подразумевает трезвую и целесообразную работу. Но все остальное --
развлечение, ничего, кроме развлечения". Он говорил это настолько
пренебрежительно, что Пазенов действительно рассердился, но голос его звучал
скорее обиженно: "Почему мы, немцы, должны отставать от других народов?" "Я
хочу вам кое-что сказать, Пазенов, во-первых, Англия есть Англия, во-вторых,
для Англии тоже еще не все потеряно, в-третьих, я по-прежнему охотнее
вкладываю свободный капитал в английские колониальные бумаги, чем в
немецкие, так что можно даже говорить об определенной экономической
колониальной романтике, и, в-четвертых, я уже это говорил, только церковь
имеет в колониальной экспансии действительно трезвый интерес". В душе
Иоахима фон Пазенова росло обиженное удивление, а также недоверие, этот
Бертранд хочет ослепить его мутными и щегольскими речами, совратить и увести
куда-то. Неким образом это находилось во взаимосвязи с более чем невоенными,
почти что завитыми волосами Бертранда. Какимто образом это было даже
артистично. Иоахиму пришло на ум слово огонь и потом -- геенна огненная;
почему Бертранд все время говорит о вере и о церкви? Но прежде, чем он смог
разобраться с ответом, Бертранд, вероятно, заметил его удивление: "Да
посмотрите же вы, ведь Европа уже стала для церкви достаточно сомнительным
местом. Но Африка! Сотни миллионов душ в качестве сырого материала для веры,
И можете быть уверены, что крестившийся негр-- лучший христианин, чем
двадцать европейцев. И если католицизм и протестантизм стремятся обойти друг
друга среди этих фанатично настроенных людей, то это более чем понятно; ведь
там -- грядущее веры, там -- те будущие рыцари веры, которые, предавая все
огню и мечу во имя Христа, двинутся однажды на погрязшую в язычестве и
распутстве Европу, чтобы посадить в конце концов на папский престол среди
дымящихся руин Рима чернокожего Папу". "Это же Апокалипсис святого Иоанна
Богослова",-- подумал Пазенов; он богохульствует. А что хочет он от тех душ
негров? Работорговцев ведь больше не существует, хотя от того, кто охвачен
жаждой нажисы, можно ожидать и этого. Он же только что говорил о своем
черте. Но, может быть, он просто шутит; еще в кадетской школе невозможно
было понять, что у Бертранда на уме. "Вы шутите! А что касается спаги
(кавалерист-туземец во французских войсках в Северной и Западной Африке) и
тюрков, то мы им однажды уже показывали, что почем". Бертранду пришлось
улыбнуться, и улыбка эта была столь дружеской и располагающей, что и Иоахим
не смог не улыбнуться в ответ. Так мило они улыбались, кланялись, наблюдая
друг за другом сквозь окошечки глаз их души, по крайней мере в этот момент
они напоминали двух соседей, которые никогда не здоровались друг с другом, а
тут случайно одновременно высунулись из своих окон, и это непредполагавшееся
приветствие повергло их в радость и смущение. Спасительным выходом из их
смущения было возвращение к традициям, и Бертранд, поднимая бокал, произнес:
"Будем, Пазенов". Пазенов ответил: "Будем, Бертранд", После этого им еще раз
пришлось улыбнуться друг другу.
Когда они вышли на Унтер ден Линден и стояли под жарким послеполуденным
солнцем перед привядшими неподвижными деревьями, Пазенов вспомнил о том, что
он боялся сказать во время трапезы: 'Я, собственно говоря, никак не могу
уяснить, что вы имеете против религиозности нас, европейцев. Мне кажется,
что у вас, жителя большого города, есть, наверное, представление обо всем
этом. Если вырастаешь, как я, в деревне, то относишься к этим вещам все же
по-иному. И наши люди, живущие вне больших городов, привязаны к христианским
ценностям намного сильнее, чем вы". Он ощущал себя в определенной степени
смелым человеком, поскольку сказал все это Бертранду прямо в лицо, эдаким
полководцем, пожелавшим сделать стратегические замечания офицеру
генерального штаба, и он чуть-чуть побаивался, что Бертранд может
рассердиться. Но тот просто весело заявил: "Ну что ж, тогда все еще вполне
может быть в абсолютном порядке". Затем они обменялись адресами и пообещали,
что не будут более терять друг друга из виду.
Пазенов взял извозчика, чтобы отправиться в Вестэнд на скачки. Рейнское
вино, послеполуденная жара и, конечно же. необычность этой встречи оставили
в его голове под черепной коробкой -- он охотно бы снял жесткую фуражку --
какое-то смутное и шероховатое чувство, во многом схожее с слегка липкой
кожей сидения, которую он ощущал сквозь белую перчатку. Он пожалел о том,
что не пригласил Бертранда поехать c ним, и был рад, что, по крайней мере,
отец сейчас не в Берлине, иначе он непременно сидел бы здесь, рядом с ним. С
другой стороны, он был откровенно доволен тем, что Бертранд в своем
гражданском платье не сопровождает его. Но, может быть, Бертранд хочет
сделать ему сюрприз, прихватить Руцену, и они все вместе будут сидеть на
открытой трибуне ипподрома. Словно семья. Но это же все ерунда. Бертранд
никогда не покажется с такой девушкой на ипподроме.
Когда спустя несколько дней его товарищ Ляйндорфф принимал своего отца,
то это было словно повеление небес посетить охотничье казино, опережая
старого Ляйндорффа, которого он уже видел поднимающимся по узкой лестнице
прямолинейным деловым шагом. Он уехал домой на полковом экипаже и переоделся
в гражданский сюртук. Затем он вышел из дому. На углу, встретив двух солдат,
он уже намеревался небрежно приложить руку к козырьку, отвечая на их
приветствие, когда вдруг заметил, что они его и вовсе не поприветствовали и
что на нем вместо форменной фуражки -- цилиндр; в этом было что-то нелепое,
и он даже улыбнулся, поскольку выглядело абсурдным, что старый
полупарализованный граф Ляйндорфф, который ни о чем другом, кроме
консультаций врача, уже не думал, должен отправиться сегодня в охотничье
казино. Разумнее всего было бы просто повернуть обратно, но поскольку он мог
сделать это в любой момент, его наполняло этакое ощущение маленькой свободы,
и он продолжил свой путь. Впрочем, гораздо охотнее он сделал бы вылазку в
пригород, чтобы снова увидеть овощной подвальчик с коптящей керосиновой
лампой, прикрепленной к стене; но он ведь не мог себе позволить
прогуливаться там, в северном предместье в гражданском сюртуке и цилиндре.
Там, в пригороде, вечерние сумерки были сегодня наверняка такими же
обворожительными, как и тогда, а здесь, в самом центре города, все казалось
враждебным природе из-за жужжащего света; из-за множества витрин и
суматошной уличной жизни само небо и его пелена казались настолько
городскими и такими чужими, что когда он нашел маленький магазинчик, в узких
окошечках которого были выставлены кружева, рюши, начатые рукоделия с
голубой грунтовой печатью, и когда увидел стеклянную дверь, которая в
глубине магазинчика, очевидно, закрывала вход в жилые комнаты, то это
показалось ему блаженной и успокоительной, но в то же время и тревожной
дорогой домой. За прилавком сидела седая женщина, почти что дама, рядом с
ней -- молоденькая девушка, чье лицо он не мог видеть, обе были заняты
рукоделием. Он осмотрел товар на витрине и задумался, нельзя ли доставить
Руцене таким кружевным платочком сердечную радость. Но одна только мысль уже
показалась ему абсурдной, и он пошел дальше; правда, на следующем
перекрестке он повернул назад к магазинчику, охваченный желанием увидеть
повернутое в другую сторону лицо девушки; он приобрел три милых платочка, не
то чтобы они предназначались Руцене, а так, на всякий случай, и ему было
приятно, что своей покупкой он доставил радость и пожилой даме. Но девушка
сохранила безразличное выражение лица, в ее взгляде было даже что-то почти
злое. Затем он отправился домой.
Зимой, во время придворных празднеств-- несбывшейся надежды
баронессы,-- а также весной, во время скачек и закупок на лето, семейство
Баддензенов проживало в элегантном доме в Вестэнде, и в одно из воскресений
в первой половине дня Иоахим фон Пазенов нанес дамам визит. Он редко бывал в
этом отдаленном, застроенном особняками аристократическом районе, который
переживал бурный рост по образцу английских загородных резиденций, хотя
проживать здесь могли лишь зажиточные семьи, имевшие в собственности
постоянные экипажи, в противном случае довольно ощутимой оказывалась
удаленность от города. Но для тех избранных, которые могли позволить себе не
ощущать такого рода пространственное неудобство, проживание здесь было
маленьким деревенским раем, и Пазенов, шествуя ухоженными улицами между
особняками, был приятно и до глубины сердца поражен великолепием этого
района. В последние дни в некоторых вещах возникла определенная
неуверенность, и это было каким-то необъяснимым образом связано с
Бертрандом: словно сломалась некая опора в жизни, и если она все еще
остается на своем старом месте, ибо куски пока поддерживают друг друга, то
одновременно со смутным желанием -- пусть лопнет свод этого равновесия и
погребет под собой падающих и поскользнувшихся -- пробивается наружу страх,
что так оно и будет, и все сильнее становится тоска по прочности,
уверенности и покою. А этот зажиточный аристократический район со своими
замкоподобными строениями в превосходном ренессансе, барокко или швейцарском
стиле, окруженными ухоженными садами, в которых было слышно, как садовники
обрабатывают граблями землю, как струится вода из поливочного шланга и как
журчат фонтаны, излучал сильную и резко выделяющуюся уверенность, так что в
пророчество Бертранда, что и для Англии далеко не все еще потеряно, и
вправду едва ли можно было поверить. Из открытых окон неслись этюды Стефана
Хеллера и Клементи: не знающие забот дочери из этих семей предавались своим
наукам; хорошая судьба -- уверенность и кротость, преисполненные дружбы до
тех пор, пока любовь не сменит дружбу, а затем снова не затихнет в дружбе.
Где-то вдалеке, но в пределах этого района, прокукарекал петух, словно и он
хотел засвидетельствовать деревенский характер данной ухоженной жизни: да
если бы Бертранд вырос на своем клочке земли, то не разво-37
дил бы разговоры о неуверенности, а оставь его самого на ней, то он
стал бы не слишком восприимчивым к этой неуверенности. Было бы прекрасно
пройтись с Элизабет по полям, растереть между пальцев наливающееся зрелостью
зерно, а вечером, когда ветер доносит тяжелый запах от коровников, пересечь
вычищенный двор, чтобы понаблюдать за доением коров. Затем Элизабет стояла
бы там, между крупными деревенскими животными, слишком легкая для весомости
этого мира, и то, что для матери было просто естественным и родным, для нее
казалось трогательным и родным одновременно. Но все это было для него уже
чересчур далеким, для него, кого сделали чужаком, он такой же -- только
теперь пришло это в голову -- безродный, как и Бертранд.
Наконец он попал в объятия защищенного от посторонних взглядов сада,
ограда которого была обвита зеленью. Защищенность этой природы усиливалась
еще и тем, что баронесса распорядилась вынести из салона в сад одно из
плюшевых кресел: оно стояло там, на садовом гравии, словно что-то
экзотическое и нуждающееся в тепле, со своими точеными, закругленно
выгнутыми внизу ножками и прославляло приветливость климата и цивилизованной
природы, которая обеспечивает ему такую жизнь; правда, цвет его был подобен
цвету увядающей темно-красной розы. Элизабет с Иоахимом сидели на
металлических садовых стульях, жестяное сидение которых было похоже на
брюссельские кружева со звездочками.
После того как в достаточной степени были обсуждены преимущества этого
района, которые казались особенно уместными тем, кто привык к деревенской
жизни и любит ее, Иоахима начали расспрашивать о его жизни в столице, а он
не смог скрыть своей тоски по жизни в деревне и даже попытался объяснить все
это. У дам он нашел полное понимание; особенно баронесса снова и снова
заверяла его в том, что она, и он может не удивляться, целыми днями, а то и
неделями не выезжает в центр города -- так сильно боится, да-да, боится
людского водоворота, шума и интенсивного движения. Ну, высказал свою мысль
Пазенов, здесь-то у нее надежное пристанище, и разговор на какое-то время
снова вернулся в русло этого привилегированного района, пока баронесса,
словно она хотела приготовите приятный сюрприз, не сообщила ему, почти что
по секрету, что домик, к которому они так привыкли, им предложили купить. И,
испытывая радость от предстоящего приобретения, она настоятельно предложила
ему все-таки осмотреть домик. "Совершить эдакий le tour du proprietaire
(Осмотр домовладельцем)",-- добавила баронесса с легким смущением и иронией.
Обычно на первом этаже располагались гостиные и общие комнаты, на
верхнем -- спальни семьи. Да, к столовой, которая со своей резной мебелью в
старонемецком стиле производила впечатление мрачноватого уюта, они бы
пристроили зимний сад с фонтаном, а также переоборудовали бы салон. Затем
они поднялись по лестнице, завешенной сверху и снизу красиво подобранными
бархатными портьерами, и баронесса не преминула открыть все двери, за
исключением, может быть, самых укромных мест. После некоторых сомнений и с
легким румянцем мужскому глазу продемонстрировали комнату Элизабет, но еще
большие, чем при созерцании этого облака белых кружев, которыми были
завешаны кровать, окна, туалетный столик и зеркало, смущение и неудобство
пришлось испытать Иоахиму при виде супружеской спальни хозяев, он даже начал
подозревать баронессу в том, что таким образом она, даже против его воли,
хочет сделать из него доверенное лицо дома, посвященное во все интимные
подробности. Поскольку теперь перед его глазами стояла, а здесь -- перед
глазами у всех, и это было известно Элизабет, которая вследствие этой
осведомленности становилась виноватой и оскверненной, кровать к кровати,
готовая к сексуальной функции баронессы, которую он не мог себе представить
не то что обнаженной, но даже несолидно и непристойно одетой,-- эта спальня,
то комната внезапно начала казаться ему центральным местом в доме, словно
спрятанный и все-таки всеми видимый алтарь, вокруг которого строилось все
остальное. И так же внезапно ему вдруг стало ясно, что в каждом из домов
этого длинного ряда особняков, мимо которых он прошагал, точно такая же
спальня является центральным местом и что сонаты и этюды, вылетающие из
открытых окон, за которыми ветер мягко шевелит белыми кружевными
занавесками, должны просто скрыть реальный ход событий. А по вечерам кровати
для господ везде застилаются простынями, которые так лицемерно гладко
сложены в бельевом шкафу, и как прислуга, так и дети знают, для чего это
делается; везде слуги и дети спят целомудренно и поодиночке вокруг
совокупленного центрального места дома, они -- целомудренны и благочестивы,
но пребывают на службе и во власти развратных и бесстыдных, Как могла
баронесса решиться на то, чтобы, хваля преимущества района, упомянуть также
близость церкви: не следует ли ей, как последней грешнице, заходить в
церковь, так сказать, босой? Может, Бертранд имел в виду именно это, когда
говорил о нехристианстве, и целью его было объяснить Иоахиму, что черные
рыцари Господни пойдут с огнем и мечом на это отродье, чтобы восстановить
истинное целомудрие и христианство. Он посмотрел на Элизабет и ощутил
уверенность в том, что она солидарна с его возмущением, это читалось в ее
глазах. И то, что она могла быть предназначена для такого же осквернения,
даже то, что он сам должен был быть тем, на кого возлагалось совершение
этого осквернения, наполнило его таким трепетом, что он готов был ее
похитить или просто охранять, сидя перед дверью, чтобы ей спокойно и
целомудренно могли всегда сниться белые кружева.
Сопровождаемый любезными дамами, на первом этаже он откланялся и
пообещал вскоре навестить их снова. На улице он осознал пустоту этого
визита; он подумал о том, как поражены были бы дамы речами Бертранда, он
даже пожелал того, чтобы как-нибудь они его все-таки послушали.
Если человек как вследствие кастовой ограниченности собственной жизни,
так и вследствие определенной инертности собственных чувств приобретает
привычку не замечать соседа, то ему самому бросается в глаза и кажется
странным, если его внимание прочно привлекают к себе двое молодых незнакомых
ему людей, беседующих неподалеку. Такое случилось с Иоахимом в один из
вечеров в фойе оперного театра. Оба господина были, очевидно, иностранцами и
возрастом ненамного старше двадцати; скорее всего, это были итальянцы, не
только потому, что покрой их костюмов казался несколько необычным, но и
потому, что один из них, с черными глазами и черноволосый, носил итальянскую
бородку клинышком. И хотя Иоахиму претило подслушивать разговоры других, он
все-таки понял, что они говорят на иностранном наречии, а поскольку это был
не итальянский язык, то он ощутил необходимость прислушаться повнимательнее,
пока с легким испугом не сообразил, что оба молодых человека разговаривают
по-чешски или, если быть более правильным, по-богемски. Для этого испуга не
было никаких оснований, еще менее обоснованным показалось ему чувство
неверности перед Элизабет, возникшее в этой ситуации. Конечно, это было
возможным, хотя и невероятным, чтобы Руцена находилась здесь, в театре, и
чтобы эти двое молодых людей нанесли ей визит в ее ложу точно так, как он
сам иногда посещал Элизабет в ее ложе, и, возможно, этот молодой человек
черной бородкой и с черной курчавой шевелюрой и вправду был чем-то похож на
Руцену не только цветом волос: может быть, причиной схожести были маленький
рот, губы которого слишком отчетливо выступали на фоне желтоватой кожи, этот
слишком короткий и излишне грациозной формы нос и улыбка, которая была в
чем-то вызывающей -- да, вызывающая будет верное слово -- и все-таки просила
прощения. Тем не менее все это казалось вздором, могло быть и такое, что всю
эту схожесть он себе просто вообразил; когда он сейчас думал о Руцене, то
приходилось самому себе признаться, что образ ее целиком и полностью
развеялся, что он наверняка не узнал бы ее на улице и что он просто пытается
увидеть ее через маску и внешнее впечатление, которое на него произвел тот
молодой человек. Это успокоило его и как-то разрядило ситуацию, однако не
принесло радости, поскольку в то же время, оценив положение с другого конца,
он ощущал что-то невысказанное и страшное в том, что девушка спрятана за
маской мужчины, эта мысль не оставила его и после антракта. Давали "Фауста",
и сладкое звучание было не менее бессмысленным, чем оперное действо, где ни
одна душа, в том числе и сам Фауст, не замечала, что за любимыми чертами
Маргариты кроется лик Валентина и что Маргарита должна поплатиться именно за
это, а не за что-либо другое. Может быть, это было известно Мефистофелю, и
Иоахим был рад, что у Элизабет нет брата. И когда после представления он еще
раз встретил брата Руцены, то в душе у него теплилась благодарность за то,
что с ним налагается запрет и на сестру, он ощутил себя так уверенно, что,
невзирая на свою форму, направился на Егерштрассе к охотничьему казино.
Исчезло и чувство неверности.
Сворачивая на Фридрихштрассе, он, однако же, знал, что не сможет зайти
в это заведение в форме. Душу заполнило разочарование, и он пошел по
Егерштрассе дальше. Что делать? Он свернул за ближайший дом, вернулся
обратно на Егерштрассе, поймал себя на том, что заглядывает проходящим мимо
девушкам под шляпки, часто в ожидании услышать итальянскую речь. Когда он
снова оказался около казино, к нему обратились, но не по-итальянски, это
было певучее твердое стаккато: "Вы что же, не хотеть меня больше знать?"
"Руцена",-- невольно выдохнул из себя Пазенов, и сразу же мелькнула мысль:
вот влип. Он в форме стоял посреди улицы с девушкой такого рода, он, который
еще несколько дней назад почти что стеснялся Бертранда и его гражданского
костюма, и вместо того, чтобы удалиться, он позабыл все приличия, более
того, он был прямо-таки счастлив, счастлив даже от того, что эта девушка
явно намеревалась продолжать болтать: "А где сегодня папочка? Не придет?" Об
отце ей не следовало бы ему напоминать. "Нет, сегодня ничего не выйдет,
маленькая Руцена; да и...-- как она его все-таки называет? -- Да и отец не
придет сегодня в казино..." Ну а теперь он должен спешить. Руцена посмотрела
на него в полной растерянности: "Заставлять меня так долго ждать и теперь
говорить нет..." Но, и лицо ее посветлело, он должен к ней зайти. Он
посмотрел в это со страхом вопрошающее лицо, словно хотел запечатлеть его в
своей памяти на всю оставшуюся жизнь, пытаясь, впрочем, убедиться, не
прячется ли за ним лицо южного братца с бородкой клинышком. В чем-то они
были похожи, и когда он задумался над тем, не может ли девушка, черты лица
которой имели элементы схожести с ее братом, ему навредить, то вдруг
вспомнил собственного брата, который имел мужскую внешность благодаря
короткой окладистой бороде и белокурые волосы, и это вернуло его к
действительности. Конечно, здесь совершенно иное явление; Гельмут --
деревенский житель, охотник, он далек от изнеженных жителей южных городов,
все же воспоминания подействовали как-то успокаивающе. Его взгляд сохранял
изучающее выражение, но антипатия растаяла, и он ощутил потребность сделать
для нее что-то любезное, сказать что-нибудь хорошее, чтобы у нее сохранились
о нем добрые воспоминания; он помедлил еще немного: нет, маленькая Руцена,
он не зайдет, но... "Но что?" -- прозвучал голос, в котором страх смешивался
с ожиданием... Иоахим пока еще не знал, что должно последовать за этим.
"Но...-- потом он понял, он уже знал:-- Мы могли бы ветретиться на свежем
воздухе, вместе позавтракать". Да, да, да, да, она знает маленький
ресторанчик, завтра! Нет, завтра не получится, но в среду он свободен от
службы, и они договорились встретиться в среду. Затем она приподнялась на
носки, прошептала ему в самое ухо: "Будь лапочкой, хороший мой". Она
убежала, исчезнув в дверях, над которыми горели газовые фонари. Перед
глазами Пазенова возникла фигура отца, быстрыми и целеустремленными шагами
поднимающегося по лестнице, сердце его сильно сжалось и зашлось острой
болью.
Руцена была в восторге от той строгой галантности, с какой обходился с
ней Иоахим в ресторане, из-за этого исчезло даже ее разочарование, что он
пришел в гражданском костюме. День был дождливым и прохладным; но они не
захотели отказаться
от своего плана и после ресторана поехали в Шарлоттенбург (район
Берлина) и на Хафель (речка, протекающая в Берлине, приток Эльбы). Еще на
извозчике Руцена сняла с руки Иоахима перчатку и теперь, прогуливаясь вдоль
берега реки, взяла его руку и заправила ее под изогнутый локоть своей руки.
Шли они медленным шагом, местность вокруг была наполнена ожиданием тишины,
хотя единственным, чего можно было ожидать, были дождь и вечер. Мягкими
облаками нависало небо, сливаясь во внутреннем единстве с землей частыми
полосками дождя, и их, бредущих в тишине, охватывало чувство, словно им
ничего больше, кроме ожидания, не осталось, словно все живое, что было в
них, ушло в пальцы рук, которые соединились и переплелись, будто дремлющие
лепестки закрытого бутона. Прижавшись плечом к плечу, издалека похожие на
треугольную фигуру, шли они по дорожке вдоль берега, не говоря ни слова, ибо
ни одному ни другому было неведомо, что же свело их вместе. И как-то
внезапно, на ходу, Руцена наклонилась к его руке, лежавшей в ее, и, прежде
чем он успел освободить руку, поцеловала ее. Он посмотрел в глаза, полные
слез, на уста, готовые искривиться в плаче, и все-таки сказал: "Какая же ты
упрямая, я же говорил, Руцена, я говорил, не для тебя это, и так будет
всегда. А ты теперь..." Но она не подставила ему губы для ожидаемого
поцелуя, а снова, почти что с жадностью, уткнулась лицом в его руку, и когда
он попытался высвободить ее, вцепилась в нее зубами, но не со злостью, а
осторожно и нежно, словно маленькая собачонка, которой захотелось поиграть;
затем, бросив на него довольный взгляд, сказала: "Теперь будем гулять
дальше. Дождь не мешает". Струйки дождя мягко стекали на поверхность реки,
тихо шумели в листьях ив. У самого берега лежала полузатопленная лодка; под
маленьким деревянным мостиком спокойные воды реки смешивались с бурным
течением ручейка, и у Иоахима возникло ощущение, будто его тоже уносит
течение, будто томившая его душу пе чаль была мягким, кротким течением его
сердца, наполненным дыханием воды, тоскующим о том, чтобы, вдыхая, открыть
любимые уста и исчезнуть в море безмерной тишины. Казалось, что лето
растаяло, ибо очень мягкой была вода, струившаяся с листьев, а на травинках
застывали капельки росы. Вдали мерцала бархатная пелена тумана, обернувшись
назад, они обнаружили такую же пелену за спинами, создавалось впечатление,
будто они, гуляя, пребывали в полной неподвижности; дождь усилился, и они
бросились искать укрытия под деревьями, где земля еще была сухой, пятно
неразмытой летней пыли, оно было каким-то даже жалким во всеобщей размытости
вокруг; Руцена вынула из шляпки шпильки, не только потому, что эти городские
условности ей мешали, а чтобы не уколоть Иоахима их острыми концами, она
развлечение, ничего, кроме развлечения". Он говорил это настолько
пренебрежительно, что Пазенов действительно рассердился, но голос его звучал
скорее обиженно: "Почему мы, немцы, должны отставать от других народов?" "Я
хочу вам кое-что сказать, Пазенов, во-первых, Англия есть Англия, во-вторых,
для Англии тоже еще не все потеряно, в-третьих, я по-прежнему охотнее
вкладываю свободный капитал в английские колониальные бумаги, чем в
немецкие, так что можно даже говорить об определенной экономической
колониальной романтике, и, в-четвертых, я уже это говорил, только церковь
имеет в колониальной экспансии действительно трезвый интерес". В душе
Иоахима фон Пазенова росло обиженное удивление, а также недоверие, этот
Бертранд хочет ослепить его мутными и щегольскими речами, совратить и увести
куда-то. Неким образом это находилось во взаимосвязи с более чем невоенными,
почти что завитыми волосами Бертранда. Какимто образом это было даже
артистично. Иоахиму пришло на ум слово огонь и потом -- геенна огненная;
почему Бертранд все время говорит о вере и о церкви? Но прежде, чем он смог
разобраться с ответом, Бертранд, вероятно, заметил его удивление: "Да
посмотрите же вы, ведь Европа уже стала для церкви достаточно сомнительным
местом. Но Африка! Сотни миллионов душ в качестве сырого материала для веры,
И можете быть уверены, что крестившийся негр-- лучший христианин, чем
двадцать европейцев. И если католицизм и протестантизм стремятся обойти друг
друга среди этих фанатично настроенных людей, то это более чем понятно; ведь
там -- грядущее веры, там -- те будущие рыцари веры, которые, предавая все
огню и мечу во имя Христа, двинутся однажды на погрязшую в язычестве и
распутстве Европу, чтобы посадить в конце концов на папский престол среди
дымящихся руин Рима чернокожего Папу". "Это же Апокалипсис святого Иоанна
Богослова",-- подумал Пазенов; он богохульствует. А что хочет он от тех душ
негров? Работорговцев ведь больше не существует, хотя от того, кто охвачен
жаждой нажисы, можно ожидать и этого. Он же только что говорил о своем
черте. Но, может быть, он просто шутит; еще в кадетской школе невозможно
было понять, что у Бертранда на уме. "Вы шутите! А что касается спаги
(кавалерист-туземец во французских войсках в Северной и Западной Африке) и
тюрков, то мы им однажды уже показывали, что почем". Бертранду пришлось
улыбнуться, и улыбка эта была столь дружеской и располагающей, что и Иоахим
не смог не улыбнуться в ответ. Так мило они улыбались, кланялись, наблюдая
друг за другом сквозь окошечки глаз их души, по крайней мере в этот момент
они напоминали двух соседей, которые никогда не здоровались друг с другом, а
тут случайно одновременно высунулись из своих окон, и это непредполагавшееся
приветствие повергло их в радость и смущение. Спасительным выходом из их
смущения было возвращение к традициям, и Бертранд, поднимая бокал, произнес:
"Будем, Пазенов". Пазенов ответил: "Будем, Бертранд", После этого им еще раз
пришлось улыбнуться друг другу.
Когда они вышли на Унтер ден Линден и стояли под жарким послеполуденным
солнцем перед привядшими неподвижными деревьями, Пазенов вспомнил о том, что
он боялся сказать во время трапезы: 'Я, собственно говоря, никак не могу
уяснить, что вы имеете против религиозности нас, европейцев. Мне кажется,
что у вас, жителя большого города, есть, наверное, представление обо всем
этом. Если вырастаешь, как я, в деревне, то относишься к этим вещам все же
по-иному. И наши люди, живущие вне больших городов, привязаны к христианским
ценностям намного сильнее, чем вы". Он ощущал себя в определенной степени
смелым человеком, поскольку сказал все это Бертранду прямо в лицо, эдаким
полководцем, пожелавшим сделать стратегические замечания офицеру
генерального штаба, и он чуть-чуть побаивался, что Бертранд может
рассердиться. Но тот просто весело заявил: "Ну что ж, тогда все еще вполне
может быть в абсолютном порядке". Затем они обменялись адресами и пообещали,
что не будут более терять друг друга из виду.
Пазенов взял извозчика, чтобы отправиться в Вестэнд на скачки. Рейнское
вино, послеполуденная жара и, конечно же. необычность этой встречи оставили
в его голове под черепной коробкой -- он охотно бы снял жесткую фуражку --
какое-то смутное и шероховатое чувство, во многом схожее с слегка липкой
кожей сидения, которую он ощущал сквозь белую перчатку. Он пожалел о том,
что не пригласил Бертранда поехать c ним, и был рад, что, по крайней мере,
отец сейчас не в Берлине, иначе он непременно сидел бы здесь, рядом с ним. С
другой стороны, он был откровенно доволен тем, что Бертранд в своем
гражданском платье не сопровождает его. Но, может быть, Бертранд хочет
сделать ему сюрприз, прихватить Руцену, и они все вместе будут сидеть на
открытой трибуне ипподрома. Словно семья. Но это же все ерунда. Бертранд
никогда не покажется с такой девушкой на ипподроме.
Когда спустя несколько дней его товарищ Ляйндорфф принимал своего отца,
то это было словно повеление небес посетить охотничье казино, опережая
старого Ляйндорффа, которого он уже видел поднимающимся по узкой лестнице
прямолинейным деловым шагом. Он уехал домой на полковом экипаже и переоделся
в гражданский сюртук. Затем он вышел из дому. На углу, встретив двух солдат,
он уже намеревался небрежно приложить руку к козырьку, отвечая на их
приветствие, когда вдруг заметил, что они его и вовсе не поприветствовали и
что на нем вместо форменной фуражки -- цилиндр; в этом было что-то нелепое,
и он даже улыбнулся, поскольку выглядело абсурдным, что старый
полупарализованный граф Ляйндорфф, который ни о чем другом, кроме
консультаций врача, уже не думал, должен отправиться сегодня в охотничье
казино. Разумнее всего было бы просто повернуть обратно, но поскольку он мог
сделать это в любой момент, его наполняло этакое ощущение маленькой свободы,
и он продолжил свой путь. Впрочем, гораздо охотнее он сделал бы вылазку в
пригород, чтобы снова увидеть овощной подвальчик с коптящей керосиновой
лампой, прикрепленной к стене; но он ведь не мог себе позволить
прогуливаться там, в северном предместье в гражданском сюртуке и цилиндре.
Там, в пригороде, вечерние сумерки были сегодня наверняка такими же
обворожительными, как и тогда, а здесь, в самом центре города, все казалось
враждебным природе из-за жужжащего света; из-за множества витрин и
суматошной уличной жизни само небо и его пелена казались настолько
городскими и такими чужими, что когда он нашел маленький магазинчик, в узких
окошечках которого были выставлены кружева, рюши, начатые рукоделия с
голубой грунтовой печатью, и когда увидел стеклянную дверь, которая в
глубине магазинчика, очевидно, закрывала вход в жилые комнаты, то это
показалось ему блаженной и успокоительной, но в то же время и тревожной
дорогой домой. За прилавком сидела седая женщина, почти что дама, рядом с
ней -- молоденькая девушка, чье лицо он не мог видеть, обе были заняты
рукоделием. Он осмотрел товар на витрине и задумался, нельзя ли доставить
Руцене таким кружевным платочком сердечную радость. Но одна только мысль уже
показалась ему абсурдной, и он пошел дальше; правда, на следующем
перекрестке он повернул назад к магазинчику, охваченный желанием увидеть
повернутое в другую сторону лицо девушки; он приобрел три милых платочка, не
то чтобы они предназначались Руцене, а так, на всякий случай, и ему было
приятно, что своей покупкой он доставил радость и пожилой даме. Но девушка
сохранила безразличное выражение лица, в ее взгляде было даже что-то почти
злое. Затем он отправился домой.
Зимой, во время придворных празднеств-- несбывшейся надежды
баронессы,-- а также весной, во время скачек и закупок на лето, семейство
Баддензенов проживало в элегантном доме в Вестэнде, и в одно из воскресений
в первой половине дня Иоахим фон Пазенов нанес дамам визит. Он редко бывал в
этом отдаленном, застроенном особняками аристократическом районе, который
переживал бурный рост по образцу английских загородных резиденций, хотя
проживать здесь могли лишь зажиточные семьи, имевшие в собственности
постоянные экипажи, в противном случае довольно ощутимой оказывалась
удаленность от города. Но для тех избранных, которые могли позволить себе не
ощущать такого рода пространственное неудобство, проживание здесь было
маленьким деревенским раем, и Пазенов, шествуя ухоженными улицами между
особняками, был приятно и до глубины сердца поражен великолепием этого
района. В последние дни в некоторых вещах возникла определенная
неуверенность, и это было каким-то необъяснимым образом связано с
Бертрандом: словно сломалась некая опора в жизни, и если она все еще
остается на своем старом месте, ибо куски пока поддерживают друг друга, то
одновременно со смутным желанием -- пусть лопнет свод этого равновесия и
погребет под собой падающих и поскользнувшихся -- пробивается наружу страх,
что так оно и будет, и все сильнее становится тоска по прочности,
уверенности и покою. А этот зажиточный аристократический район со своими
замкоподобными строениями в превосходном ренессансе, барокко или швейцарском
стиле, окруженными ухоженными садами, в которых было слышно, как садовники
обрабатывают граблями землю, как струится вода из поливочного шланга и как
журчат фонтаны, излучал сильную и резко выделяющуюся уверенность, так что в
пророчество Бертранда, что и для Англии далеко не все еще потеряно, и
вправду едва ли можно было поверить. Из открытых окон неслись этюды Стефана
Хеллера и Клементи: не знающие забот дочери из этих семей предавались своим
наукам; хорошая судьба -- уверенность и кротость, преисполненные дружбы до
тех пор, пока любовь не сменит дружбу, а затем снова не затихнет в дружбе.
Где-то вдалеке, но в пределах этого района, прокукарекал петух, словно и он
хотел засвидетельствовать деревенский характер данной ухоженной жизни: да
если бы Бертранд вырос на своем клочке земли, то не разво-37
дил бы разговоры о неуверенности, а оставь его самого на ней, то он
стал бы не слишком восприимчивым к этой неуверенности. Было бы прекрасно
пройтись с Элизабет по полям, растереть между пальцев наливающееся зрелостью
зерно, а вечером, когда ветер доносит тяжелый запах от коровников, пересечь
вычищенный двор, чтобы понаблюдать за доением коров. Затем Элизабет стояла
бы там, между крупными деревенскими животными, слишком легкая для весомости
этого мира, и то, что для матери было просто естественным и родным, для нее
казалось трогательным и родным одновременно. Но все это было для него уже
чересчур далеким, для него, кого сделали чужаком, он такой же -- только
теперь пришло это в голову -- безродный, как и Бертранд.
Наконец он попал в объятия защищенного от посторонних взглядов сада,
ограда которого была обвита зеленью. Защищенность этой природы усиливалась
еще и тем, что баронесса распорядилась вынести из салона в сад одно из
плюшевых кресел: оно стояло там, на садовом гравии, словно что-то
экзотическое и нуждающееся в тепле, со своими точеными, закругленно
выгнутыми внизу ножками и прославляло приветливость климата и цивилизованной
природы, которая обеспечивает ему такую жизнь; правда, цвет его был подобен
цвету увядающей темно-красной розы. Элизабет с Иоахимом сидели на
металлических садовых стульях, жестяное сидение которых было похоже на
брюссельские кружева со звездочками.
После того как в достаточной степени были обсуждены преимущества этого
района, которые казались особенно уместными тем, кто привык к деревенской
жизни и любит ее, Иоахима начали расспрашивать о его жизни в столице, а он
не смог скрыть своей тоски по жизни в деревне и даже попытался объяснить все
это. У дам он нашел полное понимание; особенно баронесса снова и снова
заверяла его в том, что она, и он может не удивляться, целыми днями, а то и
неделями не выезжает в центр города -- так сильно боится, да-да, боится
людского водоворота, шума и интенсивного движения. Ну, высказал свою мысль
Пазенов, здесь-то у нее надежное пристанище, и разговор на какое-то время
снова вернулся в русло этого привилегированного района, пока баронесса,
словно она хотела приготовите приятный сюрприз, не сообщила ему, почти что
по секрету, что домик, к которому они так привыкли, им предложили купить. И,
испытывая радость от предстоящего приобретения, она настоятельно предложила
ему все-таки осмотреть домик. "Совершить эдакий le tour du proprietaire
(Осмотр домовладельцем)",-- добавила баронесса с легким смущением и иронией.
Обычно на первом этаже располагались гостиные и общие комнаты, на
верхнем -- спальни семьи. Да, к столовой, которая со своей резной мебелью в
старонемецком стиле производила впечатление мрачноватого уюта, они бы
пристроили зимний сад с фонтаном, а также переоборудовали бы салон. Затем
они поднялись по лестнице, завешенной сверху и снизу красиво подобранными
бархатными портьерами, и баронесса не преминула открыть все двери, за
исключением, может быть, самых укромных мест. После некоторых сомнений и с
легким румянцем мужскому глазу продемонстрировали комнату Элизабет, но еще
большие, чем при созерцании этого облака белых кружев, которыми были
завешаны кровать, окна, туалетный столик и зеркало, смущение и неудобство
пришлось испытать Иоахиму при виде супружеской спальни хозяев, он даже начал
подозревать баронессу в том, что таким образом она, даже против его воли,
хочет сделать из него доверенное лицо дома, посвященное во все интимные
подробности. Поскольку теперь перед его глазами стояла, а здесь -- перед
глазами у всех, и это было известно Элизабет, которая вследствие этой
осведомленности становилась виноватой и оскверненной, кровать к кровати,
готовая к сексуальной функции баронессы, которую он не мог себе представить
не то что обнаженной, но даже несолидно и непристойно одетой,-- эта спальня,
то комната внезапно начала казаться ему центральным местом в доме, словно
спрятанный и все-таки всеми видимый алтарь, вокруг которого строилось все
остальное. И так же внезапно ему вдруг стало ясно, что в каждом из домов
этого длинного ряда особняков, мимо которых он прошагал, точно такая же
спальня является центральным местом и что сонаты и этюды, вылетающие из
открытых окон, за которыми ветер мягко шевелит белыми кружевными
занавесками, должны просто скрыть реальный ход событий. А по вечерам кровати
для господ везде застилаются простынями, которые так лицемерно гладко
сложены в бельевом шкафу, и как прислуга, так и дети знают, для чего это
делается; везде слуги и дети спят целомудренно и поодиночке вокруг
совокупленного центрального места дома, они -- целомудренны и благочестивы,
но пребывают на службе и во власти развратных и бесстыдных, Как могла
баронесса решиться на то, чтобы, хваля преимущества района, упомянуть также
близость церкви: не следует ли ей, как последней грешнице, заходить в
церковь, так сказать, босой? Может, Бертранд имел в виду именно это, когда
говорил о нехристианстве, и целью его было объяснить Иоахиму, что черные
рыцари Господни пойдут с огнем и мечом на это отродье, чтобы восстановить
истинное целомудрие и христианство. Он посмотрел на Элизабет и ощутил
уверенность в том, что она солидарна с его возмущением, это читалось в ее
глазах. И то, что она могла быть предназначена для такого же осквернения,
даже то, что он сам должен был быть тем, на кого возлагалось совершение
этого осквернения, наполнило его таким трепетом, что он готов был ее
похитить или просто охранять, сидя перед дверью, чтобы ей спокойно и
целомудренно могли всегда сниться белые кружева.
Сопровождаемый любезными дамами, на первом этаже он откланялся и
пообещал вскоре навестить их снова. На улице он осознал пустоту этого
визита; он подумал о том, как поражены были бы дамы речами Бертранда, он
даже пожелал того, чтобы как-нибудь они его все-таки послушали.
Если человек как вследствие кастовой ограниченности собственной жизни,
так и вследствие определенной инертности собственных чувств приобретает
привычку не замечать соседа, то ему самому бросается в глаза и кажется
странным, если его внимание прочно привлекают к себе двое молодых незнакомых
ему людей, беседующих неподалеку. Такое случилось с Иоахимом в один из
вечеров в фойе оперного театра. Оба господина были, очевидно, иностранцами и
возрастом ненамного старше двадцати; скорее всего, это были итальянцы, не
только потому, что покрой их костюмов казался несколько необычным, но и
потому, что один из них, с черными глазами и черноволосый, носил итальянскую
бородку клинышком. И хотя Иоахиму претило подслушивать разговоры других, он
все-таки понял, что они говорят на иностранном наречии, а поскольку это был
не итальянский язык, то он ощутил необходимость прислушаться повнимательнее,
пока с легким испугом не сообразил, что оба молодых человека разговаривают
по-чешски или, если быть более правильным, по-богемски. Для этого испуга не
было никаких оснований, еще менее обоснованным показалось ему чувство
неверности перед Элизабет, возникшее в этой ситуации. Конечно, это было
возможным, хотя и невероятным, чтобы Руцена находилась здесь, в театре, и
чтобы эти двое молодых людей нанесли ей визит в ее ложу точно так, как он
сам иногда посещал Элизабет в ее ложе, и, возможно, этот молодой человек
черной бородкой и с черной курчавой шевелюрой и вправду был чем-то похож на
Руцену не только цветом волос: может быть, причиной схожести были маленький
рот, губы которого слишком отчетливо выступали на фоне желтоватой кожи, этот
слишком короткий и излишне грациозной формы нос и улыбка, которая была в
чем-то вызывающей -- да, вызывающая будет верное слово -- и все-таки просила
прощения. Тем не менее все это казалось вздором, могло быть и такое, что всю
эту схожесть он себе просто вообразил; когда он сейчас думал о Руцене, то
приходилось самому себе признаться, что образ ее целиком и полностью
развеялся, что он наверняка не узнал бы ее на улице и что он просто пытается
увидеть ее через маску и внешнее впечатление, которое на него произвел тот
молодой человек. Это успокоило его и как-то разрядило ситуацию, однако не
принесло радости, поскольку в то же время, оценив положение с другого конца,
он ощущал что-то невысказанное и страшное в том, что девушка спрятана за
маской мужчины, эта мысль не оставила его и после антракта. Давали "Фауста",
и сладкое звучание было не менее бессмысленным, чем оперное действо, где ни
одна душа, в том числе и сам Фауст, не замечала, что за любимыми чертами
Маргариты кроется лик Валентина и что Маргарита должна поплатиться именно за
это, а не за что-либо другое. Может быть, это было известно Мефистофелю, и
Иоахим был рад, что у Элизабет нет брата. И когда после представления он еще
раз встретил брата Руцены, то в душе у него теплилась благодарность за то,
что с ним налагается запрет и на сестру, он ощутил себя так уверенно, что,
невзирая на свою форму, направился на Егерштрассе к охотничьему казино.
Исчезло и чувство неверности.
Сворачивая на Фридрихштрассе, он, однако же, знал, что не сможет зайти
в это заведение в форме. Душу заполнило разочарование, и он пошел по
Егерштрассе дальше. Что делать? Он свернул за ближайший дом, вернулся
обратно на Егерштрассе, поймал себя на том, что заглядывает проходящим мимо
девушкам под шляпки, часто в ожидании услышать итальянскую речь. Когда он
снова оказался около казино, к нему обратились, но не по-итальянски, это
было певучее твердое стаккато: "Вы что же, не хотеть меня больше знать?"
"Руцена",-- невольно выдохнул из себя Пазенов, и сразу же мелькнула мысль:
вот влип. Он в форме стоял посреди улицы с девушкой такого рода, он, который
еще несколько дней назад почти что стеснялся Бертранда и его гражданского
костюма, и вместо того, чтобы удалиться, он позабыл все приличия, более
того, он был прямо-таки счастлив, счастлив даже от того, что эта девушка
явно намеревалась продолжать болтать: "А где сегодня папочка? Не придет?" Об
отце ей не следовало бы ему напоминать. "Нет, сегодня ничего не выйдет,
маленькая Руцена; да и...-- как она его все-таки называет? -- Да и отец не
придет сегодня в казино..." Ну а теперь он должен спешить. Руцена посмотрела
на него в полной растерянности: "Заставлять меня так долго ждать и теперь
говорить нет..." Но, и лицо ее посветлело, он должен к ней зайти. Он
посмотрел в это со страхом вопрошающее лицо, словно хотел запечатлеть его в
своей памяти на всю оставшуюся жизнь, пытаясь, впрочем, убедиться, не
прячется ли за ним лицо южного братца с бородкой клинышком. В чем-то они
были похожи, и когда он задумался над тем, не может ли девушка, черты лица
которой имели элементы схожести с ее братом, ему навредить, то вдруг
вспомнил собственного брата, который имел мужскую внешность благодаря
короткой окладистой бороде и белокурые волосы, и это вернуло его к
действительности. Конечно, здесь совершенно иное явление; Гельмут --
деревенский житель, охотник, он далек от изнеженных жителей южных городов,
все же воспоминания подействовали как-то успокаивающе. Его взгляд сохранял
изучающее выражение, но антипатия растаяла, и он ощутил потребность сделать
для нее что-то любезное, сказать что-нибудь хорошее, чтобы у нее сохранились
о нем добрые воспоминания; он помедлил еще немного: нет, маленькая Руцена,
он не зайдет, но... "Но что?" -- прозвучал голос, в котором страх смешивался
с ожиданием... Иоахим пока еще не знал, что должно последовать за этим.
"Но...-- потом он понял, он уже знал:-- Мы могли бы ветретиться на свежем
воздухе, вместе позавтракать". Да, да, да, да, она знает маленький
ресторанчик, завтра! Нет, завтра не получится, но в среду он свободен от
службы, и они договорились встретиться в среду. Затем она приподнялась на
носки, прошептала ему в самое ухо: "Будь лапочкой, хороший мой". Она
убежала, исчезнув в дверях, над которыми горели газовые фонари. Перед
глазами Пазенова возникла фигура отца, быстрыми и целеустремленными шагами
поднимающегося по лестнице, сердце его сильно сжалось и зашлось острой
болью.
Руцена была в восторге от той строгой галантности, с какой обходился с
ней Иоахим в ресторане, из-за этого исчезло даже ее разочарование, что он
пришел в гражданском костюме. День был дождливым и прохладным; но они не
захотели отказаться
от своего плана и после ресторана поехали в Шарлоттенбург (район
Берлина) и на Хафель (речка, протекающая в Берлине, приток Эльбы). Еще на
извозчике Руцена сняла с руки Иоахима перчатку и теперь, прогуливаясь вдоль
берега реки, взяла его руку и заправила ее под изогнутый локоть своей руки.
Шли они медленным шагом, местность вокруг была наполнена ожиданием тишины,
хотя единственным, чего можно было ожидать, были дождь и вечер. Мягкими
облаками нависало небо, сливаясь во внутреннем единстве с землей частыми
полосками дождя, и их, бредущих в тишине, охватывало чувство, словно им
ничего больше, кроме ожидания, не осталось, словно все живое, что было в
них, ушло в пальцы рук, которые соединились и переплелись, будто дремлющие
лепестки закрытого бутона. Прижавшись плечом к плечу, издалека похожие на
треугольную фигуру, шли они по дорожке вдоль берега, не говоря ни слова, ибо
ни одному ни другому было неведомо, что же свело их вместе. И как-то
внезапно, на ходу, Руцена наклонилась к его руке, лежавшей в ее, и, прежде
чем он успел освободить руку, поцеловала ее. Он посмотрел в глаза, полные
слез, на уста, готовые искривиться в плаче, и все-таки сказал: "Какая же ты
упрямая, я же говорил, Руцена, я говорил, не для тебя это, и так будет
всегда. А ты теперь..." Но она не подставила ему губы для ожидаемого
поцелуя, а снова, почти что с жадностью, уткнулась лицом в его руку, и когда
он попытался высвободить ее, вцепилась в нее зубами, но не со злостью, а
осторожно и нежно, словно маленькая собачонка, которой захотелось поиграть;
затем, бросив на него довольный взгляд, сказала: "Теперь будем гулять
дальше. Дождь не мешает". Струйки дождя мягко стекали на поверхность реки,
тихо шумели в листьях ив. У самого берега лежала полузатопленная лодка; под
маленьким деревянным мостиком спокойные воды реки смешивались с бурным
течением ручейка, и у Иоахима возникло ощущение, будто его тоже уносит
течение, будто томившая его душу пе чаль была мягким, кротким течением его
сердца, наполненным дыханием воды, тоскующим о том, чтобы, вдыхая, открыть
любимые уста и исчезнуть в море безмерной тишины. Казалось, что лето
растаяло, ибо очень мягкой была вода, струившаяся с листьев, а на травинках
застывали капельки росы. Вдали мерцала бархатная пелена тумана, обернувшись
назад, они обнаружили такую же пелену за спинами, создавалось впечатление,
будто они, гуляя, пребывали в полной неподвижности; дождь усилился, и они
бросились искать укрытия под деревьями, где земля еще была сухой, пятно
неразмытой летней пыли, оно было каким-то даже жалким во всеобщей размытости
вокруг; Руцена вынула из шляпки шпильки, не только потому, что эти городские
условности ей мешали, а чтобы не уколоть Иоахима их острыми концами, она