Страница:
Наверху треснул негромкий выстрел, четвертый. Беата, стуча каблучками, сбежала по лестнице, потянула его за рукав:
— Быстренько!
Они вышли наружу как ни в чем не бывало, готовые ко всему. Выстрелы на лестнице наделали внутри немало шуму — но из-за толстых кирпичных стен шум на улицу не пробился. Там все было безмятежно, никто особенно на них не оглядывался, никто не кидался ловить и хватать, спокойно шагали прохожие, на той стороне улицы, напротив парадного, стояли Зух и Томек, готовые при нужде прикрыть огнем — а в двух шагах, у кромки тротуара, как и было оговорено, остановился пан Рышард со своей пролеткой.
Медленно — казалось, ужасно медленно — Спартак помог девушке подняться в экипаж, едва они уселись, пан Рышард хлестнул лошадь вожжами, и экипаж резво взял с места. Моментально завернул за угол, и лошадь пустилась крупной рысью.
Спартак оглянулся — лениво, непринужденно. Прохожие так и шли мимо парадного, откуда никто пока что не появился. Еще одна особенность военного времени, в данный момент как нельзя более сыгравшая им на руку: привычка людей не лезть поперед батьки в пекло. Все, кто слышал выстрелы, будут сидеть у себя в квартирах тихонечко, как мышь под метлой, чтобы, боже упаси, не оказаться хоть каким-то боком причастным к чему бы то ни было. И притворяются, что ничего не слышали вообще. Выстрел — самая опасная сложность жизни, кто стрелял — все равно...
Главное теперь — убраться отсюда как можно быстрее, но не показывать, что бежишь. И пан Рышард мастерски выдерживал нужный аллюр: всем ясно, что извозчик куда-то поспешает, но никак не бежит...
— Гестапо? — тихонько спросила Беата.
— Ага, — ответил Спартак. — Номер одиннадцать тысяч сто восемьдесят шесть. Несчастливый ему попался номерочек, однако...
— Сохрани, пригодится.
— А я для чего его прибрал? Не играться же...
— Значит, они приставили к нему охранника, — задумчиво сказала Беата. — Может быть, и пронюхали что-то... Ничего, обошлось.
— Не кажи «гоп»... — прервал ее Спартак.
— А коммунисту положено быть суеверным?
— Вообще-то нет, — сказал Спартак тихонько. — Но ты на меня вряд ли нажалуешься соответствующему товарищу...
Девушка весело фыркнула, и они обменялись легкомысленными взглядами. Спартак не сомневался: не только не выдаст, но, попадись ей «соответствующий товарищ» — пусть в добрую минуту, пусть в злую, — пристрелит к чертовой матери. В силу происхождения, политических взглядов и всего такого прочего. Так что можно быть совершенно спокойным и не бояться ляпнуть что-нибудь идеологически невыдержанное. Видел бы кто, позавидовал бы...
Вокруг по-прежнему не наблюдалось никаких признаков нехорошего оживления немцев — но все равно следовало убраться побыстрее и подальше от места, пока они по всегдашней привычке не развернули облаву. Любят немцы это дело, хлебом не корми...
Спартак все еще чувствовал приятный, щекочущий холодок, неописуемый вкус смертельной опасности, вновь мелькнувшей где-то в отдалении и оставшейся позади. Смесь азарта, удовлетворения и неведомо чего еще. Бросив взгляд на точеный профиль Беаты, он подумал, что девушка, несомненно, испытывает те же чувства — не первый раз возникало такое подозрение, опиравшееся на реальность. Смертный бой с оккупантом и все такое прочее — это, конечно, святое, это во главе угла. Но и откровенный азарт присутствовал, чертовски увлекательно было играть в жмурки со смертью и каждый раз дурить старую костлявую тетку...
Беата, не поворачиваясь к нему, нашла его руку и стиснула ладонь. Спартак осторожно перебирал тонкие пальчики, мастерски управлявшиеся и со всевозможными мирными предметами, и с разнообразнейшими орудиями смертоубийства. Пани майор, одним словом — и попробуй кто-нибудь не принять ее всерьез, когда ситуация требует именно что серьезности. Убитых, слава богу, нет, но чувствительных ударов по самолюбию навидался...
Размеренно цокали копыта, колыхалась пролетка, если не смотреть по сторонам, упереться взглядом в спину извозчика, держа в ладони теплые девичьи пальцы, то можно подумать, будто и нет войны. И всех остальных сложностей нет.
Но куда от них денешься...
Где-то в глубине души привычной занозой засели и стыд, и недоумение, и уныние. Год. Целый год, почти день в день. Задержался в гостях, что называется...
Он и сам то ли не мог объяснить себе связно и внятно, то ли попросту боялся таких копаний в душе: как же так вышло, что лихой пилот лейтенант Котляревский оказался, по букве устава, дезертиром. Все внутри протестовало против такого определения. Он видел дезертира однажды, под Ржевом, когда его, поддавая мимоходом по затылку, тащили пехотинцы. У дезертира была рябая широкая рожа, заросшая противной щетиной, он охал тихонько и ухитрялся вертеться так, чтобы искательно, жалко, подобострастно улыбаться сразу всем. И пытался временами ныть что-то жалобное, всякий раз получая нового пенделя или подзатыльник. Омерзительное было существо.
«Но ведь здесь, сейчас, со мной — совсем другое! — мысленно втолковывал Спартак кому-то суровому, кого и не существовало вообще. — Тот поганец ржевский был именно что дезертир. Трус. Беглец. Сволочь такая. В июне сорок первого, испугавшись лавины немецкой брони, бросил винтовку, спорол петлицы, выкинул красноармейскую книжку и дернул заячьим скоком к себе в деревню. Где и сидел в запечье пуганой вороной все это время, пока не пришли, не отыскали, не вынули за шкирку. Вел растительное существование без всякой пользы для событий. Жрал, спал да с бабой своей терся».
«Ну, предположим, гражданин Котляревский, вы тоже некоторый процент ночей не один проводите», — сухо отвечал несуществующий собеседник.
Почему-то казалось, что он худ, узколиц, с залысинами и в пенсне, лицо не злое, скорее чуточку страдальческое — мается какой-то хворью средней тяжести, не смертельной, но хронически не отпускающей, вроде геморроя или язвы.
«Но мы любим друг друга, я и Беата!» — вскричал тогда Спартак в совершеннейшем отчаянии.
«Вот я и говорю. В полном соответствии с классикой. Одну ночь с ней провозжался... А впрочем, более уместен будет пример из прозы. Панночка и Андрий».
«Но позвольте! — не на шутку разозлился Спартак и даже оскорбился чуточку, хотя ему вроде бы оскорбляться по печальному своему положению и не следовало. — Андрий к врагам бежал! Своих выезжал рубить! А я — ни к каким не врагам».
«Да ну? — желчно усмехнулся собеседник. — Интересные вы вещи говорите... Не враги?»
«Они же не воюют с Красной Армией...»
«А общее направление мыслей? Это ж антисоветчик на антисоветчике... Не станете отрицать? Вы с ними год хороводитесь...»
«Я бью немцев, — ответил Спартак. — Я же не отсиживаюсь, как тот паршивец. Я стреляю, закладываю взрывчатку, вожу донесения, от которых как раз и зависит, убьем мы еще больше немцев или нет. У меня уже неплохой охотничий счет: немцы, полицаи украинские и прибалтийские, предатели... Вот только что хотя бы — один предатель и один гестаповец... Это что, игра в куколки? Я воюю, черт вас побери! С немцами воюю!»
«Отрицать этот факт трудно, — усмехнулся следователь-язвенник. — Как говорится, имеет место быть такой фактик. Вот только, если мне память не изменяет... Кто вы нынче по званию?»
«Подпоручик, — сказал Спартак с некоторой затаенной гордостью. — Подпоручик Янкес. Так тут принято, звание и псевдо, у всех так, поголовно, то есть у тех, кому сочли нужным присвоить чин. Вы думаете, легко мне было выбиться в подпоручики подполья? Учитывая, как они к советским относятся? Тут уж, знаете, нужно было себя особенно зарекомендовать. Таких лихих дел нарубать, чтобы эти гонористые паны, сквозь зубы пшекая, все ж меня признали достойным места в рядах и звание присвоили».
«Еще немного, и я вас начну героем именовать...»
«Не язвите, прошу вас, — сказал Спартак. — Я вам просто хочу объяснить, как нелегко было добиться, чтобы тебя сочли полноправным соратником, чтобы тебе отвели место в рядах не из милости, а ради признания твоих заслуг...»
«Лирика, высокопробная... — поморщился собеседник, точнее, узкое бледное лицо на фоне мрака. — Вещь на войне совершенно неуместная. Позвольте уж вам напомнить этак мягко и ненавязчиво, что у вас и так было место в рядах. В рядах сталинских соколов Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Вы и присягу приносили, чье содержание вам должно помниться. — И он глянул остро, цепко, пронзительно. — Как насчет присяги-то, а?»
Спартак не мог продолжать этот разговор, даже воображаемый. Потому что собеседник, если подумать, был кругом прав, а вот он сам... Ну вышло так, вышло! Сначала примитивно радовался, что не шлепнули и остался жив, да еще Беату вновь увидел, потом, когда егеря перехватили группу на тесной тропке, в суматохе ухватил автомат убитого и показал себя очень даже неплохо. Во всяком случае на него, слова не сказав, стали поглядывать определенно иначе. А там и покатилось. Нельзя же было приподнять шляпу — откуда шляпа? — и сказать: прощевайте, панове, спасибо за хлеб-соль и ласку, за то, что не шлепнули, а теперь я, пожалуй, пойду в сторону аэродрома, заждались меня там...
Ну не получилось как-то с ними распрощаться и в одиночку пробираться к линии фронта по чужой стране! Укрытие, явка, еще одна явка, прорыв из оцепленного лесничества, снова бой, и снова он в кустиках не отсиживался, а потом как-то так получилось, что не было хорошо знающих немецкий, и именно его, наряженного обер-лейтенантом, послали с группой, которая должна была перехватить украинских полицаев (для них и его немецкий был весьма убедительным, поверили, что их немецкий офицер посреди дороги останавливает, натянули вожжи, тут их и взяли с трех сторон в три пулемета...)
И снова уходили, скрывались. В городе на сей раз. И там-то однажды ночью Беата... Сама пришла, он и не ожидал, ухаживал, конечно, насколько можно было в той обстановке, но что получится однажды так легко и просто, не ожидал...
Ну и покатилось, как в колее. Где-то он бесповоротно миновал некую точку, после которой все как бы само собой подразумевалось: что он с ними, что он воюет, что он — никакой не лейтенант Котляревский, а именно что Янкес... Осознание того, что точка пройдена, его и успокоило. И все пошло, как шло.
И что прикажете делать? Если ощущаешь себя не вольным соколом, а паровозом, не способным сойти с рельсов? Беата...
Она убрала руку, и Спартак встрепенулся: показалось, что он все это время говорил вслух. Нет, ерунда, конечно, — они просто-напросто приехали: пролетка остановилась перед высоченным, этажей в шесть, ничем не примечательным домом, где, надо полагать, им и определили отсидеться до утра для пущей надежности: немцы уже наверняка развернули обычную в таких случаях кипучую деятельность.
Домина, кроме высоты, был более ничем не примечателен — с первого взгляда видно, что не был он никогда ни памятником архитектуры, ни резиденцией магната. Скучная, банальная каменная коробка, явно доходный дом, или, если по-польски, чиншова каменица. Но обитали тут все же не пролетарии — райончик не бедняцкий. Так, средней руки чиновнички, развращенная подачками буржуазии верхушка квалифицированных рабочих, лавочники разные и прочий немудреный люд, по судьбам которого стальным катком прогрохотала война. Место, надо полагать, надежное — иначе его бы для укрытия не выбрали те, кому этим ведать надлежит.
Опомнившись, Спартак соскочил первым и, как полагалось гжечному пану, подал руку спутнице со всей галантностью. Отметил мимоходом, что рука при этом как бы сама собой повесила трость на левый локоть. «Внешность у вас, пан лейтенант, не хлопская, — с усмешкой сказал как-то ротмистр Борута. — За сельского парня вас выдавать не стоит. Гораздо рациональнее выступать в качестве элегантного горожанина... или, как показал недавний опыт, в немецком мундире. Только нужно подучиться... — и не преминул, шляхтич чертов, ввернуть шпильку: — Тому, чему вы в Совдепии научиться никак не могли...»
Он и научился: непринужденно манипулировать тростью, не чувствовать себя ряженым в костюмах пусть и довоенного, но все же варшавского пошива, ложечками-вилочками орудовать... И ведь помогало, взять хотя бы случай с оберстом и его бумагами, и не только...
Одним словом, сыграно было по всем правилам. И Беата не подкачала — выпорхнула из неказистой пролетки, словно ясновельможная княгиня из лакированного ландолета с хрустальными фонарями.
Впрочем, она действительно была из самой что ни на есть настоящей и доподлинной княжеской фамилии, правда, к началу войны сохранившей лишь скудные остатки былого великолепия, роскоши, зажиточности. Но все равно, самая настоящая княгинюшка, вроде Наташи Ростовой (о которой, разумеется, Беата и слыхом не слыхивала, поскольку в ее роду «москалей» не читывали)...
Спартак, однако, убедился, что здесь титул играл огромное значение. Тут такие вещи принимали крайне серьезно, у них вся эта дурь осталась в полной неприкосновенности: пан ротмистр, панна княгиня, и все они при необходимости запросто разбирались в генеалогических сюжетах века этак семнадцатого...
Очень ему повезло, кстати, что он — Котляревский. У них тут тоже числились в шляхте какие-то Котляревские. Никто Спартака не подозревал с ними в родстве, но порой все же высказывались, что исторические корни у него наверняка здесь, как же иначе, москаль так лихо не смог бы грохать врагов, от москаля, мол, такого не дождешься, что далеко ходить, вспомнить хотя бы двадцатый год...
Спартак в таких случаях думал, что с превеликим удовольствием посоветовал бы им и сентябрь тридцать девятого вспомнить — но к чему лезть на рожон? Приходилось помалкивать...
Парадная лестница оказалась довольно чистой, они поднялись на третий этаж (это по-русски, а у них тут он вторым считается, поскольку первый в расчет не берется и начинают счет со второго...) Беата, достав ключ, присмотрелась к замку — она раньше тут не бывала, однако справилась.
Тщательно заперев за собой дверь, оглядевшись, походив по прихожей, заглянув во все три комнаты, наморщила прямой носик:
— Сразу видно, что обитал тут какой-нибудь оберкондуктор. Лачуга.
Спартак благоразумно промолчал. По его меркам, этакая «лачуга» и наркому бы подошла. Но у княгинюшек свои мерки...
Правда, задрав носик в сословной спеси, она сразу же принялась деловито и внимательно осматривать нечаянное пристанище: выглянула во все окна, обошла комнаты по второму кругу, уже сосредоточенно щурясь. Потом сказала:
— Черного хода нет. Это минус.
Спартак столь же серьезно кивнул: это и в самом деле был нешуточный минус, но ничего тут не поделаешь...
— На что ты так загляделся?
Она подошла, выглянула из-за его плеча. Фыркнула уже с некоторым легкомыслием.
Роскошная была кровать, что и говорить: с причудливыми железными спинками, идеально застеленная, словно некая горничная именно ради них постаралась, с горкой подушек и вычурными столиками с обеих сторон изголовья.
Спартак повернулся к девушке и напористо обнял за плечи. Она, не отстранившись, сказала нейтральным тоном:
— Нужно быть начеку...
Но звучало это как-то не особенно убедительно. Никакого напряжения в ее гибком сильном теле не чувствовалось, Беата прикрыла глаза, отходя после сумасшедшего напряжения охоты. Медленно притянув ее к себе, Спартак поцеловал девушку и уже больше не отпускал.
За окном ничего тревожащего не происходило — обычные звуки улицы, когда вечереет. Ну разумеется, подумал он трезвой, службистской частичкой сознания. Кишка у них тонка перевернуть вверх дном весь город, в конце концов не бог весть какие были персоны. Из-за оберста они все перерыли, но тот городишко был маленький, не то что эта древняя столица польских королей, которую совсем недавно, по историческим меркам, сменила выскочка Варшава...
Поцелуи понемногу переходили в нечто напоминавшее лихорадочную борьбу, словно времени у них совсем не осталось, и костлявая старуха стояла у двери, готовясь деликатно, но непреклонно постучаться черенком косы: а вот и я, впускайте, люди добрые, час пробил... Одежды становилось все меньше, пока не осталось совсем, с постели кувыркнулась аккуратная кучка подушек, бесшумно растелившись по полу, отлетело покрывало, и они обратились в сплетение не-рассуждающих обнаженных тел, возбужденных и друг другом, и бабулей с косой, так и бродившей в невеликом отдалении. Так уж у них почему-то всегда получалось: сначала чуть ли не грубо, под непроизвольные стоны девушки, потом, после схлынувшего угара, медленно, чуть ли не сонно — до полного опустошения и невозможности пошевелиться.
А когда пошевелиться смогли, за окном уже стояла ночь, время от времени окружающее давало о себе знать сухим треском выстрелов на пределе слышимости. Картина была знакомая: немцы до утра будут шарашиться по паре-тройке городских районов, врываясь в подозрительные, с их точки зрения, дома, паля по любой случайной тени, в том числе и померещившейся, пытаясь изловить хоть что-то способное сойти за добычу. К утру устанут и угомонятся...
Беата приподнялась на локте, чиркнула скверной, шипящей спичкой; колышущийся огонек вырвал из темноты невероятно прекрасное лицо, обрамленное прядями спутавшихся волос. Медленно, с удовольствием выпустив дым, она откинулась на маленькую подушку и ленивым тоном спросила:
— Как ты думаешь, из-за чего это все?
— Что?
— Почему так хорошо? Просто пронзительно хорошо. Даже кусаться хочется от всей души... Любовь это, или все оттого, что мы гуляем совсем рядом со смертью?
— Может, и то и другое, — сказал Спартак.
Она тихонько засмеялась:
— По моему глубокому убеждению, сейчас там и сям под землей слышен шорох — славные предки ворочаются в гробах, как каплуны на вертеле. Княгиня герба Брохвич со всем пылом отдается москалю из-за Буга...
— Тебе не нравится? — спросил Спартак.
Предприняв свободной рукой кое-какие действия, быть может, и не подобающие благородной девице из хорошего дома, она заверила:
— Чертовски нравится. Но я представляю реакцию предков: не жертвой неизбежного на войне насилия стала княгиня, не злодейски совращена опытным ловеласом, а сама заявилась в комнатушку к заезжему москалю...
— Скорее уж — залетному.
— Ага, вот именно, залетному. В самом прямом смысле слова. И сама улеглась на хлопскую железную койку, на которую мой дедушка и любимую собаку бы не положил...
— А на какую?
— На достойную князя.
— Интересно, — сказал Спартак с деланной активностью. — А зачем это твой дедушка клал собак на постель? У него что, женщин недоставало?
— Как ты смеешь, москальская рожа, делать такие намеки касательно князя...
— Ну, вы же сами говорили, что моя рожа не такая уж и москальская, если подойти вдумчиво. Может, я и вправду в отдаленном родстве с этими самыми Котляревскими из Пухар, потомками воеводы Груйского...
Беата фыркнула:
— Очень хочется, чтобы именно так и обстояло. В конце концов, отдаваться шляхтичу для княгини не так уж и позорно. Предосудительно, конечно, валяться с ним на чужих постелях в неведомо чьих убогих квартирках, а то и в лесном бункере — но все же не позорно. Потом надо будет всерьез заняться генеалогическими изысканиями.
— Когда это — потом?
— Когда кончится война. Должна же она когда-нибудь кончиться? Союзники наконец высадятся в Европе, возьмут Берлин. Снова поднимется независимая Польша... и мы с тобой, да простит меня Езус сладчайший за такие эгоистические мысли, будем в ней не последними людьми. Заслужили кое-какой почет и уважение, сдается мне. Великая Польша... — произнесла она так мечтательно и пафосно, что Спартак поневоле ухмыльнулся во мраке. — Все нужно будет устроить как можно лучше, не повторяя прежних ошибок... Когда придут союзники...
Спартак все же не сдержался:
— А тех, что идут с востока, ты в расчет не принимаешь?
— Москалей? — спросила она понятливо. — Не особенно. Это не повод для раздумий и забот. Послевоенная Польша заставит себя уважать. Наша пролитая кровь...
Спартак помалкивал: когда на нее этак вот находило, не следовало и единым скептическим словечком опошлять возвышенный настрой. Превращалась в дикую кошку с напрочь отшибленным чувством юмора, разве что хвостом не молотила рассерженно по причине отсутствия хвоста...
Закинув руки за голову, она лежала рядом — смутно белевшее в ночной темноте пленительное видение и одновременно принадлежащая ему красавица, изученная до мелочей.
— Быть может, будет даже король, — еще более мечтательно сказала Беата. — Как в старые добрые времена. Об этом некоторые всерьез говорят — естественно, среди людей достойных, не вынося на всеобщее обсуждение. Идеально было бы пригласить, скажем, кого-то из английского королевского дома — наши доморощенные магнаты, есть впечатление, не вполне подходят. Попробуй нас представить на приеме в королевском дворце: я в белоснежном бальном платье и бальном фермуаре, ты — в парадном мундире, при сабле, а вокруг...
— А фермуар — это что, белые кружевные трусики? — спросил Спартак тоном деревенского пентюха.
— Деревня! Моментально сбил с высокого полета фантазии... Фермуар — это украшение. Между прочим, на прабабушкином — одиннадцать одних только крупных бриллиантов, не считая мелких... Хлоп хлопом, таких вещей не знаешь, а еще офицер...
— Ищите благородного, паненка.
— Не хочу. Хотя, как ты мог сам убедиться, выбор в случае чего был бы богатейший.
Спартак, рывком приподнявшись, навалился на нее без особых церемоний, сграбастал в охапку и поинтересовался на ухо:
— А твои благородные тебя могут вот этак?
Беата встрепенулась в его объятиях, вскричала шепотом:
— Помогите! Меня сейчас изнасилует клятый москаль, он уже...
И, закинув ему руку на шею, притянула к себе, откинулась на подушку, нетерпеливо направляя куда следует то, что надлежит.
...Узколицый язвенник, усмехаясь особенно желчно, глядя неприязненно, поинтересовался:
« — Значит, говорите, в парадном мундире? Золотое шитье сияет, сабля сверкает, шпоры, надо полагать, мелодично позвякивают, и во лбу звезда горит, совершенно по Пушкину? Ну-ну...»
На сей раз представший не пятном лица в темноте, а во весь рост, он выбросил вперед руку, она удлинилась не по-человечески, указательный палец уперся Спартаку в лоб, аккурат над переносицей, он был холодным, твердым, чертовски реальным, на лоб ощутимо давило...
Электрический свет ударил по глазам, показалось на миг, что он сорвался откуда-то с высот и летит вниз — как случается при пробуждении.
Поганое выдалось пробуждение. Спартак уже понял, что язвенник ему привиделся — а вот давившее на лоб дуло пистолета оказалось всамделишным.
— Ну-ну, — спокойно сказал державший оружие. — Лежать, лежать.
Люстра под потолком горела. Не шевелясь, Спартак бросал по сторонам отчаянные взгляды. И очень быстро убедился, что ситуация даже хуже, чем просто хреновая. Положение самое безвыходное, в котором ничего не предпримешь: из такого положения не кинешься обезоруживать, драться — тому, с пистолетом, достаточно нажать на спусковой крючок...
И над недвижной Беатой стоял такой же — в штатском плаще, в надвинутой на лоб шляпе, тоже застывший, как идиотский монумент неведомо кому. Еще четверо или пятеро — сытые штатские морды с пистолетами наготове — разместились по обе стороны кровати. Спартак покосился на двоих со своей стороны. Один смотрел с усталым равнодушием человека, немало повидавшего на своем веку такой вот рутины. Другой, гораздо моложе, улыбался Спартаку азартно, едва ли не дружелюбно, с физиономией выигравшего в казаки-разбойники дворового шпанца: попался, ага, наша взяла, чур-чура!
Из-за их спин, бесцеремонно раздвинув обоих в стороны, показался очередной штатский: мужчина лет сорока пяти, с добродушной щекастой физиономией завсегдатая пивной и колючими глазами, совершенно этой физиономии противоречившими.
— Мне безумно жаль, что приходится нарушать такую идиллию, — без улыбки сказал он по-польски. — Вы так очаровательно спали, словно два голубочка. Мы, немцы, народ сентиментальный, но не настолько же, господа мои, чтобы позабыть о суровой службе... Как вас зовут, я уже знаю. Моя фамилия Крашке, чин не особенно и выдающийся, совершенно заурядный: гауптштурмфюрер. А вот организацию имею честь представлять незаурядную. Ее сокращенное название всему свету известно как гестапо. У меня стойкое впечатление, что вы, молодые люди, об этом учреждении слыхивали хотя бы краем уха... Я прав?
Наступило долгое молчание. Крашке пожал плечами:
— Молчание, согласно пословице, означает согласие...
— По какому праву... — начала Беата и тут же безнадежно умолкла.
— Фройляйн... — поморщился Крашке, демонстрируя оба их пистолета, которые он держал согнутыми указательными пальцами за скобы. — Вы же умная девочка, закончили университет... Доказать, кого из этих пистолетов убили вчера вечером — пара пустяков. Снять с них ваши пальчики — еще проще. Так что умейте проигрывать без тупой физиономии деревенской дурочки... Ну что, вы согласны, что это конец? Полный и законченный провал? — он впервые скупо улыбнулся, развел руками. — Вы знаете, господа, в отличие от некоторых моих коллег, я — человек широких взглядов и большой терпимости. Быть может, вам хочется выкрикнуть что-нибудь гордое и несгибаемое? Лозунги, призывы, проклятия и ругательства в адрес гнусных палачей? Милости прошу. Вполне естественное и закономерное желание, на которое вы, безусловно, имеете право. Было бы жестоко с моей стороны не позволить вам эту маленькую вольность — в вашем положении так мало приятного. Итак? Вас никто не тронет и рот затыкать не будет. Можете гордо кричать что хотите, вашего положения это не облегчит и не утяжелит... Ну? Можно маленькую личную просьбу? Вам ведь, в принципе, все равно... Можно что-нибудь сложное, оригинальное, по-настоящему романтичное, красочное и выразительное? Вы не представляете, до чего надоела вульгарная ругань без особой фантазии, равно как и примитивные лозунги... Прошу!
— Быстренько!
Они вышли наружу как ни в чем не бывало, готовые ко всему. Выстрелы на лестнице наделали внутри немало шуму — но из-за толстых кирпичных стен шум на улицу не пробился. Там все было безмятежно, никто особенно на них не оглядывался, никто не кидался ловить и хватать, спокойно шагали прохожие, на той стороне улицы, напротив парадного, стояли Зух и Томек, готовые при нужде прикрыть огнем — а в двух шагах, у кромки тротуара, как и было оговорено, остановился пан Рышард со своей пролеткой.
Медленно — казалось, ужасно медленно — Спартак помог девушке подняться в экипаж, едва они уселись, пан Рышард хлестнул лошадь вожжами, и экипаж резво взял с места. Моментально завернул за угол, и лошадь пустилась крупной рысью.
Спартак оглянулся — лениво, непринужденно. Прохожие так и шли мимо парадного, откуда никто пока что не появился. Еще одна особенность военного времени, в данный момент как нельзя более сыгравшая им на руку: привычка людей не лезть поперед батьки в пекло. Все, кто слышал выстрелы, будут сидеть у себя в квартирах тихонечко, как мышь под метлой, чтобы, боже упаси, не оказаться хоть каким-то боком причастным к чему бы то ни было. И притворяются, что ничего не слышали вообще. Выстрел — самая опасная сложность жизни, кто стрелял — все равно...
Главное теперь — убраться отсюда как можно быстрее, но не показывать, что бежишь. И пан Рышард мастерски выдерживал нужный аллюр: всем ясно, что извозчик куда-то поспешает, но никак не бежит...
— Гестапо? — тихонько спросила Беата.
— Ага, — ответил Спартак. — Номер одиннадцать тысяч сто восемьдесят шесть. Несчастливый ему попался номерочек, однако...
— Сохрани, пригодится.
— А я для чего его прибрал? Не играться же...
— Значит, они приставили к нему охранника, — задумчиво сказала Беата. — Может быть, и пронюхали что-то... Ничего, обошлось.
— Не кажи «гоп»... — прервал ее Спартак.
— А коммунисту положено быть суеверным?
— Вообще-то нет, — сказал Спартак тихонько. — Но ты на меня вряд ли нажалуешься соответствующему товарищу...
Девушка весело фыркнула, и они обменялись легкомысленными взглядами. Спартак не сомневался: не только не выдаст, но, попадись ей «соответствующий товарищ» — пусть в добрую минуту, пусть в злую, — пристрелит к чертовой матери. В силу происхождения, политических взглядов и всего такого прочего. Так что можно быть совершенно спокойным и не бояться ляпнуть что-нибудь идеологически невыдержанное. Видел бы кто, позавидовал бы...
Вокруг по-прежнему не наблюдалось никаких признаков нехорошего оживления немцев — но все равно следовало убраться побыстрее и подальше от места, пока они по всегдашней привычке не развернули облаву. Любят немцы это дело, хлебом не корми...
Спартак все еще чувствовал приятный, щекочущий холодок, неописуемый вкус смертельной опасности, вновь мелькнувшей где-то в отдалении и оставшейся позади. Смесь азарта, удовлетворения и неведомо чего еще. Бросив взгляд на точеный профиль Беаты, он подумал, что девушка, несомненно, испытывает те же чувства — не первый раз возникало такое подозрение, опиравшееся на реальность. Смертный бой с оккупантом и все такое прочее — это, конечно, святое, это во главе угла. Но и откровенный азарт присутствовал, чертовски увлекательно было играть в жмурки со смертью и каждый раз дурить старую костлявую тетку...
Беата, не поворачиваясь к нему, нашла его руку и стиснула ладонь. Спартак осторожно перебирал тонкие пальчики, мастерски управлявшиеся и со всевозможными мирными предметами, и с разнообразнейшими орудиями смертоубийства. Пани майор, одним словом — и попробуй кто-нибудь не принять ее всерьез, когда ситуация требует именно что серьезности. Убитых, слава богу, нет, но чувствительных ударов по самолюбию навидался...
Размеренно цокали копыта, колыхалась пролетка, если не смотреть по сторонам, упереться взглядом в спину извозчика, держа в ладони теплые девичьи пальцы, то можно подумать, будто и нет войны. И всех остальных сложностей нет.
Но куда от них денешься...
Где-то в глубине души привычной занозой засели и стыд, и недоумение, и уныние. Год. Целый год, почти день в день. Задержался в гостях, что называется...
Он и сам то ли не мог объяснить себе связно и внятно, то ли попросту боялся таких копаний в душе: как же так вышло, что лихой пилот лейтенант Котляревский оказался, по букве устава, дезертиром. Все внутри протестовало против такого определения. Он видел дезертира однажды, под Ржевом, когда его, поддавая мимоходом по затылку, тащили пехотинцы. У дезертира была рябая широкая рожа, заросшая противной щетиной, он охал тихонько и ухитрялся вертеться так, чтобы искательно, жалко, подобострастно улыбаться сразу всем. И пытался временами ныть что-то жалобное, всякий раз получая нового пенделя или подзатыльник. Омерзительное было существо.
«Но ведь здесь, сейчас, со мной — совсем другое! — мысленно втолковывал Спартак кому-то суровому, кого и не существовало вообще. — Тот поганец ржевский был именно что дезертир. Трус. Беглец. Сволочь такая. В июне сорок первого, испугавшись лавины немецкой брони, бросил винтовку, спорол петлицы, выкинул красноармейскую книжку и дернул заячьим скоком к себе в деревню. Где и сидел в запечье пуганой вороной все это время, пока не пришли, не отыскали, не вынули за шкирку. Вел растительное существование без всякой пользы для событий. Жрал, спал да с бабой своей терся».
«Ну, предположим, гражданин Котляревский, вы тоже некоторый процент ночей не один проводите», — сухо отвечал несуществующий собеседник.
Почему-то казалось, что он худ, узколиц, с залысинами и в пенсне, лицо не злое, скорее чуточку страдальческое — мается какой-то хворью средней тяжести, не смертельной, но хронически не отпускающей, вроде геморроя или язвы.
«Но мы любим друг друга, я и Беата!» — вскричал тогда Спартак в совершеннейшем отчаянии.
«Вот я и говорю. В полном соответствии с классикой. Одну ночь с ней провозжался... А впрочем, более уместен будет пример из прозы. Панночка и Андрий».
«Но позвольте! — не на шутку разозлился Спартак и даже оскорбился чуточку, хотя ему вроде бы оскорбляться по печальному своему положению и не следовало. — Андрий к врагам бежал! Своих выезжал рубить! А я — ни к каким не врагам».
«Да ну? — желчно усмехнулся собеседник. — Интересные вы вещи говорите... Не враги?»
«Они же не воюют с Красной Армией...»
«А общее направление мыслей? Это ж антисоветчик на антисоветчике... Не станете отрицать? Вы с ними год хороводитесь...»
«Я бью немцев, — ответил Спартак. — Я же не отсиживаюсь, как тот паршивец. Я стреляю, закладываю взрывчатку, вожу донесения, от которых как раз и зависит, убьем мы еще больше немцев или нет. У меня уже неплохой охотничий счет: немцы, полицаи украинские и прибалтийские, предатели... Вот только что хотя бы — один предатель и один гестаповец... Это что, игра в куколки? Я воюю, черт вас побери! С немцами воюю!»
«Отрицать этот факт трудно, — усмехнулся следователь-язвенник. — Как говорится, имеет место быть такой фактик. Вот только, если мне память не изменяет... Кто вы нынче по званию?»
«Подпоручик, — сказал Спартак с некоторой затаенной гордостью. — Подпоручик Янкес. Так тут принято, звание и псевдо, у всех так, поголовно, то есть у тех, кому сочли нужным присвоить чин. Вы думаете, легко мне было выбиться в подпоручики подполья? Учитывая, как они к советским относятся? Тут уж, знаете, нужно было себя особенно зарекомендовать. Таких лихих дел нарубать, чтобы эти гонористые паны, сквозь зубы пшекая, все ж меня признали достойным места в рядах и звание присвоили».
«Еще немного, и я вас начну героем именовать...»
«Не язвите, прошу вас, — сказал Спартак. — Я вам просто хочу объяснить, как нелегко было добиться, чтобы тебя сочли полноправным соратником, чтобы тебе отвели место в рядах не из милости, а ради признания твоих заслуг...»
«Лирика, высокопробная... — поморщился собеседник, точнее, узкое бледное лицо на фоне мрака. — Вещь на войне совершенно неуместная. Позвольте уж вам напомнить этак мягко и ненавязчиво, что у вас и так было место в рядах. В рядах сталинских соколов Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Вы и присягу приносили, чье содержание вам должно помниться. — И он глянул остро, цепко, пронзительно. — Как насчет присяги-то, а?»
Спартак не мог продолжать этот разговор, даже воображаемый. Потому что собеседник, если подумать, был кругом прав, а вот он сам... Ну вышло так, вышло! Сначала примитивно радовался, что не шлепнули и остался жив, да еще Беату вновь увидел, потом, когда егеря перехватили группу на тесной тропке, в суматохе ухватил автомат убитого и показал себя очень даже неплохо. Во всяком случае на него, слова не сказав, стали поглядывать определенно иначе. А там и покатилось. Нельзя же было приподнять шляпу — откуда шляпа? — и сказать: прощевайте, панове, спасибо за хлеб-соль и ласку, за то, что не шлепнули, а теперь я, пожалуй, пойду в сторону аэродрома, заждались меня там...
Ну не получилось как-то с ними распрощаться и в одиночку пробираться к линии фронта по чужой стране! Укрытие, явка, еще одна явка, прорыв из оцепленного лесничества, снова бой, и снова он в кустиках не отсиживался, а потом как-то так получилось, что не было хорошо знающих немецкий, и именно его, наряженного обер-лейтенантом, послали с группой, которая должна была перехватить украинских полицаев (для них и его немецкий был весьма убедительным, поверили, что их немецкий офицер посреди дороги останавливает, натянули вожжи, тут их и взяли с трех сторон в три пулемета...)
И снова уходили, скрывались. В городе на сей раз. И там-то однажды ночью Беата... Сама пришла, он и не ожидал, ухаживал, конечно, насколько можно было в той обстановке, но что получится однажды так легко и просто, не ожидал...
Ну и покатилось, как в колее. Где-то он бесповоротно миновал некую точку, после которой все как бы само собой подразумевалось: что он с ними, что он воюет, что он — никакой не лейтенант Котляревский, а именно что Янкес... Осознание того, что точка пройдена, его и успокоило. И все пошло, как шло.
И что прикажете делать? Если ощущаешь себя не вольным соколом, а паровозом, не способным сойти с рельсов? Беата...
Она убрала руку, и Спартак встрепенулся: показалось, что он все это время говорил вслух. Нет, ерунда, конечно, — они просто-напросто приехали: пролетка остановилась перед высоченным, этажей в шесть, ничем не примечательным домом, где, надо полагать, им и определили отсидеться до утра для пущей надежности: немцы уже наверняка развернули обычную в таких случаях кипучую деятельность.
Домина, кроме высоты, был более ничем не примечателен — с первого взгляда видно, что не был он никогда ни памятником архитектуры, ни резиденцией магната. Скучная, банальная каменная коробка, явно доходный дом, или, если по-польски, чиншова каменица. Но обитали тут все же не пролетарии — райончик не бедняцкий. Так, средней руки чиновнички, развращенная подачками буржуазии верхушка квалифицированных рабочих, лавочники разные и прочий немудреный люд, по судьбам которого стальным катком прогрохотала война. Место, надо полагать, надежное — иначе его бы для укрытия не выбрали те, кому этим ведать надлежит.
Опомнившись, Спартак соскочил первым и, как полагалось гжечному пану, подал руку спутнице со всей галантностью. Отметил мимоходом, что рука при этом как бы сама собой повесила трость на левый локоть. «Внешность у вас, пан лейтенант, не хлопская, — с усмешкой сказал как-то ротмистр Борута. — За сельского парня вас выдавать не стоит. Гораздо рациональнее выступать в качестве элегантного горожанина... или, как показал недавний опыт, в немецком мундире. Только нужно подучиться... — и не преминул, шляхтич чертов, ввернуть шпильку: — Тому, чему вы в Совдепии научиться никак не могли...»
Он и научился: непринужденно манипулировать тростью, не чувствовать себя ряженым в костюмах пусть и довоенного, но все же варшавского пошива, ложечками-вилочками орудовать... И ведь помогало, взять хотя бы случай с оберстом и его бумагами, и не только...
Одним словом, сыграно было по всем правилам. И Беата не подкачала — выпорхнула из неказистой пролетки, словно ясновельможная княгиня из лакированного ландолета с хрустальными фонарями.
Впрочем, она действительно была из самой что ни на есть настоящей и доподлинной княжеской фамилии, правда, к началу войны сохранившей лишь скудные остатки былого великолепия, роскоши, зажиточности. Но все равно, самая настоящая княгинюшка, вроде Наташи Ростовой (о которой, разумеется, Беата и слыхом не слыхивала, поскольку в ее роду «москалей» не читывали)...
Спартак, однако, убедился, что здесь титул играл огромное значение. Тут такие вещи принимали крайне серьезно, у них вся эта дурь осталась в полной неприкосновенности: пан ротмистр, панна княгиня, и все они при необходимости запросто разбирались в генеалогических сюжетах века этак семнадцатого...
Очень ему повезло, кстати, что он — Котляревский. У них тут тоже числились в шляхте какие-то Котляревские. Никто Спартака не подозревал с ними в родстве, но порой все же высказывались, что исторические корни у него наверняка здесь, как же иначе, москаль так лихо не смог бы грохать врагов, от москаля, мол, такого не дождешься, что далеко ходить, вспомнить хотя бы двадцатый год...
Спартак в таких случаях думал, что с превеликим удовольствием посоветовал бы им и сентябрь тридцать девятого вспомнить — но к чему лезть на рожон? Приходилось помалкивать...
Парадная лестница оказалась довольно чистой, они поднялись на третий этаж (это по-русски, а у них тут он вторым считается, поскольку первый в расчет не берется и начинают счет со второго...) Беата, достав ключ, присмотрелась к замку — она раньше тут не бывала, однако справилась.
Тщательно заперев за собой дверь, оглядевшись, походив по прихожей, заглянув во все три комнаты, наморщила прямой носик:
— Сразу видно, что обитал тут какой-нибудь оберкондуктор. Лачуга.
Спартак благоразумно промолчал. По его меркам, этакая «лачуга» и наркому бы подошла. Но у княгинюшек свои мерки...
Правда, задрав носик в сословной спеси, она сразу же принялась деловито и внимательно осматривать нечаянное пристанище: выглянула во все окна, обошла комнаты по второму кругу, уже сосредоточенно щурясь. Потом сказала:
— Черного хода нет. Это минус.
Спартак столь же серьезно кивнул: это и в самом деле был нешуточный минус, но ничего тут не поделаешь...
— На что ты так загляделся?
Она подошла, выглянула из-за его плеча. Фыркнула уже с некоторым легкомыслием.
Роскошная была кровать, что и говорить: с причудливыми железными спинками, идеально застеленная, словно некая горничная именно ради них постаралась, с горкой подушек и вычурными столиками с обеих сторон изголовья.
Спартак повернулся к девушке и напористо обнял за плечи. Она, не отстранившись, сказала нейтральным тоном:
— Нужно быть начеку...
Но звучало это как-то не особенно убедительно. Никакого напряжения в ее гибком сильном теле не чувствовалось, Беата прикрыла глаза, отходя после сумасшедшего напряжения охоты. Медленно притянув ее к себе, Спартак поцеловал девушку и уже больше не отпускал.
За окном ничего тревожащего не происходило — обычные звуки улицы, когда вечереет. Ну разумеется, подумал он трезвой, службистской частичкой сознания. Кишка у них тонка перевернуть вверх дном весь город, в конце концов не бог весть какие были персоны. Из-за оберста они все перерыли, но тот городишко был маленький, не то что эта древняя столица польских королей, которую совсем недавно, по историческим меркам, сменила выскочка Варшава...
Поцелуи понемногу переходили в нечто напоминавшее лихорадочную борьбу, словно времени у них совсем не осталось, и костлявая старуха стояла у двери, готовясь деликатно, но непреклонно постучаться черенком косы: а вот и я, впускайте, люди добрые, час пробил... Одежды становилось все меньше, пока не осталось совсем, с постели кувыркнулась аккуратная кучка подушек, бесшумно растелившись по полу, отлетело покрывало, и они обратились в сплетение не-рассуждающих обнаженных тел, возбужденных и друг другом, и бабулей с косой, так и бродившей в невеликом отдалении. Так уж у них почему-то всегда получалось: сначала чуть ли не грубо, под непроизвольные стоны девушки, потом, после схлынувшего угара, медленно, чуть ли не сонно — до полного опустошения и невозможности пошевелиться.
А когда пошевелиться смогли, за окном уже стояла ночь, время от времени окружающее давало о себе знать сухим треском выстрелов на пределе слышимости. Картина была знакомая: немцы до утра будут шарашиться по паре-тройке городских районов, врываясь в подозрительные, с их точки зрения, дома, паля по любой случайной тени, в том числе и померещившейся, пытаясь изловить хоть что-то способное сойти за добычу. К утру устанут и угомонятся...
Беата приподнялась на локте, чиркнула скверной, шипящей спичкой; колышущийся огонек вырвал из темноты невероятно прекрасное лицо, обрамленное прядями спутавшихся волос. Медленно, с удовольствием выпустив дым, она откинулась на маленькую подушку и ленивым тоном спросила:
— Как ты думаешь, из-за чего это все?
— Что?
— Почему так хорошо? Просто пронзительно хорошо. Даже кусаться хочется от всей души... Любовь это, или все оттого, что мы гуляем совсем рядом со смертью?
— Может, и то и другое, — сказал Спартак.
Она тихонько засмеялась:
— По моему глубокому убеждению, сейчас там и сям под землей слышен шорох — славные предки ворочаются в гробах, как каплуны на вертеле. Княгиня герба Брохвич со всем пылом отдается москалю из-за Буга...
— Тебе не нравится? — спросил Спартак.
Предприняв свободной рукой кое-какие действия, быть может, и не подобающие благородной девице из хорошего дома, она заверила:
— Чертовски нравится. Но я представляю реакцию предков: не жертвой неизбежного на войне насилия стала княгиня, не злодейски совращена опытным ловеласом, а сама заявилась в комнатушку к заезжему москалю...
— Скорее уж — залетному.
— Ага, вот именно, залетному. В самом прямом смысле слова. И сама улеглась на хлопскую железную койку, на которую мой дедушка и любимую собаку бы не положил...
— А на какую?
— На достойную князя.
— Интересно, — сказал Спартак с деланной активностью. — А зачем это твой дедушка клал собак на постель? У него что, женщин недоставало?
— Как ты смеешь, москальская рожа, делать такие намеки касательно князя...
— Ну, вы же сами говорили, что моя рожа не такая уж и москальская, если подойти вдумчиво. Может, я и вправду в отдаленном родстве с этими самыми Котляревскими из Пухар, потомками воеводы Груйского...
Беата фыркнула:
— Очень хочется, чтобы именно так и обстояло. В конце концов, отдаваться шляхтичу для княгини не так уж и позорно. Предосудительно, конечно, валяться с ним на чужих постелях в неведомо чьих убогих квартирках, а то и в лесном бункере — но все же не позорно. Потом надо будет всерьез заняться генеалогическими изысканиями.
— Когда это — потом?
— Когда кончится война. Должна же она когда-нибудь кончиться? Союзники наконец высадятся в Европе, возьмут Берлин. Снова поднимется независимая Польша... и мы с тобой, да простит меня Езус сладчайший за такие эгоистические мысли, будем в ней не последними людьми. Заслужили кое-какой почет и уважение, сдается мне. Великая Польша... — произнесла она так мечтательно и пафосно, что Спартак поневоле ухмыльнулся во мраке. — Все нужно будет устроить как можно лучше, не повторяя прежних ошибок... Когда придут союзники...
Спартак все же не сдержался:
— А тех, что идут с востока, ты в расчет не принимаешь?
— Москалей? — спросила она понятливо. — Не особенно. Это не повод для раздумий и забот. Послевоенная Польша заставит себя уважать. Наша пролитая кровь...
Спартак помалкивал: когда на нее этак вот находило, не следовало и единым скептическим словечком опошлять возвышенный настрой. Превращалась в дикую кошку с напрочь отшибленным чувством юмора, разве что хвостом не молотила рассерженно по причине отсутствия хвоста...
Закинув руки за голову, она лежала рядом — смутно белевшее в ночной темноте пленительное видение и одновременно принадлежащая ему красавица, изученная до мелочей.
— Быть может, будет даже король, — еще более мечтательно сказала Беата. — Как в старые добрые времена. Об этом некоторые всерьез говорят — естественно, среди людей достойных, не вынося на всеобщее обсуждение. Идеально было бы пригласить, скажем, кого-то из английского королевского дома — наши доморощенные магнаты, есть впечатление, не вполне подходят. Попробуй нас представить на приеме в королевском дворце: я в белоснежном бальном платье и бальном фермуаре, ты — в парадном мундире, при сабле, а вокруг...
— А фермуар — это что, белые кружевные трусики? — спросил Спартак тоном деревенского пентюха.
— Деревня! Моментально сбил с высокого полета фантазии... Фермуар — это украшение. Между прочим, на прабабушкином — одиннадцать одних только крупных бриллиантов, не считая мелких... Хлоп хлопом, таких вещей не знаешь, а еще офицер...
— Ищите благородного, паненка.
— Не хочу. Хотя, как ты мог сам убедиться, выбор в случае чего был бы богатейший.
Спартак, рывком приподнявшись, навалился на нее без особых церемоний, сграбастал в охапку и поинтересовался на ухо:
— А твои благородные тебя могут вот этак?
Беата встрепенулась в его объятиях, вскричала шепотом:
— Помогите! Меня сейчас изнасилует клятый москаль, он уже...
И, закинув ему руку на шею, притянула к себе, откинулась на подушку, нетерпеливо направляя куда следует то, что надлежит.
...Узколицый язвенник, усмехаясь особенно желчно, глядя неприязненно, поинтересовался:
« — Значит, говорите, в парадном мундире? Золотое шитье сияет, сабля сверкает, шпоры, надо полагать, мелодично позвякивают, и во лбу звезда горит, совершенно по Пушкину? Ну-ну...»
На сей раз представший не пятном лица в темноте, а во весь рост, он выбросил вперед руку, она удлинилась не по-человечески, указательный палец уперся Спартаку в лоб, аккурат над переносицей, он был холодным, твердым, чертовски реальным, на лоб ощутимо давило...
Электрический свет ударил по глазам, показалось на миг, что он сорвался откуда-то с высот и летит вниз — как случается при пробуждении.
Поганое выдалось пробуждение. Спартак уже понял, что язвенник ему привиделся — а вот давившее на лоб дуло пистолета оказалось всамделишным.
— Ну-ну, — спокойно сказал державший оружие. — Лежать, лежать.
Люстра под потолком горела. Не шевелясь, Спартак бросал по сторонам отчаянные взгляды. И очень быстро убедился, что ситуация даже хуже, чем просто хреновая. Положение самое безвыходное, в котором ничего не предпримешь: из такого положения не кинешься обезоруживать, драться — тому, с пистолетом, достаточно нажать на спусковой крючок...
И над недвижной Беатой стоял такой же — в штатском плаще, в надвинутой на лоб шляпе, тоже застывший, как идиотский монумент неведомо кому. Еще четверо или пятеро — сытые штатские морды с пистолетами наготове — разместились по обе стороны кровати. Спартак покосился на двоих со своей стороны. Один смотрел с усталым равнодушием человека, немало повидавшего на своем веку такой вот рутины. Другой, гораздо моложе, улыбался Спартаку азартно, едва ли не дружелюбно, с физиономией выигравшего в казаки-разбойники дворового шпанца: попался, ага, наша взяла, чур-чура!
Из-за их спин, бесцеремонно раздвинув обоих в стороны, показался очередной штатский: мужчина лет сорока пяти, с добродушной щекастой физиономией завсегдатая пивной и колючими глазами, совершенно этой физиономии противоречившими.
— Мне безумно жаль, что приходится нарушать такую идиллию, — без улыбки сказал он по-польски. — Вы так очаровательно спали, словно два голубочка. Мы, немцы, народ сентиментальный, но не настолько же, господа мои, чтобы позабыть о суровой службе... Как вас зовут, я уже знаю. Моя фамилия Крашке, чин не особенно и выдающийся, совершенно заурядный: гауптштурмфюрер. А вот организацию имею честь представлять незаурядную. Ее сокращенное название всему свету известно как гестапо. У меня стойкое впечатление, что вы, молодые люди, об этом учреждении слыхивали хотя бы краем уха... Я прав?
Наступило долгое молчание. Крашке пожал плечами:
— Молчание, согласно пословице, означает согласие...
— По какому праву... — начала Беата и тут же безнадежно умолкла.
— Фройляйн... — поморщился Крашке, демонстрируя оба их пистолета, которые он держал согнутыми указательными пальцами за скобы. — Вы же умная девочка, закончили университет... Доказать, кого из этих пистолетов убили вчера вечером — пара пустяков. Снять с них ваши пальчики — еще проще. Так что умейте проигрывать без тупой физиономии деревенской дурочки... Ну что, вы согласны, что это конец? Полный и законченный провал? — он впервые скупо улыбнулся, развел руками. — Вы знаете, господа, в отличие от некоторых моих коллег, я — человек широких взглядов и большой терпимости. Быть может, вам хочется выкрикнуть что-нибудь гордое и несгибаемое? Лозунги, призывы, проклятия и ругательства в адрес гнусных палачей? Милости прошу. Вполне естественное и закономерное желание, на которое вы, безусловно, имеете право. Было бы жестоко с моей стороны не позволить вам эту маленькую вольность — в вашем положении так мало приятного. Итак? Вас никто не тронет и рот затыкать не будет. Можете гордо кричать что хотите, вашего положения это не облегчит и не утяжелит... Ну? Можно маленькую личную просьбу? Вам ведь, в принципе, все равно... Можно что-нибудь сложное, оригинальное, по-настоящему романтичное, красочное и выразительное? Вы не представляете, до чего надоела вульгарная ругань без особой фантазии, равно как и примитивные лозунги... Прошу!