иного ли рода эти существа и не свойственны ли им качества, уже
позаимствованные Бертрандом, но все еще скрываемые им. Да, скрытность этих
существ была столь велика, что им явно недоставало бороды чтобы спрятаться.
Те, которые были с бородами, казались Иоахиму более искренними и не такими
лицемерными, именно это вполне могло оказаться причиной того, что он
поплелся за спешащим толстяком. Вдруг у него возникло ощущение, что этот
человек как-то уж очень соответствует образу представителя Бертранда,
который Иоахим постоянно рисовал в своем воображении. Может быть, это
покажется бессмыслицей, но то, как некоторые люди приветствовали толстяка,
удовлетворило Иоахима, он был рад, что представитель Бертранда снискал такое
уважение. В конце концов Иоахим не удивился бы даже, если бы навстречу ему
переваливающейся походкой шел Бертранд собственной персоной, маленький,
толстый и с окладистой бородой: ведь как ему было сохранить свою былую
внешность, если он уже соскользнул в другой мир. И хотя Иоахим понимал, что
все, что он думает, лишено смысла и беспорядочно, тем не менее казалось, что
эта кажущаяся запутанной сеть таит в себе некий скрытый порядок: необходимо
всего лишь ухватиться за ту нить, которая соединяет Руцену с этими людьми,
за эту глубинную и очень скрытую связь, может быть, конец той нити был у
него в руках, когда он предположил, что Бертранд действительно любовник
Руцены; но теперь его руки были развязаны, и ему просто вспомнилось, как
однажды Бертранд извинился перед ним за то, что вечером должен провести
время со своим товарищем по коммерции, и Иоахим не мог отделаться от мысли,
что этот человек и есть тот товарищ по коммерции. Вполне возможно, что оба
они сидели вместе в охотничьем казино, а этот господин всучил Руцене
пятьдесят марок.
Если кто-то следует по улице за кем-то и происходит это без всякой
закономерности, просто автоматически и с кажущимся безразличием, то скоро
оказывается, что этот "кто-то", кроме того, что излагает всевозможные
пожелания, благоприятные и не очень, просто прилипает к тому существу, за
которым следует. Ему хочется ну хотя бы заглянуть в лицо или чтобы тот
обернулся, хотя сам Иоахим со времени смерти своего брата считал себя
застрахованным от того, чтобы выискивать в том ужасном облике лицо Руцены.
Впрочем, безо всякой связи Иоахима посетила мысль, что гордая осанка всех
людей здесь, на этой улице, абсолютно не оправдана, не согласуется с их
совестью и есть следствие печального невежества, поскольку все эти тела
должны быть предназначены к умиранию. Да и человек там, впереди, шел далеко
не твердыми, четкими и прямыми шагами, правда, опасность того, что он,
падая, сломает себе ногу, практически отсутствовала -- он был для этого
слишком мягким.
Тут человек остановился на углу Рохштрассе, словно в ожидании чего-то;
вполне возможно, он надеялся получить от Иоахима пятьдесят марок. Сделать
это Иоахим был, собственно говоря, обязан, но его внезапно охватил жгучий
стыд, что из-за откровенного страха, ведь могут подумать, что он купил себе
женщину или что он сам по этой причине начнет сомневаться в любви Руцены, он
оставил ее заниматься привлечением клиентов в казино, делом, которое он
ненавидел; и с его глаз словно упали шоры: он, прусский офицер, тайно
посещает женщину, которой платят другие мужчины. Бесчестье можно смыть
только кровью, но прежде, чем он смог обдумать все ужасные последствия
этого, мысль исчезла, промелькнула, словно лицо Бертранда, и исчезла, ибо
мужчина пересек Рохштрассе, а Иоахиму никак нельзя было упускать его из
виду, пока он не... да, пока он не... пока его просто не удастся поймать на
горячем. Бертранд, вот кому легко, он стоит в том мире и одновременно в
этом, но и Руцена находится между двумя мирами. Было ли это основанием для
того, чтобы оба по праву принадлежали друг другу? Тут уж мысли Иоахима
перемешались, словно люди в толчее, окружавшей его, и если он и видел перед
собой цель, на которой хотел сосредоточить мысли, то она все еще
покачивалась и норовила ускользнуть, была по-прежнему приоткрытой, как спина
того мягкого человека перед ним. Если он похитил Руцену у ее законного
владельца, то правильным было бы, если бы он прятал ее сейчас как добычу. Он
попытался держать осанку, прямую и гордую, попытался не бросать более взгляд
на этих гражданских. Толчея вокруг него, водоворот, как заметила бы
баронесса, вся эта деловая суета, наполненная лицами и спинами, казалась
расплывчатой, скользкой, мягкой массой, которую невозможно было ухватить.
Куда это еще может завести! И вместе с уставной осанкой, которую он принял
одним рывком, в голову пришла спасительная мысль, что вполне возможно любить
существо из другого мира. Поэтому он никогда не сможет любить Элизабет и
именно поэтому Руцене надо было родиться богемкой. Любовь означает бегство
из своего мира в другой, так, невзирая на всю эту унизительную ревность, он
оставил Руцену в ее мире, чтобы она каждый раз, по-новому сладкая, убегала к
нему. Перед ним замаячила гарнизонная часовня, и он выпрямил спину еще
сильнее, так сильно, словно присутствовал на воскресном богослужении своих
солдат. На углу Шпандауэрштрассе человек замедлил шаги, нерешительно
продвигаясь по краю мостовой; вероятно, коммерсант испытывал страх перед
лошадьми на улице. То, что Иоахим должен вернуть этому человеку деньги,
конечно -- чушь; но необходимо вытащить Руцену из этого казино, это --
однозначно. Она, правда, все равно останется богемкой, существом из чужого
мира. А к чему относится он сам? И куда его успело уже занести? А Бертранд?
Снова у него перед глазами возник Бертранд, удивительно мягкий и маленький,
бросающий суровые взгляды сквозь пенсне, чужой ему, чужой Руцене, которая по
национальности -- богемка, чужой Элизабет, которая бредет по безмолвному
парку, чужой им всем и тем не менее -- близок, когда он оглядывается и его
борода приоткрывается в дружеской улыбке, настоятельно требуя, чтобы женщины
искали в его дремучей бороде местечко для поцелуя. Держа руку на эфесе,
Иоахим остановился, словно близость гарнизонной часовни могла дать ему силу
и защитить от зла. Образ Бертранда был таинственным и мерцающим. Он то
возникал, то пропадал снова. "Пропал во мраке большого города",--
вспомнилось Иоахиму, и мрак этот имел звучание адовой смерти. Бертранд
прятался за всеми фигурами и предавал их всех: его, товарищей, женщин, всех.
Тут Иоахим заметил, что представитель Бертранда, резво и не пострадав,
пересек Шпандауэрштрассе. Иоахим был просто счастлив, что впредь его
усилиями Руцена будет избавлена от общества этих двоих. Нет, тут не может
идти речь о воровстве; напротив, он просто обязан защитить от них и
Элизабет. О, ну ему-то известно, каким лицемерным бывает зло. И военному не
пристало убегать. Убежав, он оставил бы Элизабет беззащитной в тех руках, он
сам был бы одним из тех, кто прячется во мраке большого города и боится
лошадей, и это было бы не только признанием твоей вины в воровстве, но это
означало бы также, что ты навсегда отказываешься от того, чтобы лишить того
типа тайны предательства. Он должен следовать за ним дальше, но не таясь,
как шпион, а открыто, как подобает, и прятать Руцену ему тоже ни к чему. Так
посреди биржевого квартала, совсем недалеко от гарнизонной часовни все
как-то сразу успокоилось в душе Иоахима фон Пазенова, стало таким
безмятежным и прозрачным, словно голубое небо, распростертое над уличным
асфальтом.
В нем возникло хотя и не совсем отчетливое, но тем не менее настойчивое
желание догнать этого человека и сообщить ему, что он заберет Руцену из
казино и впредь не будет ее прятать; но он не успел сделать и нескольких
шагов, как тот, переваливаясь, поспешно исчез в здании биржи. Иоахим на
какое-то мгновение уставился на дверь; это что, место превращения? Не выйдет
ли теперь сам Бертранд оттуда? Иоахим раздумывал над тем, следует ли ему
сразу же знакомить Бертранда с Руценой, ответ был отрицательный: ведь
Бертранд принадлежит к миру ночных заведений, а именно из этого мира
намеревался он теперь вытащить Руцену. Но там видно будет; как хорошо было
бы не знать всего этого, а брести с Руценой по безмолвному парку вдоль
тихого пруда. Он застыл перед биржей. Он тосковал по деревенской жизни.
Вокруг шумело интенсивное движение транспорта, сверху прогромыхали вагоны
городской железной дороги. Он больше не смотрел на прохожих, он и так знал,
что в них все чужое и нет ничего скрытого. Впредь он будет избегать этого
района. Прямо и гордо держал спину Иоахим фон Пазенов среди людского моря,
бурлившего перед биржей. Он будет очень сильно любить Руцену.
Бертранд нанес ему визит соболезнования, и Иоахим опять никак не мог
решить, оценивать это как любезность или как
назойливость; можно было подойти к этому визиту и так и этак. Бертранд
вспоминал Гельмута, который иногда, правда -- достаточно редко, бывал в
Кульме, впрочем, память Бертранда не могла не удивлять: "Да, он был
белокурым тихим мальчиком, очень замкнутым... мне кажется, что он нам
завидовал... он, должно быть, и позже не так уж сильно изменился... впрочем,
он был похож на вас". Это опять прозвучало как-то очень уж доверительно,
даже возникало впечатление, будто Бертранду хочется использовать смерть
Гельмута в своих целях; между тем нет ничего странного в том, что Бертранд
так на удивление точно вспоминал все события своей прошлой военной карьеры:
охотно воскрешает в памяти те чудные времена, которых когда-то лишился. Но
Бертранд говорил вовсе не в сентиментальном тоне, а по-деловому и спокойно,
так что смерть брата предстала с более человечной стороны, став с подачи
Бертранда каким-то объективным, вневременным и примиряющим событием. Иоахим,
собственно говоря, как-то не очень задумывался о дуэли брата; все, что он со
времени этой трагедии слышал и что неисчислимое количество раз повторялось
во всех соболезнованиях, было направлено в одно русло: Гельмута преследовал
неотвратимый рок чести, уйти от которого было невозможно. Бертранд же
сказал: "И все-таки самое странное состоит в том, что живем мы в мире машин
и железных дорог и что именно в то время, когда работают фабрики и по
железным дорогам бегают поезда, два человека становятся друг против друга и
стреляют".
"Бертранд лишен чувства чести",-- сказал себе Иоахим. Но мнение его
показалось Иоахиму тем не менее естественным и понятным.
Бертранд продолжил: "Это вполне может брать свое начало там, где речь
идет о чувствах..."
"О чувстве чести",-- ответил Иоахим.
"Да-да, о чувстве чести и тому подобное".
Иоахим поднял глаза -- Бертранд что же, снова насмехается? Он охотно бы
ему сказал, что не позволительно так уж запросто высказывать точку зрения
обитателя крупного города; там, в деревне, чувства более искренние.
Бертранд, следовательно, ничего из всего этого не понял; но высказать все
это гостю, естественно, нельзя, и Иоахим молча предложил сигары. Но Бертранд
достал из кармана свою английскую трубку и кожаный кисет для табака: "Ведь
это так странно, что самое легкое и бренное отличается постоянством. Телом
своим человек способен невероятно быстро приспособиться к новым условиям
жизни. Но кожа сама и цвет волос еще постоянней, чем скелет".
Иоахим начал рассматривать светлую кожу и вьющиеся волосы Бертранда, он
ждал, куда тот выйдет в своих рассуждениях. Бертранд сразу же заметил, что
его недостаточно хорошо поняли: "Ну, самое постоянное в нас -- это так
называемые чувства. Мы носим в себе неразрушимую базу консерватизма. Это--
чувства или, вернее, условности, основывающиеся на чувствах, ибо они,
собственно говоря, мертвы и являются атавизмом".
"Значит, вы считаете консервативные принципы атавизмом?"
"О, иногда -- да, но не всегда. Хотя здесь речь, собственно, не о том.
Я думаю, что то чувство, которым ты обладаешь в жизни, всегда отстает от
реальной жизни лет этак на пятьдесят, а то и на целое столетие. Чувство ведь
всегда немножечко менее гуманно, чем жизнь, в которой вращаешься. Достаточно
вспомнить, что какой-то там Лессинг или Вольтер абсолютно спокойно
воспринимали тот факт, что в их времена все еще применялось колесование,
чудное такое -- снизу вверх, для нашего чувства непостижимо,-- и вы что же,
считаете, что дела у нас обстоят по-другому?"
Нет, об этом Иоахим еще как-то не задумывался. Бертранд вполне может
оказаться прав. Но зачем он ему говорит все это?
Он говорит как газетчик. Бертранд продолжал: "Мы абсолютно спокойно
относимся к тому, что два человека -- оба, вне всякого сомнения, приличные
люди, потому что с кем-либо
другим ваш брат просто не пошел бы на дуэль -- как-то утром становятся
друг против друга и стреляют. Какие же условности чувств должны довлеть над
обоими да и над нами тоже, что мы со всем этим миримся! Чувству свойственна
инертность, а потому -- такая непонятная жестокость. Мир просто заполнен
инертностью чувств". Инертность чувств! Иоахим был поражен этим; разве ему
самому не была свойственна инертность чувств, разве это не преступная
инертность, что он не проявил достаточно изобретательности, чтобы обеспечить
Руцену, вопреки ее протестам, деньгами и вытащить из казино? Иоахим
подавленно прошептал: "Вы что, действительно хотите сказать, что честь --
это инертность чувств?"
"Ах, Пазенов, вы ставите вопрос слишком уж прямо,- на лице Бертранда
снова засияла победная улыбка, с которой он обычно сглаживал противоречия--
Я просто считаю, что честь -- это очень живое чувство, и все же я убежден,
что устаревшие формы всегда полны инертности и что это очень уж утомительно
сохранять приверженность какой-то мертвой и романтической условности,
базирующейся на чувствах. Это ведет к возникновению множества сомнительных
тупиковых ситуаций..."
Да, Гельмут был утомленным человеком. Но чего хочет Бертранд? Как
вообще можно избавиться от этой условности? С внутренней дрожью Иоахим
ощутил опасность того, что может, как и Бертранд, поскользнуться и упасть,
если захочет убежать от этой условности. Конечно, в своих отношениях с
Руценой он уже ускользнул от самой строгой условности, но так дальше
продолжаться не может, и живая честь требует от него оставаться с Руценой!
Может быть, Гельмут предвидел именно это, когда предупреждал его о том,
чтобы Иоахим не возвращался в имение. Потому что в такой ситуации он
потеряет Руцену. Иоахим неожиданно спросил: "А что вы думаете о сельском
хозяйстве нашей страны?" Он почти что надеялся, что Бертранд, который в
жизни всегда руководствовался практическими соображениями, тоже будет
предостерегать его от возвращения в Штольпин. "Трудно ответить, Пазенов, на
этот вопрос, особенно, если понимаешь в сельском хозяйстве так мало, как
я... ведь все мы до сих пор носим в себе предубеждение феодальных времен,
состоящее в том, что наибольшую надежность существования на этой созданной
Богом земле обеспечивает работа на ней". Бертранд сделал слегка
пренебрежительный жест рукой, Иоахим фон Пазенов был разочарован этим, хотя
он и испытывал удовлетворение от того, что принадлежал к этой касте
избранных, тогда как неуверенное существование Бертранда за счет торговли
можно было рассматривать в качестве, так сказать, предварительного этапа на
пути к надежной жизни. Очевидно, он все-таки жалеет, что оставил полк; как
гвардейский офицер он без особого труда мог бы жениться на наследнице
какого-нибудь имения! Это, правда, была мысль, достойная отца, и Иоахим
попытался от нее избавиться, он просто спросил, не задумывался ли Бертранд
над тем, чтобы в перспективе осесть где-нибудь на одном месте. Да нет, был
ответ Бертранда, вряд ли он способен на это, он, откровенно говоря, не такой
человек, что может долго высиживать без перемещения. Помимо всего прочего,
они поговорили еще о Штольпине, о тамошней дичи, и Иоахим пригласил
Бертранда поучаствовать вместе с ним в деревенской осенней охоте. Внезапно
раздался звонок в дверь: Руцена! Иоахим весь сжался и посмотрел на Бертранда
почти что с ненавистью: сидит здесь уже добрых два часа, распивает чай и
дымит; ведь это уже выходит за рамки визита соболезнования. Но Иоахиму
пришлось подавить свои эмоции, ведь не кто иной, как он сам, не дал
Бертранду встать с этого кресла и заставил его остаться, предложив сигары,
хотя он, собственно говоря, прекрасно должен был бы знать, что придет
Руцена. Теперь, раз уж так получилось, путей к отступлению нет; конечно,
было бы лучше, если бы он предварительно спросил Руцену. Она ведь вполне
может чувствовать себя неловко, возможно, что она хотела сохранить все в
тайне, которую он намеревается сейчас нарушить, по доброте своей она, может
быть, хотела даже избежать того, чтобы он стыдился ее,-- ведь, если
откровенно, она дама не совсем подходящая для общества; здесь, правда, судья
из него был никудышный, ибо когда он представлял ее себе, то видел лишь
головку с разметавшимися на подушке волосами, вдыхал аромат ее тела и вряд
ли мог вспомнить, какая же она в одежде. Ну, в конце концов, Бертранд
гражданский человек, у него у самого слишком длинные волосы, да и что здесь
вообще такого. И он обратился к Бертранду: "Послушайте, Бертранд, там за
дверью ждет одна прелестная молодая дама; могу ли я попросить вас поужинать
сегодня с нами?" "О, это так романтично, ответил Бертранд,-- с
удовольствием, конечно, если только я не буду мешать".
Иоахим вышел, чтобы поприветствовать Руцену и подготовить ее к встрече
с гостем. Она была явно удручена тем, что встретила здесь незнакомца, но
держала себя с Бертрандом очень любезно, и тот отвечал ей тем же. Та обычная
дружественность, с которой оба общались, воспринималась Иоахимом как что-то
неприятное. Решили отужинать дома; денщика отправили за ветчиной и вином,
Руцена поспешила добавить, чтобы кроме этого он принес еще яблочный пирог со
взбитыми сливками. Она была просто счастлива, что может похозяйничать на
кухне и приготовить оладьи из картофеля. Позже она позвала Иоахима на кухню;
он вначале подумал, что она просто хочет покрасоваться перед ним в своем
большом белом переднике с половником в руке, и был более чем готов
трогательно воспринять эту картину домашней прелести, но она прислонилась к
кухонной двери и расплакалась; все было немножечко похоже на событие
далекого прошлого: он, еще маленьким мальчиком, зашел к матери на кухню, а
там одна из служанок -- мать ее, вероятно, только что уволила -- рыдала так
горько, что он, если бы только не стеснялся, готов был расплакаться вместе с
ней. "Теперь ты меня уже больше не любить,-- всхлипывала Руцена, повиснув у
него на шее, и хотя поцелуи его были нежнее, чем когда-либо раньше, она не
могла успокоиться и повторяла: -- ...все, я знать, все... ну а теперь-- иди,
я должна готовить". Она вытерла слезы и улыбнулась. Как не хотелось
возвращаться в комнату, тем более зная, что там Бертранд; конечно,
ребячеством с ее стороны было плакать из-за того, что Бертранд здесь, и
все-таки это был настоящий женский инстинкт, да-да, настоящий женский
инстинкт, по-другому это не назовешь, и Иоахим ощутил себя подавленным.
Пусть даже Бертранд и встречает его с наполненными определенной долей
цинизма словами "Она очаровательна" в попытке пробудить в нем гордость
короля Кандаула (Кандаул -- по Геродоту последний король лидийской династии
Геракли-дов, отличался высоким самомнением, спесью и любовью к лести.),
непоколебимой остается грозящее: если он вернется в Штольпин, то потеряет
Руцену и всему наверняка придет конец. Если бы Бертранд ему ну хотя бы не
советовал заниматься сельским хозяйством! Или он хотел не исключено, что
вообще против собственного убеждения - подтолкнуть его к этому наследству
просто для того, чтобы выжить его из Берлина и заполучить Руцену, которую
вопреки всему, считает своей законной собственностью? Но представить себе
все это было уж слишком!
С большим подносом в руках вошла Руцена, за ней -- денщик. Она
разложила приборы и, расположившись за маленьким круглым столиком между
мужчинами, начала разыгрывать великосветскую даму, вела
певуче-стаккатирующим тоном беседу с Бертрандом, который рассказывал о своих
путешествиях. Оба окна в комнате были открыты настежь, и, невзирая на темную
летнюю ночь, там, на улице, мягкая керосиновая лампа над столом навевала
воспоминания о рождественских зимних днях и о защищенности маленьких
квартирок за дверями магазинов. Как это странно, что он забыл о кружевных
платочках, которые в тот вечер в тоске неопределенности были куплены для
Руцены. Они и теперь все еще лежали в шкафу, он охотно вручил бы их сейчас
Руцене, если бы здесь не было Бертранда и если бы она не слушала в таком
напряжении эти рассказы о хлопковых плантациях и бедных неграх, чьи родители
еще были рабами, именно так, настоящими рабами, невольниками, которых можно
было продавать. "Как, и девушек продавали?" -- Руцена аж содрогнулась, и
Бертранд рассмеялся, рассмеялся легко и без злости: "О, вам не следует
бояться, маленькая невольница, вам ничего не угрожает!" Зачем Бертранд
сказал ей это? Не ведет ли он дело к тому, чтобы купить Руцену или получить
ее в подарок? Иоахиму пришла в голову мысль о созвучности слов "невольница"
и "вольница", а также о том, что все негры на одно лицо и их невозможно
отличить друг от друга, снова возникало впечатление, что Бертранд пудрит ему
мозги, напоминая, что Руцену невозможно отличить от ее братца с итальянской
вольницы! Не потому ли накликал тот те черные полчища? Но Бертранд просто
дружески улыбался ему, он был белокур, почти так же белокур, как и Гельмут,
хотя и без окладистой бороды, волосы его были кудрявыми, слишком кудрявыми,
чтобы их просто зачесать назад; все опять перепуталось на какое-то
мгновение, и нельзя было понять, кому же по праву принадлежит Руцена. И если
бы его сейчас сразила пуля, то Гельмут оказался бы здесь на своем месте и у
него нашлись бы силы защитить Элизабет. Возможно, Руцена была бы мелковата
для Гельмута; но ведь и сам он не был заместителем брата. Иоахима охватил
ужас, когда он понял это, ему стало страшно, ибо кто-то представлял кого-то,
ибо у Бертранда был низенький мягкий бородатый представитель, ибо с этих
позиций простительными были даже взгляды отца: почему именно Руцена, почему
именно он? И почему и вправду не Элизабет? Все было охвачено каким-то
безразличием, и ему стала понятна утомленность, приведшая Гельмута к смерти.
Если даже Руцена права и наметился конец их любви, то все внезапно ушло
куда-то в туманную даль, где едва ли можно было различить лица Руцены и
Бертранда. Условность чувств, как сказал бы Бертранд.
Руцена же, казалось, напротив, забыла о своем мрачном предсказании. Она
попыталась поймать под столом руку Иоахима, и когда он, в панической
благовоспитанности покосившись на Бертранда, спас ее, вытащив на освещенную
скатерть стола, Руцена взяла его руку и погладила; а Иоахим, снова ощутив
радость от прикосновения того, что ему принадлежит, преодолел после
некоторого замешательства смущение и сжал ее руку в своей, так что всем
стало абсолютно понятно, что они по праву принадлежат друг другу. И они не
совершали ничего предосудительного, ведь еще в Библии было написано: если
один из братьев, живущих вместе, умрет, не имея у себя сына, то жена
умершего не должна выходить на сторону за человека чужого, но деверь ее
должен взять ее себе в жены и жить с нею. Ну да, похоже, так и есть, и
все-таки абсурдным кажется то, что он мог бы обманывать Гельмута с какой-то
женщиной Но тут Бертранд постучал по бокалу и произнес маленький тост, и
опять нельзя было понять, серьезно он говорит, шутит или тех нескольких
бокалов шампанского было для него слишком уж много -- столь исключительно
труднопонятной была его речь, в которой он говорил о немецкой домохозяйке,
все очарование которой состоит в имитации, ведь именно игра остается
единственной реальностью нашей жизни, именно поэтому картина всегда красивее
реального ландшафта, карнавал милее обычных одежд, а дом немецкого воина
лишь тогда будет полон, когда он, избавленный от суровой обыденности и едва
ли оскверненный каким-то там безродным торговцем, будет освящен
прелестнейшей богемской девушкой, и поэтому он просит всех присутствующих
поднять бокалы за здоровье красивейшей из домохозяек. Да, все это было
как-то туманно и двусмысленно, и невозможно было даже до конца понять, не
таились ли каким-либо образом за всеми этими намеками на имитацию и
подражание собственные мысли о представителе, но поскольку Бертранд,
невзирая на известную ироническую складочку вокруг рта, продолжал смотреть
на Руцену очень дружелюбно, понятно было также, что это было преклонение
перед ней и что разумным будет отбросить все эти туманные двусмысленности;
ужин завершился в приятной для всех атмосфере веселости и непринужденности.
Позже они не отказали себе в удовольствии проводить Бертранда домой, не
желая открыто показывать, что Руцена намерена еще задержаться у Иоахима.
Руцена расположилась между двумя мужчинами, так и шли они по безмолвным
улицам, каждый сам по себе, ибо Иоахим не решался предложить Руцене руку.
Когда за Бертрандом закрылась дверь дома, они посмотрели друг на друга, и