Перевод Б. Дубина
Среди рассказов, которых я не написал и, видимо, не напишу (хотя они на
свой странный и зачаточный лад как-то оправдывают мое существование), есть
восемь--десять страничек, многословный черновик которых носит титул "Фунес,
чудо памяти", а другие, более сжатые версии -- попросту "Иренео Фунес".
Герой этой вдвойне призрачной выдумки -- обычный оборванец из Фрай Бентоса
или Хунина образца 1884 года. Его мать -- гладильщица, загадочный отец, по
слухам, мясник со скотобойни. Известно одно: по происхождению и
неразговорчивости он индеец. В детстве его выставили из начальной школы
после того, как он на память воспроизвел две главы учебника с иллюстрациями,
картами, виньетками, шрифтом и даже опечаткой... Парень умирает, не дожив до
двадцати. Он неимоверно ленив: день за днем пролеживает в кровати,
уставившись на смоковницу во дворе или на паутину в углу. У одра соседи
припоминают жалкие события его жизни: поездку на скотный двор, в бордель, в
усадьбу к такому-то. И только один подсказывает разгадку. Покойный был,
вероятно, единственным подлинным ясновидцем на свете. Восприятие и память
служили ему безотказно. Мы охватываем взглядом три стакана на столе, Фунес
-- каждый лист и корешок виноградной лозы. Он помнил формы южных облаков на
рассвете тридцатого апреля 1882 года и мог сравнить их в уме с разводами на
кожаном переплете книги, которую однажды в детстве подержал в руках. Мог
восстановить все свои сны, все полусны. Он умер от воспаления легких, и его
замурованная жизнь осталась самой неисчерпаемой сокровищницей в мире.
Можно видеть в загадочном бедняге из моего рассказа зародыш
сверхчеловека, этакого маленького Заратустру из пригорода, но одно
бесспорно: он чудовищен. Я вспомнил о нем здесь лишь потому, что не прочесть
отрываясь все четыреста тысяч слов джойсовского "Улисса" одно за другим под
силу разве что подобным чудовищам. (Не решаюсь даже представить, какие
потре-488 буются для "Поминок по Финнегану": они для меня столь же
невообразимы, как четвертое измерение Хинтона или никейская Троица.)
Известно, что неподготовленному читателю бескрайний роман Джойса
представляется непостижимым хаосом. Известно и то, что официальный
толкователь романа Стюарт Гилберт соотносит каждую главу с определенным
часом дня, органом тела, видом искусства, символом, цветом, литературным
приемом и приключением Улисса, сына Лаэрта из рода Зевса. Простого
перечисления этих незаметных и кропотливых соответствий оказалось
достаточно, чтобы мир склонился перед суровым планом и классической
дисциплиной книги. Самым прославленным из добровольных тиков стал самый
ничтожный: совпадения Джойса с Гомером или (проще говоря) с сенатором от
департамента Юра, господином Виктором Бераром.
Куда поразительней, я убежден, неисчерпаемое разнообразие стилей книги.
Подобно Шекспиру, Кеведо и Гете, Джойс -- как мало кто другой -- не просто
литератор, а целая литература. И все это, как ни сверхъестественно, в
пределах одного тома. Письмо у него насыщено до предела, тогда как у Гете
всегда оставалось легким -- достоинство, в котором Кеведо не заподозришь. Я
(как любой другой) целиком "Улисса" не прочел, но с удовольствием читаю и
перечитываю некоторые сцены: диалог о Шекспире, "Walpurgisnacht"
(Вальпургиева ночь) в лупанарии, вопросы и ответы катехизиса... "They drank
in jocoserious silence Epp's massproduct, the creature cocoa". А на другой
странице: "A dark horse riderless, bolts like a phantom past the
win-ningpost, his mane mononfoaming, his eyeballs stars". Или еще:
"Bridebed, childebed, bed of death, ghost-candled" (Они в
балаганнозабоченном молчании испили Эппова масспродукта, животворящего
какао; темная лошадка без седока тенью проходит финишный столб, луннопенная
грива и звезды-зрачки; ложе зачатия и рождения, ложе смерти в призрачном
круге свечей) Избыток и недостаток идут у Джойса рука об руку. Недоразвитие
архитектурных способностей (которых боги ему не послали, вынудив подменять
их головоломными соответствиями и лабиринтами) искупается его даром слова,
без малейшего преувеличения или неточности сравнимым с "Гамлетом" или
"Погребальной урной"... "Улисс" (как известно) -- это история одного дня в
пределах одного города. Легко заметить, что добровольное самоограничение
здесь -- не просто дань вкусам Аристотеля: как нетрудно догадаться, любой
день для Джойса -- это втайне все тот же неотвратимый день Страшного суда, а
любое место на свете -- Преисподняя или Чистилище
Среди рассказов, которых я не написал и, видимо, не напишу (хотя они на
свой странный и зачаточный лад как-то оправдывают мое существование), есть
восемь--десять страничек, многословный черновик которых носит титул "Фунес,
чудо памяти", а другие, более сжатые версии -- попросту "Иренео Фунес".
Герой этой вдвойне призрачной выдумки -- обычный оборванец из Фрай Бентоса
или Хунина образца 1884 года. Его мать -- гладильщица, загадочный отец, по
слухам, мясник со скотобойни. Известно одно: по происхождению и
неразговорчивости он индеец. В детстве его выставили из начальной школы
после того, как он на память воспроизвел две главы учебника с иллюстрациями,
картами, виньетками, шрифтом и даже опечаткой... Парень умирает, не дожив до
двадцати. Он неимоверно ленив: день за днем пролеживает в кровати,
уставившись на смоковницу во дворе или на паутину в углу. У одра соседи
припоминают жалкие события его жизни: поездку на скотный двор, в бордель, в
усадьбу к такому-то. И только один подсказывает разгадку. Покойный был,
вероятно, единственным подлинным ясновидцем на свете. Восприятие и память
служили ему безотказно. Мы охватываем взглядом три стакана на столе, Фунес
-- каждый лист и корешок виноградной лозы. Он помнил формы южных облаков на
рассвете тридцатого апреля 1882 года и мог сравнить их в уме с разводами на
кожаном переплете книги, которую однажды в детстве подержал в руках. Мог
восстановить все свои сны, все полусны. Он умер от воспаления легких, и его
замурованная жизнь осталась самой неисчерпаемой сокровищницей в мире.
Можно видеть в загадочном бедняге из моего рассказа зародыш
сверхчеловека, этакого маленького Заратустру из пригорода, но одно
бесспорно: он чудовищен. Я вспомнил о нем здесь лишь потому, что не прочесть
отрываясь все четыреста тысяч слов джойсовского "Улисса" одно за другим под
силу разве что подобным чудовищам. (Не решаюсь даже представить, какие
потре-488 буются для "Поминок по Финнегану": они для меня столь же
невообразимы, как четвертое измерение Хинтона или никейская Троица.)
Известно, что неподготовленному читателю бескрайний роман Джойса
представляется непостижимым хаосом. Известно и то, что официальный
толкователь романа Стюарт Гилберт соотносит каждую главу с определенным
часом дня, органом тела, видом искусства, символом, цветом, литературным
приемом и приключением Улисса, сына Лаэрта из рода Зевса. Простого
перечисления этих незаметных и кропотливых соответствий оказалось
достаточно, чтобы мир склонился перед суровым планом и классической
дисциплиной книги. Самым прославленным из добровольных тиков стал самый
ничтожный: совпадения Джойса с Гомером или (проще говоря) с сенатором от
департамента Юра, господином Виктором Бераром.
Куда поразительней, я убежден, неисчерпаемое разнообразие стилей книги.
Подобно Шекспиру, Кеведо и Гете, Джойс -- как мало кто другой -- не просто
литератор, а целая литература. И все это, как ни сверхъестественно, в
пределах одного тома. Письмо у него насыщено до предела, тогда как у Гете
всегда оставалось легким -- достоинство, в котором Кеведо не заподозришь. Я
(как любой другой) целиком "Улисса" не прочел, но с удовольствием читаю и
перечитываю некоторые сцены: диалог о Шекспире, "Walpurgisnacht"
(Вальпургиева ночь) в лупанарии, вопросы и ответы катехизиса... "They drank
in jocoserious silence Epp's massproduct, the creature cocoa". А на другой
странице: "A dark horse riderless, bolts like a phantom past the
win-ningpost, his mane mononfoaming, his eyeballs stars". Или еще:
"Bridebed, childebed, bed of death, ghost-candled" (Они в
балаганнозабоченном молчании испили Эппова масспродукта, животворящего
какао; темная лошадка без седока тенью проходит финишный столб, луннопенная
грива и звезды-зрачки; ложе зачатия и рождения, ложе смерти в призрачном
круге свечей) Избыток и недостаток идут у Джойса рука об руку. Недоразвитие
архитектурных способностей (которых боги ему не послали, вынудив подменять
их головоломными соответствиями и лабиринтами) искупается его даром слова,
без малейшего преувеличения или неточности сравнимым с "Гамлетом" или
"Погребальной урной"... "Улисс" (как известно) -- это история одного дня в
пределах одного города. Легко заметить, что добровольное самоограничение
здесь -- не просто дань вкусам Аристотеля: как нетрудно догадаться, любой
день для Джойса -- это втайне все тот же неотвратимый день Страшного суда, а
любое место на свете -- Преисподняя или Чистилище