Под нашей комнатой жил в коммуналке Петя, Петр Семиумных. Мы с ним знакомы. Когда Петя не пьет, то очень хорошо всем ремонтирует двери – год назад и нам отремонтировал. Вот, наверное, получив очередные «дверные», он выпил и… Ну так он ведь каждый день выпивает, а грохот мы впервые слышим. Но может, друг у него заночевал и его куда-то понесло: этакий полуночный ходун. Мы и друга этого знали, от него запах, как будто… Вы представляете себе хороший дезодорант – так вот от него несло каким-то «наоборотом».
   Когда Петя нам доделывал дверь, уже последние элегичные движения производил рубанком, друг его пришел и с изнеможением стал держаться за ребро двери, символизируя братскую помощь, а потом мягко осел на корточки и закурил с видом: «Ну что ты тут хреновиной занимаешься, когда нужно бежать за напитком…»
   – Сколько времени? Включи свет, милый!
   – Да ведь у нас, дорогая, плюрализм: одни часы показывают три ночи, другие – без пяти три.
   – Смотри: с той стороны стекла – божья коровка! Как ее занесло на четвертый этаж?.. А вряд ли бы Яна пустила ночевать друга Пети! – (Яна Ошева – соседка Пети по коммуналке.) – Она самого-то Петю, если он ключ от общей двери потеряет, оставляет на лестнице. Не раз было, я иду, а он сидит, унылый…
   – На лестничной клетке – это хорошо! По сравнению с бабой Лизой, которую Ошевы вообще выжили – сдали в дом престарелых. Баба Лиза мне лично говорила: Ошевы угрожали убить ее, если не согласится в дом престарелых.
   У соседей внизу война шла все время, в частности из-за кошек. Баба Лиза говорила: все у них несуразно, у Ошевых, даже кошку у них звали Мышь. Представляете: кошка – и Мышь! А теперь кот у них по кличке Чиж. А Мышь куда дели? Никита ее убил – надоела, мяукала, кота себе просила. И Муську бабы Лизину грозятся убить.
   Надобно сказать, что наша старушка – крепкое приземистое существо в бронебойных на вид очках, и глаза такие, как будто через них какой-то осьминог смотрел усталый, а не сама баба Лиза. Ошевы звали ее Уши. Если мы обсуждали что-нибудь на их кухне, а баба Лиза выходила с чайником, Яна сразу нам сообщала: «Уши пришли», а бабе Лизе – со злобой: «Ты чего вышла – подслушивать, мокрица старая!» Хотя было видно, что старушка и в уме не держала ничего, просто ей нужно было сварить что-то свое, старушечье. Потом баба Лиза нам говорила: с ней, с Яной, можно, что ли, разговаривать? И глаза ее – глаза печального осьминога – говорили через очки: «Жизни просто нет никакой из-за Яны».
   Тут пора описать Ошевых. Нельзя сказать, что был у них всегда злобный вид, нет, не всегда. Не будем их оговаривать. Просто они для себя решили, что живут среди каких-то обносков жизни. Кругом алкаши, пенсионеры, калеки, которых перехитрило государство, а они, Ошевы, не дадут себя износить. Яна говорила: мол, мешает баба Лиза ужасно, а ведь она, Яна, не виновата, что эта старушка в изношенную деталь превратилась. На самом деле баба Лиза еще без одышки поднималась на третий этаж, заботилась о своем здоровье: полоскала рот подсолнечным маслом и очищала суставы рисом. Яна говорила в компании соседей на скамейке:
   – Другие по экстремалке не могут попасть в дом престарелых, а мы ей все пробили! У нее же ни одного родственника, она из детдома! И мы устроили ее – такую здоровую. Все равно ведь она заболеет, это неизбежно.
   «Конечно, если вы каждую минуту ждете, так я заболею, кто тут не заболеет», – говорили через очки глаза печального осьминога. И начинала рассказывать про свою бывшую работу в заводской охране, про то, как начальник выговаривал: на стрельбах, мол, в цель попадать надо!
   – А я ему: «Если бы ты всего раз в год из своего пистолета стрелял, ты бы жене тоже не попадал, а ты, наверное, каждую ночь прицеливаешься. У меня ж нет такой тренировки».
   Утром, во время пробежки, мы Яну встретили: она шла за хлебом, еще не запечатанная на все свои косметические замки.
   – Что там, – спрашиваем, – у вас ночью загрохотало, в квартире?
   – А, это у Петьки пластмассовая девка упала. Натуральных-то у него нет, кто к нему пойдет!
   Петя нам про эту пластмассовую Венеру тоже рассказывал. Строгая дверь, он подробно поведал историю крушения своей работы. Хорошая была сторожевая служба в магазине одежды. Для рекламы там использовали эту пластмассовую Венеру. Были еще в большом количестве ноги пластмассовые, как бы обрубленные по верхушке бедра, они, как кегли, стояли рядами вверх носками – все в разных чулках. Луноликая директриса не раз спрашивала у Пети: «Ночью эти ноги не сводят тебя с ума?» И Петя бодро отвечал: «О, эти задранные ноги! Вы, наверное, это специально наставили, чтобы сторож не спал. Но куда деваться-то? Вы ведь меня на ночь снаружи закрываете!» И он жадно пожирал взглядом плотные телеса директрисы.
   Потом магазин лопнул. Вместо выходного пособия Пете дали разную нераскупленную одежду и вдобавок – эту пластмассовую Венеру на петельке да две ноги. «Пользуйся!» К шее Венеры была приделана петелька; она, наверное, и оборвалась. Так подумали мы. И даже сказали об этом Пете. Петя расстроился и крепко выпил. Потом вдруг пропал.
   Месяц нет, два. Три, четыре. И вот – минуло полгода. Он не появился.
   В общем, Ошевы остались в четырех комнатах. И какую бешеную деятельность развили. До нас все время доносились созидательные звуки: Никита то пилил, то строгал, то что-то долбил. Близнецы Трофим и Эдуард (Трофян и Эдюша) хвастались во дворе, что у них теперь не двухэтажная кровать, а по дивану у каждого, причем в разных комнатах.
   – А у меня диван, ц-ц-ц, в отдельной комнате диван, ц-ц-ц, а у Эдюши – ц-ц-ц – через стенку с мамой и папой! – говорил нам Трофим, когда нас пригласили через полгода в понятые.
   Позвали, точнее. Петр Семиумных пропал окончательно, и мы могли лишь подтвердить, что вещи его видели и были они такие-то. Акт подписали о наличии имущества. Но какое там имущество – просто пластмассовая расчлененка. Тут-то мы и вспомнили, что эта самая пластмассовая Венера якобы упала полгода назад. А может, не Венера упала? Может, это другое тело упало? И мы вдруг переглянулись за спиной участкового – такого здоровенного, в кожаной куртке. Из всех признаков участковости на нем была только форменная фуражка.
   Дома мы все это подробно обсудили.
   – Неужели Ошевы куда-то дели Петю? В те же дни, когда бабу Лизу выжили…
   Баба Лиза, кстати, регулярно приезжала в гости и ко всем в подъезде заходила, чтобы поговорить, запастись разговорами на месяц вперед. «Все перетерпеть надо, – сказала она нам. – Будем вместе с праведниками». И положила в стакан восемь ложек сахара, при этом покраснев вся.
   После ее ухода мы продолжали обсуждать исчезновение Пети.
   – Почему же упало что-то и подпрыгнуло? Может, в самом деле это пластмассовая Венера? Она же пустотелая.
   – Тогда где сам Петя?
   – Но как бы они могли его убить – дети дома!
   – Детей димедролом усыпить могли, под видом лечения от аллергии или чего-то еще… По телику-то видят, что убивают направо и налево, и вот результат. Вон Черных пришел в больницу сына навестить, а нашел его под лестницей, всего избитого. Его, десятилетку, в палате четырнадцатилетние подростки учили, как салагу в армии. Разве раньше такое было? А трое друзей на рыбалке изнасиловали четвертого! В Ленинском районе… Всем по двенадцать лет только.
   Тем не менее с Ошевыми у нас были самые соседские отношения. Потому что презумпция невиновности в самом деле существует. Не было у нас никаких реальных доказательств. Когда Яна попросила картину «Полет лебедя», мы дали, конечно; Никита приходил спросить, что такое «фероньера, фероньерка», и ему ответили:
   – Это украшение женское, на лоб, – из драгоценных камней обычно.
   Однажды в святки Никита явился к нам в виде крутого: майку надел черную, на которой белыми буквами было написано «Блэк болз», очки тоже черные – казалось, будто он весь за очками спрятался. Не узнали мы его – даже голос стал хриплым: «Ну, можно тут у вас оттянуться?!» Он слышал, конечно, снизу, что топот, гости у нас.
   – Западная цивилизация чем плоха: там уважают, но не любят, – говорил он в этот вечер. – А у нас любят, любя-ат! Но опять же – не уважают. Но ведь что важнее: любят! – И он с пророческим видом почему-то тыкал пальцем в сторону холодильника.
   Кто-то из гостей ему сказал, из наших: мол, сейчас заявлю тебе, что люблю тебя, и в морду дам. Понравится?
   Никита скривился и ушел.
   Ночью мы опять проснулись от грохота. Это, наверное, снова пустотелая девка упала, пустогрудая, подумали мы спокойно. Включили свет и посмотрели на часы. Было полпятого. Уже хорошо виднелся дом, что напротив, – дом, похожий на Россию образца 1998 года: крыша новая, а стены все в красных язвах обнаженного кирпича.
   Утром мы узнали, что упал сам Никита. Грохнулся с недоделанных антресолей. И сломал себе все, что можно: руки, ноги, шейку бедра. Он долго лежал в гипсе в больнице, а после того, как вылупился из гипса, еще полгода волочил ногу и опирался на палочку. Сильно растолстел – стал каким-то шарообразным грибом наподобие тех, которые растут, пока не высыхают и не взрываются. В детстве их у нас называли «медвежьи папиросы».
   Да, мы забыли упомянуть, что Яна, между прочим, очень яркая особь. Всегда так сильно раскрашена, что словно краска отдельно, а Яна – отдельно. Сначала из-за угла покажется раскраска, а потом – сама Яна. Один раз мы видели ее с каким-то незнакомым мужчиной под ручку, но она сделала вид, что нас не заметила. Вскоре Никита пришел с тарелкой клубники со своей дачи.
   – Плохо у нас рекламируют семейную жизнь. Надо так, как это делают японцы! – выговорил он четким голосом.
   – А как делают японцы?
   – Не знаю.
   Яна как-то сказала про мужа: «Он что думал, что я фригидесса какая-то, что ли?.. Не-ет, я – не она». Ей казалось, что эти четыре комнаты нечем заполнить – пустые они какие-то. Если бы было много мебели, ее бы никуда не потянуло. Может быть…
   Вскоре Яна оставила семью: к любовнику ушла. А через неделю мы снова услышали грохот. Ну а теперь-то что упало? Уж не вновь ли Никита сломал ногу? Нет, он не сломал ногу, он скулу свернул – Яне, когда ее, пьяную, ударил. Она домой вернулась, а для Никиты это было еще внове, и он неделю бегал по дому в раскаянии; только к нам дважды приходил и стучал себя в грудь, стучал. И еще стучал по разным гвоздям в своей квартире – с еще большей скоростью и силой. Каждый квадратный сантиметр квартиры был им ухожен, это была уже не квартира, а какая-то фероньера. И вдруг Никита ушел из дома!
   Ничто не предвещало тех событий, которые произошли в доме князя Н., – так бы написали в XIX веке. Яна ведь была отзывчивая! Ну да, бабу Лизу она выжила, но иногда нам позволяла давать их, Ошевых, номер телефона, чтобы дети наши могли предупреждать, если где-то задержались. И своих детей кормила, обстирывала.
   А тут синяки, как заразная болезнь, стали распространяться по телу семьи. Только они сошли у Яны, как проступили у одного сына (мать поддала ему за то, что застала курящим), после мы видели синяки и у другого сына, но уже не выясняли откуда. То ли один брат другому посадил, то ли еще что… В общем, Ошевы расширились, а потом распались (их история похожа на историю России). Дети Ошевы резко изменились. Сплевывать начали, дабы убедить себя, что жизнь – это помойка. И снизу к нам стала ломиться музыка в стиле техно – наркотическая такая. Родители по очереди уходили из дому, а после взяли привычку исчезать на пару.
   Один раз Яна прибежала к нам поздно вечером: дайте что-то от живота, от поноса, Эдику. Ну что дать – бесалол, конечно, на его вес нужно по одной таблетке или по полторы, бормотали мы.
   – Вы что, не маленькому Эдику, а большому!
   Так мы узнали, что в доме появился новый мужчина – какой-то Эдик. Вскоре мы его увидели: он курил на лестничной площадке, широко и криво распахивая рот между затяжками. Никита Ошев по сравнению с ним был принц Уэльский да плюс Ален Делон.
   Музыка техно между тем становилась все громче и молотила круглые сутки. Яна, говорили мы на следующее утро, скажи своим домашним, чтобы по вечерам убавляли звук. Ну, тут она нам показала, насколько она от нас социально дальше и выше:
   – Да вы сами стучите на своей машинке так, что дом сотрясается! Надоели всем! Ясно? Нет?! Если хотите знать, то у меня дед-кузнец ведра с водой на мизинчиках носил, поняли?! Если я захочу, то вы!.. Узнаете, что я могу!..
   И дети выглянули из-за спины Яны с таким счастливым видом, словно поняли: есть что-то незыблемое в этой жизни! Это мать с ее твердым характером! Гранит не плавится.
   Все имущество, которое Ошевы накопили за эти годы, стало потихоньку шевелиться и определяться. Дача встала на сторону Яны, а машина увязалась за Никитой.
   Как-то так получилось, что дня через три вода у нас перелилась через край раковины и просочилась к соседям. Честно, мы не хотели. То есть подсознательно, может, мы чего-то там затаили, психологические вирусы блуждали, может, по нашим нервам. В общем, пришел Никита и – как это бывает между соседями – замогильными интонациями стал звать:
   – Ну пойдемте, посмотрите, что вы у нас наделали!
   Мы подумали: он наконец-то вернулся в семью! И техно не будет нас мучить ночами напролет! Взяв банку шпакрила в качестве трубки мира, мы зашли отдать ее как компенсацию и проверить, хватит ли ее одной, не нужно ли еще прикупить.
   Никита красил белой эмалью уже и без того белейшую стену кухни. Вытравливает феромоны от предыдущего самца, подумали мы. Как человек основательный, Никита вытравливал все враждебно мужские молекулы. Он выкрасил пол, сменил плитку на кухне, потом посадил еще один синяк Яне и внезапно снова пропал.
   Один раз, подвыпивши, Яна рассуждала, сидя на скамейке у подъезда:
   – В деревне у нас был гвоздь, вбитый криво, и все налетали на него. Мы воспринимали бабу Лизу как гвоздь, который всем мешает. И казалось, что стоит выдернуть этот гвоздь, и тогда будет хорошо всю оставшуюся жизнь. А потом оказалось: неплохой ведь это был гвоздь-то! Мы на него могли сбрасывать все раздражение. Не друг на друга кричать, а на бабу Лизу…
   И Никиту мы встретили на рынке, он сказал: за грехи все, за грехи! «За грехи мои» – вот как он выразился! И после этого покаяния без раскаяния (и в церковь не сходили, и бабу Лизу обратно не взяли, конечно) у Ошевых случился какой-то всплеск попытки наладить все. Никита еще раз вернулся, Яна нашла новую работу. Людмила Болотничева, соседка из квартиры на той же площадке, сказала Яне:
   – Жизнь-то налаживается у вас! Ты передок на ключ закрой, не бегай! Бабу Лизу навести.
   – Ну, Болото, забулькало, – в ответ закричала Яна. – В шестьдесят-то лет все порядочные в инструктора метят. А у самой сыновья по лагерям раскиданы.
   С белыми глазами Яна прибежала к нам занять денег: Болотничева сорвала ей жизнь, нельзя ничего наладить – все лезут, учат! Яна напилась и неделю не ходила на работу. Ушла из дому потом. А когда вернулась – Никиты нет давно, а сыновья пекут что-то на сковородке.
   – Работы лишилась, муж сволочь, а дети безрукие – сожгли все!
   Яна разжала руки и полетела в пропасть. Но что значит – полетела! По пути она много раз цеплялась за вбитые кем-то костыли. Взяла вот квартиранта. Помните, изнемогающий мужик, друг Пети – Петра Семиумных, пропавшего давно? Друг этот продал свою комнату, заплатил Яне за год вперед, а остатки они вместе стали пропивать.
   И тут случилось чудо: вернулся Петр! Пришел такой свежий, словно час назад вышел отдохнуть, покурить на воздухе. Он рассказал такую историю: был гололед, он поскользнулся и прямо под машину – головой боднул бампер, ну, понятно, кто победил в этой корриде. А очнулся аж через три месяца в реанимации как неизвестный, без документов.
   – Я вам не какой-нибудь религиозный махер рассказываю – воскрес, мол, неожиданно. На самом деле так случилось! А санитарка, что за нами мыла, все говорила: «Как похож на Васю! На Васю!» А я ни бе ни ме три месяца. Потом встал, быстро поправился и уехал с ней в деревню, потому что им зарплату платить перестали! Ну а там Вася из тюрьмы вернулся: привет! Я понял, что снова реанимация дышит мне в затылок. И вот я здесь…
   Вдруг мы поняли, что Яна – просто несчастный человек. И Петю никто не обижал…
   Здесь нужно честно сказать о нас самих. Вместо того чтобы помочь Яне или хотя бы не мешать, мы подозревали ее. Она-то нас ни в чем не подозревала, а мы… чуть ли не в убийстве мысленно обвинили! А если наши мысли как-то просачивались в мир? Почему и осуждается в Евангелии помышление злое, что мысли суть та же сила, энергия, и если б Шерлок Холмс расследовал астральный детективный сюжет… столкновение тьмы и света, то нас бы он и обвинил, передал бы в руки правосудия.

Жители фисташкового дома

   Все с нее слетело.
   Когда-то Аня восклицала:
   – Попросите меня выбрать двадцать книг на необитаемый остров, я в эту двадцатку обязательно включу Олейникова!
   Наш друг Якимчук (после олигарх и уже на днях умер) делал на это отвлеченное лицо и резал:
 
Тут бросается букашка
С необъятной высоты!
Расшибает лоб бедняжка,
Расшибешь его и ты.
 
   А через несколько лет Аня была на новоселье у нас, и ни о каком Олейникове или других кубистах слова мы от нее уже ничего не слышали. Она пришла тогда с женихом бородато-боярского вида. Вскоре они поженились и переехали в Кунгур.
   Снова мы встретились уже через много лет. Аня оказалась с другой стрижкой, почти наголо бритая красавица, после развода – совмещение подростка и взрослой женщины. Такой тип часто встречается среди западных киноактрис. И стройна, так стройна, вроде бы дальше и некуда…
   Про своего бородача, с которым развелась, она сказала: он из тех, которые пучок – пятачок. Впрочем, в подробности не особенно вдавалась, а только процитировала одно его высказывание, вылетевшее после свадьбы. И мы приводим слова его дословно. Он ей сказал:
   – У тебя ресницы как у поросенка.
   Да, ресницы очень светлые. Но эти ресницы окружали бескрайние ореховые глаза. Все же после этого комплимента она прожила с мужем еще какое-то время и даже не прореживала ему бороду за такие перлы. Причина их разбега, значит, была в другом. Похоже, в том, что муж не захотел, чтоб Аня перевезла в Кунгур своего отца.
   – Папе моему-то девяносто грянуло, – после первой рюмки сокрушалась Аня. – Недавно вхожу в подъезд, а там дым, черно. Не помню, как взлетела на пятый этаж. А папа уже плохо понимает, я ничего ему не говорю – хватаю чуть не под мышку его, бегом вниз. А соседям по пути позвонить не догадалась.
   – Чем все закончилось – никто не угорел?
   – Все живы. Но я-то, я-то! Не догадалась предупредить людей!
   И тут унесла ее от нас жизнь – сокрушенно горюющую, но с моментом поиска во взгляде и походке.
   Потом снова прибило Аню к нам – через год-полтора. За это время возле почты воздвигся дом с легким намеком тут и там на грибы и на раковины – знаете, бывает такой прозрачный светло-зеленый цвет. Стоим мы в очереди за посылкой, обсуждаем в первом чтении новогоднее меню. Аня впархивает. Пальто в дышащих складках до полу, дымчатая шляпка и та же консервированная глазастая красота.
   – Привет, а я вышла снова замуж, а мы живем вот в этом фисташковом доме, а мой муж коммерсант.
   – Папа как?
   – Папы уже нет с нами. Нин, видела твои новые картины по «Ветте», там у тебя ангел парит над уставшей балериной, что ли…
   – Заходи, я подарю.
   Она зашла. И ангела ей со стены сняли, и льва, исполненного очей. И позвала она нас в свой фисташковый дом на Новый год:
   – Охраннику я позвоню, вас пропустят.
   И новый дом, и новый муж Иван Константинович (ему под семьдесят) – все было на высоте! Правда, Иван Константинович слегка уродлив, но глаза его властно утверждали: «Я красавец».
   И верилось. К тому же иероглифы бровей у него – как у Вертинского.
   С ним гармонировала выцветшая красота Ани – ее бы сделать ведущей телеканала «Культура», а то там все яркие слишком лица – отвлекают от репортажей.
   В момент московского Нового года заехал сын Ивана Константиновича со своей женой – Иван-младший. Он был в фиолетовом шарфе – видимо, времен своей разрушительной юности. А у кого она другая?
   Этот сын – от первого брака Ивана Константиновича – похож, кажется, на покойную мать: в лице ни одной отцовской черты. Ведь у отца все лицо состояло как бы из милых луковиц, а у сына наоборот: тонко обточенное диетой. Про диету выяснилось тут же, когда он выпил рюмку и сказал после неизбежного кряка:
   – По диете один соленый огурец мне можно, но они у вас что? – И он изобразил лицом огурец – очень подкисший, – как какого-то старичка с улыбкой набок.
   – С Новым годом, с новым счастьем, – начала заклинать его жена Валерия, надеясь выправить закисающее веселье.
   Иван-младший сказал ей, не выходя из образа кислого огурца: мол, разве ты не знаешь, что счастье начинается с полутора миллионов.
   У Валерии было семейное прозвище: Травка-отравка (увлекалась лечением травами). Была она такая красавица, что вся жизнь у нее переработалась в красоту, и больше ничего не осталось, кукла и кукла. А мы промолчали, хотя привыкли сочувствовать женам, с которыми мужья себя так кисло ведут. Но здесь другое. Аня говорила нам, что Травка-отравка после вуза устроилась в школу для слабовидящих. И вскоре дети стали спрашивать других учителей:
   – Правда, что в предыдущих жизнях мы были убийцами и бандитами и за это наказаны?
   – Кто вам это сказал?
   – Валерия Владимировна.
   В общем, Травку уволили, и она долго всем рассказывала, что ее преследуют за взгляды.
* * *
   Продолжаем про Новый год. Иван-младший решил развлечь компанию и начал эпос о себе:
   – Знаете, у нас в ЖЭКе все с ума посходили. Вчера приходит бумага из мэрии, что будет отлов бродячих собак. И пишут, значит, серьезно: «Обеспечить наличие собак».
   Тут Иван Константинович сказал сочувственным голосом, как пятикласснику:
   – Что? Да кто это сочиняет – за мои деньги налогоплательщика!
   Печальным взглядом сын ему ответил: легко тебе общими фразами отделываться, когда ты рулишь такими бабками!
* * *
   Уже через месяц наша Аня приходит к нам домой, лицо – как будто пролежавшее в воде несколько дней. Но еще из последних сил протягивает нам какие-то немецкие чашки чайные, ну просто фарфоровые перепонки!
   Села она и молчит. Хотелось ее растолкать: не тормози!
   – Ань, как себя чувствуешь?
   – Немного пострадала сегодня: чай наливала, а черепаха, поганка, как схватит за пятку – требовала есть. И я кипяток на палец.
   Какая черепаха? Ну, допустим, купили подарить внуку. А почему не подарили?
   – Ладно, это не соль, – без выражения продолжала Аня. – Помните моего пасынка?
   – Угу. Смутно.
   – У него еще все начинается с полутора миллионов: и жизнь, и счастье, и любовь. Теперь не знаем, куда от него бежать. Неделю назад под предлогом отксерить зашел в кабинет и взял ключи от нашей квартиры, гаденыш… – Тут она спохватилась: – Да нет, он ничего, неплохой. Это его все бабы подкосили.
   – Может, это он баб косил?
   – Первая жена до сих пор на нем висит, вторая, молодая, травит, требует, чтоб денег было больше. Да еще Иван-старший видел его с какой-то в ЦУМе – покупал он ей бюстгальтер чуть ли не за пять тысяч…
   – Хорошо, что она не Артемида Эфесская с двумя рядами грудей!
   – Ты в шестьдесят лет, Букур, кипишь, я вижу. Ну я опять про свое. В общем, мы обнаружили уже в четыре часа дня, что ключи украдены. Я вам не говорила? У Ивана в том числе есть хозяйственный магазин. Он съездил, привез два замка, старые убрал, новые врезал. И тут же у него сердечный приступ! Ведь Иван Константинович сыну построил одну квартиру, потом тот развелся, отец купил ему другую. И эта фисташковая тоже записана на его имя. Но у него – удава – видимо, нет сил ждать, когда отец помрет и освободит площадь!
   Мы ей кивали: типа, с ума сойти. Ну а дальше как-то даже удивились, разгорячились и загоревали: в самом деле, видно, богатым тяжелее, чем нам. Подкрепившись чаем и нашим сочувствием, Аня продолжала:
   – Через день пасынок ключи вернул – подбросил. Но представляете: приехали в гости. Пасынок в гостиную, а жена его, как ящерица, скользнула на кухню. Я за ней: у меня там суп кипит. А она стоит у плиты, переливается косметикой. Вдруг она в суп что-нибудь как сыпанет? Для чего ей наша кухня? Руки можно и в ванной помыть. Тем более что она увлекается травками…
   – Да, мы слышали – лечится.
   – В основном все для лица. Мы еще с Иваном смеялись: травки-отравки… теперь не до юмора.
   – Может, ей воды стакан…
   – Может, стакан. А зачем тогда ключи украли? Я говорю своему: у нее маленький ротик, но видно, что она им может много погрызть. А сегодня Ивана Константиновича вывесили из вертолета вниз головой: «Деньги отдашь?» – «Нет». – «Тогда прощай!» Он полетел, закричал и проснулся. Ну и я проснулась – до сих пор меня колотит.
* * *
   Тут пришли чужие люди – смотреть нашу коммуналку (мы размечтались об отдельной квартире). Когда они, не скрывая разочарования, ушли, Аня рассказала:
   – Невестка-то, Травка-отравка, ходит вот так – смотрит квартиры. Хобби такое. Ничего не покупает. Для нее смотреть квартиры – развлечение. Ходит с риелторами и людей зря тревожит…
* * *
   Теперь, читатель, слушай сюда. Аня с Иваном решили: пусть сынок подавится этой квартирой, а они выпишутся, купят другую. Но тут сразу тормоз мечтам, искры из глаз: ведь Иван-младший, скорее всего, захотел все наследство! И ресторан! И магазин! Аня шептала мужу, и тот начинал с каждым словом седеть.