Страница:
великодушных последователей, ты обязан управлять потомками тех, которым твои
наставления в более отдаленные времена помогли проникнуть в великую тайну.
Последний отпрыск смелого Висконти, который когда-то был твоим учеником,
безжалостно преследует прекрасную, нежную Виолу. Своими преступными и
кровавыми планами он роет сам себе могилу; ты еще можешь отвратить его от
его роковой будущности. Я, также в силу того же таинственного закона, обязан
повиноваться, если он того потребует, всякому потомку одного из наших
братьев. Если он станет отталкивать мои советы и настаивать на посвящении в
наши таинства, Мейнур, то у тебя будет новый ученик. Приходи ко мне. Эти
строки быстро дойдут до тебя. Доставь мне вместо ответа радость пожать твою
руку, которую я смею еще пожимать".
В Неаполе, перед могилой Вергилия, около грота Позилипа люди
преклоняются не с тем чувством, с которым они должны бы почитать память
поэта, а скорее с таинственным ужасом, окружающим память волшебника. Впадина
в коре приписывается его заклинаниям, и предание считает хранителями его
могилы духов, которых он вызвал, чтобы образовался грот.
К этому месту, расположенному недалеко от ее жилища, Виола приходила
часто. Она любила смутные и неясные видения, которые овладевали ее
воображением, когда она погружала взгляды в мрачную глубину грота или когда,
стоя у могилы, смотрела с вершины скалы на микроскопических людей толпы,
которая роилась в извилине под ней.
В это место она направила свои быстрые шаги. Она прошла по узкой
тропинке через мрачные виноградники, окружавшие скалу, и дошла наконец до
высшей точки, покрытой мохом и роскошной растительностью, где покоится прах
того, который еще теперь усмиряет и возвышает души людей.
Вдали виднелась крепость Сент-Эльм, мрачная и высокая, посреди куполов
и колоколов, блестевших на солнце. Море, казалось, глубоко спало;
голубоватый дым Везувия на горизонте подымался колышущимся столбом к
прозрачному небу.
Стоя без движения на краю пропасти, Виола смотрела на живую и
поэтическую картину, развертывавшуюся перед ее глазами.
Она не слышала шагов за собой, подымаясь на гору, и задрожала, услыхав
голос, заговоривший около нее.
Человек, стоявший рядом с ней, так внезапно явился между кустарниками,
покрывавшими скалу, и его безобразная наружность представляла такую странную
гармонию с дикой природой, окружавшей ее, и таинственными преданиями,
связанными с этим местом, что Виола страшно побледнела и громко вскрикнула.
- Не пугайтесь моего лица, - проговорил этот человек с горькой улыбкой.
- Через три месяца после женитьбы не существует ни уродства, ни красоты.
Привычка могущественна. Я собирался зайти к вам, когда вы выходили из дому,
а так как мне нужно поговорить о важном деле, то я осмелился последовать за
вами. Меня зовут Жаном Нико, имя, уже известное в искусстве! Живопись и
музыка - сестры между собой, а сцена - храм, где они обе соединяются.
В тоне этого человека было что-то откровенное и свободное, рассеявшее
страх, который произвело его внезапное появление.
Он сел на камень подле Виолы, пристально посмотрел ей в лицо и
продолжал:
- Вы очень хороши, Виола, и я не удивляюсь многочисленности ваших
поклонников. Если я смею ставить себя в их ряды, это потому, что я один
люблю вас честно и ищу вашей руки. Ради Бога, не сердитесь. Выслушайте меня.
Князь N говорил ли вам когда-либо о женитьбе? Или прекрасный шарлатан
Занони? Или этот молодой англичанин с голубыми глазами, Кларенс Глиндон? Я
предлагаю вам женитьбу, убежище, протекцию, честь. Что вы скажете об этом?
Он попробовал взять ее руку, Виола в негодовании отдернула ее и хотела
удалиться. Живописец быстро поднялся и загородил ей дорогу.
- Прекрасная артистка, вам необходимо выслушать меня. Знаете ли вы, что
значит жизнь театра в мнении людей? Это значит быть царицей на сцене и
парией вне ее. Никто не верит ни в вашу добродетель, ни в ваши клятвы; вы
марионетка, которую они хотят украсить мишурой для своего удовольствия.
Неужели вы так пленились этой карьерой, что не мечтаете даже о спокойствии и
чести? Может быть, вы совсем не то, чем кажетесь? Вы, может быть, смеетесь
над предрассудками тех, которые унижают вас? Отвечайте мне, не опасаясь, я
тоже не верю в предрассудки, прекрасная Виола; я уверен, что мы сошлись бы.
К тому же князь N дал мне к вам поручение; должен ли я его исполнить?
Никогда Виола не испытывала того, что испытывала в эту минуту; никогда
она не чувствовала так ясно всех опасностей ее одиночества и славы.
Нико продолжал:
- Занони хочет только позабавиться вашим тщеславием; Глиндон станет
презирать себя, если предложит вам свое имя, и презирать вас, если вы
примете его предложение, но князь N серьезен и богат. Слушайте!
Нико нагнулся к уху Виолы, и его язык клеветника начал фразу, которую
не мог кончить.
Она с презрением отпрянула от него. Он бросился к ней, чтобы схватить
ее за руку, но поскользнулся и упал с вершины скалы. Ветка огромной ели
помешала ему скатиться вниз, и он повис над зияющей пропастью.
Виола услыхала его крик, быстро спустилась с горы и не оглядываясь
добежала до дому.
У дверей стоял Глиндон, разговаривая с Джионеттой. Быстро пройдя мимо
него, она вошла в комнату и опустилась на пол, глухо рыдая.
Глиндон, проследовавший за ней, напрасно старался успокоить ее. Она не
хотела отвечать на его вопросы, она не слушала его слов любви... но вдруг
слова Жана Нико о той карьере, которая казалась ей олицетворением гармонии и
красоты, ужасная характеристика этой карьеры всплыли в ее сознании; она
подняла голову и, пристально смотря в лицо англичанину, проговорила:
- Вероломный! Смеешь ли ты говорить мне о любви?
- Клянусь честью, мне недостает слов, чтобы выразить вам свою любовь.
- Дал бы ты мне домашний очаг, твое имя? Взял бы ты меня себе в жены?
Если бы в эту минуту Глиндон ответил, как подсказывал ему его добрый
дух, может быть, при том состоянии, которое слова Нико вызвали в ее душе,
заставив ее презирать самое себя, отчаиваться в будущем и сомневаться в
идеале своих мечтаний, может быть, говорю я, он возвратил бы ей уважение к
самой себе, получил бы ее доверие и обрел бы ее любовь. Но при этом
внезапном вопросе в душе Глиндона поднялись подозрения и колебания, которые,
как сказал Занони, были врагами его души.
Неужели он попадется таким образом в западню? Не приказано ли ей было
поймать благоприятную минуту, чтобы вырвать у него признание, в котором
позднее он стал бы раскаиваться? Не играла ли она заранее выученную роль?
Он обернулся, и, пока в нем боролись противоречивые мысли, ему
послышался насмешливый хохот Мерваля. Он не ошибался. Мерваль проходил перед
домом, и Джионетта сказала ему, что его друг здесь. Кому неизвестно действие
иссушающего смеха светского общества? Мерваль был олицетворением этой среды.
Целый свет, казалось, смеялся над Глиндоном этим сухим, звучным смехом. Он
отошел от Виолы. Она следила за ним умоляющим взглядом.
Наконец он проговорил:
- Разве таково правило, прекрасная Виола, всех ваших театральных подруг
- требовать замужества как необходимого условия любви?
Подлый и жестокий вопрос! Ядовитые слова!
Минуту спустя он раскаивался в них. Он был охвачен тройными
угрызениями: ума, сердца и совести. Он видел, как она была поражена этими
роковыми словами. Он видел, как ее лицо покраснело, потом побледнело; потом,
со взглядом печальным и решительным, скорей жалея себя, чем упрекая его, она
нервно сжала руки на груди и проговорила:
- Он был прав. Простите меня. Я вижу теперь, что я действительно пария.
- Послушайте меня, Виола. Виола, простите меня!
Жестом она отстранила его и с улыбкой, полной отчаяния, прошла мимо
него в свою комнату. Глиндон не осмелился удерживать ее.
Выйдя из дому, Глиндон почувствовал, что Мерваль схватил его за руку.
Глиндон грубо вырвался.
- Все ваши советы, - сказал он горько, - сделали из меня негодяя. Но я
вернусь. Я напишу ей и изолью перед ней всю мою душу. Она меня простит еще.
Мерваль, характер которого был всегда одинаково ровен, поправил свои
манжеты, немного смятые гневными движениями его друга, дал Глиндону истощить
все его восклицания и упреки, а потом, как опытный рыбак, начал поправлять
свои сети.
Узнав от Глиндона все, что произошло, он старался успокоить его, а не
раздражать.
Нужно отдать ему должное: он не был порочен, он имел даже принципы
более твердые, чем их обыкновенно имеют молодые люди. Он вполне искренне
осуждал своего друга за намерения, которые он имел в отношении молодой
актрисы.
- Из того, что я не хочу, чтобы она была вашей женой, не следует еще,
что я желаю, чтобы вы из нее сделали свою любовницу. Между нами будет
сказано, глупая женитьба все-таки лучше, чем преступная связь. Но подождите
еще. Не действуйте под впечатлением минуты.
- Времени нельзя терять. Я обещал Занони дать ответ завтра. После этого
мне уже не будет выбора.
- О! О! - воскликнул Мерваль. - Вот что кажется мне подозрительным.
Объяснитесь.
Глиндон в пылу своей страсти рассказал своему другу все, что произошло
между ним и Занони, опустив только, без особой причины, все, что касалось
его предка и таинственного общества. Все эти подробности послужили в пользу
Мерваля. Пречистое небо! С каким глубоким здравым смыслом он говорил! Было
ясно, что существовал союз между актрисой и - кто знает - тайным ее
любовником. Положение одного было двусмысленно, положение другого не менее.
Как вопрос актрисы был ловок! С какой прозорливостью Глиндон под влиянием
первого внушения разума проник в заговор и открыл западню! Неужели он
женится, подозревая тайную связь и потому, что Занони говорил ему с важным
видом, что нужно решиться до известного часа?
- Вот что вы по крайней мере можете сделать, - проговорил Мерваль. -
Дайте срок; недостает только одного дня. Уничтожьте Занони. Он говорит, что
встретит вас до полуночи, и просит не избегать его! Ба! Уедем из Неаполя в
какую-нибудь близкую провинцию, где, если он только действительно не дьявол,
он не найдет нас. Покажите ему, что не желаете, чтобы вас подталкивали к
решению, которое вы сами намереваетесь принять.
Глиндон не мог оспаривать рассуждения своего друга; он не был убежден и
колебался.
В эту минуту мимо них проходил Нико.
- Вы все еще думаете о Пизани?
- Да, а вы?
- Видели вы ее? Говорили вы с ней? Она станет мадам Нико раньше, чем
кончится эта неделя. Я иду в кафе Толедо. Как только вы встретите вашего
друга, синьора Занони, скажите ему, что два раза он стоял на моей дороге.
Жан Нико хоть и живописец, но честный человек и всегда платит свои долги.
- Что касается денег, это хорошее правило, - проговорил Мерваль. - Но
что касается мести, это менее морально и не так умно. Но разве он
препятствовал вашей любви к Виоле? Да ведь этого не может быть, так как ваши
дела в этом отношении идут недурно.
- Спросите у Виолы Пизани. Бедный Глиндон! Она только с вами так
сурова. Но я не имею предрассудков. Еще раз прощайте.
- Проснитесь, - воскликнул Мерваль, хлопнув Глиндона по плечу, - что
думаете вы о вашей возлюбленной?
- Этот человек лжет.
- Вы хотите написать ей?
- Нет, если все это с ее стороны только обман, то я откажусь от нее без
малейшего сожаления. Я буду следить за ней, и, что бы ни случилось, Занони
не будет распоряжаться моей судьбой. Вы правы; уедем из Неаполя завтра рано
утром.
На другой день рано утром оба друга поехали верхом по направлению к
Байе. Глиндон сказал в отеле, что если Занони станет спрашивать о нем, то он
найдет его недалеко от этого места, столь дорогого древним.
Они проехали мимо дома Виолы; Глиндон превозмог себя, чтобы не
остановиться, и, поворотив к гроту Позилипа, он поехал по дороге, которая
ведет к Портичи и Помпее.
Было уже довольно поздно, когда они приехали в Портичи и остановились
там, чтобы пообедать. Они вошли в довольно плохую гостиницу и обедали в
палатке. Мерваль был веселее обыкновенного; он заставлял своего друга пить
лакрима и болтал без умолку.
- Ну, мой милый, мы перечеркнули по крайней мере одно из предсказаний
Занони; впредь вы не станете так легко верить ему.
- Иды наступили, но еще не прошли!
- Если он астролог, то вы не Цезарь. Ваше тщеславие делает вас
легковерным. Слава Богу! Я не считаю себя персоной настолько важной, чтобы
порядок в природе мог расстроиться, дабы напугать меня.
- Но зачем же разрушаться порядку в природе? Может быть, существует
философия, которая открывает тайны природы, но не изменяет ее процессов.
- Вот, вы снова впадаете в легковерие; вы серьезно предполагаете, что
Занони пророк и что он читает в будущем? Может быть, он, по-вашему, живет с
гениями и духами?
В эту минуту хозяин гостиницы, маленький, толстенький человек, вошел в
палатку с новой бутылкой лакрима.
Он надеялся, что их сиятельства будут довольны; он был тронут до
глубины души, что им понравились его макароны. Их сиятельства едут на
Везувий? В настоящую минуту происходит маленькое извержение, невидимое из
гостиницы; но это красивое зрелище, и оно будет еще лучше после захода
солнца.
- Прекрасная мысль! - воскликнул Мерваль. - Что вы об этом думаете,
Глиндон?
- Я никогда не видел извержения, мне бы хотелось посмотреть на это
зрелище.
- Но это, надеюсь, не опасно? - спросил осторожный Мерваль.
- Нисколько: гора теперь ведет себя очень вежливо. Она только играет,
чтобы позабавить их сиятельств англичан, вот и все.
- Хорошо, оседлайте наших лошадей; мы поедем сейчас же. Теперь пируем.
Они допили бутылку, расплатились и вскочили на лошадей; хозяин
гостиницы поклонился, и оба всадника направились к Резине. Вино и
возбужденное воображение придали Глиндону вид школьника, который вырвался на
свободу. Смех всадников веселым эхом отдавался в мрачных окрестностях
погребенных городов.
Солнце начинало уже заходить, когда они приехали в Резину.
Они оставили там своих лошадей, взяли мулов и проводника. По мере того
как мерк день, пламя вулкана становилось виднее. Наступила ночь, когда они
сошли с мулов и продолжали свой путь пешком в обществе проводника и
крестьянина с факелом. Проводник, как большая часть его собратов, любил
поболтать, и Мерваль воспользовался этим.
- Ах, ваше сиятельство, - говорил проводник, - ваши соотечественники
любят вулкан до страсти. Господь Бог да сохранит их! Они дают нам столько
денег! Если бы наше состояние зависело от неаполитанцев, мы умерли бы с
голоду.
- Это потому, что они нелюбознательны, - отвечал Мерваль. - Помните,
Глиндон, с каким презрением сказал нам старый граф: "Вы пойдете смотреть
Везувий, конечно? Я никогда не видал его. Да что там и делать? Чувствуешь
холод, голод, усталость; опасность угрожает вам, и все это для того, чтобы
только посмотреть на пламя, которое имеет тот же вид в камине, что и на
вершине горы!" И, - прибавил он, смеясь, - и старый граф был почти прав.
- Но это не все, - проговорил проводник, - некоторые посетители
поднимаются на гору без нас. Они заслуживают того, чтобы свалиться в кратер.
- Они должны быть очень храбры, чтобы идти туда без проводников. Но я
думаю, не часто приходится вам видеть такую смелость?
- Изредка, синьор. Но однажды ночью я сильно перепугался. Я сопровождал
одно английское семейство, дама забыла на горе свой альбом; она предложила
мне значительную сумму, чтобы я достал его и принес ей в Неаполь. В тот же
вечер я отправился на гору за альбомом. Я действительно нашел его и хотел
уже спускаться, когда вдруг заметил человека, который как будто выходил из
самого кратера. Воздух так ядовит в том месте, что я не мог предположить,
чтобы человек мог им дышать! Я был так поражен, что остановился как
вкопанный. Видение прошло по горящему пеплу и остановилось перед мной.
Святая Мария! Какая голова!
- Верно, отвратительная?
- Прекрасная, синьор, но ужасная. Ее вид не имел ничего человеческого.
- А что же сказала эта саламандра?
- Ничего; он как будто и не заметил меня, несмотря на то что я
находился от него на таком же близком расстоянии, как теперь от вас.
Привидение быстро прошло передо мной и исчезло за горой. Охваченный
любопытством, я захотел увериться, буду ли я в состоянии перенести
атмосферу, которой дышал таинственный посетитель, но в тридцати шагах от
того места, где я его заметил в первый раз, я чуть не задохся. С тех пор я
не перестаю харкать кровью.
- Держу пари, Глиндон, что вы воображаете, что этот царь пламени был не
кто иной, как Занони! - воскликнул со смехом Мерваль.
В это время они дошли почти до вершины горы, и зрелище, представившееся
им, было действительно великолепно. Из кратера выходил густой дым, а посреди
этого дыма виднелось пламя особенной и чудной формы, точно пучок громадных
перьев, диадема горы; пламя с изумительными отсветами высоко поднималось и
потом падало; оно дрожало, как перо на каске воина, и бросало свет вокруг
себя на мрачную почву, производя бесконечные разнообразные тени. Серные
испарения увеличивали еще больше мрачное величие и зловещий ужас этой
картины. На повороте горы, по направлению к едва заметному и далекому морю,
контраст был замечательно хорош - чистое небо, неподвижные, спокойные
звезды, - можно было сказать, что две силы, добра и зла, открылись разом
взорам людей.
Глиндон, предавшись восторгу художника, стоял, глубоко задумавшись, под
впечатлением смутных волнений восторга и ужаса в одно и то же время.
Облокотившись на плечо своего друга, он смотрел вокруг себя и слушал с немым
ужасом глухой шум подземной бури, таинственной работы природы в мрачной и
страшной глубине. Вдруг из пасти кратера вылетел громадный камень и, упав с
оглушительным грохотом на скалу, разбился в мелкие куски, покатившиеся один
за другим с горы. Один из осколков, самый большой, ударился о землю в узком
пространстве, отделявшем англичан от их проводника, в трех шагах от
путешественников; Мерваль громко вскрикнул, а Глиндон вздрогнул.
- Черт возьми, - воскликнул проводник, - спускайтесь, господа,
спускайтесь; не теряйте ни минуты, следуйте за мной.
Проводник и крестьянин побежали как только могли скорее. Мерваль,
проворнее своего друга, последовал их примеру, но и Глиндон, более
смущенный, чем испуганный, не долго оставался на месте. Не успел он сделать
несколько шагов, как страшный клуб дыма вырвался из кратера. Небо исчезло, и
внезапно совершенный мрак окружил Глиндона; из темноты послышался вдалеке
голос проводника, но мгновенно прервался, заглушенный грохотом взрыва и
подземными стонами; Глиндон остановился. Он был далеко от своего друга и
проводника; он был один среди мрака и ужаса.
Темный дым рассеивался медленно и как бы неохотно; огонь еще раз
осветил ужасы опасной дороги. Глиндон, оправившись от волнения, пошел
дальше. Снизу он слышал голос Мерваля, призывавший его, но он не мог его
видеть, голос служил ему проводником. Задыхаясь, он бросился вперед; но
сперва едва слышный, а потом сильный шум поразил его слух. Он остановился и
обернулся. Огненная лава переступила границы кратера и пролагала себе дорогу
по извилинам горы.
Поток быстро преследовал его. В отчаянии, работая руками и ногами,
взобрался он на скалу, высоко подымавшуюся над общим уровнем. Поток лавы
катился вокруг него, под его ногами; потом, почти покрыв камень, на котором
он стоял, он пошел дальше. Глиндон не смел спуститься и должен был вернуться
к кратеру, чтобы уже оттуда, без проводника, без указаний, найти другой
путь. На минуту мужество покинуло его.
В отчаянии он громко вскрикнул, чтобы позвать к себе на помощь. Ответа
не было. Покинутый всеми, он почувствовал, как его дух и энергия возросли
вместе с опасностью. Он подошел так близко к кратеру, как только позволяли
ему удушливые испарения, потом, внимательно осмотревшись, наметил себе путь,
следуя которому надеялся избегнуть потока лавы; и тогда, твердыми и быстрыми
шагами, он направился к куче горячего пепла. Он сделал около пятидесяти
шагов, когда вдруг остановился: непонятный, необъяснимый ужас, который до
тех пор посреди всех этих опасностей не мог овладеть им, наполнил теперь все
его существо. Он задрожал всем телом, мускулы отказались повиноваться его
воле, он чувствовал себя как бы парализованным и пораженным смертью. Ужас,
охвативший его, как я уже сказал, был совершенно безотчетным и мистическим,
ибо дорога была ясна и безопасна. Пламя за ним ровно горело вдали.
Препятствий не было никаких, опасность более не угрожала ему.
И пока он стоял, пораженный внезапной паникой, прикованный к одному
месту, не имея возможности ни двигаться, ни говорить, он заметил перед
собой, на некотором расстоянии, постепенно принимающую форму и все более
отчетливо выступающую перед его взором колоссальную тень, которая, казалось,
принадлежала человеческой фигуре, но была несравненно больше человеческого
роста.
Ослепительный свет вулкана, который казался бледным перед этим
гигантским и таинственным видением, бросал отблеск и на другую фигуру, тихо
и неподвижно стоявшую за первой. Может быть, контраст этих двух фигур -
Существа и Тени - поразил Глиндона. Разница между ними казалась такой же,
как между Человеком и Сверхчеловеком. Одну только секунду, что я говорю -
десятую часть секунды англичанин мог перенести это зрелище. Второе
извержение серных испарений, быстрее и гуще первого, разлилось по горе. И
ядовитость этих испарений и сила его ужаса оказались таковы, что Глиндон,
после отчаянного усилия вдохнуть в себя воздух, упал без чувств, потеряв
сознание.
Мерваль и проводник дошли между тем здравы и невредимы до того места,
где оставили своих лошадей, и, только немного оправившись, вспомнили о
Глиндоне. По мере того как проходило время, а он не показывался, Мерваль
начал серьезно беспокоиться. Он настаивал, чтобы вернуться на поиски за
своим другом, и наконец, благодаря самым щедрым обещаниям, уговорил
проводника следовать за ним.
Они немного прошли, когда заметили две фигуры, медленно шедшие в их
сторону.
Приблизившись к ним, Мерваль узнал своего друга.
- Спасен, слава Богу! - воскликнул он, поворачиваясь к проводнику.
- Ангелы небесные, спасите нас! - проговорил итальянец, вздрогнув. -
Вот привидение, которое я встретил в прошлую пятницу. Это он! Но у него
теперь человеческое лицо.
- Синьор, - сказал Занони, пока бледный, утомленный Глиндон машинально
отвечал на восклицания Мерваля, - синьор, я сказал вашему другу, что мы
увидимся сегодня ночью, и вы видите, что он не ушел от моего предсказания.
- Но каким образом? - проговорил удивленный и озадаченный Мерваль.
- Я нашел вашего друга лежащим на земле в изнеможении от сильных
испарений кратера. Я вынес его на чистый воздух, и так как мне хорошо
известна эта гора, я привел вам его здравым и невредимым. Вот вся история.
Вы видите, сударь, что без этого пророчества, которого вы желали избегнуть,
ваш друг был бы в настоящую минуту безжизненным трупом; еще одна минута, и
испарения произвели бы свое действие. Прощайте, желаю вам спокойной ночи.
- Но, мой спаситель, вы нас не покинете! - воскликнул Глиндон. - Разве
вы не хотите вернуться вместе с нами?
Занони на минуту задумался и отвел Глиндона в сторону.
- Молодой человек, - сказал он, - мне нужно видеть вас еще раз сегодня
ночью. Вы должны до часу утра сами решить свою судьбу. Я знаю, что вы
оскорбили ту, которую думаете, что любите. Еще не поздно, вы можете
раскаяться, но не советуйтесь с вашим другом: у него есть разум и
осторожность, но в настоящую минуту вы не нуждаетесь ни в том, ни в другом.
В жизни бывают минуты, когда сердце, а не ум должно дать ответ, а вы близки
к такой минуте. Я не спрашиваю у вас теперь ваш ответ. Соберите ваши мысли и
вашу истощенную энергию. До полуночи остается еще два часа. До двенадцати я
буду с вами.
- Непонятное существо! - воскликнул англичанин. - Я бы хотел оставить в
ваших руках жизнь, которую вы мне сохранили; но то, что я видел сегодня
ночью, стирает из моего воображения даже образ Виолы. Желание сильнее
желания любви горит во мне, желание не походить на других людей, возвыситься
над ними, желание проникнуть и разделить тайну вашего собственного
существования, желание сверхъестественной науки и неземного могущества. Я
сделал свой выбор. Во имя моего предка я заклинаю тебя и напоминаю тебе твою
обязанность: учи меня, руководи мной, сделай меня твоим учеником, твоим
рабом, и тогда я без ропота оставлю тебе женщину, которую прежде я оспаривал
бы у целого света.
- Я настаиваю, чтобы ты подумал еще раз, - сказал Занони. - С одной
стороны, рука Виолы, спокойная, счастливая жизнь; с другой - мрак повсюду,
мрак, сквозь который мой взгляд и тот не может проникнуть.
- Но ты уж говорил, что если я женюсь на Виоле, то я должен буду
довольствоваться общим для всех людей существованием, а если я откажусь от
ее руки, то я могу требовать твоей науки и могущества.
- Наука и могущество не составляют счастья.
- Но они больше, чем счастье. Скажи мне, если я женюсь на Виоле, будешь
ли ты моим руководителем и учителем? Ответь мне, и я приму какое-нибудь
решение.
- Это было бы невозможно!
- Так я отказываюсь от нее, я отказываюсь от любви, я отказываюсь от
наставления в более отдаленные времена помогли проникнуть в великую тайну.
Последний отпрыск смелого Висконти, который когда-то был твоим учеником,
безжалостно преследует прекрасную, нежную Виолу. Своими преступными и
кровавыми планами он роет сам себе могилу; ты еще можешь отвратить его от
его роковой будущности. Я, также в силу того же таинственного закона, обязан
повиноваться, если он того потребует, всякому потомку одного из наших
братьев. Если он станет отталкивать мои советы и настаивать на посвящении в
наши таинства, Мейнур, то у тебя будет новый ученик. Приходи ко мне. Эти
строки быстро дойдут до тебя. Доставь мне вместо ответа радость пожать твою
руку, которую я смею еще пожимать".
В Неаполе, перед могилой Вергилия, около грота Позилипа люди
преклоняются не с тем чувством, с которым они должны бы почитать память
поэта, а скорее с таинственным ужасом, окружающим память волшебника. Впадина
в коре приписывается его заклинаниям, и предание считает хранителями его
могилы духов, которых он вызвал, чтобы образовался грот.
К этому месту, расположенному недалеко от ее жилища, Виола приходила
часто. Она любила смутные и неясные видения, которые овладевали ее
воображением, когда она погружала взгляды в мрачную глубину грота или когда,
стоя у могилы, смотрела с вершины скалы на микроскопических людей толпы,
которая роилась в извилине под ней.
В это место она направила свои быстрые шаги. Она прошла по узкой
тропинке через мрачные виноградники, окружавшие скалу, и дошла наконец до
высшей точки, покрытой мохом и роскошной растительностью, где покоится прах
того, который еще теперь усмиряет и возвышает души людей.
Вдали виднелась крепость Сент-Эльм, мрачная и высокая, посреди куполов
и колоколов, блестевших на солнце. Море, казалось, глубоко спало;
голубоватый дым Везувия на горизонте подымался колышущимся столбом к
прозрачному небу.
Стоя без движения на краю пропасти, Виола смотрела на живую и
поэтическую картину, развертывавшуюся перед ее глазами.
Она не слышала шагов за собой, подымаясь на гору, и задрожала, услыхав
голос, заговоривший около нее.
Человек, стоявший рядом с ней, так внезапно явился между кустарниками,
покрывавшими скалу, и его безобразная наружность представляла такую странную
гармонию с дикой природой, окружавшей ее, и таинственными преданиями,
связанными с этим местом, что Виола страшно побледнела и громко вскрикнула.
- Не пугайтесь моего лица, - проговорил этот человек с горькой улыбкой.
- Через три месяца после женитьбы не существует ни уродства, ни красоты.
Привычка могущественна. Я собирался зайти к вам, когда вы выходили из дому,
а так как мне нужно поговорить о важном деле, то я осмелился последовать за
вами. Меня зовут Жаном Нико, имя, уже известное в искусстве! Живопись и
музыка - сестры между собой, а сцена - храм, где они обе соединяются.
В тоне этого человека было что-то откровенное и свободное, рассеявшее
страх, который произвело его внезапное появление.
Он сел на камень подле Виолы, пристально посмотрел ей в лицо и
продолжал:
- Вы очень хороши, Виола, и я не удивляюсь многочисленности ваших
поклонников. Если я смею ставить себя в их ряды, это потому, что я один
люблю вас честно и ищу вашей руки. Ради Бога, не сердитесь. Выслушайте меня.
Князь N говорил ли вам когда-либо о женитьбе? Или прекрасный шарлатан
Занони? Или этот молодой англичанин с голубыми глазами, Кларенс Глиндон? Я
предлагаю вам женитьбу, убежище, протекцию, честь. Что вы скажете об этом?
Он попробовал взять ее руку, Виола в негодовании отдернула ее и хотела
удалиться. Живописец быстро поднялся и загородил ей дорогу.
- Прекрасная артистка, вам необходимо выслушать меня. Знаете ли вы, что
значит жизнь театра в мнении людей? Это значит быть царицей на сцене и
парией вне ее. Никто не верит ни в вашу добродетель, ни в ваши клятвы; вы
марионетка, которую они хотят украсить мишурой для своего удовольствия.
Неужели вы так пленились этой карьерой, что не мечтаете даже о спокойствии и
чести? Может быть, вы совсем не то, чем кажетесь? Вы, может быть, смеетесь
над предрассудками тех, которые унижают вас? Отвечайте мне, не опасаясь, я
тоже не верю в предрассудки, прекрасная Виола; я уверен, что мы сошлись бы.
К тому же князь N дал мне к вам поручение; должен ли я его исполнить?
Никогда Виола не испытывала того, что испытывала в эту минуту; никогда
она не чувствовала так ясно всех опасностей ее одиночества и славы.
Нико продолжал:
- Занони хочет только позабавиться вашим тщеславием; Глиндон станет
презирать себя, если предложит вам свое имя, и презирать вас, если вы
примете его предложение, но князь N серьезен и богат. Слушайте!
Нико нагнулся к уху Виолы, и его язык клеветника начал фразу, которую
не мог кончить.
Она с презрением отпрянула от него. Он бросился к ней, чтобы схватить
ее за руку, но поскользнулся и упал с вершины скалы. Ветка огромной ели
помешала ему скатиться вниз, и он повис над зияющей пропастью.
Виола услыхала его крик, быстро спустилась с горы и не оглядываясь
добежала до дому.
У дверей стоял Глиндон, разговаривая с Джионеттой. Быстро пройдя мимо
него, она вошла в комнату и опустилась на пол, глухо рыдая.
Глиндон, проследовавший за ней, напрасно старался успокоить ее. Она не
хотела отвечать на его вопросы, она не слушала его слов любви... но вдруг
слова Жана Нико о той карьере, которая казалась ей олицетворением гармонии и
красоты, ужасная характеристика этой карьеры всплыли в ее сознании; она
подняла голову и, пристально смотря в лицо англичанину, проговорила:
- Вероломный! Смеешь ли ты говорить мне о любви?
- Клянусь честью, мне недостает слов, чтобы выразить вам свою любовь.
- Дал бы ты мне домашний очаг, твое имя? Взял бы ты меня себе в жены?
Если бы в эту минуту Глиндон ответил, как подсказывал ему его добрый
дух, может быть, при том состоянии, которое слова Нико вызвали в ее душе,
заставив ее презирать самое себя, отчаиваться в будущем и сомневаться в
идеале своих мечтаний, может быть, говорю я, он возвратил бы ей уважение к
самой себе, получил бы ее доверие и обрел бы ее любовь. Но при этом
внезапном вопросе в душе Глиндона поднялись подозрения и колебания, которые,
как сказал Занони, были врагами его души.
Неужели он попадется таким образом в западню? Не приказано ли ей было
поймать благоприятную минуту, чтобы вырвать у него признание, в котором
позднее он стал бы раскаиваться? Не играла ли она заранее выученную роль?
Он обернулся, и, пока в нем боролись противоречивые мысли, ему
послышался насмешливый хохот Мерваля. Он не ошибался. Мерваль проходил перед
домом, и Джионетта сказала ему, что его друг здесь. Кому неизвестно действие
иссушающего смеха светского общества? Мерваль был олицетворением этой среды.
Целый свет, казалось, смеялся над Глиндоном этим сухим, звучным смехом. Он
отошел от Виолы. Она следила за ним умоляющим взглядом.
Наконец он проговорил:
- Разве таково правило, прекрасная Виола, всех ваших театральных подруг
- требовать замужества как необходимого условия любви?
Подлый и жестокий вопрос! Ядовитые слова!
Минуту спустя он раскаивался в них. Он был охвачен тройными
угрызениями: ума, сердца и совести. Он видел, как она была поражена этими
роковыми словами. Он видел, как ее лицо покраснело, потом побледнело; потом,
со взглядом печальным и решительным, скорей жалея себя, чем упрекая его, она
нервно сжала руки на груди и проговорила:
- Он был прав. Простите меня. Я вижу теперь, что я действительно пария.
- Послушайте меня, Виола. Виола, простите меня!
Жестом она отстранила его и с улыбкой, полной отчаяния, прошла мимо
него в свою комнату. Глиндон не осмелился удерживать ее.
Выйдя из дому, Глиндон почувствовал, что Мерваль схватил его за руку.
Глиндон грубо вырвался.
- Все ваши советы, - сказал он горько, - сделали из меня негодяя. Но я
вернусь. Я напишу ей и изолью перед ней всю мою душу. Она меня простит еще.
Мерваль, характер которого был всегда одинаково ровен, поправил свои
манжеты, немного смятые гневными движениями его друга, дал Глиндону истощить
все его восклицания и упреки, а потом, как опытный рыбак, начал поправлять
свои сети.
Узнав от Глиндона все, что произошло, он старался успокоить его, а не
раздражать.
Нужно отдать ему должное: он не был порочен, он имел даже принципы
более твердые, чем их обыкновенно имеют молодые люди. Он вполне искренне
осуждал своего друга за намерения, которые он имел в отношении молодой
актрисы.
- Из того, что я не хочу, чтобы она была вашей женой, не следует еще,
что я желаю, чтобы вы из нее сделали свою любовницу. Между нами будет
сказано, глупая женитьба все-таки лучше, чем преступная связь. Но подождите
еще. Не действуйте под впечатлением минуты.
- Времени нельзя терять. Я обещал Занони дать ответ завтра. После этого
мне уже не будет выбора.
- О! О! - воскликнул Мерваль. - Вот что кажется мне подозрительным.
Объяснитесь.
Глиндон в пылу своей страсти рассказал своему другу все, что произошло
между ним и Занони, опустив только, без особой причины, все, что касалось
его предка и таинственного общества. Все эти подробности послужили в пользу
Мерваля. Пречистое небо! С каким глубоким здравым смыслом он говорил! Было
ясно, что существовал союз между актрисой и - кто знает - тайным ее
любовником. Положение одного было двусмысленно, положение другого не менее.
Как вопрос актрисы был ловок! С какой прозорливостью Глиндон под влиянием
первого внушения разума проник в заговор и открыл западню! Неужели он
женится, подозревая тайную связь и потому, что Занони говорил ему с важным
видом, что нужно решиться до известного часа?
- Вот что вы по крайней мере можете сделать, - проговорил Мерваль. -
Дайте срок; недостает только одного дня. Уничтожьте Занони. Он говорит, что
встретит вас до полуночи, и просит не избегать его! Ба! Уедем из Неаполя в
какую-нибудь близкую провинцию, где, если он только действительно не дьявол,
он не найдет нас. Покажите ему, что не желаете, чтобы вас подталкивали к
решению, которое вы сами намереваетесь принять.
Глиндон не мог оспаривать рассуждения своего друга; он не был убежден и
колебался.
В эту минуту мимо них проходил Нико.
- Вы все еще думаете о Пизани?
- Да, а вы?
- Видели вы ее? Говорили вы с ней? Она станет мадам Нико раньше, чем
кончится эта неделя. Я иду в кафе Толедо. Как только вы встретите вашего
друга, синьора Занони, скажите ему, что два раза он стоял на моей дороге.
Жан Нико хоть и живописец, но честный человек и всегда платит свои долги.
- Что касается денег, это хорошее правило, - проговорил Мерваль. - Но
что касается мести, это менее морально и не так умно. Но разве он
препятствовал вашей любви к Виоле? Да ведь этого не может быть, так как ваши
дела в этом отношении идут недурно.
- Спросите у Виолы Пизани. Бедный Глиндон! Она только с вами так
сурова. Но я не имею предрассудков. Еще раз прощайте.
- Проснитесь, - воскликнул Мерваль, хлопнув Глиндона по плечу, - что
думаете вы о вашей возлюбленной?
- Этот человек лжет.
- Вы хотите написать ей?
- Нет, если все это с ее стороны только обман, то я откажусь от нее без
малейшего сожаления. Я буду следить за ней, и, что бы ни случилось, Занони
не будет распоряжаться моей судьбой. Вы правы; уедем из Неаполя завтра рано
утром.
На другой день рано утром оба друга поехали верхом по направлению к
Байе. Глиндон сказал в отеле, что если Занони станет спрашивать о нем, то он
найдет его недалеко от этого места, столь дорогого древним.
Они проехали мимо дома Виолы; Глиндон превозмог себя, чтобы не
остановиться, и, поворотив к гроту Позилипа, он поехал по дороге, которая
ведет к Портичи и Помпее.
Было уже довольно поздно, когда они приехали в Портичи и остановились
там, чтобы пообедать. Они вошли в довольно плохую гостиницу и обедали в
палатке. Мерваль был веселее обыкновенного; он заставлял своего друга пить
лакрима и болтал без умолку.
- Ну, мой милый, мы перечеркнули по крайней мере одно из предсказаний
Занони; впредь вы не станете так легко верить ему.
- Иды наступили, но еще не прошли!
- Если он астролог, то вы не Цезарь. Ваше тщеславие делает вас
легковерным. Слава Богу! Я не считаю себя персоной настолько важной, чтобы
порядок в природе мог расстроиться, дабы напугать меня.
- Но зачем же разрушаться порядку в природе? Может быть, существует
философия, которая открывает тайны природы, но не изменяет ее процессов.
- Вот, вы снова впадаете в легковерие; вы серьезно предполагаете, что
Занони пророк и что он читает в будущем? Может быть, он, по-вашему, живет с
гениями и духами?
В эту минуту хозяин гостиницы, маленький, толстенький человек, вошел в
палатку с новой бутылкой лакрима.
Он надеялся, что их сиятельства будут довольны; он был тронут до
глубины души, что им понравились его макароны. Их сиятельства едут на
Везувий? В настоящую минуту происходит маленькое извержение, невидимое из
гостиницы; но это красивое зрелище, и оно будет еще лучше после захода
солнца.
- Прекрасная мысль! - воскликнул Мерваль. - Что вы об этом думаете,
Глиндон?
- Я никогда не видел извержения, мне бы хотелось посмотреть на это
зрелище.
- Но это, надеюсь, не опасно? - спросил осторожный Мерваль.
- Нисколько: гора теперь ведет себя очень вежливо. Она только играет,
чтобы позабавить их сиятельств англичан, вот и все.
- Хорошо, оседлайте наших лошадей; мы поедем сейчас же. Теперь пируем.
Они допили бутылку, расплатились и вскочили на лошадей; хозяин
гостиницы поклонился, и оба всадника направились к Резине. Вино и
возбужденное воображение придали Глиндону вид школьника, который вырвался на
свободу. Смех всадников веселым эхом отдавался в мрачных окрестностях
погребенных городов.
Солнце начинало уже заходить, когда они приехали в Резину.
Они оставили там своих лошадей, взяли мулов и проводника. По мере того
как мерк день, пламя вулкана становилось виднее. Наступила ночь, когда они
сошли с мулов и продолжали свой путь пешком в обществе проводника и
крестьянина с факелом. Проводник, как большая часть его собратов, любил
поболтать, и Мерваль воспользовался этим.
- Ах, ваше сиятельство, - говорил проводник, - ваши соотечественники
любят вулкан до страсти. Господь Бог да сохранит их! Они дают нам столько
денег! Если бы наше состояние зависело от неаполитанцев, мы умерли бы с
голоду.
- Это потому, что они нелюбознательны, - отвечал Мерваль. - Помните,
Глиндон, с каким презрением сказал нам старый граф: "Вы пойдете смотреть
Везувий, конечно? Я никогда не видал его. Да что там и делать? Чувствуешь
холод, голод, усталость; опасность угрожает вам, и все это для того, чтобы
только посмотреть на пламя, которое имеет тот же вид в камине, что и на
вершине горы!" И, - прибавил он, смеясь, - и старый граф был почти прав.
- Но это не все, - проговорил проводник, - некоторые посетители
поднимаются на гору без нас. Они заслуживают того, чтобы свалиться в кратер.
- Они должны быть очень храбры, чтобы идти туда без проводников. Но я
думаю, не часто приходится вам видеть такую смелость?
- Изредка, синьор. Но однажды ночью я сильно перепугался. Я сопровождал
одно английское семейство, дама забыла на горе свой альбом; она предложила
мне значительную сумму, чтобы я достал его и принес ей в Неаполь. В тот же
вечер я отправился на гору за альбомом. Я действительно нашел его и хотел
уже спускаться, когда вдруг заметил человека, который как будто выходил из
самого кратера. Воздух так ядовит в том месте, что я не мог предположить,
чтобы человек мог им дышать! Я был так поражен, что остановился как
вкопанный. Видение прошло по горящему пеплу и остановилось перед мной.
Святая Мария! Какая голова!
- Верно, отвратительная?
- Прекрасная, синьор, но ужасная. Ее вид не имел ничего человеческого.
- А что же сказала эта саламандра?
- Ничего; он как будто и не заметил меня, несмотря на то что я
находился от него на таком же близком расстоянии, как теперь от вас.
Привидение быстро прошло передо мной и исчезло за горой. Охваченный
любопытством, я захотел увериться, буду ли я в состоянии перенести
атмосферу, которой дышал таинственный посетитель, но в тридцати шагах от
того места, где я его заметил в первый раз, я чуть не задохся. С тех пор я
не перестаю харкать кровью.
- Держу пари, Глиндон, что вы воображаете, что этот царь пламени был не
кто иной, как Занони! - воскликнул со смехом Мерваль.
В это время они дошли почти до вершины горы, и зрелище, представившееся
им, было действительно великолепно. Из кратера выходил густой дым, а посреди
этого дыма виднелось пламя особенной и чудной формы, точно пучок громадных
перьев, диадема горы; пламя с изумительными отсветами высоко поднималось и
потом падало; оно дрожало, как перо на каске воина, и бросало свет вокруг
себя на мрачную почву, производя бесконечные разнообразные тени. Серные
испарения увеличивали еще больше мрачное величие и зловещий ужас этой
картины. На повороте горы, по направлению к едва заметному и далекому морю,
контраст был замечательно хорош - чистое небо, неподвижные, спокойные
звезды, - можно было сказать, что две силы, добра и зла, открылись разом
взорам людей.
Глиндон, предавшись восторгу художника, стоял, глубоко задумавшись, под
впечатлением смутных волнений восторга и ужаса в одно и то же время.
Облокотившись на плечо своего друга, он смотрел вокруг себя и слушал с немым
ужасом глухой шум подземной бури, таинственной работы природы в мрачной и
страшной глубине. Вдруг из пасти кратера вылетел громадный камень и, упав с
оглушительным грохотом на скалу, разбился в мелкие куски, покатившиеся один
за другим с горы. Один из осколков, самый большой, ударился о землю в узком
пространстве, отделявшем англичан от их проводника, в трех шагах от
путешественников; Мерваль громко вскрикнул, а Глиндон вздрогнул.
- Черт возьми, - воскликнул проводник, - спускайтесь, господа,
спускайтесь; не теряйте ни минуты, следуйте за мной.
Проводник и крестьянин побежали как только могли скорее. Мерваль,
проворнее своего друга, последовал их примеру, но и Глиндон, более
смущенный, чем испуганный, не долго оставался на месте. Не успел он сделать
несколько шагов, как страшный клуб дыма вырвался из кратера. Небо исчезло, и
внезапно совершенный мрак окружил Глиндона; из темноты послышался вдалеке
голос проводника, но мгновенно прервался, заглушенный грохотом взрыва и
подземными стонами; Глиндон остановился. Он был далеко от своего друга и
проводника; он был один среди мрака и ужаса.
Темный дым рассеивался медленно и как бы неохотно; огонь еще раз
осветил ужасы опасной дороги. Глиндон, оправившись от волнения, пошел
дальше. Снизу он слышал голос Мерваля, призывавший его, но он не мог его
видеть, голос служил ему проводником. Задыхаясь, он бросился вперед; но
сперва едва слышный, а потом сильный шум поразил его слух. Он остановился и
обернулся. Огненная лава переступила границы кратера и пролагала себе дорогу
по извилинам горы.
Поток быстро преследовал его. В отчаянии, работая руками и ногами,
взобрался он на скалу, высоко подымавшуюся над общим уровнем. Поток лавы
катился вокруг него, под его ногами; потом, почти покрыв камень, на котором
он стоял, он пошел дальше. Глиндон не смел спуститься и должен был вернуться
к кратеру, чтобы уже оттуда, без проводника, без указаний, найти другой
путь. На минуту мужество покинуло его.
В отчаянии он громко вскрикнул, чтобы позвать к себе на помощь. Ответа
не было. Покинутый всеми, он почувствовал, как его дух и энергия возросли
вместе с опасностью. Он подошел так близко к кратеру, как только позволяли
ему удушливые испарения, потом, внимательно осмотревшись, наметил себе путь,
следуя которому надеялся избегнуть потока лавы; и тогда, твердыми и быстрыми
шагами, он направился к куче горячего пепла. Он сделал около пятидесяти
шагов, когда вдруг остановился: непонятный, необъяснимый ужас, который до
тех пор посреди всех этих опасностей не мог овладеть им, наполнил теперь все
его существо. Он задрожал всем телом, мускулы отказались повиноваться его
воле, он чувствовал себя как бы парализованным и пораженным смертью. Ужас,
охвативший его, как я уже сказал, был совершенно безотчетным и мистическим,
ибо дорога была ясна и безопасна. Пламя за ним ровно горело вдали.
Препятствий не было никаких, опасность более не угрожала ему.
И пока он стоял, пораженный внезапной паникой, прикованный к одному
месту, не имея возможности ни двигаться, ни говорить, он заметил перед
собой, на некотором расстоянии, постепенно принимающую форму и все более
отчетливо выступающую перед его взором колоссальную тень, которая, казалось,
принадлежала человеческой фигуре, но была несравненно больше человеческого
роста.
Ослепительный свет вулкана, который казался бледным перед этим
гигантским и таинственным видением, бросал отблеск и на другую фигуру, тихо
и неподвижно стоявшую за первой. Может быть, контраст этих двух фигур -
Существа и Тени - поразил Глиндона. Разница между ними казалась такой же,
как между Человеком и Сверхчеловеком. Одну только секунду, что я говорю -
десятую часть секунды англичанин мог перенести это зрелище. Второе
извержение серных испарений, быстрее и гуще первого, разлилось по горе. И
ядовитость этих испарений и сила его ужаса оказались таковы, что Глиндон,
после отчаянного усилия вдохнуть в себя воздух, упал без чувств, потеряв
сознание.
Мерваль и проводник дошли между тем здравы и невредимы до того места,
где оставили своих лошадей, и, только немного оправившись, вспомнили о
Глиндоне. По мере того как проходило время, а он не показывался, Мерваль
начал серьезно беспокоиться. Он настаивал, чтобы вернуться на поиски за
своим другом, и наконец, благодаря самым щедрым обещаниям, уговорил
проводника следовать за ним.
Они немного прошли, когда заметили две фигуры, медленно шедшие в их
сторону.
Приблизившись к ним, Мерваль узнал своего друга.
- Спасен, слава Богу! - воскликнул он, поворачиваясь к проводнику.
- Ангелы небесные, спасите нас! - проговорил итальянец, вздрогнув. -
Вот привидение, которое я встретил в прошлую пятницу. Это он! Но у него
теперь человеческое лицо.
- Синьор, - сказал Занони, пока бледный, утомленный Глиндон машинально
отвечал на восклицания Мерваля, - синьор, я сказал вашему другу, что мы
увидимся сегодня ночью, и вы видите, что он не ушел от моего предсказания.
- Но каким образом? - проговорил удивленный и озадаченный Мерваль.
- Я нашел вашего друга лежащим на земле в изнеможении от сильных
испарений кратера. Я вынес его на чистый воздух, и так как мне хорошо
известна эта гора, я привел вам его здравым и невредимым. Вот вся история.
Вы видите, сударь, что без этого пророчества, которого вы желали избегнуть,
ваш друг был бы в настоящую минуту безжизненным трупом; еще одна минута, и
испарения произвели бы свое действие. Прощайте, желаю вам спокойной ночи.
- Но, мой спаситель, вы нас не покинете! - воскликнул Глиндон. - Разве
вы не хотите вернуться вместе с нами?
Занони на минуту задумался и отвел Глиндона в сторону.
- Молодой человек, - сказал он, - мне нужно видеть вас еще раз сегодня
ночью. Вы должны до часу утра сами решить свою судьбу. Я знаю, что вы
оскорбили ту, которую думаете, что любите. Еще не поздно, вы можете
раскаяться, но не советуйтесь с вашим другом: у него есть разум и
осторожность, но в настоящую минуту вы не нуждаетесь ни в том, ни в другом.
В жизни бывают минуты, когда сердце, а не ум должно дать ответ, а вы близки
к такой минуте. Я не спрашиваю у вас теперь ваш ответ. Соберите ваши мысли и
вашу истощенную энергию. До полуночи остается еще два часа. До двенадцати я
буду с вами.
- Непонятное существо! - воскликнул англичанин. - Я бы хотел оставить в
ваших руках жизнь, которую вы мне сохранили; но то, что я видел сегодня
ночью, стирает из моего воображения даже образ Виолы. Желание сильнее
желания любви горит во мне, желание не походить на других людей, возвыситься
над ними, желание проникнуть и разделить тайну вашего собственного
существования, желание сверхъестественной науки и неземного могущества. Я
сделал свой выбор. Во имя моего предка я заклинаю тебя и напоминаю тебе твою
обязанность: учи меня, руководи мной, сделай меня твоим учеником, твоим
рабом, и тогда я без ропота оставлю тебе женщину, которую прежде я оспаривал
бы у целого света.
- Я настаиваю, чтобы ты подумал еще раз, - сказал Занони. - С одной
стороны, рука Виолы, спокойная, счастливая жизнь; с другой - мрак повсюду,
мрак, сквозь который мой взгляд и тот не может проникнуть.
- Но ты уж говорил, что если я женюсь на Виоле, то я должен буду
довольствоваться общим для всех людей существованием, а если я откажусь от
ее руки, то я могу требовать твоей науки и могущества.
- Наука и могущество не составляют счастья.
- Но они больше, чем счастье. Скажи мне, если я женюсь на Виоле, будешь
ли ты моим руководителем и учителем? Ответь мне, и я приму какое-нибудь
решение.
- Это было бы невозможно!
- Так я отказываюсь от нее, я отказываюсь от любви, я отказываюсь от