Этот могущественный король, этот черный деспот, которого итальянцы поднимали не раз на смех и чернили, проявил такое великодушие, на какое не всегда оказываются способными цивилизованные люди.
Он был по отношению к пленным человеколюбивым, даже благодетельным. Он мог бы унизить, мучить их, но он оказал им воинские почести, чтобы пощадить их самолюбие, напоил и накормил их и сохранил их жизнь. Этот черный дикарь подал белым прекрасный, благородный урок умеренности.
Между тем среди всей этой суеты, среди переговоров об условиях сдачи и приема парламентеров, несмотря на упоение торжеством, негус не забыл о Фрикетте и метаморфозе, которая должна была произойти с нею.
Тэбия показалась ему только на следующее утро. При виде ее он даже привстал от изумления.
— Это необычайно! — воскликнул он, не веря собственным глазам. — Ты та самая вчерашняя негритянка?
— Конечно! — отвечала молодая девушка через переводчика.
— Но твоя кожа стала белая и розовая… Кто бы поверил этому!.. Право, я начинаю не верить своим глазам.
— Ах, это были сущие пустяки; мне стоило только хорошенько умыться, чтоб снова стать француженкой, которая сердится на итальянцев и любит твой храбрый народ, так мужественно защищающийся от неприятеля.
— Ты хорошо говоришь, девица. И я люблю твою большую, прекрасную страну — Францию.
Затем, вспомнив вдруг свое обещание, он сказал:
— Ты помнишь, вчера я обещал сделать тебя главным доктором моей армии. Теперь это дело решенное! В присутствии всего моего войска я возвожу тебя в это звание, равное генеральскому. Ты будешь получать генеральское жалованье, такой же паек, и тебе будут отдавать такие же почести. Ты будешь моим врачом, и врачом императрицы Тап-Ту, моей супруги; ты будешь ухаживать за моими ранеными.
Затем, обращаясь к одному из важных сановников, он сказал громким голосом:
— Такова моя воля!
Ошеломленная этой быстрой сменой обстоятельств, Фрикетта, тем не менее, вполне владела собой. Она в трогательных выражениях поблагодарила африканского монарха.
Негус ласково улыбнулся и со своей обычной приветливой простотой протянул свою большую руку молодой девушке. Она положила ему на ладонь свою пухленькую лапку, и, обменявшись крепким рукопожатием, как бы в подтверждение заключенного договора, негус и Фрикетта расстались.
Менелик отправился в Макаллэ, чтобы лично присутствовать при сдаче крепости; Фрикетта же, относясь, по обыкновению, серьезно к своим обязанностям, немедленно принялась за дело. Сделавшись важным лицом в абиссинской армии, она уже могла создавать, изменять, распоряжаться, как ей было угодно.
Она широко воспользовалась своей властью на благо несчастных раненых, которыми мало занимались и которые умирали в страшных мучениях, покоряясь судьбе.
Негус приставил к Фрикетте в качестве переводчика того абиссинца, который хорошо говорил по-французски. Он действовал, приказывал, доставал все нужное именем той, чьи слова точно переводил.
Барка сохранил свои обязанности ординарца. Он был на все руки — ходил за мулами, работал в аптеке, исполнял поочередно роль повара, фельдшера, солдата… одним словом, поспевал всюду и везде.
Это не мешало ему занимать важное положение и повелевать целой армией слуг, которых он умел заставить слушаться одного своего взгляда, одного жеста…
Ему дали лошадь в великолепной сбруе, ружье, кавалерийскую саблю, и он не помнил себя от радости, когда ему пришлось командовать конвоем тэбии, которая верхом на муле сопровождала армию в ее движениях, разделяя с нею все трудности и опасности.
Фрикетта сразу приобрела всеобщее уважение и любовь. Ее приветливость, веселость, преданность делу и искусство действовали чарующим образом, и среди ста тысяч человек не было ни одного, который не был бы готов отдать за нее свою жизнь. Кроме того, о ней сложилась уже целая легенда.
Не обладает ли она сверхъестественным даром принимать образы, какие ей вздумается, и преображаться мгновенно по своему желанию?
Повод к этим рассказам подала дополненная и искаженная история химического маскарада, благодаря которому Фрикетта из белой превратилась в негритянку, а из негритянки снова в белую, притом в такой короткий срок.
А между тем эта метаморфоза объяснялась весьма просто. Фрикетта терпеливо рассказала королю, как в тюрьме Массовы она вычернила свою кожу простейшим способом: у нее было в распоряжении довольно большое количество ляписа, известного своим свойством чернеть на воздухе или, скорее, на солнечном свете.
Зная это свойство ляписа, Фрикетта распустила в достаточном количестве воды весь свой запас его, вымыла раствором лицо, шею, руки и ноги и влезла на стол своей тюрьмы, где на нее падал свет.
В короткое время она почернела… превратилась в настоящую негритянку.
Прибыв в лагерь Менелика, она нашла в одной из походных аптечек необходимые средства для возвращения коже ее натурального цвета. Нескольких обмываний раствором йодистого калия было достаточно для этого чуда.
Менелик никак не мог понять этого.
— В таком случае ты и меня из черного можешь сделать белым, а потом опять из белого черным? — спрашивал он.
Подобное логичное, на первый взгляд, рассуждение оказалось неприменимым на практике, по крайней мере при настоящем состоянии химии, насколько ее знала мадемуазель Фрикетта.
Впрочем, новые драматические события несколько отвлекли внимание абиссинцев, дав свежую пищу их физической и умственной деятельности.
ГЛАВА VII
Менелик — сын храброго и несчастного Аиеллэ-Малакота, негуса Шоа, побежденного и казненного Теодором абиссинским в 1856 году. Теодор, не всегда отличавшийся великодушием, увел в плен молодого князя Сахала-Марием, которому в то время было четырнадцать лет. Восемь лет он держал молодого человека в заключении, под строгим надзором, не позволяя ему никаких сношений с его семьей и с жителями Шоа.
Однако несмотря на всю бдительность тюремщиков, в 1864 году молодому принцу удалось бежать, в чем ему помогла героиня одного романтического эпизода.
По возвращении в Шоа, жители которого тотчас признали в нем законного наследника Аиеллэ-Малакота, он поднял все население против учрежденного Теодором правительства, сам стал во главе восстания, напал на губернатора и убил его в битве.
После ряда побед Сахала-Марием занял престол отца и провозгласил себя негусом Шоа под именем Менелика II.
При своем природном уме, любознательности, способностях и либеральных взглядах, он произвел такие благодетельные реформы в своем отечестве, что ко времени падения Теодора в 1868 году оказался самым могущественным из всех владетельных князей Абиссинии.
Это могущество возбудило зависть наследника Теодора, Иоанна, и он попытался уменьшить его. Однако сам Иоанн не решился напасть на молодого государя, послал против него князя годжамского, Теклахимонота.
Менелик энергично защищался, опять всюду одерживал победы, в конце концов разбил на голову Теклахимонота и взял его в плен. Испуганный этой победой, удвоившей могущество короля Шоа, Иоанн абиссинский, не чувствуя себя достаточно сильным, переменил тактику. Он признал победы Менелика и его независимость.
Впоследствии чувство зависти уступило место живой и искренней симпатии, никогда не охладевавшей. Между двумя государями был заключен семейный союз: единственный сын Иоанна женился на старшей дочери Менелика. Последний дал за ней в приданое маленькое царство Онолло, а Иоанн, чтобы не остаться в долгу, дал сыну Тигрэ.
Наконец, — и это самое важное — Иоанн назначил преемником абиссинского престола после своей смерти Менелика, с тем условием, чтобы после смерти последнего престол перешел к его зятю.
Иоанн погиб в 1889 году, и, по условию, Менелик тотчас сделался императором Абиссинии.
Всем известно, как любит его народ, о благе которого он неустанно заботится. Он либерален в своих взглядах, и между прочими мерами, делающими ему честь, уничтожил в своем государстве невольничество.
Менелик — старинный друг Франции и доказал это в тяжелое время, пережитое ею, наивным, но трогательным образом.
Узнав, что Германия наложила на Францию огромную контрибуцию, Менелик, только что сделавшийся властителем Шоа, хотел было послать в Париж несколько тысяч талари, чтобы помочь французам в уплате требуемой суммы. Один европеец заставил его отказаться от этого намерения, представив, сколько талари нужно, чтобы составить пять миллиардов, и король побоялся, как бы не стали смеяться над его пожертвованием.
Симпатия Менелика к Франции никогда не ослабевала, и французы всегда находили при его дворе самый радушный прием. Так было и относительно Поля Солейлье и Жюля Бореля, мужественных путешественников, так много потрудившихся на славу и пользу своей родины.
Само собой разумеется, что эта симпатия не могла не проявиться по отношению к мадемуазель Фрикетте, горячей патриотке, так сердившейся на итальянцев.
Тэбия была достойна такой симпатии и сторицей отплатила за гостеприимство негуса.
Между тем Менелик со дня сдачи Макаллэ проявлял лихорадочную деятельность. Он призвал всех здоровых запасных и ополченцев, и они спешили на его призыв, как для священной войны. Без сомнения, они далеко не были так дисциплинированы, как европейские солдаты, и не имели той специальной подготовки, но они обладали знанием страны, привычкой к климату, горячим патриотизмом, ни перед чем не отступающим мужеством и фанатической преданностью своему императору.
Кроме того, они были многочисленны, и если Менелик не был великим тактиком, он умел, по крайней мере, привести на поле битвы эти массы, вовремя начать атаку и, если нужно, храбро пожертвовать собственной жизнью.
Таким образом, его войско не представляло вооруженной орды, собрания всякого сброда, а настоящую армию, составленную из крепких, закаленных людей, не боящихся ни страданий, ни смерти, неспособных отступить и превосходно владеющих усовершенствованным огнестрельным оружием.
Эти воины сходились со всех сторон под предводительством своих начальников и после смотра, производимого негусом, занимали свое место на той громадной шахматной доске, где скоро должна была начаться решительная партия, в которой ставкой была независимость Абиссинии.
Сбор происходил без шума, с необыкновенной осторожностью и точностью.
Несмотря на капитуляцию Макаллэ, влившую новый энтузиазм в войска негуса, итальянцы, плохо осведомленные о нравственном состоянии этой массы людей, никак не думали, чтобы положение могло быть так серьезно.
Баратьери, главнокомандующий, расположил свои силы — отборные отряды экспедиционного корпуса — вокруг Адуаnote 13. У него было около двадцати тысяч человек, и он надеялся, овладев этой позицией, которую он считал вначале неприступной, «как опустошительный поток, излиться на страну».
Сразу в его власти оказалась бы вся местность до Нила.
Но между чашей и губами еще довольно места. Масса людей, которыми располагал Менелик, несмотря на все презрение итальянцев к диким абиссинцам, все-таки беспокоила генерала. Время самохвальства миновало, начинали слушать советов благоразумия. Не чувствуя своего положения достаточно прочным, сомневаясь в возможности удержаться и опасаясь, что отступление будет ему отрезано, генерал Баратьери счел за нужное отсрочить исполнение своих воинственных планов и решил отступить.
28 февраля 1896 года был отдан приказ стягиваться, и он уже начал приводиться в исполнение, как 29 была получена телеграмма из Италии.
Криспи нужна была победа для упрочения его политического положения, которому грозила опасность. И победа эта должна была быть одержана немедленно, по приказу, в назначенный день и час.
Вследствие этого депеша заключала приказание атаковать немедленно и заканчивалась словами, от которых возмутилась гордость солдат.
«Это не война. Это военная чахотка. Сожалею, что, не находясь на месте действия, не могу дать совета.
Франциск Криспи».
Генерал Баратьери собрал военный совет, и все офицеры, за исключением одного, решили атаковать.
Отступление было немедленно приостановлено, и на следующее утро, 1 марта, началось сражение. С обеих сторон войска дрались отчаянно.
Итальянцам помогала дисциплина, начальство, многочисленная и прекрасно снабженная артиллерия. Войска негуса были многочисленны, одушевлены патриотизмом и горячей верой.
Несмотря на сильную перестрелку, с самого начала происходили кровопролитные схватки. Итальянцы бросились в штыки, и абиссинцы три раза отбивали их. Кругом накоплялись целые груды трупов, из-под которых ручьями текла кровь. Итальянская артиллерия стреляла в плотную массу солдат негуса, производя страшные опустошения. Абиссинцы, не будучи в состоянии отвечать, подползали поодиночке к самым орудиям и расстреливали канониров и упряжных мулов.
Наконец итальянская артиллерия вынуждена была замолчать, так как большинство артиллеристов пало на месте. Три итальянские бригады оказались как бы затопленными войсками негуса.
С обеих сторон были проявления личного героизма, среди общей свалки происходили жестокие схватки, какие трудно себе представить.
Эта ужасная бойня продолжалась две трети дня. Сознавая, что им суждено погибнуть, итальянцы еще держались, храбро умирая.
Около трех часов одна из бригад была почти уничтожена. Генерал ее был убит, так же как большинство офицеров; другие же были ранены или взяты в плен.
Потери с обеих сторон были большие, но абиссинцы имели, при своей многочисленности, чем пополнить их.
В этих людей, опьяненных резней, сражающихся на глазах у своего негуса, казалось, вселился беспощадный гений убийства: с таким ожесточением они продолжали бойню!
Менелик и его штаб находились с гвардией как раз против второй бригады, еще державшейся, но очевидно таявшей.
Фрикетта верхом на муле, окруженная конвоем, присутствовала при борьбе, стоя недалеко от императора, который вместе с сопровождавшими его сановниками подвергался такой же опасности, как и его солдаты.
Барка верхом на великолепном коне — подарке негуса — бился, как бешеный. Он стрелял без перерыва и время от времени сопровождал выстрелы гортанным криком, настоящим ревом дикого зверя.
Затем, как герои Гомера, он осыпал своих врагов ругательствами, вызывал их, ища взглядом полковника, которого он глубоко возненавидел.
Вдруг у него вырвался еще более громкий крик, заглушивший на мгновение шум, господствовавший кругом, он узнал в первом ряду сражающихся полковника, ободряющего своих солдат примером.
Не говоря ни слова, бледный, стиснув зубы, Барка, не помня себя, пришпорил своего вороного жеребца. Галласы, начальником которых состоял кабил, следуя его примеру, слепо помчались за ним и клином врезались в линию итальянцев.
У Барки ружье было не заряжено. Не имея времени зарядить его, он схватил его за дуло и стал отбиваться, как палкой. Приподнявшись на стременах, он наносил удары направо и налево, между тем как его лошадь грудью теснила оторопевших солдат.
Кабил поскакал к полковнику, который выстрелил в него из револьвера, но промахнулся.
Пока всадники-галласы рубили направо и налево, Барка поднял ружье и нанес страшный удар по затылку полковника, который закачался в седле и потерял стремена.
С быстротой молнии кабил бросил ружье, подхватил под мышки офицера, наполовину потерявшего сознание, пересадил его на свою лошадь и закричал ему на ухо:
— Попался ты мне наконец, каналья!.. Я тебе отрублю голову… и собаки съедят твой язык… Барка обещал это, и Барка никогда не изменяет слову.
Кабил круто повернул коня и подъехал к Фрикетте. Бросая полковника на землю, как какой-нибудь тюк, он закричал своим металлическим голосом:
— Вот, сида… я привез тебе пленника…
Всадники конвоя, разогнав своих коней, уже не останавливались и скоро врезались в ряды. За ними следовали другие и наконец вся кавалерия. Итальянцы испугались. Началась паника, против которой все усилия были тщетны. Не помогали ни крики офицеров, ни напоминания о чувстве долга, ни просьбы, ни угрозы.
Страх был сильнее всякой дисциплины, всякой угрозы, всякого довода. Артиллеристы, пехотинцы, альпийские стрелки бросали оружие и убегали врассыпную, как испуганное стадо, ничего не видя, не слыша, не зная, куда они идут!
Перышки на касках уже не развевались так задорно, и все самохвальство пропало!
У итальянцев оказалось шесть тысяч человек убитых, столько же раненых и три тысячи пленных! Они лишились почти всей своей артиллерии, около семидесяти пушек и всего боевого запаса при них. Это была катастрофа.
Менелик не только отнесся гуманно к пленным, но даже оказал им внимание, которое их изумило. Он не вспомнил, что итальянцы расстреливали его парламентеров, а иногда и пленных. Да, этот человек, которого поносили, оскорбляли, унижали, забыл обиды.
Можно себе представить стыд и бешенство полковника, когда он увидел, что судьба отдала его в руки того, кто сам был недавно его жертвой. Израненный, едва державшийся на ногах от слабости, он собирал последние силы, чтобы посмотреть сверху вниз на молодую девушку и кабила.
Барка устремил на него полный ненависти взгляд и, скрежеща зубами, бросился на него и заставил стать на колени.
— Проси прощения у тэбии, которую ты оскорбил.
— Чтоб я унизился перед авантюристкой, француженкой?.. Никогда!
Барка поднял саблю. Фрикетта знаком остановила его и, обращаясь к полковнику, сказала ему с неподражаемым достоинством:
— Я не виновна в преступлении, за которое вы меня несправедливо осудили. Даю вам слово. Я не авантюристка, а честная француженка, которая искала приключений. Одно из них даст мне, по крайней мере, случай возвратить свободу взятому мною в плен личному врагу…
— Вы мне… возвратите свободу?
— Да! Мой друг Менелик исполнит мою просьбу.
— А если я не приму этой свободы, которую вы мне предлагаете?
Фрикетта побледнела.
— В таком случае я возьму остающихся у меня десятерых конвойных и велю им кнутами прогнать вас за линию наших аванпостов.
— Вы способны на это?
— Даю вам честное слово.
— Но к чему возвращать мне свободу, когда вы так ненавидите меня?
— Потому что я нахожу это более изящным… более забавным…
— Забавным!.. Я для вас игрушка…
— Нет, я ошиблась… я освобождаю вас потому, что этим могу выказать все свое презрение… Барка!
— Сида?
— Проводи этого господина как можно дальше… пусть он идет к своим солдатам… если они у него еще остались.
ГЛАВА VIII
Дорогие родители!
В моих приключениях, как в представлениях какого-нибудь парижского театра, наступил перерыв.
Со мной ничего не случилось — ровно ничего — со времени моих последних писем, где я сообщала вам о наших блестящих победах над итальянцами.
Теперь, когда эти господа оставили нас в покое, моя жизнь проходит тихо, неслыханно однообразно. Вы себе представить не можете, как странно для меня жить спокойной повседневной жизнью среди комфорта и лени. Мне кажется, как будто это не я, и, когда мне вспомнится все пережитое, я спрашиваю себя, не заснула ли я там, в нашем домике, и не вижу ли во сне приключения Фрике!..
Но нет. Я действительно живу в Абиссинии. Я не страдаю более от лихорадки; малокровие, упадок сил и всякие недомогания, вывезенные из Мадагаскара, совершенно прошли, и я вновь цвету! Правда, я не церемонилась со всеми своими болестями и живо спровадила их.
Итак, я окрепла и опять готова отправиться куда угодно! Но я, кажется, делаю «мабуль», как говорит Барка, то есть теряю голову… Я начинаю думать об отъезде, еще не вернувшись!
Я живу в самом центре Абиссинии, в резиденции Менелика, и, конечно, должна прежде всего заехать в Париж поцеловать вас, а затем уже продолжать свои странствования. Кроме того — между нами — мне хочется, чтоб меня опять немного побаловала мама, хочется, чтоб она мне утром подала кофейку в постельку, покормила обедом: бифштексом с картофелем, макрелью a-la maitre d'hotel и кусочком сыра бри.
Вот какая я стала лакомка! Это оттого, что все здешние блюда заставляют меня постоянно вспоминать о наших вкусных домашних обедах!
Одним словом, мне опять захотелось видеть газовые рожки, подрезанные деревья, шестиэтажные дома, журнальные киоски, омнибусы и, наконец, парижан! Я не скажу, чтобы скучала, но мне хочется насладиться контрастом.
Я думаю, это случится скоро: самое позднее через две недели я пущусь в обратный путь. Эпоха дождей начинается в июне и заканчивается в октябре. В это время здесь господствуют лихорадки, уносящие много жертв. Я имею серьезные причины избегать этой болезни и поэтому в конце мая уеду в Джибути, как бы меня ни просили остаться.
Но, кстати, вы можете меня спросить, где это здесь?
Вы не знаете, что такое Аддис-Абеба? Я скажу вам: эта местность лежит под 36°35' долготы и 9° широты, на высоте 2300 метров. Вот ее географическое положение. В политическом отношении, это теперешняя резиденция Менелика, то есть столица. В Абиссинии, собственно говоря, нет столицы, и главным городом становится тот, где живет император.
Географы не имеют никакого понятия об этом маленьком Версале или будущем Сен-Жермене Абиссинии. Менелик живет в Аддис-Абебе всего три года и чисто из прихоти.
Столицы здесь постоянно меняются. Анкобер, где жил несколько лет тому назад негус и который значится на картах и в учебниках столицей Абиссинии, теперь мертвый город. Император, покинув его, подписал ему смертный приговор. Место Анкобера заняла другая столица, Анголола, которую Менелик, покинув, также погубил. Наконец, метров на 300 выше Аддис-Абебы лежит еще один опустевший город — Энтотто.
И это местечко жило и умерло по капризу негуса. Дома уже разрушаются, и материалы, из которых они были построены, свозятся для постройки жилищ в новой столице.
Все это, может быть, не представляет для вас особенного интереса; но на путешественника, могу вас уверить, странное впечатление производят эти остовы городов.
Возвращаюсь к любимцу, к Аддис-Абебе, расцветающему городу, имя которого на туземном языке значит «Новый Цветок».
Я затрудняюсь определить точно количество его населения: в нем может быть десять тысяч, а может быть и пятнадцать тысяч жителей… Как знать? Масса прибывающих отовсюду и возвращающихся: короли, губернаторы, посланники, купцы, караванщики. Весь этот народ составляет пеструю, странную, впрочем, очень живописную толпу, но оседлых жителей в ней мало.
Таким образом, «Новый Цветок», несмотря на свой титул столицы, едва заслуживает имя города. Это просто множество круглых хижин из камня, цементированного грязью, и покрытых коническими крышами из соломы, напоминающими стоги.
Каждый строится, где ему вздумается. Материалы находятся на месте. Об архитектуре, симметрии, планировке нет и речи. Нет ни дорог, ни улиц, ни бульваров, ни даже тропинок. Все скучено как попало. Точно дети настроили домиков, так это все наивно, дико, первобытно.
Среди этой беспорядочной массы хижин возвышается монументальное, подавляющее своей громадностью здание императорского дворца, или Гэби.
Издали виден один только Гэби. Это холм над кротовыми кучками, кедр над лесом карликовых деревьев, собор, господствующий над маленькими домиками скромного провинциального городка и уничтожающий их. Собственно говоря, столица — это Гэби, точно так же как император — вся нация.
Этот дворец, обнесенный несколькими оградами из камня, слепленного глиной, состоит из нескольких домов, среди которого выше всех поднимается Эльфин, где именно живет сам негус и императрица Таиту.
Эльфин, имеющий до пятнадцати метров в высоту, выстроен в арабском стиле: стены выбелены известкой, крыша покрыта красной черепицей с блестящим цинковым бордюром, двери, окна, балконы и наружные лестницы выкрашены в яркие краски: зеленую, синюю, желтую и красную. Это очень весело, кокетливо, но не изящно.
Кроме того, есть еще саганет, или башня, на которой помещаются часы, и адерахе, главная столовая — огромное восьмиугольное здание, обнесенное крытой галереей. Не следует забывать также гусду, или таможню. Это здание очень важное, если не по своей архитектуре, то по своему назначению.
Он был по отношению к пленным человеколюбивым, даже благодетельным. Он мог бы унизить, мучить их, но он оказал им воинские почести, чтобы пощадить их самолюбие, напоил и накормил их и сохранил их жизнь. Этот черный дикарь подал белым прекрасный, благородный урок умеренности.
Между тем среди всей этой суеты, среди переговоров об условиях сдачи и приема парламентеров, несмотря на упоение торжеством, негус не забыл о Фрикетте и метаморфозе, которая должна была произойти с нею.
Тэбия показалась ему только на следующее утро. При виде ее он даже привстал от изумления.
— Это необычайно! — воскликнул он, не веря собственным глазам. — Ты та самая вчерашняя негритянка?
— Конечно! — отвечала молодая девушка через переводчика.
— Но твоя кожа стала белая и розовая… Кто бы поверил этому!.. Право, я начинаю не верить своим глазам.
— Ах, это были сущие пустяки; мне стоило только хорошенько умыться, чтоб снова стать француженкой, которая сердится на итальянцев и любит твой храбрый народ, так мужественно защищающийся от неприятеля.
— Ты хорошо говоришь, девица. И я люблю твою большую, прекрасную страну — Францию.
Затем, вспомнив вдруг свое обещание, он сказал:
— Ты помнишь, вчера я обещал сделать тебя главным доктором моей армии. Теперь это дело решенное! В присутствии всего моего войска я возвожу тебя в это звание, равное генеральскому. Ты будешь получать генеральское жалованье, такой же паек, и тебе будут отдавать такие же почести. Ты будешь моим врачом, и врачом императрицы Тап-Ту, моей супруги; ты будешь ухаживать за моими ранеными.
Затем, обращаясь к одному из важных сановников, он сказал громким голосом:
— Такова моя воля!
Ошеломленная этой быстрой сменой обстоятельств, Фрикетта, тем не менее, вполне владела собой. Она в трогательных выражениях поблагодарила африканского монарха.
Негус ласково улыбнулся и со своей обычной приветливой простотой протянул свою большую руку молодой девушке. Она положила ему на ладонь свою пухленькую лапку, и, обменявшись крепким рукопожатием, как бы в подтверждение заключенного договора, негус и Фрикетта расстались.
Менелик отправился в Макаллэ, чтобы лично присутствовать при сдаче крепости; Фрикетта же, относясь, по обыкновению, серьезно к своим обязанностям, немедленно принялась за дело. Сделавшись важным лицом в абиссинской армии, она уже могла создавать, изменять, распоряжаться, как ей было угодно.
Она широко воспользовалась своей властью на благо несчастных раненых, которыми мало занимались и которые умирали в страшных мучениях, покоряясь судьбе.
Негус приставил к Фрикетте в качестве переводчика того абиссинца, который хорошо говорил по-французски. Он действовал, приказывал, доставал все нужное именем той, чьи слова точно переводил.
Барка сохранил свои обязанности ординарца. Он был на все руки — ходил за мулами, работал в аптеке, исполнял поочередно роль повара, фельдшера, солдата… одним словом, поспевал всюду и везде.
Это не мешало ему занимать важное положение и повелевать целой армией слуг, которых он умел заставить слушаться одного своего взгляда, одного жеста…
Ему дали лошадь в великолепной сбруе, ружье, кавалерийскую саблю, и он не помнил себя от радости, когда ему пришлось командовать конвоем тэбии, которая верхом на муле сопровождала армию в ее движениях, разделяя с нею все трудности и опасности.
Фрикетта сразу приобрела всеобщее уважение и любовь. Ее приветливость, веселость, преданность делу и искусство действовали чарующим образом, и среди ста тысяч человек не было ни одного, который не был бы готов отдать за нее свою жизнь. Кроме того, о ней сложилась уже целая легенда.
Не обладает ли она сверхъестественным даром принимать образы, какие ей вздумается, и преображаться мгновенно по своему желанию?
Повод к этим рассказам подала дополненная и искаженная история химического маскарада, благодаря которому Фрикетта из белой превратилась в негритянку, а из негритянки снова в белую, притом в такой короткий срок.
А между тем эта метаморфоза объяснялась весьма просто. Фрикетта терпеливо рассказала королю, как в тюрьме Массовы она вычернила свою кожу простейшим способом: у нее было в распоряжении довольно большое количество ляписа, известного своим свойством чернеть на воздухе или, скорее, на солнечном свете.
Зная это свойство ляписа, Фрикетта распустила в достаточном количестве воды весь свой запас его, вымыла раствором лицо, шею, руки и ноги и влезла на стол своей тюрьмы, где на нее падал свет.
В короткое время она почернела… превратилась в настоящую негритянку.
Прибыв в лагерь Менелика, она нашла в одной из походных аптечек необходимые средства для возвращения коже ее натурального цвета. Нескольких обмываний раствором йодистого калия было достаточно для этого чуда.
Менелик никак не мог понять этого.
— В таком случае ты и меня из черного можешь сделать белым, а потом опять из белого черным? — спрашивал он.
Подобное логичное, на первый взгляд, рассуждение оказалось неприменимым на практике, по крайней мере при настоящем состоянии химии, насколько ее знала мадемуазель Фрикетта.
Впрочем, новые драматические события несколько отвлекли внимание абиссинцев, дав свежую пищу их физической и умственной деятельности.
ГЛАВА VII
Менелик II. — Друг Франции. — Абиссинское войско. — Приготовления. — Атака. — Ожесточенная битва. — Разгром. — Итальянцы побеждены. — Полковник. — Барка и его пленник. — Гуманность Менелика. — Месть Фрикетты.
Вообще этот чернокожий король, приготовивший такой сюрприз своему европейскому собрату по сану — королю Гумберту, — замечательная личность. Он прошел тяжелую школу; без семьи, без поддержки, в плену, он сумел так извернуться, что стал в настоящее время самым могущественным из всех африканских монархов. Он решительно всем обязан самому себе.Менелик — сын храброго и несчастного Аиеллэ-Малакота, негуса Шоа, побежденного и казненного Теодором абиссинским в 1856 году. Теодор, не всегда отличавшийся великодушием, увел в плен молодого князя Сахала-Марием, которому в то время было четырнадцать лет. Восемь лет он держал молодого человека в заключении, под строгим надзором, не позволяя ему никаких сношений с его семьей и с жителями Шоа.
Однако несмотря на всю бдительность тюремщиков, в 1864 году молодому принцу удалось бежать, в чем ему помогла героиня одного романтического эпизода.
По возвращении в Шоа, жители которого тотчас признали в нем законного наследника Аиеллэ-Малакота, он поднял все население против учрежденного Теодором правительства, сам стал во главе восстания, напал на губернатора и убил его в битве.
После ряда побед Сахала-Марием занял престол отца и провозгласил себя негусом Шоа под именем Менелика II.
При своем природном уме, любознательности, способностях и либеральных взглядах, он произвел такие благодетельные реформы в своем отечестве, что ко времени падения Теодора в 1868 году оказался самым могущественным из всех владетельных князей Абиссинии.
Это могущество возбудило зависть наследника Теодора, Иоанна, и он попытался уменьшить его. Однако сам Иоанн не решился напасть на молодого государя, послал против него князя годжамского, Теклахимонота.
Менелик энергично защищался, опять всюду одерживал победы, в конце концов разбил на голову Теклахимонота и взял его в плен. Испуганный этой победой, удвоившей могущество короля Шоа, Иоанн абиссинский, не чувствуя себя достаточно сильным, переменил тактику. Он признал победы Менелика и его независимость.
Впоследствии чувство зависти уступило место живой и искренней симпатии, никогда не охладевавшей. Между двумя государями был заключен семейный союз: единственный сын Иоанна женился на старшей дочери Менелика. Последний дал за ней в приданое маленькое царство Онолло, а Иоанн, чтобы не остаться в долгу, дал сыну Тигрэ.
Наконец, — и это самое важное — Иоанн назначил преемником абиссинского престола после своей смерти Менелика, с тем условием, чтобы после смерти последнего престол перешел к его зятю.
Иоанн погиб в 1889 году, и, по условию, Менелик тотчас сделался императором Абиссинии.
Всем известно, как любит его народ, о благе которого он неустанно заботится. Он либерален в своих взглядах, и между прочими мерами, делающими ему честь, уничтожил в своем государстве невольничество.
Менелик — старинный друг Франции и доказал это в тяжелое время, пережитое ею, наивным, но трогательным образом.
Узнав, что Германия наложила на Францию огромную контрибуцию, Менелик, только что сделавшийся властителем Шоа, хотел было послать в Париж несколько тысяч талари, чтобы помочь французам в уплате требуемой суммы. Один европеец заставил его отказаться от этого намерения, представив, сколько талари нужно, чтобы составить пять миллиардов, и король побоялся, как бы не стали смеяться над его пожертвованием.
Симпатия Менелика к Франции никогда не ослабевала, и французы всегда находили при его дворе самый радушный прием. Так было и относительно Поля Солейлье и Жюля Бореля, мужественных путешественников, так много потрудившихся на славу и пользу своей родины.
Само собой разумеется, что эта симпатия не могла не проявиться по отношению к мадемуазель Фрикетте, горячей патриотке, так сердившейся на итальянцев.
Тэбия была достойна такой симпатии и сторицей отплатила за гостеприимство негуса.
Между тем Менелик со дня сдачи Макаллэ проявлял лихорадочную деятельность. Он призвал всех здоровых запасных и ополченцев, и они спешили на его призыв, как для священной войны. Без сомнения, они далеко не были так дисциплинированы, как европейские солдаты, и не имели той специальной подготовки, но они обладали знанием страны, привычкой к климату, горячим патриотизмом, ни перед чем не отступающим мужеством и фанатической преданностью своему императору.
Кроме того, они были многочисленны, и если Менелик не был великим тактиком, он умел, по крайней мере, привести на поле битвы эти массы, вовремя начать атаку и, если нужно, храбро пожертвовать собственной жизнью.
Таким образом, его войско не представляло вооруженной орды, собрания всякого сброда, а настоящую армию, составленную из крепких, закаленных людей, не боящихся ни страданий, ни смерти, неспособных отступить и превосходно владеющих усовершенствованным огнестрельным оружием.
Эти воины сходились со всех сторон под предводительством своих начальников и после смотра, производимого негусом, занимали свое место на той громадной шахматной доске, где скоро должна была начаться решительная партия, в которой ставкой была независимость Абиссинии.
Сбор происходил без шума, с необыкновенной осторожностью и точностью.
Несмотря на капитуляцию Макаллэ, влившую новый энтузиазм в войска негуса, итальянцы, плохо осведомленные о нравственном состоянии этой массы людей, никак не думали, чтобы положение могло быть так серьезно.
Баратьери, главнокомандующий, расположил свои силы — отборные отряды экспедиционного корпуса — вокруг Адуаnote 13. У него было около двадцати тысяч человек, и он надеялся, овладев этой позицией, которую он считал вначале неприступной, «как опустошительный поток, излиться на страну».
Сразу в его власти оказалась бы вся местность до Нила.
Но между чашей и губами еще довольно места. Масса людей, которыми располагал Менелик, несмотря на все презрение итальянцев к диким абиссинцам, все-таки беспокоила генерала. Время самохвальства миновало, начинали слушать советов благоразумия. Не чувствуя своего положения достаточно прочным, сомневаясь в возможности удержаться и опасаясь, что отступление будет ему отрезано, генерал Баратьери счел за нужное отсрочить исполнение своих воинственных планов и решил отступить.
28 февраля 1896 года был отдан приказ стягиваться, и он уже начал приводиться в исполнение, как 29 была получена телеграмма из Италии.
Криспи нужна была победа для упрочения его политического положения, которому грозила опасность. И победа эта должна была быть одержана немедленно, по приказу, в назначенный день и час.
Вследствие этого депеша заключала приказание атаковать немедленно и заканчивалась словами, от которых возмутилась гордость солдат.
«Это не война. Это военная чахотка. Сожалею, что, не находясь на месте действия, не могу дать совета.
Франциск Криспи».
Генерал Баратьери собрал военный совет, и все офицеры, за исключением одного, решили атаковать.
Отступление было немедленно приостановлено, и на следующее утро, 1 марта, началось сражение. С обеих сторон войска дрались отчаянно.
Итальянцам помогала дисциплина, начальство, многочисленная и прекрасно снабженная артиллерия. Войска негуса были многочисленны, одушевлены патриотизмом и горячей верой.
Несмотря на сильную перестрелку, с самого начала происходили кровопролитные схватки. Итальянцы бросились в штыки, и абиссинцы три раза отбивали их. Кругом накоплялись целые груды трупов, из-под которых ручьями текла кровь. Итальянская артиллерия стреляла в плотную массу солдат негуса, производя страшные опустошения. Абиссинцы, не будучи в состоянии отвечать, подползали поодиночке к самым орудиям и расстреливали канониров и упряжных мулов.
Наконец итальянская артиллерия вынуждена была замолчать, так как большинство артиллеристов пало на месте. Три итальянские бригады оказались как бы затопленными войсками негуса.
С обеих сторон были проявления личного героизма, среди общей свалки происходили жестокие схватки, какие трудно себе представить.
Эта ужасная бойня продолжалась две трети дня. Сознавая, что им суждено погибнуть, итальянцы еще держались, храбро умирая.
Около трех часов одна из бригад была почти уничтожена. Генерал ее был убит, так же как большинство офицеров; другие же были ранены или взяты в плен.
Потери с обеих сторон были большие, но абиссинцы имели, при своей многочисленности, чем пополнить их.
В этих людей, опьяненных резней, сражающихся на глазах у своего негуса, казалось, вселился беспощадный гений убийства: с таким ожесточением они продолжали бойню!
Менелик и его штаб находились с гвардией как раз против второй бригады, еще державшейся, но очевидно таявшей.
Фрикетта верхом на муле, окруженная конвоем, присутствовала при борьбе, стоя недалеко от императора, который вместе с сопровождавшими его сановниками подвергался такой же опасности, как и его солдаты.
Барка верхом на великолепном коне — подарке негуса — бился, как бешеный. Он стрелял без перерыва и время от времени сопровождал выстрелы гортанным криком, настоящим ревом дикого зверя.
Затем, как герои Гомера, он осыпал своих врагов ругательствами, вызывал их, ища взглядом полковника, которого он глубоко возненавидел.
Вдруг у него вырвался еще более громкий крик, заглушивший на мгновение шум, господствовавший кругом, он узнал в первом ряду сражающихся полковника, ободряющего своих солдат примером.
Не говоря ни слова, бледный, стиснув зубы, Барка, не помня себя, пришпорил своего вороного жеребца. Галласы, начальником которых состоял кабил, следуя его примеру, слепо помчались за ним и клином врезались в линию итальянцев.
У Барки ружье было не заряжено. Не имея времени зарядить его, он схватил его за дуло и стал отбиваться, как палкой. Приподнявшись на стременах, он наносил удары направо и налево, между тем как его лошадь грудью теснила оторопевших солдат.
Кабил поскакал к полковнику, который выстрелил в него из револьвера, но промахнулся.
Пока всадники-галласы рубили направо и налево, Барка поднял ружье и нанес страшный удар по затылку полковника, который закачался в седле и потерял стремена.
С быстротой молнии кабил бросил ружье, подхватил под мышки офицера, наполовину потерявшего сознание, пересадил его на свою лошадь и закричал ему на ухо:
— Попался ты мне наконец, каналья!.. Я тебе отрублю голову… и собаки съедят твой язык… Барка обещал это, и Барка никогда не изменяет слову.
Кабил круто повернул коня и подъехал к Фрикетте. Бросая полковника на землю, как какой-нибудь тюк, он закричал своим металлическим голосом:
— Вот, сида… я привез тебе пленника…
Всадники конвоя, разогнав своих коней, уже не останавливались и скоро врезались в ряды. За ними следовали другие и наконец вся кавалерия. Итальянцы испугались. Началась паника, против которой все усилия были тщетны. Не помогали ни крики офицеров, ни напоминания о чувстве долга, ни просьбы, ни угрозы.
Страх был сильнее всякой дисциплины, всякой угрозы, всякого довода. Артиллеристы, пехотинцы, альпийские стрелки бросали оружие и убегали врассыпную, как испуганное стадо, ничего не видя, не слыша, не зная, куда они идут!
Перышки на касках уже не развевались так задорно, и все самохвальство пропало!
У итальянцев оказалось шесть тысяч человек убитых, столько же раненых и три тысячи пленных! Они лишились почти всей своей артиллерии, около семидесяти пушек и всего боевого запаса при них. Это была катастрофа.
Менелик не только отнесся гуманно к пленным, но даже оказал им внимание, которое их изумило. Он не вспомнил, что итальянцы расстреливали его парламентеров, а иногда и пленных. Да, этот человек, которого поносили, оскорбляли, унижали, забыл обиды.
Можно себе представить стыд и бешенство полковника, когда он увидел, что судьба отдала его в руки того, кто сам был недавно его жертвой. Израненный, едва державшийся на ногах от слабости, он собирал последние силы, чтобы посмотреть сверху вниз на молодую девушку и кабила.
Барка устремил на него полный ненависти взгляд и, скрежеща зубами, бросился на него и заставил стать на колени.
— Проси прощения у тэбии, которую ты оскорбил.
— Чтоб я унизился перед авантюристкой, француженкой?.. Никогда!
Барка поднял саблю. Фрикетта знаком остановила его и, обращаясь к полковнику, сказала ему с неподражаемым достоинством:
— Я не виновна в преступлении, за которое вы меня несправедливо осудили. Даю вам слово. Я не авантюристка, а честная француженка, которая искала приключений. Одно из них даст мне, по крайней мере, случай возвратить свободу взятому мною в плен личному врагу…
— Вы мне… возвратите свободу?
— Да! Мой друг Менелик исполнит мою просьбу.
— А если я не приму этой свободы, которую вы мне предлагаете?
Фрикетта побледнела.
— В таком случае я возьму остающихся у меня десятерых конвойных и велю им кнутами прогнать вас за линию наших аванпостов.
— Вы способны на это?
— Даю вам честное слово.
— Но к чему возвращать мне свободу, когда вы так ненавидите меня?
— Потому что я нахожу это более изящным… более забавным…
— Забавным!.. Я для вас игрушка…
— Нет, я ошиблась… я освобождаю вас потому, что этим могу выказать все свое презрение… Барка!
— Сида?
— Проводи этого господина как можно дальше… пусть он идет к своим солдатам… если они у него еще остались.
ГЛАВА VIII
Письмо Фрикетты. — Резиденция Менелика. — Пленные. — Барка женится. — Доктор! — Сокровище Фрикетты. — Планы возвращения. — Предполагаемый отъезд. — Быть может, вернусь в Париж!
«Аддис-Абеба, 15 мая 1896 г.Дорогие родители!
В моих приключениях, как в представлениях какого-нибудь парижского театра, наступил перерыв.
Со мной ничего не случилось — ровно ничего — со времени моих последних писем, где я сообщала вам о наших блестящих победах над итальянцами.
Теперь, когда эти господа оставили нас в покое, моя жизнь проходит тихо, неслыханно однообразно. Вы себе представить не можете, как странно для меня жить спокойной повседневной жизнью среди комфорта и лени. Мне кажется, как будто это не я, и, когда мне вспомнится все пережитое, я спрашиваю себя, не заснула ли я там, в нашем домике, и не вижу ли во сне приключения Фрике!..
Но нет. Я действительно живу в Абиссинии. Я не страдаю более от лихорадки; малокровие, упадок сил и всякие недомогания, вывезенные из Мадагаскара, совершенно прошли, и я вновь цвету! Правда, я не церемонилась со всеми своими болестями и живо спровадила их.
Итак, я окрепла и опять готова отправиться куда угодно! Но я, кажется, делаю «мабуль», как говорит Барка, то есть теряю голову… Я начинаю думать об отъезде, еще не вернувшись!
Я живу в самом центре Абиссинии, в резиденции Менелика, и, конечно, должна прежде всего заехать в Париж поцеловать вас, а затем уже продолжать свои странствования. Кроме того — между нами — мне хочется, чтоб меня опять немного побаловала мама, хочется, чтоб она мне утром подала кофейку в постельку, покормила обедом: бифштексом с картофелем, макрелью a-la maitre d'hotel и кусочком сыра бри.
Вот какая я стала лакомка! Это оттого, что все здешние блюда заставляют меня постоянно вспоминать о наших вкусных домашних обедах!
Одним словом, мне опять захотелось видеть газовые рожки, подрезанные деревья, шестиэтажные дома, журнальные киоски, омнибусы и, наконец, парижан! Я не скажу, чтобы скучала, но мне хочется насладиться контрастом.
Я думаю, это случится скоро: самое позднее через две недели я пущусь в обратный путь. Эпоха дождей начинается в июне и заканчивается в октябре. В это время здесь господствуют лихорадки, уносящие много жертв. Я имею серьезные причины избегать этой болезни и поэтому в конце мая уеду в Джибути, как бы меня ни просили остаться.
Но, кстати, вы можете меня спросить, где это здесь?
Вы не знаете, что такое Аддис-Абеба? Я скажу вам: эта местность лежит под 36°35' долготы и 9° широты, на высоте 2300 метров. Вот ее географическое положение. В политическом отношении, это теперешняя резиденция Менелика, то есть столица. В Абиссинии, собственно говоря, нет столицы, и главным городом становится тот, где живет император.
Географы не имеют никакого понятия об этом маленьком Версале или будущем Сен-Жермене Абиссинии. Менелик живет в Аддис-Абебе всего три года и чисто из прихоти.
Столицы здесь постоянно меняются. Анкобер, где жил несколько лет тому назад негус и который значится на картах и в учебниках столицей Абиссинии, теперь мертвый город. Император, покинув его, подписал ему смертный приговор. Место Анкобера заняла другая столица, Анголола, которую Менелик, покинув, также погубил. Наконец, метров на 300 выше Аддис-Абебы лежит еще один опустевший город — Энтотто.
И это местечко жило и умерло по капризу негуса. Дома уже разрушаются, и материалы, из которых они были построены, свозятся для постройки жилищ в новой столице.
Все это, может быть, не представляет для вас особенного интереса; но на путешественника, могу вас уверить, странное впечатление производят эти остовы городов.
Возвращаюсь к любимцу, к Аддис-Абебе, расцветающему городу, имя которого на туземном языке значит «Новый Цветок».
Я затрудняюсь определить точно количество его населения: в нем может быть десять тысяч, а может быть и пятнадцать тысяч жителей… Как знать? Масса прибывающих отовсюду и возвращающихся: короли, губернаторы, посланники, купцы, караванщики. Весь этот народ составляет пеструю, странную, впрочем, очень живописную толпу, но оседлых жителей в ней мало.
Таким образом, «Новый Цветок», несмотря на свой титул столицы, едва заслуживает имя города. Это просто множество круглых хижин из камня, цементированного грязью, и покрытых коническими крышами из соломы, напоминающими стоги.
Каждый строится, где ему вздумается. Материалы находятся на месте. Об архитектуре, симметрии, планировке нет и речи. Нет ни дорог, ни улиц, ни бульваров, ни даже тропинок. Все скучено как попало. Точно дети настроили домиков, так это все наивно, дико, первобытно.
Среди этой беспорядочной массы хижин возвышается монументальное, подавляющее своей громадностью здание императорского дворца, или Гэби.
Издали виден один только Гэби. Это холм над кротовыми кучками, кедр над лесом карликовых деревьев, собор, господствующий над маленькими домиками скромного провинциального городка и уничтожающий их. Собственно говоря, столица — это Гэби, точно так же как император — вся нация.
Этот дворец, обнесенный несколькими оградами из камня, слепленного глиной, состоит из нескольких домов, среди которого выше всех поднимается Эльфин, где именно живет сам негус и императрица Таиту.
Эльфин, имеющий до пятнадцати метров в высоту, выстроен в арабском стиле: стены выбелены известкой, крыша покрыта красной черепицей с блестящим цинковым бордюром, двери, окна, балконы и наружные лестницы выкрашены в яркие краски: зеленую, синюю, желтую и красную. Это очень весело, кокетливо, но не изящно.
Кроме того, есть еще саганет, или башня, на которой помещаются часы, и адерахе, главная столовая — огромное восьмиугольное здание, обнесенное крытой галереей. Не следует забывать также гусду, или таможню. Это здание очень важное, если не по своей архитектуре, то по своему назначению.