Герберт Бейтс
Этюд с цветами
С откоса к дороге склонился терновник. Его ветви затянуло белой дымкой соцветий, под ним весеннее солнце раскинуло на вытоптанной земле кружево света. Зеленый склон был усыпан крупными блекло-голубыми фиалками, звездами мать-и-мачехи и маргаритками, такими же, как терновые соцветия, сорванные ветром. За терновником у живой изгороди росла аронова борода, холодная и неприступная, она пронзила нераскрытыми бутонами густой ковер пролесок. Солнечный свет был ослепительно ярок, на фоне небесной лазури терновник проступал белым – белее летнего облака – пятном.
Внизу, вдоль дороги, тянулись дома, хозяйки в саду выбивали половики и судачили. С «Тайме» и букетом нарциссов прокатил на велосипеде священник. Пронзительно просвиристел дрозд, спикировав на дорогу, а перелетев ее, скрылся в орешнике.
Под деревом сидела девочка лет семи-восьми. Дерево было кривое, развесистое, и она расположилась там, будто в комнате с потолком и стенами из цветущих ветвей. Девочка уютно устроилась на земляном полу, веснушчатом от солнечного света. Она сняла фартук, расстелила его и поставила посередине банку из-под персиков. В нее между листьев и травинок она поставила цветы – чистотел, фиалки, мать-и-мачеху, одинокий одуванчик, две терновые веточки. Сложив ладони, она изящно сомкнула кончики пальцев и, откинувшись назад, любовалась своей работой. Светлые гладкие волосы и лоб обхватила диадема из маргариток, придавая ей вид гордой дамы, и она это знала.
Покончив с цветами, она принялась расправлять платье и полировать ногти о ладонь, она над ними целую вечность колдовала. Но вот неподалеку в боярышнике что-то зашебуршало, и тихий голосок спросил:
– Мне входить?
Девочка взглянула в ту сторону, откуда донесся голос.
– Жди, пока тебе скажут, – раздраженно прошептала она.
А потом снова чужим тоном, высоким тонким голосом опереточной герцогини протянула:
– Я еще не одета, дорогая. Мне, право, так неловко. Простите меня.
– Ладно.
– Одну минуточку. А то я в дезабилье.
Она стала торопливо снимать и надевать воображаемую одежду. Расстегнула две пуговички на лифе и отогнула ворот, обнажив грудь. С восторгом оглядела себя, раза два глубоко вздохнула, наблюдая, как подымается и опадает грудь. Наконец поправила цветы в банке и прошептала:
– Теперь входи. Только играй как полагается.
Из-за укрытия вышла другая девочка и остановилась близ дерева. Темноволосое робкое существо лет шести, с красивыми темными глазами, отражавшими белизну терновых соцветий, отчего они лучились еще сильнее. Голос ее был очень мягкий, робкий, она говорила почти шепотом.
– Сразу входить? – спросила она.
– Сперва полагается по саду погулять, цветами полюбоваться, потом уж позвонишь, к тебе выйдет лакей.
– Ах, как изумительно цветет боярышник! – сказала девочка себе под нос.
– Да не боярышник, а сирень!
– Ах, как изумительно цветет сирень! Боже мой, что за чудная сирень!
Она притянула к себе ветку и потерлась о нее щекой. Ветка благоухала, и девочка вздохнула. Они исполняла свою роль великолепно, потом она позвонила, и вышел лакей.
– Могу ли я видеть миссис Лейн?
– Да не миссис Лейн, – послышался гневный шепот, – а леди Констанс. Это ты миссис Лейн.
– Леди Констанс дома?
– Соблаговолите пройти в гостиную.
Девочка нагнулась и протиснулась внутрь между ветвей. С минуту светленькая не замечала ее. Отломив колючку, она изящными движениями изображала, что вышивает маленькими стежками какой-то узор. Но вот она подняла глаза, и с уст ее слетели слова, достойные дамы высшего света:
– Дорогая миссис Лейн! Неужели это вы, миссис Лейн?
– Да, я.
– Очень мило с вашей стороны, что заглянули. Садитесь, пожалуйста. Я прикажу подать чай. Вы, должно быть, устали! Дзинь-дзинь! Джейн! Будьте так добры, принесите нам поскорее чай. Благодарю! Присаживайтесь, прошу вас!
– А куда садиться? – спросила темненькая.
– На землю, балда! – прошипела светленькая. – Устраивайтесь на диванчик, дорогая.
– Я любовалась вашим прекрасным боярышником, – сказала темненькая.
– Да, прелесть. Хотите взять с собой?
– Конечно! Можно?
И она стала пробираться наружу. Светленькая накинулась на нее.
– Не смей ничего делать, пока я не велю! – прошипела она. – Вернись и сядь на место. Ну конечно, – произнесла она громко. – Я велю садовнику нарезать для вас букет.
Кареглазая юркнула под дерево и снова села. Она оробела и смутилась, будто и впрямь сидела в гостиной, не зная, куда девать руки. Светленькая играла с блеском – интонации и жесты у нее были просто безупречные. Горничная принесла чай, и светленькая произнесла со слащавой любезностью:
– Вам с молоком и сахаром?
Темненькая, задрав платье, принялась возиться с резинкой на трусах и вопроса не слышала. Светленькая взглянула на нее и снова накинулась.
– Сейчас же опусти платье! – зашипела она. – Все видно.
– А что мне делать. Резинка на трусах ослабла.
– Ты что, очумела?! Кто в гостиной задирает платье? Мы же светские дамы!
– С ними такое тоже бывает.
– Да ты что?! Дамы обязаны чинно сидеть, вести светские беседы и помнить про хорошие манеры.
Темненькая сдалась. Видно, ее утомляло и сбивало с толку жеманничанье светленькой, да и вообще роль светской дамы. Она украдкой поглядывала то на цветы терна, то на синее небо, то на цветы в банке.
– Молока и сахару? – повторила светленькая.
– Да, будьте любезны.
Чашек не было; светленькая запаслась камешками, и они стали печеньем. Темненькая сидела, зажав камешек в руке. Ее подружка держала печенье кончиками пальцев, откусывая его крохотными кусочками, оттопырив мизинец, и жевала, жеманно улыбаясь. Неожиданно она заметила, что темненькая ничего не ест и не пьет, и с таким упреком взглянула на нее, словно та совершила тяжкий грех против этикета.
– Вы больше не хотите чая? – спросила она ледяным тоном.
Кареглазая испугалась, потом робко объявила:
– Не хочу больше играть в эту игру.
– Почему это?
Кареглазая не ответила. Достоинство светленькой как рукой сняло. Она нетерпеливо дернула плечом, давая понять, что у нее просто нет сил терпеть промахи младшей.
– Не умеешь, потому и не хочешь, – насмешливо бросила она.
– Пойдем лучше в поле фиалки рвать, только не понарошку, а взаправду.
– Мы и так все делаем взаправду. Просто ты совсем не умеешь играть. Мала еще, вот и не умеешь.
Темненькая была совершенно убита. Вдруг она отбросила камешек и в полном отчаянии начала выбираться из-под терна. Светленькая тут же сменила тон и принялась улещивать кареглазую.
– Это же проще простого! – затараторила она. – Чуточку притворись и станешь дамой. Давай снова, давай ты будешь герцогиней! Давай?!
Темненькая недоверчиво оглянулась – да такое и вообразить невозможно! И побрела прочь вдоль косогора. Светленькая фыркнула, вскинула гордо голову и крикнула вслед:
– Раз ушла, не вздумай возвращаться!
Ничего не ответив, кареглазая пошла мимо боярышника, мимо живой изгороди по верху косогора. Море пролесок, боярышника в налившихся бутонах и фиалок поглотило ее. Она прошла мимо нераспустившейся примулы, потом мимо расцветшей, потом ступила на лужайку анемонов. Разговаривая сама с собой, она прикрепила себе в волосы несколько цветов и листьев, подражая светленькой.
А та выбралась из-под терновника, заправила платьице в светло-голубые трусы и поднялась на носки, словно балерина. Отломив веточку цветущего терновника и держа ее в обеих руках над головой, она завертелась на носках, закружилась летучими прыжками в вальсе вокруг дерева. То и дело от полноты чувств она подпевала себе. Она старалась петь будто оперная певица на сцене, танцевала вокруг дерева под придуманную мелодию – она великолепно играла свою роль.
Но вот на косогоре снова появилась темненькая. Увидела, что та, другая, танцует, и тоже захотела танцевать. Она остановилась у дерева и ждала. Светленькая увидела ее.
– Ну чего пришла? – с насмешкой произнесла она.
Личико темненькой опечалилось. Она повернулась и стала тихо-тихо спускаться, порою останавливаясь и оглядываясь. Нехотя, бочком, спустилась с косогора, медленно вышла на дорогу и пошла по ней, в волосах ее сияли примулы и одинокий анемон. Наконец она скрылась из виду.
Она ушла, и ничто не мешало радоваться ее танцующей подружке цветам на земле, терну, дождем роняющему свои красивые белые звезды.
Внизу, вдоль дороги, тянулись дома, хозяйки в саду выбивали половики и судачили. С «Тайме» и букетом нарциссов прокатил на велосипеде священник. Пронзительно просвиристел дрозд, спикировав на дорогу, а перелетев ее, скрылся в орешнике.
Под деревом сидела девочка лет семи-восьми. Дерево было кривое, развесистое, и она расположилась там, будто в комнате с потолком и стенами из цветущих ветвей. Девочка уютно устроилась на земляном полу, веснушчатом от солнечного света. Она сняла фартук, расстелила его и поставила посередине банку из-под персиков. В нее между листьев и травинок она поставила цветы – чистотел, фиалки, мать-и-мачеху, одинокий одуванчик, две терновые веточки. Сложив ладони, она изящно сомкнула кончики пальцев и, откинувшись назад, любовалась своей работой. Светлые гладкие волосы и лоб обхватила диадема из маргариток, придавая ей вид гордой дамы, и она это знала.
Покончив с цветами, она принялась расправлять платье и полировать ногти о ладонь, она над ними целую вечность колдовала. Но вот неподалеку в боярышнике что-то зашебуршало, и тихий голосок спросил:
– Мне входить?
Девочка взглянула в ту сторону, откуда донесся голос.
– Жди, пока тебе скажут, – раздраженно прошептала она.
А потом снова чужим тоном, высоким тонким голосом опереточной герцогини протянула:
– Я еще не одета, дорогая. Мне, право, так неловко. Простите меня.
– Ладно.
– Одну минуточку. А то я в дезабилье.
Она стала торопливо снимать и надевать воображаемую одежду. Расстегнула две пуговички на лифе и отогнула ворот, обнажив грудь. С восторгом оглядела себя, раза два глубоко вздохнула, наблюдая, как подымается и опадает грудь. Наконец поправила цветы в банке и прошептала:
– Теперь входи. Только играй как полагается.
Из-за укрытия вышла другая девочка и остановилась близ дерева. Темноволосое робкое существо лет шести, с красивыми темными глазами, отражавшими белизну терновых соцветий, отчего они лучились еще сильнее. Голос ее был очень мягкий, робкий, она говорила почти шепотом.
– Сразу входить? – спросила она.
– Сперва полагается по саду погулять, цветами полюбоваться, потом уж позвонишь, к тебе выйдет лакей.
– Ах, как изумительно цветет боярышник! – сказала девочка себе под нос.
– Да не боярышник, а сирень!
– Ах, как изумительно цветет сирень! Боже мой, что за чудная сирень!
Она притянула к себе ветку и потерлась о нее щекой. Ветка благоухала, и девочка вздохнула. Они исполняла свою роль великолепно, потом она позвонила, и вышел лакей.
– Могу ли я видеть миссис Лейн?
– Да не миссис Лейн, – послышался гневный шепот, – а леди Констанс. Это ты миссис Лейн.
– Леди Констанс дома?
– Соблаговолите пройти в гостиную.
Девочка нагнулась и протиснулась внутрь между ветвей. С минуту светленькая не замечала ее. Отломив колючку, она изящными движениями изображала, что вышивает маленькими стежками какой-то узор. Но вот она подняла глаза, и с уст ее слетели слова, достойные дамы высшего света:
– Дорогая миссис Лейн! Неужели это вы, миссис Лейн?
– Да, я.
– Очень мило с вашей стороны, что заглянули. Садитесь, пожалуйста. Я прикажу подать чай. Вы, должно быть, устали! Дзинь-дзинь! Джейн! Будьте так добры, принесите нам поскорее чай. Благодарю! Присаживайтесь, прошу вас!
– А куда садиться? – спросила темненькая.
– На землю, балда! – прошипела светленькая. – Устраивайтесь на диванчик, дорогая.
– Я любовалась вашим прекрасным боярышником, – сказала темненькая.
– Да, прелесть. Хотите взять с собой?
– Конечно! Можно?
И она стала пробираться наружу. Светленькая накинулась на нее.
– Не смей ничего делать, пока я не велю! – прошипела она. – Вернись и сядь на место. Ну конечно, – произнесла она громко. – Я велю садовнику нарезать для вас букет.
Кареглазая юркнула под дерево и снова села. Она оробела и смутилась, будто и впрямь сидела в гостиной, не зная, куда девать руки. Светленькая играла с блеском – интонации и жесты у нее были просто безупречные. Горничная принесла чай, и светленькая произнесла со слащавой любезностью:
– Вам с молоком и сахаром?
Темненькая, задрав платье, принялась возиться с резинкой на трусах и вопроса не слышала. Светленькая взглянула на нее и снова накинулась.
– Сейчас же опусти платье! – зашипела она. – Все видно.
– А что мне делать. Резинка на трусах ослабла.
– Ты что, очумела?! Кто в гостиной задирает платье? Мы же светские дамы!
– С ними такое тоже бывает.
– Да ты что?! Дамы обязаны чинно сидеть, вести светские беседы и помнить про хорошие манеры.
Темненькая сдалась. Видно, ее утомляло и сбивало с толку жеманничанье светленькой, да и вообще роль светской дамы. Она украдкой поглядывала то на цветы терна, то на синее небо, то на цветы в банке.
– Молока и сахару? – повторила светленькая.
– Да, будьте любезны.
Чашек не было; светленькая запаслась камешками, и они стали печеньем. Темненькая сидела, зажав камешек в руке. Ее подружка держала печенье кончиками пальцев, откусывая его крохотными кусочками, оттопырив мизинец, и жевала, жеманно улыбаясь. Неожиданно она заметила, что темненькая ничего не ест и не пьет, и с таким упреком взглянула на нее, словно та совершила тяжкий грех против этикета.
– Вы больше не хотите чая? – спросила она ледяным тоном.
Кареглазая испугалась, потом робко объявила:
– Не хочу больше играть в эту игру.
– Почему это?
Кареглазая не ответила. Достоинство светленькой как рукой сняло. Она нетерпеливо дернула плечом, давая понять, что у нее просто нет сил терпеть промахи младшей.
– Не умеешь, потому и не хочешь, – насмешливо бросила она.
– Пойдем лучше в поле фиалки рвать, только не понарошку, а взаправду.
– Мы и так все делаем взаправду. Просто ты совсем не умеешь играть. Мала еще, вот и не умеешь.
Темненькая была совершенно убита. Вдруг она отбросила камешек и в полном отчаянии начала выбираться из-под терна. Светленькая тут же сменила тон и принялась улещивать кареглазую.
– Это же проще простого! – затараторила она. – Чуточку притворись и станешь дамой. Давай снова, давай ты будешь герцогиней! Давай?!
Темненькая недоверчиво оглянулась – да такое и вообразить невозможно! И побрела прочь вдоль косогора. Светленькая фыркнула, вскинула гордо голову и крикнула вслед:
– Раз ушла, не вздумай возвращаться!
Ничего не ответив, кареглазая пошла мимо боярышника, мимо живой изгороди по верху косогора. Море пролесок, боярышника в налившихся бутонах и фиалок поглотило ее. Она прошла мимо нераспустившейся примулы, потом мимо расцветшей, потом ступила на лужайку анемонов. Разговаривая сама с собой, она прикрепила себе в волосы несколько цветов и листьев, подражая светленькой.
А та выбралась из-под терновника, заправила платьице в светло-голубые трусы и поднялась на носки, словно балерина. Отломив веточку цветущего терновника и держа ее в обеих руках над головой, она завертелась на носках, закружилась летучими прыжками в вальсе вокруг дерева. То и дело от полноты чувств она подпевала себе. Она старалась петь будто оперная певица на сцене, танцевала вокруг дерева под придуманную мелодию – она великолепно играла свою роль.
Но вот на косогоре снова появилась темненькая. Увидела, что та, другая, танцует, и тоже захотела танцевать. Она остановилась у дерева и ждала. Светленькая увидела ее.
– Ну чего пришла? – с насмешкой произнесла она.
Личико темненькой опечалилось. Она повернулась и стала тихо-тихо спускаться, порою останавливаясь и оглядываясь. Нехотя, бочком, спустилась с косогора, медленно вышла на дорогу и пошла по ней, в волосах ее сияли примулы и одинокий анемон. Наконец она скрылась из виду.
Она ушла, и ничто не мешало радоваться ее танцующей подружке цветам на земле, терну, дождем роняющему свои красивые белые звезды.