Перевод Б. Дубина
Стоит упомянуть Киплинга, как неминуемо возникает лжепроблема: должно
ли искусство служить политике? Говорю "лже", поскольку те, кто потехи ради
взваливает на нас ее бессмысленное обсуждение, забывают одно: мало что в
искусстве значит меньше, чем намерения автора. Допустим, году в 1853-м Уолта
Уитмена вдохновило сумрачное учение Шопенгауэра (а не безоблачное --
Эмерсона). И что, его песни станут другими? Не думаю. Библейский стих
сохранит ту же первородную горечь, бесконечные перечни раскроют ужасающее
многообразие мира, американизмы и варваризмы подойдут для жалоб не хуже, чем
для нынешних восторгов. В смысле исполнения не изменится решительно ничего.
Я не раз задумывался о переворачивании авторского замысла; в любой
литературе есть знаменитые книги, истоки которых неуследимы или сомнительны.
Для Унамуно "Мартин Фьерро" -- это "песнь об испанском воителе, водрузившем
крест над Гранадой, а позже отправившемся в Америку, неся туда цивилизацию и
прокладывая дороги в непроходимой глуши"; для Рикардо Рохаса -- "дух родной
земли" и "первозданный голос самой природы"; я же всегда видел в нем
скромного крестьянина, вырождающегося в поножовщика у трактирной стойки...
Батлер, знавший "Илиаду" наизусть и переведший ее на английский, воображал
ее автора кем-то из троянских юмористов; не всякий эрудит с этим согласится.
Случай Киплинга особенно любопытен. Как в восхвалениях, так и в
проклятиях его уравняли с Британской империей. Приверженцы этого
государственного союза подняли на щит имя писателя, моральные достоинства
стихотворения "If" (Если) и несколько чеканных страниц, провозглашающих
неисчерпаемую многоликость Пяти Наций и радостное подчинение индивида долгу
перед империей. Противники империи (приверженцы иных империй) все это
отвергают либо вычеркивают из памяти. Пацифисты противопоставляют
многотомному наследию Киплинга один-другой роман Эриха Марии Ремарка,
забывая, что самые ошеломляющие открытия "На Западном фронте без перемен" --
бытовые тяготы войны, признаки физического страха героев, солдатский жаргон
на каждом шагу -- сделал бичуемый ими Киплинг в "Казарменных балладах",
первый выпуск которых увидел свет в 1892 году. Понятно, что тогда этот
"грубый реализм" был встречен викторианской критикой в штыки; сегодня его
продолжатели не прощают автору малейшей трогательной ноты. Итальянские
футуристы не помнят, что именно он первым среди европейских поэтов прославил
чистую и слепую неутомимость машины... (Провозвестник здесь, как и в других
случаях, многократно ценней последователей) В конце концов, все -- и
обожатели, и хулители -- сводят его до незамысловатого певца империи и
предпочитают думать, будто пары элементарных политических штампов достаточно
для эстетического анализа тридцати пяти ни в чем не повторяющихся томов.
Иначе как тупой эту уверенность не назовешь, убожество ее бросается в глаза.
Перейду к бесспорному. Творчество Киплинга -- его стихи и проза --
бесконечно сложнее мысли, которую они отстаивают. Рядом с "Dayspring
Mishandled", "The Gardener", "The Church that Was at Antioch" (Плохое
начало; Садовник; Прежняя церковь в Антиохе) даже лучшие рассказы Мопассана
-- скажем "Le lit 29" или "Boule de suif " (Койка номер 29; Пышка) --
кажутся детскими каракулями. Второстепенные обстоятельства -- то, что
Киплинг написал несколько книг для детей, а в литературе предпочитал
недоговаривать, -- заслонили эту истину. Как любой из живущих, Киплинг
вмещал в себя многих людей (английского аристократа, журналиста в Евразии,
книголюба, собеседника солдат и холмов), но прежде всего он был мастером.
Мастером изобретательным, скрытным и неудовлетворенным, как Джеймс
Джойс или Малларме. Ничего равного страсти к слову в его пестрой жизни не
было.
Эдвард Шенкс (автор тут же забываемых стихов и посредственной книги об
Эдгаре По) в этом своем труде уверяет, будто Киплинг в конце концов осудил
войну и предсказал, что личность упразднит или урежет власть государства
Стоит упомянуть Киплинга, как неминуемо возникает лжепроблема: должно
ли искусство служить политике? Говорю "лже", поскольку те, кто потехи ради
взваливает на нас ее бессмысленное обсуждение, забывают одно: мало что в
искусстве значит меньше, чем намерения автора. Допустим, году в 1853-м Уолта
Уитмена вдохновило сумрачное учение Шопенгауэра (а не безоблачное --
Эмерсона). И что, его песни станут другими? Не думаю. Библейский стих
сохранит ту же первородную горечь, бесконечные перечни раскроют ужасающее
многообразие мира, американизмы и варваризмы подойдут для жалоб не хуже, чем
для нынешних восторгов. В смысле исполнения не изменится решительно ничего.
Я не раз задумывался о переворачивании авторского замысла; в любой
литературе есть знаменитые книги, истоки которых неуследимы или сомнительны.
Для Унамуно "Мартин Фьерро" -- это "песнь об испанском воителе, водрузившем
крест над Гранадой, а позже отправившемся в Америку, неся туда цивилизацию и
прокладывая дороги в непроходимой глуши"; для Рикардо Рохаса -- "дух родной
земли" и "первозданный голос самой природы"; я же всегда видел в нем
скромного крестьянина, вырождающегося в поножовщика у трактирной стойки...
Батлер, знавший "Илиаду" наизусть и переведший ее на английский, воображал
ее автора кем-то из троянских юмористов; не всякий эрудит с этим согласится.
Случай Киплинга особенно любопытен. Как в восхвалениях, так и в
проклятиях его уравняли с Британской империей. Приверженцы этого
государственного союза подняли на щит имя писателя, моральные достоинства
стихотворения "If" (Если) и несколько чеканных страниц, провозглашающих
неисчерпаемую многоликость Пяти Наций и радостное подчинение индивида долгу
перед империей. Противники империи (приверженцы иных империй) все это
отвергают либо вычеркивают из памяти. Пацифисты противопоставляют
многотомному наследию Киплинга один-другой роман Эриха Марии Ремарка,
забывая, что самые ошеломляющие открытия "На Западном фронте без перемен" --
бытовые тяготы войны, признаки физического страха героев, солдатский жаргон
на каждом шагу -- сделал бичуемый ими Киплинг в "Казарменных балладах",
первый выпуск которых увидел свет в 1892 году. Понятно, что тогда этот
"грубый реализм" был встречен викторианской критикой в штыки; сегодня его
продолжатели не прощают автору малейшей трогательной ноты. Итальянские
футуристы не помнят, что именно он первым среди европейских поэтов прославил
чистую и слепую неутомимость машины... (Провозвестник здесь, как и в других
случаях, многократно ценней последователей) В конце концов, все -- и
обожатели, и хулители -- сводят его до незамысловатого певца империи и
предпочитают думать, будто пары элементарных политических штампов достаточно
для эстетического анализа тридцати пяти ни в чем не повторяющихся томов.
Иначе как тупой эту уверенность не назовешь, убожество ее бросается в глаза.
Перейду к бесспорному. Творчество Киплинга -- его стихи и проза --
бесконечно сложнее мысли, которую они отстаивают. Рядом с "Dayspring
Mishandled", "The Gardener", "The Church that Was at Antioch" (Плохое
начало; Садовник; Прежняя церковь в Антиохе) даже лучшие рассказы Мопассана
-- скажем "Le lit 29" или "Boule de suif " (Койка номер 29; Пышка) --
кажутся детскими каракулями. Второстепенные обстоятельства -- то, что
Киплинг написал несколько книг для детей, а в литературе предпочитал
недоговаривать, -- заслонили эту истину. Как любой из живущих, Киплинг
вмещал в себя многих людей (английского аристократа, журналиста в Евразии,
книголюба, собеседника солдат и холмов), но прежде всего он был мастером.
Мастером изобретательным, скрытным и неудовлетворенным, как Джеймс
Джойс или Малларме. Ничего равного страсти к слову в его пестрой жизни не
было.
Эдвард Шенкс (автор тут же забываемых стихов и посредственной книги об
Эдгаре По) в этом своем труде уверяет, будто Киплинг в конце концов осудил
войну и предсказал, что личность упразднит или урежет власть государства