дома. Зябкая нищета, страшное, бесприютное детство и ещё более страшная окаянная старость, кровавые войны уличных банд и бесконтрольное засилье лидеров преступного мира и их подручных - сутенеров, наркодилеров, сбытчиков краденого, наемных громил и киллеров - все это изо дня в день видели глаза мальчика, фиксировал и впитывал как губка юный мозг. Отвращение, даже ненависть к той жизни воспитывала в юном Уинни мама, тихая, умная, добрейшая мама на свете. Однажды она повезла его в субботу в Манхэттан. Эта поездка потрясла впечатлительного мальчика. Он был ошеломлен открытием - всего в часе езды от затхлого, беспросветного ада трущоб находился совершенно иной мир - мир роскоши и процветания, сытого веселья, капризной беззаботности. Прятавшееся за равнодушным безразличием отвращение к миру отверженных и трепетное преклонение перед властителями жизни навсегда закрепилось в сознании Даггерти-младшего именно с того памятного путешествия.
Шел 1955 год. В стране лютовал могущественный Джозеф Реймонд Маккарти. Жертвами главного заокеанского опричника были в основном интеллигенты: ученые, писатели, актеры. Однако общенациональная "охота на ведьм" велась по принципу ССовских и НКВДистских облав. В лапы асов сыска попадались неожиданные антиамериканцы. Среди них оказался Даггерти-старший. Как выяснилось, он был активным распространителем злокозненных марксистских идей. Во второй половине двадцатых годов он - из чисто коммерческих соображений - попутно с продажей товаров "Вестин - гауза" продавал подписку на самые разные газеты и журналы. В том числе - на газету "Дейли уорлд", которая тогда издавалась в Чикаго. Абсолютно аполитичный американец, не имевший ни малейшего понятия ни о классовой борьбе, ни о "планах Кремля распространить большевистскую заразу на весь мир", не смог доказать своей непричастности к крамоле и был занесен в черные списки Сенатской Постоянной Подкомиссии по Расследованиям антиамериканской деятельности. Десятилетний Уинстон, не любивший вечно путешествовавшего отца, к тому же обожавшего легкомысленные приключения с перчиком, не без тайного злорадства наблюдал за тем, как родитель быстро спивается. Арчибальд Лайонел Даггерти, прямой потомок одного из отцов-пилигримов, прибывших в Северную Америку на славном корабле "Мей - флауэр" в 1620 году, умер в одной из нью-йоркских церковных ночлежек, так и не убедив даже своих нищих собутыльников, всегда готовых усидеть с ним галлон-другой дешевого муншайна, в непричастности к смертельно опасным махинациям мирового коммунизма. Вдова и сын главы семейства, исчезнувшего из дома за полторы недели до кончины, получили печальное известие от сердобольного священника пресвитерианской церкви, закрывшего глаза грешника. За гробом шли лишь Уинни и мать да несколько соседей, надеявшихся подкрепиться на поминках. В жизни Даггерти-младшего начинался новый этап, полный удивительных неожиданностей. Вдруг объявился богатый дядя, известный дирижер, сделавший себе имя в Старом Свете и решивший вернуться в Штаты. Он был полной противоположностью своего брата Арчибальда - замкнутый, чопорный, не терпящий безалаберности и беспутства богемы. Старый холостяк, он нуждался в экономке и предложил вдове с мальчиком переехать вместе с ним в Филадельфию, где ему было предложено место второго дирижера в знаменитом симфоническом оркестре. Его особняк стоял в конце Индепенденс-Молл и, облицованный темными сортами гранита и мрамора, был похож на своего мрачного, вечно нахохлившегося владельца. Он никогда не вмешивался в хозяйственные вопросы и, хотя был скуповат, все денежные дела доверял вести невестке без каких бы то ни было счетов или проверок. Уинстон был определен в дорогую частную школу-пансион, который был расположен в двух часах езды от города на берегу океана. Он приезжал домой обычно в пятницу вечером на весь уикэнд. И при любой возможности посещал репетиции и концерты дяди Лео, поражаясь тому, как тот преображался, становясь за дирижерский пульт. Находясь, как правило, за кулисами, он видел светлое, одухотворенное лицо, глаза, то охваченные неистовым пламенем, то подернутые нежной, совсем девичьей поволокой; движения то редкие, отрывистые, почти угрожающие, то плавные, умиротворяющие, баюкающие. Кончалось выступление, и с ним неизменно кончалось чудо трансформации. Дядя вновь становился холодным, недоступным, ушедшим в себя молчуном. Именно так - бывало, сутками он не ронял ни единого слова. Случайно Уинни слышал разговор матери с домашним доктором. Оказывается, за один концерт дядя Лео терял двадцать пять-тридцать фунтов веса. Больше, чем боксер-тяжеловес за пятнадцатираундовую схватку! Да ещё неоднократно попадал в прединфарктное состояние. Да, в высоком искусстве ставка - жизнь.
Мальчик смущенно кивнул. "Откуда папа мог догадаться? - подумал он. Я ни с кем и не думал толковать на такую тему". Догадаться было несложно, достаточно было интересоваться, какие книжки он постоянно читает...
Из раздумий Росса вывели громкие мужские голоса. По аллее мимо его участка шли три могильщика. Они, видимо, только что помылись - дождь закончился давно, но их робы забрызганы водой, волосы блестят, на лицах капли.
- Имею право, - задиристо говорил высокий молодой блондин. - Очень даже имею. Мы сколько жмуриков сегодня умиротворили? По десять на брата. Стахановская работа, ага. И чтобы после этого не хряпнуть? Распоследний я буду тогда человек.
- И чего разоряешься? - миролюбиво заметил шедший посредине пожилой брюнет с обрюзгшим лицом и заметно выдающимся брюшком. - Ведь речь о чем, мил человек? Выпил свои семьсот грамм - и будя. А то, неровён час, в алкаши загремишь.
- Тогда нормалек, - блондин дернул головой, будто боднул кого-то, одному ему видимого. - Тогда нормалек.
- Слышь-ка, Егор, - пожилой повернулся к молчаливо шедшему лысому с крупным сизым носом и огромными, как лопата, пятернями, - предпоследний, кого обслужили, был поэт?
- Ннну, ббыл, - слегка заикаясь, отвечал лысый.
- А ведь и ты у нас поэт. Песенки сочиняешь.
- Ннну, ссочиняю.
Пожилой остановился и остановил своих товарищей.
- Ну, спел бы, - попросил он.
- А чё, без балды, душа песню просит, - поддержал его блондин. Лысый долго стоял молча, уставившись на носки своих кроссовок. Помассировал щеки, растер уши. Пожилой и блондин терпеливо ждали, видимо хорошо знакомые с такой подготовительной процедурой. Наконец, лысый легонько кашлянул и чистым приятным тенором затянул:
Разгайдарили Расею,
Отчубайсили народ.
Во дела - тот, кто не сеял,
Тот сегодня лихо жнет...
Дача Груздевых была расположена в ста тридцати пяти километрах от Москвы в Озерном районе. Миновав Коломну, довольно сносный тракт выскакивал на левый берег красавицы Оки. На её холмистом берегу, вдоль глубокой излучины разбежались дома большой деревни Груздево. Разбежались и спрятались в вишнево-яблоневых садах, от злых ветров и снежных бурь защищенные окрест девственными лесами. Дачей назывался родительский дом, возведенный отцом Павла на месте дедовской курной избы спустя пять лет после войны. Потомственный плотник, воевавший в саперных войсках и наводивший понтоны и на Днепре и на Шпрее, вложил всю душу в создание светлого, удобного и просторного домашнего очага для матери, жены и сына-победителя, родившегося 9 мая сорок шестого. Могучий пятистенок из бревен в добрый мужской обхват был сработан без единого гвоздя. Склонный к привычному для русского умельца изобретательному творчеству, наглядевшийся в разных заграницах на причуды иноземного архитектурного стиля, он не только спроворил ажурный и вместе с тем вместительный мезонин, но и прилепил к дому с одной стороны утепленную, с двойными рамами террасу, а с другой - теплицу, вернее сказать, оранжерею, где задумал выращивать круглый год не только огурцы, помидоры, редис и салат, но и дыни, арбузы и персики. А взяв однажды в школьной и районной библиотеках специальную литературу по садоводству и с восторгом вычитав скупые данные о том, что за отменные урожаи получались в подмосковных помещичьих хозяйствах в тридцатых-сороковых годах прошлого столетия, вознамерился удивить односельчан ананасами и виноградом.
За домом сразу начиналась бесподобная по красоте и царившему в ней первозданному покою березовая роща. Под сенью царственных застенчивых девственниц срубили черную баньку, рядом пробурили артезианскую скважину. По субботам парились самозабвенно, поддавали так, что дух перехватывало, нещадно хлестались березовыми веничками с добавкой можжевельника и крапивы. Зимой, раздухарившись до малинового цвета, ныряли в белоснежные мягкие сугробы, летом наперегонки рвали стометровку до Оки. Любимой присказкой отца по завершению субботнего ритуала было: "Сам Петр Великий повелевал хоть грязное белье продай, а после бани выпей".
Росс и Сальме приехали в Груздево как раз в банный день. Еще издали Иван увидел дымок меж стройных белых стволов. Не успели они выйти из машины, как услышали радушный бас Павла:
- Предлагаю истинно русский эмоционально-оздоровительный аперитив.
В дверном проеме баньки появился и он сам - облаченный в плавки сгусток мускул.
- Илья Муромец! - любуясь другом воскликнул Росс.
- От Добрыни Никитича слышу, - улыбаясь, Павел подошел к гостям, обнялся с Россом, представился Сальме: "Груздев". Она с любопытством его разглядывала: "Вот он какой. Слыхать слышала, и много всякого. Но чтобы живьем увидать - никак не думала". Подошел отец, крепкий ещё старик.
- Добро пожаловать! Угощайтесь нашим свежим парком.
Парок был отменный. Это Сальме, как эстонка, могла оценить в полной мере. Мать Павла, опрятная, на вид совсем ещё не старая женщина, бесшумно хлопотала у стола.
- Попробуйте моей домашней водочки, - отец налил в лафитники из литровой бутыли прозрачную жидкость. - Крепкая. Тройной перегонки...
Сальме, приехав на лето из Тарту к родителям, попробовала хуторской самогонки. Конечно, запах не самый приятный, зато крепость такая, что мгновенно шибает в голову и утром она не болит, если с бражкой не мешать. Груздевский продукт напомнил ей ту давнюю поездку. После второго тоста сладостная истома разлилась по всему телу, однако сознание оставалось ясным,мысли текли спокойно, ровно. "Зачем эта встреча? Что она дает Россу? Груздеву? Они - команда или каждый сам по себе? Что обо мне знает хозяин Росса? И что и как докладывал ему Иван?"
В перерыве между тройной рыбной похлебкой и зажаренным целиком поросенком, фаршированным гречневой кашей, Павел пригласил Ивана на перекур.
- Я более менее в курсе хода операции "Джони Уокер", - начал он, когда они отошли от дома довольно далеко. - Ты понимаешь, что не я сам жаждал познакомиться с Читой, хотя с точки зрения работы это не бесполезно. Смотри, Ваньк, она штучка серьезная. Гораздо серьезнее, чем тебе кажется. И опаснее.
Он как-то отчужденно взглянул на Росса, отчужденно и даже зло - так показалось Ивану.
- И ты и я знаем на собственной шкуре, что наша работа - не хлопоты домохозяйки на кухне. Хотя и там время от времени плита взрывается. По лезвию ходим или по минному полю, как сказал бы мой батя. А эта операция..., - он сделал глубокую затяжку, долго-долго выпускал дым через нос, - в ней столько заинтересованных сторон, замешаны такие интересы...
Он бросил недокуренную сигарету, тщательно втоптал её в землю.
- У меня даже возникает желание вынуть тебя из нее.
- Это невозможно, - спокойно возразил Росс. - Да и с какой стати?
- Я и сам знаю, что невозможно. Мы труса с тобою никогда не праздновали, но сейчас мне страшно.
"Странно, - подумал Росс. - Он будто извиняется за что-то. За что? Никогда его таким не видел".
- А, впрочем, трус в карты не играет, - улыбнулся он и Россу не понравилась эта улыбка - вымученная, фальшивая. - Бог не выдаст, свинья не съест.
"Что-то его мучает, - решил Росс. - Но говорить не хочет или не может. И не скажет. Что ж, плакать не будем. Вольному воля, спасенному рай".
- Вечер перезрел, - сказала мать, обращаясь к гостям, когда закончили трапезничать. - Вы, поди, намаялись за день. Я вам наверху постелила, там у нас две горенки. Вам (обращаясь к Сальме) в той, что слева от лесенки. Там перина пуховая.
- Эх, жаль Вера Ивановна в Москве, - вздохнул, зевая, Павел. - Пацаны, школа. А то бы пульку расписали, хоть бы сочинскую.
Росс вспомнил, как лет десять назад они с Павлом бывало просиживали ночь за преферансом. Славное было время, время самых смелых надежд, азартной, самозабвенной погони за знаниями, открытий и зубрежки. Да, да, изнурительной зубрежки до одури, иначе как можно было изучить за три года в дополнение к английскому ещё два иностранных языка. Иван и Павел были лучшими слушателями Военно-дипломатической академии, "отчаянными друзьями-соперниками", как назвал их однажды заместитель начальника по учебной части генерал Вагранян. Ибо ни один не хотел уступать другому ни в учебе, ни в спорте. И когда получили свои первые назначения - Павел в Дели, Иван - в Вашингтон, ревниво следили за успехами и неудачами друг друга. Правда, была между ними и существенная разница, которая не могла ускользнуть от наметанного взгляда съевших собаку на своем ремесле воспитателей: Иван при утверждении своего "я" думал прежде всего о деле; Павел же, казалось, был весь соткан из безоглядного, оголтелого самолюбия. Потому и погоны у него были уже генеральские, а у Ивана все ещё с двумя просветами. Лишь самые близкие знали, сколько разных чинов с красными лампасами перебывало с "племянницами" на этой славной дачке в Груздево.
Зато и чином и должностью не был обижен Павел. Жена Вера всячески избегала подобных компаний: "Чтобы я улыбалась и обслуживала этих старых кобелей и их грязных потаскух?! Ни в жизнь!" А мать и отец души не чаяли в Павлуше: "Он академик, ему и карты в руки. А нам только в радость гостей сыночка приветить. Мужики-то все гладкие, справные, девки-то в шляпках, грудастенькие, глазастенькие. Рази жалко баньку протопить да стол спроворить!" Вот и теперь они не спрашивали сына, кто приехал да зачем. Пашенькиным друзьям завсегда рады. Тем более, про Ивана он им рассказывал разное и не раз.
Росс и Сальме расположились в той спальне, где постель была без пуховой перины. Спать не хотелось. Сидели впотьмах в самодельных креслах-качалках, говорили вполголоса.
- Скажи честно, Груздев на меня, как в зверинце на мартышку хотел посмотреть? - Сальме смотрела на его профиль, который чернел на фоне белесого окошка. Не зная деталей, она тем не менее была в курсе того, что Груздев какой-то ниточкой привязан к операции. Не со стороны государства или ИНТЕРПОЛ'а. Со стороны Дракона.
- Я не знаю причину его интереса, - ответил Росс. - Однако, о том чтобы я приехал сюда вместе с тобой, он попросил ещё из Лондона. "Видимо, как охотник, жаждущий лицезреть зверя, на которого устраивается гон", подумал он. - В любом случае, ты у меня в долгу.
Он сделал паузу, ожидая её реакцию. Но она молчала и он продолжил: - Я познакомил тебя со своим шефом. А ты прячешь своего напарника от меня, как мать ядовитую жидкость от пятилетнего несмышленыша. Моцарт, так ведь его зовут?
"Ты, Иван, далеко не несмышленыш. А Моцарт - кстати, откуда тебе известно его имя? - тот да, смесь мышьяка, стрихнина и цианистого калия". Вслух сказала:
- Он в бегах. У него в Москве свой интерес. Он промышляет бандитским бизнесом. Я его боюсь. И ... и почему ты решил, что он мой напарник? Нет у меня никаких напарников. Путешествую по миру в свое удовольствие - и все.
- И все, - Росс долго раскачивался в кресле, потом встал, подошел вплотную к Сальме. Взял её голову в ладони, заговорил шепотом:
- Надеюсь, нас никто здесь не записывает. Думаю, настало время нам оставить игру в прятки. Мы с тобой вовлечены в смертельную схватку. Может быть, более страшную, чем все, что было у нас до этого. И мы с тобой по разные стороны этой схватки.Вопреки этому, назло этому мы должны держаться плечо к плечу. Иначе...
- Я люблю тебя, Росс, - она мягко освободила лицо от его ладоней, поцеловала его дважды недолгим, нежным поцелуем в губы. - Еще неделю назад если кто-нибудь сказал бы мне, что со мной случится такое, я высмеяла бы его зло и беспощадно. Но что я могу сделать? Отойти в сторону, сбежать, исчезнуть? Нет такого места на земле, где меня не достали бы мои... напарники. А потом, я Чита...
- Не надо, дорогая, не надо, - Росс приложил палец к её губам. - Я не призываю тебя ни к предательству, ни к дезертирству. Хотя и то и другое было бы оправдано. Я предлагаю пройти маршрут до конца вместе и найти достойный выход. Какой? Не знаю. Но он должен быть.
"Смерть - вот единственный выход, который ты можешь мне предложить, любимый, - безнадежно подумала она. - Какой ужас, ведь я почти согласна с этим".
- Я не знаю, кто кому более спасительно нужен, - Росс взял Сальме на руки и она покорно положила голову на его плечо. - Друзья становятся врагами. Враги готовы бросить в бездну всех и вся ради новых и новых унций золота. Я хочу, чтобы ты была счастлива и ради этого я готов уничтожить все зло на свете.
Засыпая, Сальме видела себя совсем маленькой девочкой. Она на родительском хуторе. Стоит на берегу небольшого затона озера Пангоди. Едва слышен шепот камыша, колышатся на водной ряби застенчивые лилии, балует изредка рыбешка. Солнце в зените. Призывно гукает какая-то птица в близком лесу, над цветами гудят шмели. Сальме поправляет на голове венок из полевых ромашек и прыгает в затон. Вода теплая. Она плывет саженками, ловко разгребая поднявшиеся вдруг волны. Рядом плывет мальчик. Она его знает, она его знала всегда. Это самый лучший мальчик на свете. Его зовут Иван Росс.
В одном из заброшенных домов Бруклина посреди пищевых отбросов, смрада и нечистот умирал седой морщинистый старик. Ему было двадцать шесть лет, но он ощущал себя столетним старцем. Изредка, с трудом повернувшись на груде жалкого тряпья, старик слезящимися глазами искал просвет окна. Когда это ему удавалось, опухшими негнущимися пальцами он касался девочки-подростка, которая лежала рядом на голом, прогнившем от мочи матрасе, косноязычно спрашивал:
- Посмотри, может Тэдди идет. Вроде день ещё не кончился....
Просьба его неизменно оставалась без ответа - девочка была без сознания, бессвязно бредила, иногда звала на помощь Эзру или Сэру:
- Возьмите меня домой. До-мой хочу!
В комнате были,кроме этих двоих белых, ещё какие-то люди - черные, пуэрториканцы, мексиканцы. Это был своеобразный стихийный хоспис, не носителей, но больных СПИДом, куда кто-то приползал сам, кого-то приносили ещё не дошедшие до последнего жизненного рубежа такие же горемыки. Иногда здесь появлялся веселый, броско одетый Тэдди. Оглядывал новичков зоркими глазками, похохатывая, скороговоркой вещал:
- А вот мы сейчас отправим на станцию "Счастье" - без обратного билетика! - кажного жентильмена и кажную ледю, которые имеют чуток "Капусточки". Чу-ток! Налетай на самые качественные во всем Нью-Йорке ампулки и порошочки. First come, first serve! 3
Люди отдавали последнее.Тех, кто не мог двинуться, Тэдди обшаривал тренированными руками, снимая кольца, броши, цепочки. Сам услужливо, ловко делал таким укол в вену. Концентрация, как правило, была слабой, но для большинства его укол оказывался финальным. Не приходя в сознание, человек уплывал на станцию "Счастье" и в переносном и в прямом смысле - умирающего ночью два глухонемых помощника Тэдди в багажнике старенького, не вызывающего ничьих подозрений "плимута" вывозили тайком и сбрасывали в Гудзон. Дальше - океан, успокоение, вечность.
Старик не мог вспомнить, как все это начиналось. Путь на Голгофу у каждого свой. Иногда в забытьи через отравленный мозг проходили причудливые видения и он не понимал и не мог понять, что это выскальзывают из прошлого картинки его, а не чьей-то чужой и потому ненужной, несущественной жизни....
Маленький, симпатичный городок в благословенном штате Нью Джерси. Школьный стадион. Оркестр. Поддерживающая группа девочек. Бравурные, с детства знакомые, будоражащие душу мелодии, яркие костюмы, платья, юбочки. Родители, друзья, соседи всех этих здоровых, радостных, азартных мальчиков. Он себя уже не узнает, но это он капитан всегда выигрывающей бейсбольной команды. Сильный, гордый, обожаемый родителями, учителями, девочками.
- Он будет спортивной звездой, поверьте мне, - говорит взволнованный тренер членам родительского комитета. - Хенри Аароном, Бейбом Рутом, Сэнди Коуфэксом, Кристи Мэтьюсоном!
Мелькает сияющее лицо мамы, но он не помнит и маму...
Тихие, узкие улочки Гарварда, строгие, прохладные университетские аудитории. Достойный во всех отношениях юноша выступает с докладом на международном коллоквиуме о взаимовлиянии и взаимозависимости политической экономии и юридического права. Настороженное внимание, растущий интерес и, наконец, восторженные апплодисменты. Юношу окружают профессора, студенты, жмут руку, похлопывают по плечу. Мелькает лицо отца, но он его не узнает. Старенький английский академик-экономист говорит канадскому коллеге: "Я полагаю, сэр, перед нами будущий Уэсли Митчелл". "Или, что не менее достойно, Роско Паунд," - учтиво возражает канадец-юрист...
Манхэттен. Богатый офис преуспевающей адвокатской фирмы. Шикарно одетый молодой человек ведет дело химического концерна против властей одного из штатов Новой Англии. Дело крупное, на кону сто девяносто миллионов, и, похоже, адвокат его выиграет, умело сталкивая интересы "Green Peace" с конкурирующими с концерном компаниями. Президент фирмы провожает вице-президента концерна и тот говорит в вестибюле: "Америка не устает рождать светлые умы. Этот ваш юноша - ценное приобретение". "Будет на то воля небес, станет со временем моим преемником". "Завидная смена. Его умение мыслить аналитически, успешно применяя неожиданные парадоксы, напомнило мне частично острые эссе Збигнева Бжезинского, частично доклады Генри Киссинджера"...
Как же это все начиналось? Он был уже вторым человеком в своей фирме. В двадцать три года! На Хэллоуин собрались в доме у модного певца, клиента фирмы. Получилась дикая богемная туссовка. Водка мешалась с шампанским, виски с текилой, жены с девочками. Когда было сделано блаженное внутривенное вливание, он был в грандиозной отключке. Но синтетический препарат был настолько действенным, что на следующий день ему захотелось еще. Через полтора месяца он прочно сидел на игле.
Он стал неряшлив, опаздывал на важные встречи и переговоры, иногда вовсе не появлялся в офисе по два-три дня кряду. Президент, у которого под напускной суровостью скрывалось доброе сердце, несколько раз и по всякому пытался его увещевать.
Обещания сыпались как из рога изобилия. Но он уже был верным рабом беспощадно разрушительного зелья. Распад личности ускорялся убийственными дозами алкоголя. Спустя полгода вежливо и холодно его уволили "по собственному желанию". На дно опускался он стремительно. Из дорогого пентхауза переехал в дешевенькую квартирку на Ямайке в Квинсе. "Кадиллак" сменил компактный "Фордик". Редкие дела вести доводилось все реже и реже. Сбережения таяли как кубики льда в кастрюле с кипят ком.Через год с небольшим его схватила служба безопасности "Мейси" - он пытался вынести из универмага дорогую норковую шубу. От тюрьмы спас знакомый судья, ограничившись штрафом. Еще через год его видели где-то на Бродвее в районе Ривердейла.Одет он был в лохмотья, передвигался с палочкой, просил милостыню, работая под слепого, подворовывал по мелочи. Он уже был болен СПИДом, но ещё не знал об этом. Тогда и встретил он девочку-бродяжку, которую очень скоро заразил, пользуясь одним шприцем. Последние доллары он снял со своего счета в "Chemical Bank", зайдя в одно из его центральных отделений и не понимая, что люди, проходя мимо него, брезгливо зажимали носы, отстраняясь, чтобы случайно его не коснуться. Дилеры, ранее охотно его обслуживавшие, какое-то время, правда очень скупо, отпускали ему товар в долг. И вдруг разом отказали - был запущен слух, что "Юристу" скоро кранты и денежки кредиторов плакали". В каморке, которую он снимал, обшарили все углы и половицы, вынесли все что было, даже ночной горшок. За все надо платить, особенно когда нечем. И он стал бомжем. Стыдиться? Бомж это древнейшее естественное состояние хомо сапиенса. В Бруклин он с девочкой попал из Бауэри. Там провели они трудную зиму, добывая деньги на ежедневную порцию наркотиков каждый своим ремеслом: он - воруя и попрошайничая, она - торгуя своим ещё не вполне оформившимся телом. Девочка сбежала из вполне благополучного дома - фермы в Орегоне - в сказочный Нью-Йорк, чтобы ухватить за хвост свою жар-птицу. В год таких, как она, подростков, убегает несколько сот тысяч. И гибнет, так и не коснувшись Американской Мечты волшебной палочкой везения.
Теперь старик и девочка были у самого конца своего жизненного пути. Говорят, надежда уходит последней. Может быть. Для старика она ушла давно. Но полуживой, почти мертвый, он все ещё жаждал одного - укола, который унесет его далеко-далеко, на Планету Грез и он будет могуч, свободен и раскован, он будет Властелином Космоса. В дырявом, потном носке у него была запрятана последняя заначка, заветная пятидесятидолларовая бумажка. И он ждал Тэдди. И молился:
- Господи! Ты ведь Спаситель наш. Так спаси и помилуй раба твоего Тэдди. Он дарит нам радость и её не измерить ни одним ярдом, не взвесить ни на каких весах. Дай ему светлых дней, благодетелю нашему!
Молодой пуэрториканец повернулся к своему приятелю и спросил:
- Ты слышал, о чем хрипел этот белый старик?
- Дух жизни из него вышел, вот что.
- А девчонка?
- А она перед этим отошла.
- Хорошие места освободятся, у окна. А вот и хозяин идет. Эй, Тэдди!
VI. Голубое каприччо
Заместитель начальника ЦРУ Уинстон Даггерти прибыл в Нью-Йорк один, без помощников и без предварительного уведомления кого бы то ни было. О поездке знали только его шеф, куратор в Администрации Белого дома и жена Клодия. Номер в весьма посредственном отеле "Холидей инн" он заказал сам, разумеется, на подставную фамилию. На неё же у него имелись водительские права и кредитные карточки. Приняв душ и побрившись, он подошел к окну. Налив щедро из склянки в пригоршню своего любимого "Опиума", он тщательно втирал его в подбородок, грудь, под мышками. Отель был расположен в одном из пригородов, населенном преимущественно "цветными", и потому вид из окна открывался достаточно угрюмый - дешевые многоквартирные дома, бельевые веревки с развешенными на них разноцветными тряпками, ребятишки, гоняющие самодельный мяч на щербатом пустыре. Сразу за ним открывалось автомобильное кладбище, ещё дальше - кладбище человеческое.
Отношение к этому городу у Даггерти с отроческих дней было всегда двояким. Когда его отец, довольно удачливый коммивояжер, перевез семью из далекого Вайоминга в "столицу мира", поселились они в Бронксе, на отшибе, в маленькой квартирке с двумя спальнями на последнем этаже старенького трехэтажного дома. Зябкая нищета, страшное, бесприютное детство и ещё более страшная окаянная старость, кровавые войны уличных банд и бесконтрольное засилье лидеров преступного мира и их подручных - сутенеров, наркодилеров, сбытчиков краденого, наемных громил и киллеров - все это изо дня в день видели глаза мальчика, фиксировал и впитывал как губка юный мозг. Отвращение, даже ненависть к той жизни воспитывала в юном Уинни мама, тихая, умная, добрейшая мама на свете. Однажды она повезла его в субботу в Манхэттан. Эта поездка потрясла впечатлительного мальчика. Он был ошеломлен открытием - всего в часе езды от затхлого, беспросветного ада трущоб находился совершенно иной мир - мир роскоши и процветания, сытого веселья, капризной беззаботности. Прятавшееся за равнодушным безразличием отвращение к миру отверженных и трепетное преклонение перед властителями жизни навсегда закрепилось в сознании Даггерти-младшего именно с того памятного путешествия.
Шел 1955 год. В стране лютовал могущественный Джозеф Реймонд Маккарти. Жертвами главного заокеанского опричника были в основном интеллигенты: ученые, писатели, актеры. Однако общенациональная "охота на ведьм" велась по принципу ССовских и НКВДистских облав. В лапы асов сыска попадались неожиданные антиамериканцы. Среди них оказался Даггерти-старший. Как выяснилось, он был активным распространителем злокозненных марксистских идей. Во второй половине двадцатых годов он - из чисто коммерческих соображений - попутно с продажей товаров "Вестин - гауза" продавал подписку на самые разные газеты и журналы. В том числе - на газету "Дейли уорлд", которая тогда издавалась в Чикаго. Абсолютно аполитичный американец, не имевший ни малейшего понятия ни о классовой борьбе, ни о "планах Кремля распространить большевистскую заразу на весь мир", не смог доказать своей непричастности к крамоле и был занесен в черные списки Сенатской Постоянной Подкомиссии по Расследованиям антиамериканской деятельности. Десятилетний Уинстон, не любивший вечно путешествовавшего отца, к тому же обожавшего легкомысленные приключения с перчиком, не без тайного злорадства наблюдал за тем, как родитель быстро спивается. Арчибальд Лайонел Даггерти, прямой потомок одного из отцов-пилигримов, прибывших в Северную Америку на славном корабле "Мей - флауэр" в 1620 году, умер в одной из нью-йоркских церковных ночлежек, так и не убедив даже своих нищих собутыльников, всегда готовых усидеть с ним галлон-другой дешевого муншайна, в непричастности к смертельно опасным махинациям мирового коммунизма. Вдова и сын главы семейства, исчезнувшего из дома за полторы недели до кончины, получили печальное известие от сердобольного священника пресвитерианской церкви, закрывшего глаза грешника. За гробом шли лишь Уинни и мать да несколько соседей, надеявшихся подкрепиться на поминках. В жизни Даггерти-младшего начинался новый этап, полный удивительных неожиданностей. Вдруг объявился богатый дядя, известный дирижер, сделавший себе имя в Старом Свете и решивший вернуться в Штаты. Он был полной противоположностью своего брата Арчибальда - замкнутый, чопорный, не терпящий безалаберности и беспутства богемы. Старый холостяк, он нуждался в экономке и предложил вдове с мальчиком переехать вместе с ним в Филадельфию, где ему было предложено место второго дирижера в знаменитом симфоническом оркестре. Его особняк стоял в конце Индепенденс-Молл и, облицованный темными сортами гранита и мрамора, был похож на своего мрачного, вечно нахохлившегося владельца. Он никогда не вмешивался в хозяйственные вопросы и, хотя был скуповат, все денежные дела доверял вести невестке без каких бы то ни было счетов или проверок. Уинстон был определен в дорогую частную школу-пансион, который был расположен в двух часах езды от города на берегу океана. Он приезжал домой обычно в пятницу вечером на весь уикэнд. И при любой возможности посещал репетиции и концерты дяди Лео, поражаясь тому, как тот преображался, становясь за дирижерский пульт. Находясь, как правило, за кулисами, он видел светлое, одухотворенное лицо, глаза, то охваченные неистовым пламенем, то подернутые нежной, совсем девичьей поволокой; движения то редкие, отрывистые, почти угрожающие, то плавные, умиротворяющие, баюкающие. Кончалось выступление, и с ним неизменно кончалось чудо трансформации. Дядя вновь становился холодным, недоступным, ушедшим в себя молчуном. Именно так - бывало, сутками он не ронял ни единого слова. Случайно Уинни слышал разговор матери с домашним доктором. Оказывается, за один концерт дядя Лео терял двадцать пять-тридцать фунтов веса. Больше, чем боксер-тяжеловес за пятнадцатираундовую схватку! Да ещё неоднократно попадал в прединфарктное состояние. Да, в высоком искусстве ставка - жизнь.