– Ты что? – спросил раздраженно Сергей Серафимович. – Что-то случилось?
   – Нет. – Андрею было неловко за свое вторжение. – Ничего. Но обстоятельства требуют… – Голос сорвался, пришлось сглотнуть слюну. – Моего немедленного возвращения в Симферополь.
   Пан Теодор хмыкнул. Он уже пришел в себя. Парик и брови исчезли со стола.
   – Высокий штиль, – сказал он. – Так изъяснялись маркизы.
   – Извините, если я не так выразился. – Участие в маскараде дяди Феди еще более превращало все в балаган.
   – Прости, что я открылся тебе не сразу, – сказал пан Теодор. – Но сначала тебя не было, а потом уж было поздно…
   – Ничего, дядя Федя, – сказал Андрей. – Каждый зарабатывает деньги как знает.
   – Пан Теодор сейчас уходит, – резко произнес отчим. – Позволь мне сначала проводить его. Потом поговорим.
   – Ты не прав, Андрей, – сказал Теодор. – Ты же не знаешь, а судишь…
   Но Андрей уже сбегал вниз по лестнице.
   Он вышел в сад. Стрекотали цикады. У непогашенных фонариков беззвучно мелькали летучие мыши. Отчим и медиум прошли к калитке.
   – Как говорится, с Богом, – сказал отчим. Медиум обнял его, и оба замерли на секунду.
   Потом, когда калитка за господином Теодором закрылась, отчим остался возле нее, глядя на улицу. И даже не скрыл удивления, когда, наконец повернувшись к дому, увидел пасынка.
   – Извини, – сказал он. – Я задумался.
   Он направился к террасе, не сомневаясь, что Андрей идет за ним. Достигнув парапета, он оперся на него и сказал, глядя на море:
   – В кабинете душно… Так что ты так торопился мне сказать? Ты уезжаешь?
   – Да, – сказал Андрей. Весь пыл и гнев куда-то испарились.
   – Тебя смутил сеанс и моя роль в нем? Сам виноват – никто не просил тебя подглядывать.
   Тон отчима не осуждал и не требовал ответа. Сделав паузу, Сергей Серафимович продолжал:
   – Смущает неожиданное. За годы наших редких свиданий ты составил обо мне мнение: состоятельный и несколько чудаковатый старик. Не от мира сего, далекий от тебя и неинтересный. Сегодня за день ты дважды удивился. Сначала в моем кабинете… это таинственное и театральное представление сокровищ. Вряд ли тебе оно понравилось, но наверняка нарушило твое душевное равновесие, ибо большие деньги обязательно смущают человека.
   – Меня не смутили.
   – Ты сам не знаешь себя. На твоем месте я бы обязательно подумал: «Зачем выжившему из ума старику эти побрякушки? Лучше бы отдал их сразу. И я бы снял квартиру в Москве, купил бы хороший дом тете Марии и шил бы у лучшего портного на Петровке».
   Андрей не стал возражать, хоть и признавал этим неприятную правоту отчима.
   – Не мне тебя упрекать. И ах как глупо упрекать юношу, перед которым раскинулся мир, наполненный столькими соблазнами…
   Сергей Серафимович гулко откашлялся, вытащил из внутреннего кармана сюртука трубку и кисет и принялся набивать ее табаком.
   – Но, ангел мой, – сказал он, доставая спички, – то, что ты увидел сегодня, – тебе не принадлежит. До тех пор, пока я жив. Я не хочу, чтобы ты превратился в богатого бездельника.
   – Я не просил показывать.
   – После Глаши ты – самый близкий мне человек. В этом мире, в этот момент… Я отлично знаю, что соблазн завладеть моим богатством никогда не овладеет тобой настолько, чтобы ты потерял честь. И когда я сегодня показывал тебе мои сбережения, я внимательно следил за тобой.
   – Я прошел испытание?
   – Опять этот задиристый тон! Впрочем, не исключаю, что на твоем месте я вел бы себя так же. Человек ищет защиты от неприятной или необычной обстановки.
   – Давайте договоримся, Сергей Серафимович. Я ничего не видел и обо всем забыл. Даю вам честное слово.
   – Очень мило. Во-первых, ты ничего не забыл, и я не хочу, чтобы ты забывал. Во-вторых, ты не до конца меня понял…
   Сергей Серафимович сделал паузу и вдруг задал вопрос, в котором звучала просьба:
   – Лучше было бы сделать это завтра, но ты ведь спешишь?
   – Да, – сказал Андрей, – мне надо в Симферополь.
   Он испугался, что отчим станет допытываться, с какой целью он спешит домой. Тогда придется что-то придумывать, а он не придумал заранее, и отчим сразу догадается, что Андрей лжет.
   – Что же, не могу спорить. Надеюсь, ты проведешь ночь здесь и не пойдешь пешком через горы?
   Отчим говорил серьезно, словно в самом деле верил, что Андрей собирается ночью идти в Симферополь, и в этой подчеркнутой серьезности была издевка, которую Андрей постарался не замечать. И напоминание о детском поступке, который, оказалось, не был забыт.
   – Я уеду утром, – сказал Андрей.
   – Тогда перенесем наш разговор на июнь следующего года.
   – На июнь?
   – Допускаю, что ты вряд ли найдешь время посетить меня на рождественских каникулах, поэтому жду тебя сразу после весенних экзаменов. Но не позже. Ни в коем случае не позже.
   – Ждете катаклизмов?
   – Я уверен в катаклизмах, – сказал Сергей Серафимович.
   Он глубоко затянулся, и красные искры вырвались из трубки.
   – Хорошо, – сказал Андрей.
   – Глаша тебе даст денег на дорогу, – сказал Сергей Серафимович.
   – Спасибо.
   – Вот вроде и все. Ты хотел что-то еще спросить?
   – Нет.
   – Неправда, Андрюша. Ведь главной причиной, как я понимаю, твоего неожиданного вторжения в мой кабинет, когда ты так испугал моего друга Федора…
   – Господина Теодора?
   – Вот именно. Тебе не понравилось то действо, которое мы тут устроили. Не так ли?
   – Зачем это было?
   – Эта комедия была нужна нам для цели достойной.
   – Может быть. Я же ничего не сказал.
   – Тогда считай, что мы с ним карбонарии, которые таким образом смогли выведать настроения и мнения правящей фамилии.
   – Вы не хотите говорить со мной серьезно.
   – Нет, не хочу. Между делом ты ничего не поймешь. Глаша рассказала мне о поступке твоего друга…
   – Он пошутил.
   – Это безобразие, – вдруг рассмеялся Сергей Серафимович. – Хватать за коленку Великую княжну! С ума сойти! Ну и друзья у тебя, Андрюша!
   – Он мне не друг. Он приятель по гимназии.
   – Не спеши отрекаться. Еще не прокричал петух.
   Андрей глядел вниз. Огоньков было куда меньше, чем вечером. Только выделялась цепочкой искр набережная да светились иллюминаторы парохода, что швартовался у мола.
   Большая ночная бабочка ударилась о фонарь так, что он закачался, спланировала вниз и уселась на рукав Сергею Серафимовичу.
   – Ты все забыл? – спросил отчим.
   Андрей пригляделся к бабочке. Толстое мохнатое тело, пеструшкины крылья чуть ли не в пядь.
   – Церура винула, – сказал Андрей. Вернее, сказал его язык – он сам не думал, что помнит название этой редкой хохлатки.
   – Правильно, большая гарпия. Чудесный экземпляр. У меня в коллекции куда хуже.
   Бабочка лениво взмахнула крыльями и поползла по рукаву, набирая разбег. Потом сорвалась и полетела в темноту.
   – А славно было в горах, – сказал Сергей Серафимович. И Андрей понял, что отчим ждет подтверждения своим словам.
   – Славно, – согласился он.
   Небо очистилось от облаков, и звезды на нем были яркими, чистыми, словно между ними и Андреем не было ничего – ни воздуха, ни расстояния. Где-то там внизу спит Лидочка. Ее волосы разметались по подушке, она улыбается во сне…
   – Как спокоен и гармоничен этот мир, – произнес отчим. – Он не ведает ни смерти, ни крови. Хотя именно сейчас вон в том доме – видишь огонек – умирает от чахотки красивая молодая женщина. Она задыхается, она просит свою мать спасти ее… Впрочем, даже эти страдания и эта приближающаяся смерть не могут нарушить общей гармонии.
   Андрей смотрел на одинокий огонек на склоне горы, ему казалось, что он летит к нему, к той комнате, где распахнуты окна, чтобы впустить ночной воздух, словно он видит, как та женщина приподнялась на локте и тянется к звездам, которые она видит в последний раз…
   Огонек мигнул и погас.
   – Что? – спросил Андрей вслух.
   – Я ошибся, – просто ответил Сергей Серафимович. – Сцена, которую я тебе нарисовал, происходит в другом доме. А там, куда ты смотрел, только что легли спать. И потушили свет.
   – Вы не знали? – Андрей почувствовал себя обманутым. Отчим был самым раздражающим человеком на Божьем свете.
   – Завтра встанет солнце. Перед отъездом ты еще искупаешься и, может быть, даже увидишь прекрасную незнакомку… если не увидел ее сегодня. Ты находишься в том счастливом романтическом возрасте, когда прекрасное, каким бы хрупким оно ни было, легко находит путь к твоему сердцу. Мне приятно, что ты добрый и честный человек, Андрюша.
   – Люди меняются.
   – Чепуха. Я тебя отлично знаю. Хотя бы потому, что куда внимательнее наблюдал за твоим ростом и возмужанием, чем тебе кажется. Мне нельзя привязываться к людям, привязанность ведет к страданию. После смерти твоей матери я старался отрешиться от привязанностей. Может быть, я тебя обижал невниманием и кажущимся равнодушием. Когда-нибудь ты поймешь, что я старался это делать ради твоего же блага.
   Сергей Серафимович замолчал, словно ждал вопроса, но не дождался и продолжал:
   – Неумолимый и быстрый поток времени несет нас вперед, и там, впереди, обязательное расставание. Даже если ты можешь отчасти управлять этим потоком, поправляя курс лодки хрупким веслом, даже если тебе дано убежать от времени, оно все равно догонит тебя и сожрет. У Хроноса ненасытная пасть. Если бы ты знал, сколько мне довелось пережить… Впрочем, тебе это неинтересно, потому что пока ты не замечаешь, как стремителен этот поток. Ты видишь лишь искры, что отражаются от золотых рыбок в глубине… Иди, тебе пора спать.
   – Да, я пойду. Спасибо.
   Сергей Серафимович чуть приподнял брови, словно удивился быстрому согласию пасынка, потом протянул руку, и Андрей пожал ее. Рука была сильной, прохладной и сухой.
* * *
   Андрей ощупью прошел к своей комнате.
   У кровати горел ночник, возле него носилась наперегонки ночная мошкара. Андрей задул ночник и думал, что заснет, но сон не шел. В закрытые глаза било солнце, оно ореолом окружало профиль Лидочки. «Господи, до чего я несчастен и одинок!»
   Скрипнула половица, затем запели ступеньки. Отчим поднимался к себе в кабинет. Потом за стеной звякнуло, словно ложка о стакан. Значит, Глаша еще не спит. Вдали забрехала собака.
   Воображение создало образ Глаши, что раздевается за стенкой, но звуки, доносившиеся оттуда, были непонятны… Все стихло.
   Андрей не помнил, как поднялся. Он очнулся у Глашиной двери. Сердце билось, как после бега. Надо было толкнуть дверь, но рука была тяжелой и не подчинялась. Андрей мысленно уговаривал Глашу: ведь ты знаешь, что я здесь, ты должна открыть дверь…
   Дверь не открывалась, и, поняв наконец, что стоять далее так невозможно, Андрей толкнул дверь ладонью. Дверь была заперта. Он удивился – от кого бы заперлась Глаша? Потом постучал костяшками пальцев. Никакого ответа. Он постучал снова.
   И тогда услышал, как скрипнули пружины кровати и босые ступни зашлепали к двери.
   – Ты что, Андрюша? – послышался шепот из-за двери, и Андрею стало сладко оттого, что она догадалась, кто именно пришел к ней ночью, и не сердится.
   Андрей с ужасом сообразил, что не подготовил никаких слов, он не знает, что надо сказать и что положено говорить в таких случаях.
   – Глаша, мне надо поговорить с тобой.
   – Завтра поговоришь, Андрюша, спи.
   – Глаша, я на минутку. Я только скажу два слова.
   – Поздно.
   – Но я тебя умоляю!
   Звякнул крючок. Дверь приоткрылась.
   Глаша была в длинной ночной рубашке, волосы распущены, глаза казались совсем черными. «Странно, – подумал Андрей. – Здесь совсем темно, а я ее вижу».
   Одной рукой Глаша придерживала дверь, другую положила себе на грудь, прикрывая ее.
   – Иди спать, – шептала она, удерживая дверь, потому что Андрей тупо нажимал на нее, норовя войти, словно в этом была его основная цель. – Иди спать, ты с ума сошел.
   – Глаша, мне очень нужно, на минутку, ты же понимаешь…
   – Глупый, глупый, Сергей Серафимович услышит, что же тогда будет?
   – Он спит, ты же знаешь.
   – Иди, Андрюша, иди, завтра проснешься, тебе стыдно станет.
   Видно, сообразив, что так ей Андрея не пересилить, Глаша оторвала руку от груди и толкнула Андрея. Он перехватил ее полную горячую руку и потянул к себе. Но в этот момент наверху скрипнула дверь – то ли от сквозняка, то ли Сергей Серафимович не спал и, услышав шум снизу, вышел из кабинета. Андрей замер, а Глаша, воспользовавшись этим мгновением, захлопнула дверь. Звякнул крючок. Андрей стоял затаив дыхание. Но сверху не доносилось ни звука. А по ту сторону двери стояла Глаша. Андрей знал, что она не уходит.
   – Спокойной ночи, – долетел из-за двери шепот. Андрею послышалась в нем усмешка.
   Он на цыпочках дошел до своей комнаты, закрыл за собой дверь и остановился у окна. Как все неловко и глупо вышло! Он, как барин Нехлюдов в «Воскресении», пытался овладеть горничной. Это же низко! В нем не было злости на Глашу – только раздражение против своей необузданной плоти – вся унизительность его положения обрушилась на него. Он не должен был так поступать – не имел права. Если бы вчера ему сказали, что он будет ломиться в дверь служанки отчима, он с оправданным презрением взглянул бы на того человека. Что же происходит с ним? Неужели зверь, заточенный в нем, столь силен и бесстыден, что заставляет забыть о высоком чувстве, посетившем его недавно?
   В доме и в саду царила тишина. В предрассветный час даже цикады замолкли. «Глупо, глупо, глупо», – повторял Андрей, забираясь под легкое покрывало и накрываясь с головой, чтобы скорее заснуть и забыть обо всем. Ужасный день, постыдный день… Завтра с утра он уедет в Симферополь.
* * *
   Утром Андрей проснулся поздно, в десятом часу.
   Просыпаясь, он услышал сначала дневные веселые звуки: пение птиц, далекие голоса, квохтанье кур, звон ведра… Открыл глаза, увидел белый потолок, по которому пробежала замысловатая, похожая на Волгу трещина, и вспомнил ее – вспомнил, как в прошлом году так же просыпался в этой комнате и так же смотрел на эту трещину… Он потянулся, понимая, как хороша жизнь, и тут же зажмурился, потому что утро таило в себе обман – оно, такое светлое и невинное, сохранило память о вчерашнем. Скорее уехать… Может, выскочить через окно и, не прощаясь, покинуть дом, только бы не видеть укоризны в глазах Глаши, а то и презрительного выговора? А что, если отчим тоже услышал его ночные мольбы?.. «Господи, за что ты так наказываешь меня?»
   Но если выскочить в окно – как доберешься до Симферополя без единой копейки? Искать Беккера? У него ничего нет, да и не хочется видеть его. Ахмет наверняка катает князей по горам…
   – Андрю-уша! – сказала Глаша, заглядывая в окно. – Ты все на свете проспишь. Я уж два раза самовар ставила.
   Глаша стояла за окном, опершись ладонями о подоконник. Она была в розовом платье с короткими рукавами и переднике, волосы собраны в темно-золотой пук.
   – Доброе утро. – Андрей понял, что ничего дурного ночью не случилось. И в этом было возвращение счастья.
   – Давай, давай, не залеживайся! – Глаша рассмеялась, показав ровные белые зубы. – Одна нога здесь, другая там!
   Андрей вскочил с кровати, Глаша откровенно и весело глядела, как он натягивает брюки.
   – Жарища сегодня будет, – сказала она. – Просто ужасно.
   – Который час? – спросил Андрей. Ему хотелось как-то выразить благодарность Глаше за то, что она так легко отпустила ему ночные грехи.
   – Скоро десять, – сказала Глаша. – Я тебе на кухне накрыла. Не обидишься?
   – Да хоть в чулане!
   Глаша ушла, и Андрей, умываясь, слышал, как она созывает кур:
   – Цыпа, цыпа, цыпа… идите сюда; цыпа, цыпа, цыпа…
   Андрей прошел на кухню – прохладную, светлую и чем-то иностранную, может, от белых плиток, которыми были покрыты стены, серебряного блеска кастрюль и золотого сияния тазов. Глаша застелила белой салфеткой край кухонного стола.
   – А отчим где? – спросил Андрей.
   – Сергей Серафимович с утра уехали, – сказала Глаша. – В Массандру, там какие-то профессора из Парижа собрались поспорить, чей виноград лучше. Ты же знаешь, он у нас большой ботаник.
   Это даже к лучшему. В сущности, они уже вчера попрощались.
   – Ты молочка сначала выпей, – сказала Глаша. – Знаешь почему? Его нам сверху, с Ай-Петри привозят. Там травы особенные, горные…
   Глаша хлопотала, подставляла ему горный мед и черешню – это была обыкновенная, крепкая, налитая силой и здоровьем Глаша, совсем не та желанная, таинственная женщина, столь смутившая Андрея, когда он увидел ее за пианино в полутемном, наполненном жгучим пряным ароматом кабинете отчима.
   – Просто чудо, – говорила она, – сегодня утром встаю – все куры, понимаешь, все без исключения снеслись. Ты только посмотри.
   Она взяла с широкой полки большую миску, до краев полную яиц.
   – Может, возьмешь с собой, Марии Павловне, а?
   – Ну куда я с яйцами через перевал? – рассмеялся Андрей. – Я яичницу привезу.
   Чай был душистый, темный, Глаша наливала его из заварного чайника с голубыми розами и щербинкой на носике. Андрею чайник был знаком уже много лет.
   – Ты дальше что будешь делать? – спросила Глаша. – Сейчас домой или, может, искупаешься? В море хорошо сейчас!
   – А в самом деле! – сказал Андрей. – Искупаюсь сначала.
   – Только к обеду возвращайся. Я окрошку сделаю, у нас ледник хороший. Пообедаешь, поспишь, а как жара схлынет, поедешь. У нас теперь в Симферополь автобус ходит. Знаешь?
   – Нет, не слышал.
   – Евстигнеевы, которые раньше линейки держали, автобус купили. Немецкий. Дыму от него – ужас. К ночи дома будешь.
   Все устраивалось как нельзя лучше.
   – А ты небось купальный костюм не взял? Так в сундучке под твоей кроватью должен быть, еще с того года. Если, конечно, налезет. Уж очень ты широкий стал.
   – А когда Сергей Серафимович вернется?
   – Он к вечеру приедет. Думаю, к вечеру. Куда спешить?
   Было жарко, мухи жужжали у марли, натянутой на окно. Глаша – ax! – смахнула осу, что опустилась на скат груди. И Андрей тут же вспомнил ночь – не умом, а телом вспомнил. И отвернулся.
   Когда Андрей, с легкой сумкой, в которой лежали купальный костюм, полотенце и томик Леонида Андреева, спустился вниз к пляжу, мысли его совершенно покинули дом отчима, и возможность свидания с Лидочкой завладела им.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента