что женатые офицеры производят на него странное впечатление и что он
испытывает чувство ностальгии по своему клочку земли, но он не решился
сказать это, а просто подумал, что предлагаемое Бертрандом решение проблемы
совпадает с настойчивым внутренним желанием родителей его будущей супруги,
которым очень бы хотелось, чтобы Элизабет жила в новом доме в Вестэнде, "Ну
что ж, дорогой Пазенов, одно к другому и все к лучшему,- сказал Бертранд, и
это снова прозвучало неуместной отвратительной надменностью,-- кроме того,
вы могли бы наверняка значительно ускорить свое повышение, если бы поставили
начальника в известность о том, что хотите после получения звания уйти в
отставку", В этом он тоже был прав, но злило то, что Бертранд позволяет себе
вмешиваться и в военные дела тоже. Задумчиво он взял со стола трость
Бертранда, начал рассматривать рукоять, провел пальцем по упругому утолщению
черного резинового наконечника -трость выздоравливающего человека. То, что
этот человек так настаивает на женитьбе, опять пробудило в его душе
подозрение. Так что же стоит за всем этим? Вчера вечером он и Элизабет
заявили родителям, что им не хотелось бы очень спешить с бракосочетанием,
перечислили все препятствия на пути к нему, а теперь этот Бертранд хочет все
эти препятствия взять и просто так вот смахнуть со стола, "И все же спешить
со свадьбой мы не будем",-- повторил Иоахим. "Ну тогда,-- промолвил
Бертранд,-- мне остается только выразить свое сожаление в связи с тем, что
смогу прислать вам издалека лишь телеграмму с поздравлениями, где-нибудь из
Индии или еще откуда-то. Потому что как только я хоть немножечко поправлюсь,
то сразу же уеду... Это дело меня слегка утомило". Какое дело? Легкое
огнестрельное ранение? Да, Бертранд действительно выглядел измученным,
выздоравливающие всегда ходят, опираясь на трости, но что же все-таки
случилось до того? Что знал Бертранд о сегодняшней ночи? Бертранду,
собственно говоря, не следовало бы уезжать до тех пор, пока все это не
прояснится, и Иоахим задумался над тем, не поступил ли Гельмут, открыто
ставший лицом к лицу со своим противником, намного порядочнее, чем он сам;
не ставится ли вопрос и здесь так: разъяснение или смерть? Но ему, с одной
стороны, хотелось и того и другого, а с другой стороны -- нет. Отец прав: он
такой же лишенный чести человек, как и этот Бертранд, друг, которого уже
едва ли можно назвать другом. Мысль о том, что приглашать Бертранда на
свадьбу не следует, вызывала что-то похожее на удовлетворение, ибо
совпадала, наверное, с мыслями отца. Тем не менее он спокойно выслушал
Бертранда. "Еще одно, Пазенов, у меня сложилось впечатление, что в имении
все-таки отсутствует настоящий хозяин, поскольку о нем не заботится ваша
матушка и дела не идут сами по себе, Более того, в своем вызывающем
сожаление состоянии ваш отец может при определенных обстоятельствах нанести
имению значительные убытки. Вы простите меня, но я чувствую себя обязанным
обратить ваше внимание на возможность объявить отца недееспособным в
предусмотренном законом порядке. И возьмите себе хорошего управляющего; он в
любом случае окупит себя. Я думаю, вам следует обсудить это с вашим тестем;
он ведь тоже владеет имением". Да, он говорит, словно agent provocateur, но
Йоахиму пришлось все же поблагодарить его за совет, доброжелательную
правильность которого он осознавал, и даже выразить надежду почаще навещать
Бертранда до его выздоровления, "Буду рад вас видеть,-- ответил тот,-- и
кланяйтесь от вашей невесте". Затем он устало откинулся на подушки.
Через два дня Иоахим получил письмо, в котором уведомил его о том, что
его состояние значительно улучшилось и он, чтобы находиться поближе к месту
реализации своих сделок, перебирается в одну из клиник в Гамбурге. Но они,
конечно же, еще встретятся до его отъезда на Восток. Перед лицом той
самонадеянной уверенности Бертранда относительно предстоящей встречи Иоахим
решил избегать его при любых обстоятельствах. Но ему было мучительно тяжело
лишать себя впредь уверенности и легкости друга, а также его жизненной
опытности.
За Лейпцигской площадью находилось похожее на магазин заведение,
которое внешне практически ничем не отличалось от своих соседей, обращало на
себя внимание разве только тем, что в его окнах отсутствовал выставляемый
напоказ товар, а вид внутреннего убранства закрывали матовые стекла с
красивыми вытравленными картинками на тему гибели Помпеи, а также на
популярные в эпоху ренессанса мотивы. Но такое оформление заведению
приходилось делить со многими банковскими учреждениями и маклерскими
конторами, и на объявлениях, которые были приклеены на стекла и небрежно
прерывали цельную сеть картинок, не было, собственно говоря, ничего
необычного. На объявлениях можно было прочесть слово "Индия", а взгляд на
фирменную вывеску над дверью заведения сообщал о том, что там располагается
"Императорская панорама".
Когда заходишь внутрь, то вначале попадаешь в светлое, приятно
прогретое помещение, где пожилая, приветливой наружности дама за столиком
исполняет обязанности кассира и продает билеты на осмотр заведения.
Большинство посетителей, правда, использует своеобразную кассу только для
того, чтобы сделать соответствующую отметку в своем абонементе да
перекинуться парой доверительных слов со старушкой, И когда из-за черной
портьеры, завешивающей дальнюю стену помещения, выходит преклонного возраста
служитель и скупым, выражающим сожаление жестом просит немного подождать,
тогда посетитель, тихонько вздохнув, садится на один из камышовых плетеных
стульев и продолжает разговор со старушкой, он подозрительным взглядом
поглядывает на стеклянную дверь, ведущую на улицу, и если появляется новый
посетитель, смотрит на него с ревниво-стыдливой враждебностью. Затем за
портьерой раздается приглушенный звук отодвигаемого стула, и человек,
вышедший оттуда, щурит немного от яркого света глаза и проходит быстрым
шагом мимо пожилой дамы, произнося короткую прощальную фразу, со смущенным
выражением на лице и не глядя на ожидающих в очереди, словно он их
стесняется. Ну а застывший в ожидании поспешно встает, чтобы никто не
проскочил перед ним, резко обрывает разговор и исчезает за защитной
портьерой. Изредка случается, что посетители беседуют друг с другом, и это
несмотря на то, что многие из них за долгие годы должны зрительно хорошо
знать друг друга, но лишь немногие бесстыдные старухи решаются на то, чтобы
завести разговор не только с дамой на кассе, но и с ожидающими в очереди и
сказать пару лестных слов о зрелище; однако в ответ они, как правило, слышат
лишь односложные "да" или "нет",
Внутри темно, и возникает даже впечатление, что это та старая и
тяжеловесная темнота, которая копилась здесь уже много-много лет, Служитель
нежно берет тебя под руку и заботливо отводит к круглой формы и без
подлокотников сидению, которое терпеливо ждет, когда его займут, Впереди ты
видишь два светлых глаза, которые несколько загадочно уставились на тебя с
черной стены, а под этими глазами-- рот, резкие четырехугольные очертания
которого слегка смягчает приглушенный свет, покоящийся в нем, Тут постепенно
начинаешь различать огромную величественную картину, занимающую, всю стену,
к которой тебя привели и перед которой расположен твой стул, ты видишь
также, что справа и слева с благоговейным видом сидят люди и неотрывно
смотрят в глаза на стене, ты начинаешь делать то же самое, бросив
предварительно взгляд на четырехугольную табличку с подсветкой-и прочитав
"Административное здание в Калькутте". Вместе с ударом мягко звучащего
колокола и с каким-то механическим шорохом административное здание исчезает;
ты еще видишь, как оно скользит мимо тебя, но тут уже выплывает другой
ландшафт, так что ты ощущаешь себя почти что обманутым, но затем раздается
новый удар колокола, ландшафт делает последнее, едва уловимое движение,
словно стремится расположиться таким образом, чтобы преподнести себя тебе,
рассматривающему его, в более выгодном свете, и неподвижно застывает. Ты
видишь пальмы и ухоженную дорожку; в глубине, в тени деревьев, на скамейке
сидит мужчина в светлом костюме; фонтанчик прорисовывает в воздухе упругую
струю, похожую на хлыст, но ты успокаиваешься лишь только тогда, когда
бросаешь взгляд на матовую подсвеченную табличку, которая доводит до твоего
сведения, что это "Уголок королевского парка в Калькутте",
Затем снова звучит удар колокола, скольжение пальм, скамеек, зданий,
мачт, последнее шевеление в стремлении выгодно расположиться, удар
колокола-- и перед тобой залитый солнечным светом "Уголок порта в Бомбее".
Мужчина, который только что сидел на скамейке в королевском парке, стоит
теперь в тропическом шлеме на переднем плане на тесаных каменных глыбах
волнореза, опираясь на прогулочную трость. Он зачарован видом жестко
закрепленного такелажа судов, их труб и кранов, зачарован горами тюков с
хлопком на набережной, он не может отвести от них взгляд, и можно лишь с
большим трудом рассмотреть черты его затененного лица. Но вдруг в магическом
пространстве происходит странная подвижка, и ты узнаешь Бертранда, который
ненавязчиво и в то же время внушая ужас напоминает, что его уже невозможно
вычеркнуть из твоей жизни, будь он даже в такой дали от тебя. Но это всего
лишь игра твоего воображения, ибо Господь дает ему звонок и он, не прощаясь,
застыв с прямой спиной, не сделав ни единого шага, ускользает. Ты тоже
скользишь взглядом к соседу слева, не вынырнет ли он там, но на табличке ты
читаешь "Административное здание в Калькутте", и в тебе даже возникает
что-то похожее на надежду: Бертранд появлялся здесь лишь для тебя одного и с
одной лишь целью поприветствовать тебя. Но у тебя нет времени ломать над
этим голову, потому что если ты начинаешь опять пялиться в оба глаза на
стене, то тебя ожидает приятный сюрприз: "Туземка с Цейлона". Туземка не
только купается в мягких золотистых лучах солнечного света, но, более того,
она выписана в своих естественных тонах: улыбается, обнажая между красных
губ зубную белизну, и ждет, наверное, своего белого господина, приехавшего
из Европы, поскольку он отвергает европейских женщин. "Храмы в Дели" тоже
лучатся цветами Востока на коричневатом фоне: там безбожник может узнать,
что даже находящиеся в подчинении и зависимости расы умеют служить Богу.
Разве он сам не говорил, что восстановить господство Христа будет возложено
на темнокожих? Испуганно созерцаешь ты столпотворение коричневых фигур, и не
без облегчения твой слух улавливает сигнал, с которым все это уплывает,
освобождая место "Началу охоты на слонах". На картине изображены мощные
четвероногие животные, хорошо видны мягкие очертания изогнутой передней ноги
одного из них. Они стоят на мелком белом песке, и когда ты, ослепленный им,
отводишь на какое-то мгновение взгляд в сторону, то над матовой табличкой
обнаруживаешь маленькую кнопку, на какую ты с любопытством нажимаешь. Тотчас
же к твоей радости картина превращается в освещенный мягким лунным светом
ландшафт: оказывается, ты волен начинать охоту днем или ночью. Но поскольку
тебя больше не ослепляет яркое солнце, ты не упускаешь случая рассмотреть
лица наездников, и если твои глаза тебя не обманывают, то это ведь Бертранд
сидит в корзине за смуглым погонщиком слона и держит в правой руке
изготовленное к стрельбе ружье, предвещающее смерть. Ты закрываешь глаза и,
открыв, опять видишь совершенно незнакомого мужчину, который улыбается тебе,
а погонщик слона покалывает копьем за ухом животного, указывая ему требуемое
направление движения. Они ускользают прочь в лесные дебри, однако до твоего
слуха уже не доносятся топот многочисленных ног табуна и трубные звуки
самцов, ты слышишь лишь ненавязчивые звонки и то, как с легким механическим
шуршанием ландшафт странным образом наезжает непосредственно на ландшафт, и
если даже тот случайный человек кажется действительно тем, кого ты вынужден
искать вечно, тем, кого ты всю жизнь с нетерпением ждешь, тем, кто исчезает,
когда ты все еще держишь его руку в своей, то затем раздается звонок, и, не
успев опомниться, ты обнаруживаешь около соседа справа, на которого ты уже
исподтишка бросаешь затаенный взгляд, надпись "Правительственный дворец в
Калькутте", так что тебе известно: теперь вот пробил и твой час. Ты смотришь
мельком еще раз, чтобы окончательно убедиться, что теперь, действительно,
последуют пальмы королевского сада, а поскольку этого уже не избежать, то ты
отодвигаешь свой стул, к тебе спешит служитель, и ты, слегка прищуривая
глаза, подняв воротник, уличенный в том, что предавался наслаждению, так и
не поняв, какому, выходишь с коротким "всего хорошего" из помещения, в
котором в ожидании застыли другие, а дама продолжает продавать абонементы.
В такое заведение попали Иоахим и Элизабет, когда они в сопровождении
подруги Элизабет делали в городе покупки для дома. Хотя им было известно,
что Бертранд еще в Гамбурге и хотя они никогда больше о нем не говорили,
слово "Индия" имело для них какое-то магически притягательное звучание.
Свадьба в Лестове прошла тихо и незаметно. Состояние отца оставалось
стабильным; он пребывал в полузабытье, более уже не узнавал окружающих, и
пришлось смириться с тем, что это может продолжаться еще годами. Хотя
баронесса и сказала, что тихое в узком кругу празднование намного больше по
душе ей и ее супругу, чем шумные торжества, но Иоахиму ведь было хорошо
известно, какое значение придают родители невесты семейным праздникам, и он
чувствовал себя в ответе за отца, который мешал этому внешнему лоску, Ему и
самому, наверное, хотелось большого и громкого торжества, чтобы подчеркнуть
социальный характер этого, не имеющего ничего общего с амурными похождениями
бракосочетания; с другой стороны, правда, казалось, что серьезности и
христианскому характеру такого события больше подходило бы, если бы Элизабет
и он шли к алтарю без излишней мирской суеты. Поэтому и отказались от
проведения свадебной церемонии в Берлине, хотя в Лестове тоже существовал
целый ряд разнообразных внешних сложностей, которые было нелегко преодолеть,
чего там особенно недоставало, так это советов Бертранда. Иоахим отказался
везти невесту после свадьбы к себе в имение; мысль провести эту ночь в доме
больного вызывала у него отвращение, но еще более невозможным казалось ему
то, что Элизабет придется отправиться в опочивальню на глазах у всей хорошо
знающей его прислуги; поэтому он предложил, чтобы Элизабет провела эту ночь
в Лестове, а он заехал бы за ней на следующий день; но это предложение
странным образом вызвало протест со стороны баронессы, которая находила
такое решение неприличным: "Если даже мы и согласимся на такое, то что
подумает обо всем этом необразованная прислуга!" В конечном счете было
решено спланировать свадебные торжества по времени таким образом, чтобы
молодая пара смогла успеть еще на дневной поезд. "Вы сразу же попадете в ваш
уютный домик в Берлине",-- сказала баронесса, но об этом Иоахим тоже не
хотел слышать. Нет, это слишком далеко, они ведь уже следующим утром
планируют отправиться в свадебное путешествие, может быть, им даже удастся
поспеть на ночной поезд в Мюнхен, Да, ночные переезды были едва ли не самым
простым решением супружеских проблем, были спасением от страха, что кто-то
может понимающе ухмыльнуться, когда ему придется отправиться с Элизабет в
постель, Тут он, правда, колебался: смогут ли они сразу же продолжить свой
путь до Мюнхена, позволительно ли будет возлагать на Элизабет после столь
трудного дня поездку ночным поездом? И что принесет день, проведенный в
Мюнхене? Понятно, что о таких вещах не поговоришь с Бертрандом, решить все
это можно только самому; впрочем, кое-что значительно упростилось бы, если
бы под рукой был Бертранд, Он задумался над тем, что предпринял бы Бертранд
в такой ситуации, и пришел к выводу, что ему ведь ничто не мешает
забронировать номер в гостинице "Роял" в Берлине; а если Элизабет захочет,
то они, невзирая на это, смогут отправиться дальше. Он. собственно, ощутил
даже прилив гордости за то, что сам нашел это разумное решение,
На дворе стояла уже по-настоящему зимняя погода, и закрытые повозки, в
которых ехали в церковь, медленно, шаг за шагом, пробивались сквозь снег.
Иоахим ехал со своей матерью; она расположилась в повозке свободно и удобно,
и Иоахим злился, когда она в который уже раз повторяла: "Отец радовался бы
этому всей душой; вот ведь беда какая". Да, этого еще только недоставало;
Иоахим был раздражен -- никто не оставил ему времени на то, чтобы собраться,
как это обязательно положено в такой торжественный час, вдвойне обязательно
для него, для которого этот брак значил больше, чем просто брак в доме
христианина, он означал спасение из болота, был обетом веры на пути к Богу.
Элизабет в подвенечном платье была величественной, как никогда ранее, она
выглядела, словно Белоснежка, и на ум ему пришла сказка о невесте, которая
рухнула замертво перед алтарем, узнав внезапно о том, что в облике ее
суженого прячется нечистая сила. Мысль об этом никак не шла из головы, она
настолько овладела им, что он не воспринимал ни пение церковного хора, ни
речь пастора, да, он не слышал ее и из-за страха, что ему придется прервать
его, придется сказать ему, что перед алтарем стоит недостойный грешник, один
из тех, кто избегает святых мест, он испуганно встрепенулся, когда сказал
"да", испуг вызвало еще и то, что церемония, которая должна была бы явить
ему новую жизнь, прошла так быстро и почти незаметно. Он воспринял как благо
то, что Элизабет была сейчас названа его женой, хотя это, собственно, было
еще не совсем так, но ужасным казалось, что это положение не может
оставаться неизменным. По дороге из церкви он взял ее руку в свои и сказал
ей "моя супруга", а Элизабет ответила на пожатие его руки. Но потом все
погрузилось в водоворот поздравлений, переодеваний, отъезда, так что лишь на
вокзале они осознали, что же, собственно говоря, произошло.
Когда Элизабет расположилась в купе, он старался не смотреть на нее,
дабы снова не стать заложником нечистых мыслей. Наконец-то они были одни.
Элизабет откинулась в угол купе и слегка улыбнулась ему. "Ты устала,
Элизабет",-- сказал он с надеждой в голосе, радость вызывало то, что он
должен оберегать ее, что ему позволительно делать это. "Да, Иоахим, я
устала". Но он не решился предложить ей остаться в Берлине, опасаясь, что
она может посчитать это похотливостью с его стороны, Ее профиль резко
выделялся на фоне окна, за которым повисло серое зимнее предвечерье, и
Иоахим ощущал себя счастливым оттого, что не возникает то гнетущее и
вызывающее страх видение, превращающее ее лицо в ландшафт. Но глядя на нее,
он обратил внимание, что чемодан, поставленный на сиденье напротив,
выделяется на фоне серого горизонта так же резко, как и она, и его охватил
бессмысленно обостренный ужас: она -- вещь, неодушевленный предмет, даже не
ландшафт. Быстрым движением он поднялся, словно намереваясь что-то сделать с
этим чемоданом, но всего лишь открыл его и достал оттуда короб с провиантом;
это был свадебный подарок и одновременно маленькое чудо элегантности,
которым можно пользоваться как в пути, так и на охоте; ручки ножей и вилок,
изготовленные из слоновой кости, были украшены орнаментальными охотничьими
сценками, переходившими в гравировку на металлических частях, даже
спиртовка, и та имела такие украшения; но на каждом предмете между
орнаментами можно было увидеть переплетенные между собой гербы Элизабет и
Иоахима. В середине короба имелось пространство для размещения съестных
припасов, которое было полностью заполнено заботливой баронессой. Иоахим
предложил Элизабет немного подкрепиться, а поскольку они со времени
свадебного завтрака не имели ни малейшей возможности перекусить, то она
охотно согласилась. "Наша первая супружеская трапеза",-- сказал Иоахим,
наливая в раздвижные серебряные бокалы вино и чокаясь с Элизабет. Так они
коротали время в дороге, и Иоахим снова задумался над тем, что железная
дорога обеспечивает лучшую форму супружеской жизни. Да, он даже начал
понимать Бертранда, который имел возможность проводить столь значительную
часть своего времени в пути. "Не продолжить ли нам сразу же вечером наше
путешествие в Мюнхен?" -- задумчиво спросил он. Но Элизабет ответила, что
чувствует себя сильно измотанной и ей хотелось бы лучше прервать поездку. Он
не смог удержаться и сообщил, что все предусмотрел и уже позаботился о таком
ее желании, заказав номер в гостинице.
Он был признателен Элизабет за то, что она сохранила свою
непринужденность, даже если она и была наигранной, ибо девушка медлила с
отходом ко сну, изъявив желание поужинать, и они довольно долго сидели в
ресторане; музыканты, которые обеспечивали застольную музыку, уже зачехлили
инструменты, в зале оставалось всего лишь несколько гостей, и хотя Иоахиму
была так приятна любая затяжка времени, он тем не менее опять ощутил в
помещении напряжение ледяного холода разреженного воздуха, который в вечер
их помолвки вызвал ужасное представление о смерти. Элизабет, наверное, тоже
ощутила это, потому что высказала мнение, что теперь уже самое время
отправиться спать.
Итак, час пробил. Элизабет простилась с ним, дружеским тоном сказав:
"Спокойной ночи, Иоахим", и он расхаживал теперь по своей комнате. Что он
должен был делать, отправляться спать? Он уставился на разобранную постель.
Он ведь поклялся себе быть сторожем у ее двери, хранить покой ее
божественных снов, которые она всегда видит, восседая на своем серебристом
облаке; а тут он внезапно потерял ориентиры, потому что все ограничивалось
просто тем, что он должен был устраиваться поудобнее. Он посмотрел на себя
сверху вниз и ощутил, что длинный форменный сюртук-- это защита;
бесстыдством было то, что люди позволяют себе приходить на свадьбу во
фраках, Но, увы, ему пришлось подумать и о том, что пришла пора умыться, и
тихонечко, словно совершая святотатство, он стянул с себя сюртук и налил
воды в таз для умывания, который стоял на коричневом полированном моечном
столике. Как неприятно все это было, как бессмысленно, казалось, что это
звено в цепи возложенных испытаний; все было бы куда проще, если бы Элизабет
заперла за собой дверь, но она из чувства деликатности наверняка не сделала
этого. Иоахим не забыл, что ему уже пришлось побывать в такой ситуации, а
теперь на ум с карающей тяжестью обрушились воспоминания о коричневом моющем
столике под газовой горелкой и о запертой двери; ужасные воспоминания о
Руцене, не менее ужасные, чем проблема, как вообще, живя вместе с ангелом,
практически совладать с неприличными мыслями о каком-то там туалете, и так и
эдак это будет унижением для Элизабет и еще одним новым испытанием. Он
умылся, вымыл руки, делая это бесшумными и скупыми движениями, дабы избежать
любого стука фарфором о мрамор, но тут возникло кое-что трудно представимое:
кто сможет решиться на то, чтобы вблизи Элизабет прополоскать себе горло? И
ему пришлось погрузиться поглубже в жидкий очищающий кристалл, пришлось
утопить себя, вынырнуть из более глубокого очищения, словно после крещения в
реке Иордан. Правда, что оно дает, это купание? Руцена, испытав его, сделала
выводы, Иоахим снова быстро напялил на себя сюртук, застегнув его, как это
положено уставу, на все пуговицы, и опять заходил по комнате. В соседнем
покое было тихо, и ему показалось, что его присутствие должно угнетать ее.
Ну почему она не закричит, как Руцена, закрытой дверью, чтобы он убирался
прочь! Тогда, по крайней мере, он имел союзника в лице уборщицы, теперь же
он был один-одинешенек, безо всякой помощи. Слишком рано он отвернулся от
Бертранда с его легкой уверенностью, и вера в то, что он должен защитить от
Бертранда Элизабет, казалась ему теперь просто предлогом. Его наполнило
преисполненное страха сожаление: это не ее хотел он защищать и спасать, а
принеся ее в жертву, стремился спасти свою собственную душу. Не стоит ли она
теперь там на коленях, моля Бога освободить ее от тех уз, которыми она
связала себя из чувства жалости? Не должен ли он ей сказать, что он
отпускает ее уже сегодня, что он немедленно отвезет ее, если она того
пожелает, в ее дом в Вестэнде, в ее прекрасный новый дом, который всегда
ждет ее. Пребывая в сильном волнении, он постучал в дверь, ведущую в смежную
комнату, в то же мгновение сожалея, что сделал это. Раздался ее тихий голос:
"Иоахим". И он, нажав ручку, открыл дверь. Она лежала в постели, а на ночном
столике горела свеча. Он застыл в дверях, весь вытянулся словно по команде
"смирно" и хриплым голосом проговорил: "Элизабет, я хотел тебе всего лишь
сказать, что я отпускаю тебя; не должно быть так, чтобы ты жертвовала собой
ради меня". Элизабет была удивлена, но с облегчением восприняла то, что он
не подходит к ней как влюбленный супруг. "Ты считаешь, Иоахим, что я
пожертвовала собой? -- по ее лицу пробежала легкая улыбка -- Это, однако,
пришло тебе в голову с незначительным опозданием". "Еще не поздно, и я
благодарю Господа, что еще не слишком поздно... я только сейчас это понял...
испытывает чувство ностальгии по своему клочку земли, но он не решился
сказать это, а просто подумал, что предлагаемое Бертрандом решение проблемы
совпадает с настойчивым внутренним желанием родителей его будущей супруги,
которым очень бы хотелось, чтобы Элизабет жила в новом доме в Вестэнде, "Ну
что ж, дорогой Пазенов, одно к другому и все к лучшему,- сказал Бертранд, и
это снова прозвучало неуместной отвратительной надменностью,-- кроме того,
вы могли бы наверняка значительно ускорить свое повышение, если бы поставили
начальника в известность о том, что хотите после получения звания уйти в
отставку", В этом он тоже был прав, но злило то, что Бертранд позволяет себе
вмешиваться и в военные дела тоже. Задумчиво он взял со стола трость
Бертранда, начал рассматривать рукоять, провел пальцем по упругому утолщению
черного резинового наконечника -трость выздоравливающего человека. То, что
этот человек так настаивает на женитьбе, опять пробудило в его душе
подозрение. Так что же стоит за всем этим? Вчера вечером он и Элизабет
заявили родителям, что им не хотелось бы очень спешить с бракосочетанием,
перечислили все препятствия на пути к нему, а теперь этот Бертранд хочет все
эти препятствия взять и просто так вот смахнуть со стола, "И все же спешить
со свадьбой мы не будем",-- повторил Иоахим. "Ну тогда,-- промолвил
Бертранд,-- мне остается только выразить свое сожаление в связи с тем, что
смогу прислать вам издалека лишь телеграмму с поздравлениями, где-нибудь из
Индии или еще откуда-то. Потому что как только я хоть немножечко поправлюсь,
то сразу же уеду... Это дело меня слегка утомило". Какое дело? Легкое
огнестрельное ранение? Да, Бертранд действительно выглядел измученным,
выздоравливающие всегда ходят, опираясь на трости, но что же все-таки
случилось до того? Что знал Бертранд о сегодняшней ночи? Бертранду,
собственно говоря, не следовало бы уезжать до тех пор, пока все это не
прояснится, и Иоахим задумался над тем, не поступил ли Гельмут, открыто
ставший лицом к лицу со своим противником, намного порядочнее, чем он сам;
не ставится ли вопрос и здесь так: разъяснение или смерть? Но ему, с одной
стороны, хотелось и того и другого, а с другой стороны -- нет. Отец прав: он
такой же лишенный чести человек, как и этот Бертранд, друг, которого уже
едва ли можно назвать другом. Мысль о том, что приглашать Бертранда на
свадьбу не следует, вызывала что-то похожее на удовлетворение, ибо
совпадала, наверное, с мыслями отца. Тем не менее он спокойно выслушал
Бертранда. "Еще одно, Пазенов, у меня сложилось впечатление, что в имении
все-таки отсутствует настоящий хозяин, поскольку о нем не заботится ваша
матушка и дела не идут сами по себе, Более того, в своем вызывающем
сожаление состоянии ваш отец может при определенных обстоятельствах нанести
имению значительные убытки. Вы простите меня, но я чувствую себя обязанным
обратить ваше внимание на возможность объявить отца недееспособным в
предусмотренном законом порядке. И возьмите себе хорошего управляющего; он в
любом случае окупит себя. Я думаю, вам следует обсудить это с вашим тестем;
он ведь тоже владеет имением". Да, он говорит, словно agent provocateur, но
Йоахиму пришлось все же поблагодарить его за совет, доброжелательную
правильность которого он осознавал, и даже выразить надежду почаще навещать
Бертранда до его выздоровления, "Буду рад вас видеть,-- ответил тот,-- и
кланяйтесь от вашей невесте". Затем он устало откинулся на подушки.
Через два дня Иоахим получил письмо, в котором уведомил его о том, что
его состояние значительно улучшилось и он, чтобы находиться поближе к месту
реализации своих сделок, перебирается в одну из клиник в Гамбурге. Но они,
конечно же, еще встретятся до его отъезда на Восток. Перед лицом той
самонадеянной уверенности Бертранда относительно предстоящей встречи Иоахим
решил избегать его при любых обстоятельствах. Но ему было мучительно тяжело
лишать себя впредь уверенности и легкости друга, а также его жизненной
опытности.
За Лейпцигской площадью находилось похожее на магазин заведение,
которое внешне практически ничем не отличалось от своих соседей, обращало на
себя внимание разве только тем, что в его окнах отсутствовал выставляемый
напоказ товар, а вид внутреннего убранства закрывали матовые стекла с
красивыми вытравленными картинками на тему гибели Помпеи, а также на
популярные в эпоху ренессанса мотивы. Но такое оформление заведению
приходилось делить со многими банковскими учреждениями и маклерскими
конторами, и на объявлениях, которые были приклеены на стекла и небрежно
прерывали цельную сеть картинок, не было, собственно говоря, ничего
необычного. На объявлениях можно было прочесть слово "Индия", а взгляд на
фирменную вывеску над дверью заведения сообщал о том, что там располагается
"Императорская панорама".
Когда заходишь внутрь, то вначале попадаешь в светлое, приятно
прогретое помещение, где пожилая, приветливой наружности дама за столиком
исполняет обязанности кассира и продает билеты на осмотр заведения.
Большинство посетителей, правда, использует своеобразную кассу только для
того, чтобы сделать соответствующую отметку в своем абонементе да
перекинуться парой доверительных слов со старушкой, И когда из-за черной
портьеры, завешивающей дальнюю стену помещения, выходит преклонного возраста
служитель и скупым, выражающим сожаление жестом просит немного подождать,
тогда посетитель, тихонько вздохнув, садится на один из камышовых плетеных
стульев и продолжает разговор со старушкой, он подозрительным взглядом
поглядывает на стеклянную дверь, ведущую на улицу, и если появляется новый
посетитель, смотрит на него с ревниво-стыдливой враждебностью. Затем за
портьерой раздается приглушенный звук отодвигаемого стула, и человек,
вышедший оттуда, щурит немного от яркого света глаза и проходит быстрым
шагом мимо пожилой дамы, произнося короткую прощальную фразу, со смущенным
выражением на лице и не глядя на ожидающих в очереди, словно он их
стесняется. Ну а застывший в ожидании поспешно встает, чтобы никто не
проскочил перед ним, резко обрывает разговор и исчезает за защитной
портьерой. Изредка случается, что посетители беседуют друг с другом, и это
несмотря на то, что многие из них за долгие годы должны зрительно хорошо
знать друг друга, но лишь немногие бесстыдные старухи решаются на то, чтобы
завести разговор не только с дамой на кассе, но и с ожидающими в очереди и
сказать пару лестных слов о зрелище; однако в ответ они, как правило, слышат
лишь односложные "да" или "нет",
Внутри темно, и возникает даже впечатление, что это та старая и
тяжеловесная темнота, которая копилась здесь уже много-много лет, Служитель
нежно берет тебя под руку и заботливо отводит к круглой формы и без
подлокотников сидению, которое терпеливо ждет, когда его займут, Впереди ты
видишь два светлых глаза, которые несколько загадочно уставились на тебя с
черной стены, а под этими глазами-- рот, резкие четырехугольные очертания
которого слегка смягчает приглушенный свет, покоящийся в нем, Тут постепенно
начинаешь различать огромную величественную картину, занимающую, всю стену,
к которой тебя привели и перед которой расположен твой стул, ты видишь
также, что справа и слева с благоговейным видом сидят люди и неотрывно
смотрят в глаза на стене, ты начинаешь делать то же самое, бросив
предварительно взгляд на четырехугольную табличку с подсветкой-и прочитав
"Административное здание в Калькутте". Вместе с ударом мягко звучащего
колокола и с каким-то механическим шорохом административное здание исчезает;
ты еще видишь, как оно скользит мимо тебя, но тут уже выплывает другой
ландшафт, так что ты ощущаешь себя почти что обманутым, но затем раздается
новый удар колокола, ландшафт делает последнее, едва уловимое движение,
словно стремится расположиться таким образом, чтобы преподнести себя тебе,
рассматривающему его, в более выгодном свете, и неподвижно застывает. Ты
видишь пальмы и ухоженную дорожку; в глубине, в тени деревьев, на скамейке
сидит мужчина в светлом костюме; фонтанчик прорисовывает в воздухе упругую
струю, похожую на хлыст, но ты успокаиваешься лишь только тогда, когда
бросаешь взгляд на матовую подсвеченную табличку, которая доводит до твоего
сведения, что это "Уголок королевского парка в Калькутте",
Затем снова звучит удар колокола, скольжение пальм, скамеек, зданий,
мачт, последнее шевеление в стремлении выгодно расположиться, удар
колокола-- и перед тобой залитый солнечным светом "Уголок порта в Бомбее".
Мужчина, который только что сидел на скамейке в королевском парке, стоит
теперь в тропическом шлеме на переднем плане на тесаных каменных глыбах
волнореза, опираясь на прогулочную трость. Он зачарован видом жестко
закрепленного такелажа судов, их труб и кранов, зачарован горами тюков с
хлопком на набережной, он не может отвести от них взгляд, и можно лишь с
большим трудом рассмотреть черты его затененного лица. Но вдруг в магическом
пространстве происходит странная подвижка, и ты узнаешь Бертранда, который
ненавязчиво и в то же время внушая ужас напоминает, что его уже невозможно
вычеркнуть из твоей жизни, будь он даже в такой дали от тебя. Но это всего
лишь игра твоего воображения, ибо Господь дает ему звонок и он, не прощаясь,
застыв с прямой спиной, не сделав ни единого шага, ускользает. Ты тоже
скользишь взглядом к соседу слева, не вынырнет ли он там, но на табличке ты
читаешь "Административное здание в Калькутте", и в тебе даже возникает
что-то похожее на надежду: Бертранд появлялся здесь лишь для тебя одного и с
одной лишь целью поприветствовать тебя. Но у тебя нет времени ломать над
этим голову, потому что если ты начинаешь опять пялиться в оба глаза на
стене, то тебя ожидает приятный сюрприз: "Туземка с Цейлона". Туземка не
только купается в мягких золотистых лучах солнечного света, но, более того,
она выписана в своих естественных тонах: улыбается, обнажая между красных
губ зубную белизну, и ждет, наверное, своего белого господина, приехавшего
из Европы, поскольку он отвергает европейских женщин. "Храмы в Дели" тоже
лучатся цветами Востока на коричневатом фоне: там безбожник может узнать,
что даже находящиеся в подчинении и зависимости расы умеют служить Богу.
Разве он сам не говорил, что восстановить господство Христа будет возложено
на темнокожих? Испуганно созерцаешь ты столпотворение коричневых фигур, и не
без облегчения твой слух улавливает сигнал, с которым все это уплывает,
освобождая место "Началу охоты на слонах". На картине изображены мощные
четвероногие животные, хорошо видны мягкие очертания изогнутой передней ноги
одного из них. Они стоят на мелком белом песке, и когда ты, ослепленный им,
отводишь на какое-то мгновение взгляд в сторону, то над матовой табличкой
обнаруживаешь маленькую кнопку, на какую ты с любопытством нажимаешь. Тотчас
же к твоей радости картина превращается в освещенный мягким лунным светом
ландшафт: оказывается, ты волен начинать охоту днем или ночью. Но поскольку
тебя больше не ослепляет яркое солнце, ты не упускаешь случая рассмотреть
лица наездников, и если твои глаза тебя не обманывают, то это ведь Бертранд
сидит в корзине за смуглым погонщиком слона и держит в правой руке
изготовленное к стрельбе ружье, предвещающее смерть. Ты закрываешь глаза и,
открыв, опять видишь совершенно незнакомого мужчину, который улыбается тебе,
а погонщик слона покалывает копьем за ухом животного, указывая ему требуемое
направление движения. Они ускользают прочь в лесные дебри, однако до твоего
слуха уже не доносятся топот многочисленных ног табуна и трубные звуки
самцов, ты слышишь лишь ненавязчивые звонки и то, как с легким механическим
шуршанием ландшафт странным образом наезжает непосредственно на ландшафт, и
если даже тот случайный человек кажется действительно тем, кого ты вынужден
искать вечно, тем, кого ты всю жизнь с нетерпением ждешь, тем, кто исчезает,
когда ты все еще держишь его руку в своей, то затем раздается звонок, и, не
успев опомниться, ты обнаруживаешь около соседа справа, на которого ты уже
исподтишка бросаешь затаенный взгляд, надпись "Правительственный дворец в
Калькутте", так что тебе известно: теперь вот пробил и твой час. Ты смотришь
мельком еще раз, чтобы окончательно убедиться, что теперь, действительно,
последуют пальмы королевского сада, а поскольку этого уже не избежать, то ты
отодвигаешь свой стул, к тебе спешит служитель, и ты, слегка прищуривая
глаза, подняв воротник, уличенный в том, что предавался наслаждению, так и
не поняв, какому, выходишь с коротким "всего хорошего" из помещения, в
котором в ожидании застыли другие, а дама продолжает продавать абонементы.
В такое заведение попали Иоахим и Элизабет, когда они в сопровождении
подруги Элизабет делали в городе покупки для дома. Хотя им было известно,
что Бертранд еще в Гамбурге и хотя они никогда больше о нем не говорили,
слово "Индия" имело для них какое-то магически притягательное звучание.
Свадьба в Лестове прошла тихо и незаметно. Состояние отца оставалось
стабильным; он пребывал в полузабытье, более уже не узнавал окружающих, и
пришлось смириться с тем, что это может продолжаться еще годами. Хотя
баронесса и сказала, что тихое в узком кругу празднование намного больше по
душе ей и ее супругу, чем шумные торжества, но Иоахиму ведь было хорошо
известно, какое значение придают родители невесты семейным праздникам, и он
чувствовал себя в ответе за отца, который мешал этому внешнему лоску, Ему и
самому, наверное, хотелось большого и громкого торжества, чтобы подчеркнуть
социальный характер этого, не имеющего ничего общего с амурными похождениями
бракосочетания; с другой стороны, правда, казалось, что серьезности и
христианскому характеру такого события больше подходило бы, если бы Элизабет
и он шли к алтарю без излишней мирской суеты. Поэтому и отказались от
проведения свадебной церемонии в Берлине, хотя в Лестове тоже существовал
целый ряд разнообразных внешних сложностей, которые было нелегко преодолеть,
чего там особенно недоставало, так это советов Бертранда. Иоахим отказался
везти невесту после свадьбы к себе в имение; мысль провести эту ночь в доме
больного вызывала у него отвращение, но еще более невозможным казалось ему
то, что Элизабет придется отправиться в опочивальню на глазах у всей хорошо
знающей его прислуги; поэтому он предложил, чтобы Элизабет провела эту ночь
в Лестове, а он заехал бы за ней на следующий день; но это предложение
странным образом вызвало протест со стороны баронессы, которая находила
такое решение неприличным: "Если даже мы и согласимся на такое, то что
подумает обо всем этом необразованная прислуга!" В конечном счете было
решено спланировать свадебные торжества по времени таким образом, чтобы
молодая пара смогла успеть еще на дневной поезд. "Вы сразу же попадете в ваш
уютный домик в Берлине",-- сказала баронесса, но об этом Иоахим тоже не
хотел слышать. Нет, это слишком далеко, они ведь уже следующим утром
планируют отправиться в свадебное путешествие, может быть, им даже удастся
поспеть на ночной поезд в Мюнхен, Да, ночные переезды были едва ли не самым
простым решением супружеских проблем, были спасением от страха, что кто-то
может понимающе ухмыльнуться, когда ему придется отправиться с Элизабет в
постель, Тут он, правда, колебался: смогут ли они сразу же продолжить свой
путь до Мюнхена, позволительно ли будет возлагать на Элизабет после столь
трудного дня поездку ночным поездом? И что принесет день, проведенный в
Мюнхене? Понятно, что о таких вещах не поговоришь с Бертрандом, решить все
это можно только самому; впрочем, кое-что значительно упростилось бы, если
бы под рукой был Бертранд, Он задумался над тем, что предпринял бы Бертранд
в такой ситуации, и пришел к выводу, что ему ведь ничто не мешает
забронировать номер в гостинице "Роял" в Берлине; а если Элизабет захочет,
то они, невзирая на это, смогут отправиться дальше. Он. собственно, ощутил
даже прилив гордости за то, что сам нашел это разумное решение,
На дворе стояла уже по-настоящему зимняя погода, и закрытые повозки, в
которых ехали в церковь, медленно, шаг за шагом, пробивались сквозь снег.
Иоахим ехал со своей матерью; она расположилась в повозке свободно и удобно,
и Иоахим злился, когда она в который уже раз повторяла: "Отец радовался бы
этому всей душой; вот ведь беда какая". Да, этого еще только недоставало;
Иоахим был раздражен -- никто не оставил ему времени на то, чтобы собраться,
как это обязательно положено в такой торжественный час, вдвойне обязательно
для него, для которого этот брак значил больше, чем просто брак в доме
христианина, он означал спасение из болота, был обетом веры на пути к Богу.
Элизабет в подвенечном платье была величественной, как никогда ранее, она
выглядела, словно Белоснежка, и на ум ему пришла сказка о невесте, которая
рухнула замертво перед алтарем, узнав внезапно о том, что в облике ее
суженого прячется нечистая сила. Мысль об этом никак не шла из головы, она
настолько овладела им, что он не воспринимал ни пение церковного хора, ни
речь пастора, да, он не слышал ее и из-за страха, что ему придется прервать
его, придется сказать ему, что перед алтарем стоит недостойный грешник, один
из тех, кто избегает святых мест, он испуганно встрепенулся, когда сказал
"да", испуг вызвало еще и то, что церемония, которая должна была бы явить
ему новую жизнь, прошла так быстро и почти незаметно. Он воспринял как благо
то, что Элизабет была сейчас названа его женой, хотя это, собственно, было
еще не совсем так, но ужасным казалось, что это положение не может
оставаться неизменным. По дороге из церкви он взял ее руку в свои и сказал
ей "моя супруга", а Элизабет ответила на пожатие его руки. Но потом все
погрузилось в водоворот поздравлений, переодеваний, отъезда, так что лишь на
вокзале они осознали, что же, собственно говоря, произошло.
Когда Элизабет расположилась в купе, он старался не смотреть на нее,
дабы снова не стать заложником нечистых мыслей. Наконец-то они были одни.
Элизабет откинулась в угол купе и слегка улыбнулась ему. "Ты устала,
Элизабет",-- сказал он с надеждой в голосе, радость вызывало то, что он
должен оберегать ее, что ему позволительно делать это. "Да, Иоахим, я
устала". Но он не решился предложить ей остаться в Берлине, опасаясь, что
она может посчитать это похотливостью с его стороны, Ее профиль резко
выделялся на фоне окна, за которым повисло серое зимнее предвечерье, и
Иоахим ощущал себя счастливым оттого, что не возникает то гнетущее и
вызывающее страх видение, превращающее ее лицо в ландшафт. Но глядя на нее,
он обратил внимание, что чемодан, поставленный на сиденье напротив,
выделяется на фоне серого горизонта так же резко, как и она, и его охватил
бессмысленно обостренный ужас: она -- вещь, неодушевленный предмет, даже не
ландшафт. Быстрым движением он поднялся, словно намереваясь что-то сделать с
этим чемоданом, но всего лишь открыл его и достал оттуда короб с провиантом;
это был свадебный подарок и одновременно маленькое чудо элегантности,
которым можно пользоваться как в пути, так и на охоте; ручки ножей и вилок,
изготовленные из слоновой кости, были украшены орнаментальными охотничьими
сценками, переходившими в гравировку на металлических частях, даже
спиртовка, и та имела такие украшения; но на каждом предмете между
орнаментами можно было увидеть переплетенные между собой гербы Элизабет и
Иоахима. В середине короба имелось пространство для размещения съестных
припасов, которое было полностью заполнено заботливой баронессой. Иоахим
предложил Элизабет немного подкрепиться, а поскольку они со времени
свадебного завтрака не имели ни малейшей возможности перекусить, то она
охотно согласилась. "Наша первая супружеская трапеза",-- сказал Иоахим,
наливая в раздвижные серебряные бокалы вино и чокаясь с Элизабет. Так они
коротали время в дороге, и Иоахим снова задумался над тем, что железная
дорога обеспечивает лучшую форму супружеской жизни. Да, он даже начал
понимать Бертранда, который имел возможность проводить столь значительную
часть своего времени в пути. "Не продолжить ли нам сразу же вечером наше
путешествие в Мюнхен?" -- задумчиво спросил он. Но Элизабет ответила, что
чувствует себя сильно измотанной и ей хотелось бы лучше прервать поездку. Он
не смог удержаться и сообщил, что все предусмотрел и уже позаботился о таком
ее желании, заказав номер в гостинице.
Он был признателен Элизабет за то, что она сохранила свою
непринужденность, даже если она и была наигранной, ибо девушка медлила с
отходом ко сну, изъявив желание поужинать, и они довольно долго сидели в
ресторане; музыканты, которые обеспечивали застольную музыку, уже зачехлили
инструменты, в зале оставалось всего лишь несколько гостей, и хотя Иоахиму
была так приятна любая затяжка времени, он тем не менее опять ощутил в
помещении напряжение ледяного холода разреженного воздуха, который в вечер
их помолвки вызвал ужасное представление о смерти. Элизабет, наверное, тоже
ощутила это, потому что высказала мнение, что теперь уже самое время
отправиться спать.
Итак, час пробил. Элизабет простилась с ним, дружеским тоном сказав:
"Спокойной ночи, Иоахим", и он расхаживал теперь по своей комнате. Что он
должен был делать, отправляться спать? Он уставился на разобранную постель.
Он ведь поклялся себе быть сторожем у ее двери, хранить покой ее
божественных снов, которые она всегда видит, восседая на своем серебристом
облаке; а тут он внезапно потерял ориентиры, потому что все ограничивалось
просто тем, что он должен был устраиваться поудобнее. Он посмотрел на себя
сверху вниз и ощутил, что длинный форменный сюртук-- это защита;
бесстыдством было то, что люди позволяют себе приходить на свадьбу во
фраках, Но, увы, ему пришлось подумать и о том, что пришла пора умыться, и
тихонечко, словно совершая святотатство, он стянул с себя сюртук и налил
воды в таз для умывания, который стоял на коричневом полированном моечном
столике. Как неприятно все это было, как бессмысленно, казалось, что это
звено в цепи возложенных испытаний; все было бы куда проще, если бы Элизабет
заперла за собой дверь, но она из чувства деликатности наверняка не сделала
этого. Иоахим не забыл, что ему уже пришлось побывать в такой ситуации, а
теперь на ум с карающей тяжестью обрушились воспоминания о коричневом моющем
столике под газовой горелкой и о запертой двери; ужасные воспоминания о
Руцене, не менее ужасные, чем проблема, как вообще, живя вместе с ангелом,
практически совладать с неприличными мыслями о каком-то там туалете, и так и
эдак это будет унижением для Элизабет и еще одним новым испытанием. Он
умылся, вымыл руки, делая это бесшумными и скупыми движениями, дабы избежать
любого стука фарфором о мрамор, но тут возникло кое-что трудно представимое:
кто сможет решиться на то, чтобы вблизи Элизабет прополоскать себе горло? И
ему пришлось погрузиться поглубже в жидкий очищающий кристалл, пришлось
утопить себя, вынырнуть из более глубокого очищения, словно после крещения в
реке Иордан. Правда, что оно дает, это купание? Руцена, испытав его, сделала
выводы, Иоахим снова быстро напялил на себя сюртук, застегнув его, как это
положено уставу, на все пуговицы, и опять заходил по комнате. В соседнем
покое было тихо, и ему показалось, что его присутствие должно угнетать ее.
Ну почему она не закричит, как Руцена, закрытой дверью, чтобы он убирался
прочь! Тогда, по крайней мере, он имел союзника в лице уборщицы, теперь же
он был один-одинешенек, безо всякой помощи. Слишком рано он отвернулся от
Бертранда с его легкой уверенностью, и вера в то, что он должен защитить от
Бертранда Элизабет, казалась ему теперь просто предлогом. Его наполнило
преисполненное страха сожаление: это не ее хотел он защищать и спасать, а
принеся ее в жертву, стремился спасти свою собственную душу. Не стоит ли она
теперь там на коленях, моля Бога освободить ее от тех уз, которыми она
связала себя из чувства жалости? Не должен ли он ей сказать, что он
отпускает ее уже сегодня, что он немедленно отвезет ее, если она того
пожелает, в ее дом в Вестэнде, в ее прекрасный новый дом, который всегда
ждет ее. Пребывая в сильном волнении, он постучал в дверь, ведущую в смежную
комнату, в то же мгновение сожалея, что сделал это. Раздался ее тихий голос:
"Иоахим". И он, нажав ручку, открыл дверь. Она лежала в постели, а на ночном
столике горела свеча. Он застыл в дверях, весь вытянулся словно по команде
"смирно" и хриплым голосом проговорил: "Элизабет, я хотел тебе всего лишь
сказать, что я отпускаю тебя; не должно быть так, чтобы ты жертвовала собой
ради меня". Элизабет была удивлена, но с облегчением восприняла то, что он
не подходит к ней как влюбленный супруг. "Ты считаешь, Иоахим, что я
пожертвовала собой? -- по ее лицу пробежала легкая улыбка -- Это, однако,
пришло тебе в голову с незначительным опозданием". "Еще не поздно, и я
благодарю Господа, что еще не слишком поздно... я только сейчас это понял...