Страница:
– И все-таки, вывод. - продолжала настаивать контрразведка.
– Не сомневаюсь, вы - безбожники. - заявил религиозный майор. - И, тем не менее, повторяю - перед нами посланец тьмы! Все мы заслужили того, чтоб нас прокляли!
И потянулся за сигаретой, которую он, без сомнения, заслужил.
А чуткий и нервный Ванька заслужил одного - быть авангардом настоящей Божьей грозы.
В январе 45-го тучу прорвало: ураган неслыханной артподготовки в одночасье скрутил в единый жгут доты, дзоты и жалкие земляные норы обреченных гренадеров и в то же мгновение десять тысяч «тридцатьчетверок», испустив сотрясший долины и горы, клич (он был слышен в самом Берлине), рванулись навстречу померанским и силезским низинам и городам: Германия взвыла в предчувствии самой дикой, невиданной, а главное, справедливой расправы за всю свою и так не особо ласковую историю. Куммерсдорфы и Грос-Егерсдорфы мгновенно померкли перед этим невиданным нашествием [39] оскорбленной и униженной Азии и никаким, пусть даже самым отъявленным Руделям, Хартманам и Виттманам [40] не в силах было уже поставить заслон океану. На месте каждой сгоревшей «коробки» из тумана и дыма вырастало пятнадцать озлобленных, остервенелых, готовых все порвать на своем пути гончих. Уходило в небеса десять попавших в засаду «шерманов» - тут же снег вылеплял из своей пелены двести до отказа забитых боеприпасами, залитых по горло топливом, рычащих мстителей. Гонцы Апокалипсиса, ворочая башнями, рыскали по лесам и дорогам, проскакивали переправы, пробивали преграды в виде крестьянских домов и обреченных помещичьих вилл, стирая в пыль вековые кирпичи, сминая обезумевшие немецкие тылы и беженцев с их несчастными, жертвенными лошадьми. Напрасно пасторы в оставленных на растерзание селах и городишках торопились договориться с Всевышним - в ту зиму страна Гете и Шиллера однозначно была проклята Богом. Вострубили Его ангелы! На добротных проселочных дорогах и безупречных по качеству автобанах их самые верные слуги перемалывали своими ни днем, ни ночью, не останавливающимися мельницами гусениц обезумевших женщин и детей. Пулеметы хлестали ливнями, смывая с дорог все живое. Траки, словно ластик, играючи стирали с асфальта повозки. Поистине, губительный мор был послан на согрешившую землю. [41] Один из самых активных ангелов Смерти - Рыбалко - прирос к своему видавшему виды «КВ». Его танки не надо было и подгонять. Оставляя пятна на месте детских колясок, и загромождая обочины раздавленными телегами и «мерседесами», Третья Танковая безостановочно отмеряла пространство от истерзанного Чехонстова, через мосты и понтоны так и не замерзшей Варты к шлюзам Грошовицы, а оттуда неслась на обреченный Оппельн. Будучи в самом начале полноводной рекой, она то и дело растекалась на ручьи и ручейки, создавая рукава и ответвления с тем, чтобы, сомкнув очередное кольцо за спиной ошалело мечущегося фольксштурма, слиться вновь возле Бунцлау, который, без всякого сомнения, был обречен на мечи и пожары.
Являясь острием теперь уже рыбалковского клина, озверевший от гона Иван Иваныч внимал мотору во всем ему доверившейся машины. Нюх его был обострен сверх всякой меры. «Коробка» летела в снежном вихре, колошматя гусеницами очередное шоссе и, вырастая из метели перед ни в чем не повинными бюргерами, набрасывалась на них подобно самой свирепой валькирии. Страшное это было зрелище: задранный ствол, распахнутый люк водителя, и в пустоте - почерневшая голова с неописуемым взглядом. Слепой ко всему остальному, Ванька рвался на зов - сплошным кровавым комом слипались за «Т-34» раздавленные лошади, фольксштурмовцы и младенцы. Разбегающиеся во все стороны беглецы не замечали восседающей на пулеметной турели танка еще одной зловещей фигуры - это смекалистый гвардеец привязал себя к десантному поручню резиновым жгутом и трофейными офицерскими подтяжками. Окидывая взглядом заваленную вещами дорогу, сержант время от времени спрыгивал с бешено мчавшегося танка. На какое-то мгновение он повисал на помочах. Подтяжки вытягивали мародера обратно. Очередной чемодан забрасывался на броню и безучастный к воплям несчастных, Крюк - истинная химера войны - принимался исследовать его содержимое.
Якут, сощурившись, блаженствовал на коробках.
А Найденов всей больной и воспаленной душой своей, всем изломанным существом рвался на Запад, влекомый той единственной мелодией ненависти, которая так его распаляла. Он несся за Призраком, словно за горизонтом, не замечая собственного одиночества на переполошившихся дорогах. В лучах восходящего или заходящего солнца (когда снег ненадолго давал себе передышку) сверкали вращающиеся катки одинокой найденовской «ласточки». Бесполезны были попытки перепуганных юнцов «гитлерюгенда» остановить это немыслимое движение: «фаустпратроны» натыкались на заботливо приваренные все тем же Крюком сетки по бокам башни или пролетали мимо - любая баррикада «фольксштурма» раздавливалась; старики в форме еще первой мировой, вооруженные жалкими карабинами и бесполезными французскими трофейными ружьями, в лучшем случае, оставались без велосипедов. Найденов не замечал ни баррикад, ни людей. Танкист был тем самым предвестником Ужаса, о котором давно шептались по углам старухи Стандау и Ульма, и который вскоре после того, как его танк проскакивал улицы, давал о себе знать уже повсеместным дрожанием земли, моторным гулом и лязганьем, ибо вслед за сумасшедшей «тридцатьчетверкой» катилось и все поглощало, и все перемалывало железное «цунами».
Одер возник перед взором Ивана Иваныча - он с размаху воткнулся в Одер. Следом заглушили моторы остальные «тридцатьчетверки». Стонал за ними еще один изнасилованный городок; ни в чем, ни повинный средневековый Цорбен. Пожары врывались в окна, а из окон навстречу огню летели шкафы, стулья и зеркала: буйствовала в залах и комнатах каждого дома, истребляя чужой ненавистный уклад, свирепая русская пехота.
Пейзаж был до боли знаком: роту шедших за Ванькой тяжелых машин испепелили «фаусты». На площади трубил смертельно раненый «ИС» - факел бил из башни, у которой кулаком сдетонировавшего боезапаса вздыбило крышу: в клубах дыма поднялись к облакам души усопшего экипажа - а танк все дергался и дробил траками булыжники мостовой, цепляясь за ускользающую жизнь - никто не мог подойти к нему. В остальных «ИСах» снег уже погасил огонь. Этот плачущий по своим и чужим, погребальный силезский снег уже засыпал сине-черные лица положенных возле машин танкистов.
Иван Иваныч не спал - он никогда не спал. Нагнавший на окраине беззащитного города Ваньку Смерть лейтенант-помпотех вместе с помощниками подкатывали к его поцарапанной, помятой, заляпанной снежной грязью машине бочки с соляркой, а Найденов высовывался из люка, положив на броню обугленные руки: весь устремляясь за реку, в пустоту, рождающую снежный саван.
Ночью два генерала наткнулись на одинокую «ласточку».
Штабиста Вельяминова, дворянина и бывшего семеновца каким-то образом милосердно миновал знаковый «37-й». Аккуратному военспецу давно простили привычку одеваться с иголочки и закладывать салфетку за воротник даже во время скромных фронтовых трапез. Никого не коробили грассирующее «р» и постоянная присказка «будьте любезны, голубчик», неважно к кому обращенная. Александр Александрович позволял себе в недолгие минуты отдыха присаживаться с томиком Верлена или Рембо (разумеется, чтение шло на языке оригинала). Генерал-полиглот (домашнее петербургское образование, гувернер-швейцарец и немка-служанка) великолепно разбирался в английском, итальянском и в столь пригодившемся на последней войне немецком, но опять-таки благоразумно не выпячивал излишние знания: был скромен, услужлив и незаменим - сам Шапошников, не последний человек при кремлевском горце, уважал его.
Прежде чем увидеть последнюю перед Берлином реку, почитатель Канта и Бетховена от края до края проехал взятый на штык Цорбен. Мерзости великого похода Третьей Танковой в который раз явились ему. Освещенный точно прожекторами, бьющим из зданий огнем, генерал вынужден был устремить взгляд в себя. Было от чего прятаться: бежали за «виллисом» истерзанные девушки: за ними гналась толпа победителей. Офицеры охраны, сорванными, на последнем пределе, глотками и выхваченными «ТТ» разгоняли пьяную рвань: сержанты и рядовые разбегались по улицам, чтобы собраться вновь. Женщины потрошились ими, как куры («вот вам, за Минск и Харьков») - хотя тут же с походных кухонь повара кормили детей. Сожженные «ИСы» проворно и усердно закрашивал самый великий на земле маляр - февральский снег. С мертвых механиков и башнеров уже были сняты сапоги и ботинки. Ведьма-война скакала и кривлялась перед генералом, прежде чем «виллис» добрался до пустоты и безмолвия берега: правда, за Одером уже виделся ее конец; вполне осязаемый и справедливый, но Вельяминов был пессимист, он предпочитал повторять в душе за все человечество: «Иисусе Христе, сыне Божий, спаси и помилуй нас, грешных…».
Рядом с уставшим от бесконечного свинства аристократом, сопел потомственный крестьянин, унтер в Первую мировую, буденовский рубака, испанский комбриг, а, ныне сталинский генерал-лейтенант Матвей Ильич Безбородов. Вдали, над так и не полоненным еще Бреслау, гудело великое зарево. С невидимой реки в лицо било холодом. За генеральскими спинами, которые третью военную зиму нещадно горбила ответственность, поблескивал огонек найденовской цигарки.
– Завидую я капитану. - буркнул генерал-лейтенант. - Сам скачешь как на сковородке, вертишься, в глазах рябит от карт. Готов здесь же, не сходя с места, и упасть… А этому обгоревшему черту хоть бы что!… Нас с тобой под Опельном в тылу и то тряхнуло - едва Богу душу не отдали. А он до Одера прокатился без единой царапины… Щепотку бы такого фарта!
– Помилосердствуй, голубчик Матвей Ильич! - воскликнул Вельяминов. - Попробуй, покувыркайся в корыте, которое, чуть что, и сгорит за секунду!… И посмотри только на него: настоящий Акакий Акакиевич! Шинели нет порядочной - одни обноски… Из всего имущества - старый «сидор». И куда ему податься, кроме танка? Забился, точно в нору.
С писателем Гоголем герою Мадрида и рабоче-крестьянскому генералу не приходилось встречаться - Безбородов недоверчиво уставился на собеседника. И вот что отрезал:
– Этот черт Найденов Силезию снесет с Померанией - не заметит! Прикажи сейчас - лезь в реку; ведь полезет, дьявол обожженный: лишь бы дорваться до «немца». Он-то за ним до самого Берлина погонится. И не возьмет его ничего - ни «фауст», ни мина. Это меня может в любую минуту накрыть. А Ваньку - дудки. И что для нас с тобою бессмыслица - для него, башибузука - смысл: вот, и сейчас торчит в танке. Было бы плохо - вылез. Как ошпаренный выскочил бы! Таким война-мать родна. И куда он все таращится?
Начальство вновь схватилось за бинокли и напрягло слух - и вновь не разобралось, что крутится там, на том берегу, за ночным метелистым снегом.
Насторожившийся, словно легавая, Ванька давно разобрался. Он слышал, как в темных унылых пространствах жмутся друг к другу потерявшие лоск «элефанты» и «мардеры», которых, словно слепых котят, бросили на обочинах. К стонам еще не развороченных штурмовиками «бизонов» прислушивался танкист, в не затихающем шуме войны определяя их одинокие сиплые позывные. Метель, ослепившая двух генералов, не могла заглушить ночной переклички немцев: Ванька, единственный, слышал, как там, за рекой, трясутся от страха немецкие самоходки. Теперь «ягдпанцеры» сами были готовы забиться в любую щель, зарыться по крышу рубки: они бросали в тягучую ночь жалобные голоса. Их лихорадка доходила до Одера. Вжавшись в сидение «ласточки», весь покрывшийся инеем, потусторонний Найденов терпеливо разбирался в какофонии звуков, настроившись, как антенна, на единственный голос. И тот, единственный, не обманывал! Временами, ненадолго заглушая его, мяукали израненные «пантеры». В недалеком немецком тылу, торопливо сгружаясь с платформ, бормотали проклятия небу «штурмтигры» со своими, уже бесполезными, 380-мм бомбометами. Проваливаясь в снежное месиво, тут же, у места выгрузки переобувались с транспортных гусениц на боевые, последние Pz. Kpfw 4. У этих неповоротливых увальней из истощенных резервов Гиммлера не оставалось шансов: пятнадцатилетние механики могли довести их разве что до первой русской батареи. Но вновь пробивался сквозь перекличку сотен обреченных машин, не знающий ни усталости, ни поражения рык! И тогда Найденов молился своему всемогущему Богу. Он не зря напрягался той буйной на грабежи и метели ночью - в ста пятидесяти километрах на северо-запад от засыпанной бураном «ласточки» Призрак был надежно запеленгован. «Белый Тигр» никуда и не собирался деваться - монстр утаптывал место для нового боя.
Пока Ванька глядел за реку, экипаж развлекался: ремень ППШ немилосердно натирал плечо, но увлеченный наводчик не обращал внимания на подобные мелочи. Сержант мягко отстранял с дороги особо непонятливых жильцов. Его натруженными руками снимались как раз те самые картины, за которыми годами ожидали своего избавителя семейные шкатулки. Полы он вскрывал именно в нужном месте. Столовое серебро рассовывалось по карманам. Часы сгружались в видавшие виды «сидоры». Затем наступал черед обитателей: приглашая на кровать широким жестом очередную хозяйку, сержант не брезговал и почтенной старостью. Он вправе был требовать оплату в виде колье, обручальных колец и массивных сережек - и, виртуозно освобождая пожилых и молодых владелиц от фамильного золота, успевал отпускать партнершам комплименты. Впрочем, немки оказались на редкость дисциплинированны - Крюк не мог на них нахвалиться:
– Вот до чего податливы на это дело! Стоит автомат навести, так уже визжат: как им хочется!
Чумазая пехтура отчаянно завидовала подлецу-танкисту, снимавшему сливки из под носа даже самых прожженных барахольщиков. Впрочем, гвардеец не обращал за ревность никакого внимания. Одаривая благодарных жительниц Цорбена своей болезнью, трудолюбивый сержант неустанно бегал туда-сюда, пока под завязку не нагрузил очередной танк. К своей чести, не один свой визит он не завершил очередью: может быть от того, что, обладая даром гипноза, вполне обходился без банальщины, к которой постоянно прибегали всякие примитивы из тыловых частей. Так или иначе, но к концу временного простоя на Одере счет облагодетельствованных Крюком «фрау» и «фрейлен» шел уже на десятки, а количество рассованного по противогазным сумкам золотишка приближалось чуть ли не к килограмму.
Вслед за сержантом покинул Ивана Иваныча и столь ненавидимый особистом Сукиным «северный олень». Вынюхав на вокзале очередную цистерну, Бердыев поделился находкой с обозниками - таким образом, якут, не хуже удачно запущенного немецкого снаряда, разом отправил на тот свет целое подразделение. В то время как злосчастные собутыльники с пеной, хрипом и выпученными глазами, один за другим отдавали Богу души, заговоренный башнер уже на следующий день поднялся с госпитальной койки. Метиловый спирт, с помощью которого Бердыев так быстро организовал в Цорбене целое кладбище, [42] на редкость милосердно отнесся к самому могильщику. Врачи настолько оторопели, что отпустили его: бледно-синюшного, шатающегося как былинка, в одном исподнем (все остальное уже реквизировали) умирать возле любимого танка. Постоянно, на каждом шагу, скидывающий кальсоны Бердыев пугал и мародеров и поваров. От поноса и рвоты он едва не превратился в пар, но, как бы там ни было, дотащился до своего не менее повернутого командира, залез под насквозь пробитую холодом машину, где уже был вырыт окопчик и поставлена печка, и свернулся на резиновом коврике, которым покрывают снаряды - живой и равнодушный к простуде, словно сибирская лайка.
Тем временем, пламя Цорбена перестало освещать корму «ласточки». Извержение поостыло, хотя лава еще вспыхивала то здесь, то там. Из подвалов вылезал наевшийся тотальной войны «фольксштурм». Вставшие на ноги женщины оправляли платья и юбки. Стихли крики «ур», так как все население городка - включая престарелого кайзеровского адмирала, свидетеля еще Ютландского боя, который, при всем военно-морском параде на пороге своего особняка встретил варваров - осталось без часов (сам адмирал, ко всему прочему, и без кортика, наград и брюк с «лампасами»). На том же самом вокзале, где якут отыскал злосчастную цистерну, теперь вместе с мебелью и посудой днем и ночью грузились для отправки в разоренное Отечество добротные немецкие станки. Мародеры насытились: зашевелились разведчики. Мимо Ванькиного танка саперы на своих терпеливых двужильных горбах таскали бревна и доски. Торопливо сложенные костерки едва обогревали безымянных умельцев, вытворяющих без молотков, скоб и гвоздей настоящие чудеса: повсюду жизнеутверждающе звенели их топоры. Сколько их полегло от воспаления легких, сколько провалилось в полыньи, было затащено под лед, пропало без вести на возводимых переправах: никто, разумеется, не считал! А метели, завалив снегом могилы, воронки и обугленные дома, выдохлись. Над Силезией зависло зимнее солнце. Впрочем, оно так и не смогло пробиться к не покорившемуся Бреслау: по периметру крепости метались тучи, бухали громы и змеились молнии.
А Ванька словно прирос к сиденью.
Не только генералы навестили его знаковую «тридцатьчетверку». С очередным награждением заглянуло на окраину Цорбена непосредственное начальство. Шатались любопытствующие лейтенанты из прибывшего резерва. Объявилась прокуратура по душу чудесным образом спасшегося Бердыева. Два недоверчивых майора, не оставляя в покое метиловый спирт, пытались повесить башнеру предумышленное отравление. Но даже этим окаменевшим дубам хватило первой (и единственной) беседы с подозреваемым - вне всякого сомнения, пьянь была невиновена.
А вот Крюком на сей раз занялись основательно. Девяностолетняя фрау, павшая жертвой его неутомимой похоти в каком-то окраинном подвальчике, напрягла ссохшиеся мозги - и (первый случай за весь этот лихой месяц!) доковыляла до комендатуры. Жалоба совершенно неожиданно сработала: и без того ошалевший от безобразий комендант подскочил на единственном венском стуле - само провидение послало ему старую перечницу. Он как раз штудировал совершенно недвусмысленный приказ Ставки; наконец-то и до «ГлавПура» дошло - энтузиазм освободителей нужно гасить немедленно. Показательная порка - вот что требовалось для всех этих распоясавшихся сукиных сынов: Крюк подвернулся как никогда кстати.
На единственной площади, с которой так и не убрали «ИСы», наводчик отчаянно торговался с видавшим виды солдатом-туркменом. Возле спорщиков, переминался с ноги на ногу обозный верблюд. Попирая копытами европейскую мостовую с таким же достоинством, с которым оно попирало бы и торговый «пятачок» самого захудалого кишлака, животное, сверху вниз поглядывало на сутолоку, даже посреди разорения и снега умудряясь занимать себя жвачкой. Вне всякого сомнения, верблюд парил над суетой. А было на что взглянуть: переводимая под Бреслау пехота избавлялась от набитых тюков - их невозможно было тащить за собой. Солдатики отдавали добро за бесценок. По отношению к этому самому серому роду войск торжествовала полная дискриминация: тон задавали самоходчики, САУ которых способны были перевозить целые тонны полезного груза. Чуть ниже по рангу теснились артиллеристы со своими вместительными тягачами и «студебекерами». В затылок последним дышали танкисты. Но истинными хозяевами положения все-таки заслуженно оставались различного вида тыловики - рано или поздно, девяносто процентов награбленного перебиралось в их, неторопливо ползущие за Армией, телеги и грузовики. Эти разжиревшие баи наперед знали; оборванцы в ушанках и танкошлемах никуда не денутся: вот почему даже проклятый туркмен не спешил! По бортам сожженной «коробки» обозник разложил настоящее богатство: глицериновое мыло. Крюк, предусмотрительно держась подальше от свидетеля торга (верблюд, время от времени показывал зубы и пускал слюну), подносил к обмороженному уху азиата дамские часики, уверяя «недоверчивую чурку» в их безотказном тиканье. Впрочем, шум на площади стоял такой, что в исправности товара усомнился бы самый чуткий акустик - так что, готовый прибрать лакомый кусок житель Ашхабада все-таки сомневался.
Деловая беседа неожиданно завершилась. Предусмотрительно захваченная патрулем старушонка подала с заднего сиденья «виллиса» свой дребезжащий голосок и выпростала из перчатки в сторону гвардейца крючковатый палец.
Верблюда с погонщиком тут же отпустили. На стол перед комендантом вывалили целую груду часов, перемешавшихся, как змеиный клубок. Парочка завалявшихся в галифе Крюка обручальных колец окончательно прояснила картину - кандидат был определен.
Не подозревающий о том, что вот-вот лишится наводчика, Ванька охватывал нетерпеливым взором поля за рекой, а суд в сохранившейся ратуше уже вынес вердикт. Все те же дубы-прокуроры потирали руки: наскрести еще парочку другую эпизодов не представляло проблемы. Об интимных ласках сержанта по-немецки основательно поведали две почтенного возраста дамы, которых сам наводчик (что не удивительно) так и не вспомнил. Затем на сержанта повесили еще с десяток эпизодов. Праздник справедливости решили обставить с размахом: для этого требовалось построить бригаду, к которой имел честь принадлежать найденовский экипаж, и кончить дело на виду у всех потенциальных насильников. Заместитель прыткого коменданта уже подыскал подходящую стену.
Особист Сукин, без сомнения, был бы доволен. Но именно последнемумоменту обязана жизнью добрая половина всех негодяев: Ангел Спаситель нанес в комендатуру визит как раз в ту веселенькую минуту, когда приговоренного, без ремня и погон, уже выводили на улицу. Рыбалко узнал молодца - и в схватке с законом победил авторитет. Чудом не нашпигованный свинцом сержант, словно Ниф-Ниф, примчался к «ласточке», и с тех пор носа из под нее не казал.
В один прекрасный весенний денек рядом с застывшей, как преждевременный памятник, найденовской «тридцатьчетверкой», наконец-то достроили переправу. Притопленный в открывшейся воде, пропускающий через себя льдины, настил был невидим с воздуха самому дотошливому корректировщику и вызывал непреходящую радость Черепа: тот трясся от одной только мысли, что теперь в любой момент можно рвануть за «Тигром» в сторону Цоссена. Гигантский ткацкий станок, между тем, продолжал работу на всем протяжении Одера: саперы - эти истинные «лошадки войны» - продолжали тянуть сотни тайных и явных нитей к обреченному правобережью. Немцы в бессилии наблюдали за трудягами-ткачами, проклиная их несомненное и очевидное мастерство.
Башмачкин уже готовился завести дизель (Призрак никуда не девался, он дразнил рыком и запахом), как вынырнувший возле номера «379» адъютант генерал-лейтенанта Безбородова вызвал настоящий переполох. Впрочем, Крюк с якутом напрасно волновались: заместитель Конева отметил их убогого командира тем, что собственноручно выбрал Ивану Иванычу на складе новую добротную офицерскую шинель.
– Не сомневаюсь, вы - безбожники. - заявил религиозный майор. - И, тем не менее, повторяю - перед нами посланец тьмы! Все мы заслужили того, чтоб нас прокляли!
И потянулся за сигаретой, которую он, без сомнения, заслужил.
А чуткий и нервный Ванька заслужил одного - быть авангардом настоящей Божьей грозы.
В январе 45-го тучу прорвало: ураган неслыханной артподготовки в одночасье скрутил в единый жгут доты, дзоты и жалкие земляные норы обреченных гренадеров и в то же мгновение десять тысяч «тридцатьчетверок», испустив сотрясший долины и горы, клич (он был слышен в самом Берлине), рванулись навстречу померанским и силезским низинам и городам: Германия взвыла в предчувствии самой дикой, невиданной, а главное, справедливой расправы за всю свою и так не особо ласковую историю. Куммерсдорфы и Грос-Егерсдорфы мгновенно померкли перед этим невиданным нашествием [39] оскорбленной и униженной Азии и никаким, пусть даже самым отъявленным Руделям, Хартманам и Виттманам [40] не в силах было уже поставить заслон океану. На месте каждой сгоревшей «коробки» из тумана и дыма вырастало пятнадцать озлобленных, остервенелых, готовых все порвать на своем пути гончих. Уходило в небеса десять попавших в засаду «шерманов» - тут же снег вылеплял из своей пелены двести до отказа забитых боеприпасами, залитых по горло топливом, рычащих мстителей. Гонцы Апокалипсиса, ворочая башнями, рыскали по лесам и дорогам, проскакивали переправы, пробивали преграды в виде крестьянских домов и обреченных помещичьих вилл, стирая в пыль вековые кирпичи, сминая обезумевшие немецкие тылы и беженцев с их несчастными, жертвенными лошадьми. Напрасно пасторы в оставленных на растерзание селах и городишках торопились договориться с Всевышним - в ту зиму страна Гете и Шиллера однозначно была проклята Богом. Вострубили Его ангелы! На добротных проселочных дорогах и безупречных по качеству автобанах их самые верные слуги перемалывали своими ни днем, ни ночью, не останавливающимися мельницами гусениц обезумевших женщин и детей. Пулеметы хлестали ливнями, смывая с дорог все живое. Траки, словно ластик, играючи стирали с асфальта повозки. Поистине, губительный мор был послан на согрешившую землю. [41] Один из самых активных ангелов Смерти - Рыбалко - прирос к своему видавшему виды «КВ». Его танки не надо было и подгонять. Оставляя пятна на месте детских колясок, и загромождая обочины раздавленными телегами и «мерседесами», Третья Танковая безостановочно отмеряла пространство от истерзанного Чехонстова, через мосты и понтоны так и не замерзшей Варты к шлюзам Грошовицы, а оттуда неслась на обреченный Оппельн. Будучи в самом начале полноводной рекой, она то и дело растекалась на ручьи и ручейки, создавая рукава и ответвления с тем, чтобы, сомкнув очередное кольцо за спиной ошалело мечущегося фольксштурма, слиться вновь возле Бунцлау, который, без всякого сомнения, был обречен на мечи и пожары.
Являясь острием теперь уже рыбалковского клина, озверевший от гона Иван Иваныч внимал мотору во всем ему доверившейся машины. Нюх его был обострен сверх всякой меры. «Коробка» летела в снежном вихре, колошматя гусеницами очередное шоссе и, вырастая из метели перед ни в чем не повинными бюргерами, набрасывалась на них подобно самой свирепой валькирии. Страшное это было зрелище: задранный ствол, распахнутый люк водителя, и в пустоте - почерневшая голова с неописуемым взглядом. Слепой ко всему остальному, Ванька рвался на зов - сплошным кровавым комом слипались за «Т-34» раздавленные лошади, фольксштурмовцы и младенцы. Разбегающиеся во все стороны беглецы не замечали восседающей на пулеметной турели танка еще одной зловещей фигуры - это смекалистый гвардеец привязал себя к десантному поручню резиновым жгутом и трофейными офицерскими подтяжками. Окидывая взглядом заваленную вещами дорогу, сержант время от времени спрыгивал с бешено мчавшегося танка. На какое-то мгновение он повисал на помочах. Подтяжки вытягивали мародера обратно. Очередной чемодан забрасывался на броню и безучастный к воплям несчастных, Крюк - истинная химера войны - принимался исследовать его содержимое.
Якут, сощурившись, блаженствовал на коробках.
А Найденов всей больной и воспаленной душой своей, всем изломанным существом рвался на Запад, влекомый той единственной мелодией ненависти, которая так его распаляла. Он несся за Призраком, словно за горизонтом, не замечая собственного одиночества на переполошившихся дорогах. В лучах восходящего или заходящего солнца (когда снег ненадолго давал себе передышку) сверкали вращающиеся катки одинокой найденовской «ласточки». Бесполезны были попытки перепуганных юнцов «гитлерюгенда» остановить это немыслимое движение: «фаустпратроны» натыкались на заботливо приваренные все тем же Крюком сетки по бокам башни или пролетали мимо - любая баррикада «фольксштурма» раздавливалась; старики в форме еще первой мировой, вооруженные жалкими карабинами и бесполезными французскими трофейными ружьями, в лучшем случае, оставались без велосипедов. Найденов не замечал ни баррикад, ни людей. Танкист был тем самым предвестником Ужаса, о котором давно шептались по углам старухи Стандау и Ульма, и который вскоре после того, как его танк проскакивал улицы, давал о себе знать уже повсеместным дрожанием земли, моторным гулом и лязганьем, ибо вслед за сумасшедшей «тридцатьчетверкой» катилось и все поглощало, и все перемалывало железное «цунами».
Одер возник перед взором Ивана Иваныча - он с размаху воткнулся в Одер. Следом заглушили моторы остальные «тридцатьчетверки». Стонал за ними еще один изнасилованный городок; ни в чем, ни повинный средневековый Цорбен. Пожары врывались в окна, а из окон навстречу огню летели шкафы, стулья и зеркала: буйствовала в залах и комнатах каждого дома, истребляя чужой ненавистный уклад, свирепая русская пехота.
Пейзаж был до боли знаком: роту шедших за Ванькой тяжелых машин испепелили «фаусты». На площади трубил смертельно раненый «ИС» - факел бил из башни, у которой кулаком сдетонировавшего боезапаса вздыбило крышу: в клубах дыма поднялись к облакам души усопшего экипажа - а танк все дергался и дробил траками булыжники мостовой, цепляясь за ускользающую жизнь - никто не мог подойти к нему. В остальных «ИСах» снег уже погасил огонь. Этот плачущий по своим и чужим, погребальный силезский снег уже засыпал сине-черные лица положенных возле машин танкистов.
Иван Иваныч не спал - он никогда не спал. Нагнавший на окраине беззащитного города Ваньку Смерть лейтенант-помпотех вместе с помощниками подкатывали к его поцарапанной, помятой, заляпанной снежной грязью машине бочки с соляркой, а Найденов высовывался из люка, положив на броню обугленные руки: весь устремляясь за реку, в пустоту, рождающую снежный саван.
Ночью два генерала наткнулись на одинокую «ласточку».
Штабиста Вельяминова, дворянина и бывшего семеновца каким-то образом милосердно миновал знаковый «37-й». Аккуратному военспецу давно простили привычку одеваться с иголочки и закладывать салфетку за воротник даже во время скромных фронтовых трапез. Никого не коробили грассирующее «р» и постоянная присказка «будьте любезны, голубчик», неважно к кому обращенная. Александр Александрович позволял себе в недолгие минуты отдыха присаживаться с томиком Верлена или Рембо (разумеется, чтение шло на языке оригинала). Генерал-полиглот (домашнее петербургское образование, гувернер-швейцарец и немка-служанка) великолепно разбирался в английском, итальянском и в столь пригодившемся на последней войне немецком, но опять-таки благоразумно не выпячивал излишние знания: был скромен, услужлив и незаменим - сам Шапошников, не последний человек при кремлевском горце, уважал его.
Прежде чем увидеть последнюю перед Берлином реку, почитатель Канта и Бетховена от края до края проехал взятый на штык Цорбен. Мерзости великого похода Третьей Танковой в который раз явились ему. Освещенный точно прожекторами, бьющим из зданий огнем, генерал вынужден был устремить взгляд в себя. Было от чего прятаться: бежали за «виллисом» истерзанные девушки: за ними гналась толпа победителей. Офицеры охраны, сорванными, на последнем пределе, глотками и выхваченными «ТТ» разгоняли пьяную рвань: сержанты и рядовые разбегались по улицам, чтобы собраться вновь. Женщины потрошились ими, как куры («вот вам, за Минск и Харьков») - хотя тут же с походных кухонь повара кормили детей. Сожженные «ИСы» проворно и усердно закрашивал самый великий на земле маляр - февральский снег. С мертвых механиков и башнеров уже были сняты сапоги и ботинки. Ведьма-война скакала и кривлялась перед генералом, прежде чем «виллис» добрался до пустоты и безмолвия берега: правда, за Одером уже виделся ее конец; вполне осязаемый и справедливый, но Вельяминов был пессимист, он предпочитал повторять в душе за все человечество: «Иисусе Христе, сыне Божий, спаси и помилуй нас, грешных…».
Рядом с уставшим от бесконечного свинства аристократом, сопел потомственный крестьянин, унтер в Первую мировую, буденовский рубака, испанский комбриг, а, ныне сталинский генерал-лейтенант Матвей Ильич Безбородов. Вдали, над так и не полоненным еще Бреслау, гудело великое зарево. С невидимой реки в лицо било холодом. За генеральскими спинами, которые третью военную зиму нещадно горбила ответственность, поблескивал огонек найденовской цигарки.
– Завидую я капитану. - буркнул генерал-лейтенант. - Сам скачешь как на сковородке, вертишься, в глазах рябит от карт. Готов здесь же, не сходя с места, и упасть… А этому обгоревшему черту хоть бы что!… Нас с тобой под Опельном в тылу и то тряхнуло - едва Богу душу не отдали. А он до Одера прокатился без единой царапины… Щепотку бы такого фарта!
– Помилосердствуй, голубчик Матвей Ильич! - воскликнул Вельяминов. - Попробуй, покувыркайся в корыте, которое, чуть что, и сгорит за секунду!… И посмотри только на него: настоящий Акакий Акакиевич! Шинели нет порядочной - одни обноски… Из всего имущества - старый «сидор». И куда ему податься, кроме танка? Забился, точно в нору.
С писателем Гоголем герою Мадрида и рабоче-крестьянскому генералу не приходилось встречаться - Безбородов недоверчиво уставился на собеседника. И вот что отрезал:
– Этот черт Найденов Силезию снесет с Померанией - не заметит! Прикажи сейчас - лезь в реку; ведь полезет, дьявол обожженный: лишь бы дорваться до «немца». Он-то за ним до самого Берлина погонится. И не возьмет его ничего - ни «фауст», ни мина. Это меня может в любую минуту накрыть. А Ваньку - дудки. И что для нас с тобою бессмыслица - для него, башибузука - смысл: вот, и сейчас торчит в танке. Было бы плохо - вылез. Как ошпаренный выскочил бы! Таким война-мать родна. И куда он все таращится?
Начальство вновь схватилось за бинокли и напрягло слух - и вновь не разобралось, что крутится там, на том берегу, за ночным метелистым снегом.
Насторожившийся, словно легавая, Ванька давно разобрался. Он слышал, как в темных унылых пространствах жмутся друг к другу потерявшие лоск «элефанты» и «мардеры», которых, словно слепых котят, бросили на обочинах. К стонам еще не развороченных штурмовиками «бизонов» прислушивался танкист, в не затихающем шуме войны определяя их одинокие сиплые позывные. Метель, ослепившая двух генералов, не могла заглушить ночной переклички немцев: Ванька, единственный, слышал, как там, за рекой, трясутся от страха немецкие самоходки. Теперь «ягдпанцеры» сами были готовы забиться в любую щель, зарыться по крышу рубки: они бросали в тягучую ночь жалобные голоса. Их лихорадка доходила до Одера. Вжавшись в сидение «ласточки», весь покрывшийся инеем, потусторонний Найденов терпеливо разбирался в какофонии звуков, настроившись, как антенна, на единственный голос. И тот, единственный, не обманывал! Временами, ненадолго заглушая его, мяукали израненные «пантеры». В недалеком немецком тылу, торопливо сгружаясь с платформ, бормотали проклятия небу «штурмтигры» со своими, уже бесполезными, 380-мм бомбометами. Проваливаясь в снежное месиво, тут же, у места выгрузки переобувались с транспортных гусениц на боевые, последние Pz. Kpfw 4. У этих неповоротливых увальней из истощенных резервов Гиммлера не оставалось шансов: пятнадцатилетние механики могли довести их разве что до первой русской батареи. Но вновь пробивался сквозь перекличку сотен обреченных машин, не знающий ни усталости, ни поражения рык! И тогда Найденов молился своему всемогущему Богу. Он не зря напрягался той буйной на грабежи и метели ночью - в ста пятидесяти километрах на северо-запад от засыпанной бураном «ласточки» Призрак был надежно запеленгован. «Белый Тигр» никуда и не собирался деваться - монстр утаптывал место для нового боя.
Пока Ванька глядел за реку, экипаж развлекался: ремень ППШ немилосердно натирал плечо, но увлеченный наводчик не обращал внимания на подобные мелочи. Сержант мягко отстранял с дороги особо непонятливых жильцов. Его натруженными руками снимались как раз те самые картины, за которыми годами ожидали своего избавителя семейные шкатулки. Полы он вскрывал именно в нужном месте. Столовое серебро рассовывалось по карманам. Часы сгружались в видавшие виды «сидоры». Затем наступал черед обитателей: приглашая на кровать широким жестом очередную хозяйку, сержант не брезговал и почтенной старостью. Он вправе был требовать оплату в виде колье, обручальных колец и массивных сережек - и, виртуозно освобождая пожилых и молодых владелиц от фамильного золота, успевал отпускать партнершам комплименты. Впрочем, немки оказались на редкость дисциплинированны - Крюк не мог на них нахвалиться:
– Вот до чего податливы на это дело! Стоит автомат навести, так уже визжат: как им хочется!
Чумазая пехтура отчаянно завидовала подлецу-танкисту, снимавшему сливки из под носа даже самых прожженных барахольщиков. Впрочем, гвардеец не обращал за ревность никакого внимания. Одаривая благодарных жительниц Цорбена своей болезнью, трудолюбивый сержант неустанно бегал туда-сюда, пока под завязку не нагрузил очередной танк. К своей чести, не один свой визит он не завершил очередью: может быть от того, что, обладая даром гипноза, вполне обходился без банальщины, к которой постоянно прибегали всякие примитивы из тыловых частей. Так или иначе, но к концу временного простоя на Одере счет облагодетельствованных Крюком «фрау» и «фрейлен» шел уже на десятки, а количество рассованного по противогазным сумкам золотишка приближалось чуть ли не к килограмму.
Вслед за сержантом покинул Ивана Иваныча и столь ненавидимый особистом Сукиным «северный олень». Вынюхав на вокзале очередную цистерну, Бердыев поделился находкой с обозниками - таким образом, якут, не хуже удачно запущенного немецкого снаряда, разом отправил на тот свет целое подразделение. В то время как злосчастные собутыльники с пеной, хрипом и выпученными глазами, один за другим отдавали Богу души, заговоренный башнер уже на следующий день поднялся с госпитальной койки. Метиловый спирт, с помощью которого Бердыев так быстро организовал в Цорбене целое кладбище, [42] на редкость милосердно отнесся к самому могильщику. Врачи настолько оторопели, что отпустили его: бледно-синюшного, шатающегося как былинка, в одном исподнем (все остальное уже реквизировали) умирать возле любимого танка. Постоянно, на каждом шагу, скидывающий кальсоны Бердыев пугал и мародеров и поваров. От поноса и рвоты он едва не превратился в пар, но, как бы там ни было, дотащился до своего не менее повернутого командира, залез под насквозь пробитую холодом машину, где уже был вырыт окопчик и поставлена печка, и свернулся на резиновом коврике, которым покрывают снаряды - живой и равнодушный к простуде, словно сибирская лайка.
Тем временем, пламя Цорбена перестало освещать корму «ласточки». Извержение поостыло, хотя лава еще вспыхивала то здесь, то там. Из подвалов вылезал наевшийся тотальной войны «фольксштурм». Вставшие на ноги женщины оправляли платья и юбки. Стихли крики «ур», так как все население городка - включая престарелого кайзеровского адмирала, свидетеля еще Ютландского боя, который, при всем военно-морском параде на пороге своего особняка встретил варваров - осталось без часов (сам адмирал, ко всему прочему, и без кортика, наград и брюк с «лампасами»). На том же самом вокзале, где якут отыскал злосчастную цистерну, теперь вместе с мебелью и посудой днем и ночью грузились для отправки в разоренное Отечество добротные немецкие станки. Мародеры насытились: зашевелились разведчики. Мимо Ванькиного танка саперы на своих терпеливых двужильных горбах таскали бревна и доски. Торопливо сложенные костерки едва обогревали безымянных умельцев, вытворяющих без молотков, скоб и гвоздей настоящие чудеса: повсюду жизнеутверждающе звенели их топоры. Сколько их полегло от воспаления легких, сколько провалилось в полыньи, было затащено под лед, пропало без вести на возводимых переправах: никто, разумеется, не считал! А метели, завалив снегом могилы, воронки и обугленные дома, выдохлись. Над Силезией зависло зимнее солнце. Впрочем, оно так и не смогло пробиться к не покорившемуся Бреслау: по периметру крепости метались тучи, бухали громы и змеились молнии.
А Ванька словно прирос к сиденью.
Не только генералы навестили его знаковую «тридцатьчетверку». С очередным награждением заглянуло на окраину Цорбена непосредственное начальство. Шатались любопытствующие лейтенанты из прибывшего резерва. Объявилась прокуратура по душу чудесным образом спасшегося Бердыева. Два недоверчивых майора, не оставляя в покое метиловый спирт, пытались повесить башнеру предумышленное отравление. Но даже этим окаменевшим дубам хватило первой (и единственной) беседы с подозреваемым - вне всякого сомнения, пьянь была невиновена.
А вот Крюком на сей раз занялись основательно. Девяностолетняя фрау, павшая жертвой его неутомимой похоти в каком-то окраинном подвальчике, напрягла ссохшиеся мозги - и (первый случай за весь этот лихой месяц!) доковыляла до комендатуры. Жалоба совершенно неожиданно сработала: и без того ошалевший от безобразий комендант подскочил на единственном венском стуле - само провидение послало ему старую перечницу. Он как раз штудировал совершенно недвусмысленный приказ Ставки; наконец-то и до «ГлавПура» дошло - энтузиазм освободителей нужно гасить немедленно. Показательная порка - вот что требовалось для всех этих распоясавшихся сукиных сынов: Крюк подвернулся как никогда кстати.
На единственной площади, с которой так и не убрали «ИСы», наводчик отчаянно торговался с видавшим виды солдатом-туркменом. Возле спорщиков, переминался с ноги на ногу обозный верблюд. Попирая копытами европейскую мостовую с таким же достоинством, с которым оно попирало бы и торговый «пятачок» самого захудалого кишлака, животное, сверху вниз поглядывало на сутолоку, даже посреди разорения и снега умудряясь занимать себя жвачкой. Вне всякого сомнения, верблюд парил над суетой. А было на что взглянуть: переводимая под Бреслау пехота избавлялась от набитых тюков - их невозможно было тащить за собой. Солдатики отдавали добро за бесценок. По отношению к этому самому серому роду войск торжествовала полная дискриминация: тон задавали самоходчики, САУ которых способны были перевозить целые тонны полезного груза. Чуть ниже по рангу теснились артиллеристы со своими вместительными тягачами и «студебекерами». В затылок последним дышали танкисты. Но истинными хозяевами положения все-таки заслуженно оставались различного вида тыловики - рано или поздно, девяносто процентов награбленного перебиралось в их, неторопливо ползущие за Армией, телеги и грузовики. Эти разжиревшие баи наперед знали; оборванцы в ушанках и танкошлемах никуда не денутся: вот почему даже проклятый туркмен не спешил! По бортам сожженной «коробки» обозник разложил настоящее богатство: глицериновое мыло. Крюк, предусмотрительно держась подальше от свидетеля торга (верблюд, время от времени показывал зубы и пускал слюну), подносил к обмороженному уху азиата дамские часики, уверяя «недоверчивую чурку» в их безотказном тиканье. Впрочем, шум на площади стоял такой, что в исправности товара усомнился бы самый чуткий акустик - так что, готовый прибрать лакомый кусок житель Ашхабада все-таки сомневался.
Деловая беседа неожиданно завершилась. Предусмотрительно захваченная патрулем старушонка подала с заднего сиденья «виллиса» свой дребезжащий голосок и выпростала из перчатки в сторону гвардейца крючковатый палец.
Верблюда с погонщиком тут же отпустили. На стол перед комендантом вывалили целую груду часов, перемешавшихся, как змеиный клубок. Парочка завалявшихся в галифе Крюка обручальных колец окончательно прояснила картину - кандидат был определен.
Не подозревающий о том, что вот-вот лишится наводчика, Ванька охватывал нетерпеливым взором поля за рекой, а суд в сохранившейся ратуше уже вынес вердикт. Все те же дубы-прокуроры потирали руки: наскрести еще парочку другую эпизодов не представляло проблемы. Об интимных ласках сержанта по-немецки основательно поведали две почтенного возраста дамы, которых сам наводчик (что не удивительно) так и не вспомнил. Затем на сержанта повесили еще с десяток эпизодов. Праздник справедливости решили обставить с размахом: для этого требовалось построить бригаду, к которой имел честь принадлежать найденовский экипаж, и кончить дело на виду у всех потенциальных насильников. Заместитель прыткого коменданта уже подыскал подходящую стену.
Особист Сукин, без сомнения, был бы доволен. Но именно последнемумоменту обязана жизнью добрая половина всех негодяев: Ангел Спаситель нанес в комендатуру визит как раз в ту веселенькую минуту, когда приговоренного, без ремня и погон, уже выводили на улицу. Рыбалко узнал молодца - и в схватке с законом победил авторитет. Чудом не нашпигованный свинцом сержант, словно Ниф-Ниф, примчался к «ласточке», и с тех пор носа из под нее не казал.
В один прекрасный весенний денек рядом с застывшей, как преждевременный памятник, найденовской «тридцатьчетверкой», наконец-то достроили переправу. Притопленный в открывшейся воде, пропускающий через себя льдины, настил был невидим с воздуха самому дотошливому корректировщику и вызывал непреходящую радость Черепа: тот трясся от одной только мысли, что теперь в любой момент можно рвануть за «Тигром» в сторону Цоссена. Гигантский ткацкий станок, между тем, продолжал работу на всем протяжении Одера: саперы - эти истинные «лошадки войны» - продолжали тянуть сотни тайных и явных нитей к обреченному правобережью. Немцы в бессилии наблюдали за трудягами-ткачами, проклиная их несомненное и очевидное мастерство.
Башмачкин уже готовился завести дизель (Призрак никуда не девался, он дразнил рыком и запахом), как вынырнувший возле номера «379» адъютант генерал-лейтенанта Безбородова вызвал настоящий переполох. Впрочем, Крюк с якутом напрасно волновались: заместитель Конева отметил их убогого командира тем, что собственноручно выбрал Ивану Иванычу на складе новую добротную офицерскую шинель.