- Сдох.
   - Опять она!
   Оливия привстала и тотчас повалилась набок, сраженная пулей.
   Диана ойкнула и присела.
   - Байрон, я не хотела... я к тебе... а она...
   - Закрой дверь! - приказал он.
   Прыгая на одной ноге, он обогнул кровать, склонился над женщиной.
   - В висок. Наповал.
   - Я просто хотела напугать, честное слово... Что же делать-то, Господи?
   Держась за спинку кровати, он подковылял к ней, взял пистолет.
   - Иди к себе, оденься и жди меня. Я мигом.
   Она встала. Только сейчас Байрон разглядел, что на ней были черные трусики и лифчик, а на руках - черные перчатки.
   - Оденься и жди. Тебя никто не видел?
   - Нет.
   - Да иди же! На рукоятке мои отпечатки останутся.
   - Но я...
   - Марш отсюда!
   Спустя несколько минут он без стука вошел в комнату Дианы. Она уже была в джинсах и свитере, завязывала шнурки на ботинках. Черные перчатки. Он порыскал взглядом по комнате. Нету.
   - Пошли.
   Быстро шагая, они спустились черной лестницей во двор. Байрон открыл ворота.
   - Отвезешь меня к мосту и сразу же - сразу же! - вернешься домой. Если спросят, где была... Да заводи ж ты машину! Скажешь: Байрон просил отвезти в ночной клуб...
   - Здесь только казино Татино.
   - Значит, в казино. Ну вперед! Береги чужую жизнь - спасешь свою.
   - Это к чему?
   - Просто подумалось.
   Миновав мост, она развернула машину.
   - И запомни: ты ничего не слышала. Спала, когда я к тебе пришел и попросил отвезти в казино. Был пьян и все такое. В мою комнату не заходила. Это не так уж трудно запомнить. Да и сыграть - тоже. Ты это сможешь. Прощай.
   - Байрон!
   - Я знаю: ты не хотела. Именно поэтому и надела перчатки. Ладно, все. Моя беда, а может, и вина в том, что я из поколения людей, не умеющих любить. Я лишний. Вот и все.
   И он шагнул в темноту, на тропинку, ведущую к проселочной дороге вдоль реки.
   Уже через несколько минут он поймал вдруг себя на том, что насвистывает какой-то бодренький мотивчик. "Утомленное солнце" в исполнении чечеточника. Впрочем, чечеточники не поют.
   Он старался держаться края дороги. Карман оттягивала бутылка. Электрический фонарик он нес в руках. Придорожные кусты хлестали по брюкам и куртке, и вскоре он почувствовал, что правая брючина намокла и отяжелела.
   Думалось о Диане. Вот уж что выросло, то и выросло в доме Тавлинских. С одной стороны, математическая девушка с хваткой не по возрасту, довольно циничная и равнодушная, может быть, и мстительная, как мать говорила. А с другой - милый карандашик, свой, тавлинский... Так неужели это циничное создание так влюбилось в него, что, увидев входившую в его комнату Оливию, схватилось за пистолет, передернуло затвор (в кино, что ли, видела?) и неглиже заявилась сводить счеты? Целилась-то в него. Скорее всего в него. И выстрелила. Случайно? Намеренно? Если случайно, Бог ей судья. А если намеренно и намеренно не в него, а в Оливию, - значит, дед назначил ей такое содержание, что можно наплевать на добрые отношения с Тавлинскими и все такое. Но стоила ли Оливия смерти? Ну подкалывали друг дружку, подшпиливали при случае... Или каждую шпильку девчонка воспринимала как личное оскорбление вселенских масштабов и копила, копила, чтобы при случае пальнуть в обидчицу? По опыту Байрон знал, что некоторые даже умышленные убийства являются на поверку случайными. То есть Диана хотела насладиться ужасом, грохотом выстрела, видом поверженного врага, Оливии или Байрона все равно, - а потом уйти к себе, потому что за этим в голливудских фильмах значится "The end". А она же из поколения, которому недостаточно даже лопуха на базаровской могиле, потому что Базаров и вести должен был себя иначе, и всем врагам-обидчикам фитиля вставить, и уж только после этого - так и быть, раз Тургенев этого захотел - умереть, да и то не случайно, от какой-то болезни, а, например, в бою, в схватке...
   Байрон чертыхнулся, оступившись и чуть не упав в кусты.
   "И ведь сыграет свою роль, которую я ей предписал, без сучка и задоринки: ничего не слыхала, ничего не знаю. А потом уедет в Москву и устроится всем на зависть, - думал он. - И никакой груз не обременит ее совесть. Потому что совесть - не всегда память. Разошлись они. И в этом мы с нею - брат и сестра".
   За рекой в домах гасли огни.
   Ветер вдоль реки дул ровно и сильно. Минут через десять-пятнадцать, уже подходя к домзаковскому мосту, он был почти трезв.
   Быстро пробегавшие по небу облака то и дело скрывали луну, и пустынный двор Домзака то вдруг выступал из темноты во всем своем зловещем убожестве брошенные бочки и ящики, ломаная мебель и какое-то тряпье, - то словно погасал, лишь башня церкви да ломаная линия крепостной стены четко рисовались на фоне темного неба.
   Пахло бензином, перебивавшим дух затхлости и заброса, давно свойственный этому месту. Звонарев не обманул: расставил бочки под галереями. Но это пустая затея: сколько ж потребуется времени и сил, чтобы при помощи жестяного ведерка облить бензином этакую махину. Вся надежда была на веревочку, заклеенную кусочком жевательной резинки. И Байрон молил бога, чтобы инициирующий заряд, спрятанный в груде угольных брикетов, был повесомее. Хотя бы грамм двести. А еще лучше - четыреста.
   Перепилил горло ножовкой.
   Байрон с усилием освободил дверные створки от проволоки. Из темной глубины храма пахнуло теплом. Присев на корточки, включил фонарик. Какой-то сор, занесенный сюда ветром сквозь щели. Щепки, конфетные обертки, скомканный крафт-мешок. Он медленно провел световым лучом по внутренней стороне арки, потом - по другой. Ничего. Это была бы самая развеселая шутка, которую мог бы устроить в своей недолгой жизни Виктор Звонарев... Вот. Полуметровой длины шнур у самых ног. Кончик залеплен резинкой, которая слабо пахла земляникой.
   Байрон с облегчением выдохнул. Опустился на корточки, открутил пробку и глотнул виски. Закурил.
   Что ж, он оказался хреновым следователем. Он ошибся. Теперь он был твердо уверен в том, что Виктор Звонарев не убивал Андрея Григорьевича Тавлинского. Но его уже больше и не интересовало имя настоящего убийцы. Нас всех подстерегает случай. Бедная Оливия. Бедная дурочка Диана в своих черных перчаточках. Бедная Нила. Мать. Дядя Ваня. Вся его семья. Ему жаль их. И даже того бедолагу священника - отца Михаила, отправившегося искать правды на Руси, - и его ему было жаль. Артем и Аршавир - они все-таки сами по себе. Прощайте, братья. Он должен выполнить задачу - и только. Недаром же столько лет он носил погоны, которые, как выразился однажды его тесть-генерал, снимают только с живой шкурой.
   Никогда кончается.
   Он снова выпил, закрутил пробку и спрятал бутылку в карман. Прикурил сигарету от окурка. Аккуратно отодрал кусочек резинки от срезанного по всем правилам - наискосок - бикфордова шнура. Затянулся, прижег кончиком сигареты начинку шнура. Шнур вспыхнул с шипением.
   Теперь оставалось ждать.
   Он вышел на середину двора, напряженно ожидая взрыва, но взрыва все не было. Не пожалел, значит, Виктор шнура.
   И в это мгновение земля под ногами дрогнула.
   Он обернулся.
   Каменные стены собора распирало, как бутон, готовый распасться и явить взгляду цветок, и цветок явился - стены с грохотом развалились, воздух вспыхнул, столб пламени ударил в небо.
   Байрона швырнуло на землю и накрыло листом фанеры.
   Огненный смерч бешено метался по Домзаку, все горело и рушилось.
   Задержать дыхание, насколько возможно. По максимуму. Иначе сгорят легкие.
   Перед глазами поплыли круги, и он потерял сознание.
   Он очнулся от боли. Вся левая сторона тела, голова, ноги были обожжены. Дышать было трудно. Воздух был мутен, пахло гарью.
   С трудом отбросив обгоревший кусок фанеры, он попробовал перевернуться на правый бок - и снова потерял сознание.
   - Байрон, сынок, ты живой, нет? - послышался голос дяди Вани. - Ну и чудес ты тут начудесил! Сколько ж это пороха надо, чтоб такую махину развалить. Дышать можешь? Давай хоть куртку снимем... больно? Ну, не буду, не буду! Приварилась, видать, куртка к живому мясу. Да и штаны тоже. Тебе в больницу надо. Сейчас, сейчас... Ты потерпи, я тебя на фанерку положу - и волоком, волоком, а там у меня лодочка. Я ж рыбачил тут неподалеку, и вдруг - такой букет! Небо в алмазах! Сесть хочешь? Погоди-ка.
   Он куда-то отлучился, и, пока его не было, Байрон с трудом извлек из кармана бутылку. Дядя Ваня вернулся со светлым суконным одеялом, набросил его на плечи племянника.
   - Выпить хочешь? Это святое, святое, я сейчас... - Поднес к губам Байрона бутылку, тот глотнул, переждал, еще глотнул. - Это по-мужски, молодец. Заодно и я приложусь, не возражаешь? Хорошая самогонка! Забирает!
   - Дядя Ваня, - наконец выдавил из себя Байрон, - все не то и не так. Хотел точку поставить, а вышло - юродство какое-то. Глупость и мальчишество. Все равно ведь остался и Домзак, и память о нем. Да еще посмеются... Понимаешь?
   - Понимаю. Подвиг - он всего человека требует, так на это только юродивые и способны. Вроде нас, которым на смех и осмеяние - наплевать. Хихикнул. - Мы юроди Христа ради...
   - Беса ради...
   - Кто их сейчас разберет, где бес, а где Христос? Отец Михаил вон так и не разобрал. Потому и ушел по Руси бродить. А кончит психушкой, помяни мое слово: правду свою он только в психбольнице и отыщет. Но ты, сынок, ошибаешься: все то и все так. А ошибок кто не делает? Одни дураки да еще некоторые... Ты только глянь на нашего Кирцера - смех! Витьку Звонарева в убийстве папаши обвинили! А зачем Витьке мой папаша? Он ведь - мой папаша. Кровь от крови и плоть от плоти. Я же когда рассказывал, как согласился взять на себя Гришину вину, ни капельки не лгал: так все и было. И суд, и тюрьма... А в тюрьме я устроил сам для себя кружок драматического искусства. Каждый день как бы выпивал лишнюю рюмку, в голове мутилось, а тут еще таблетки, которыми меня пичкали, помогали, вот оно в голове и мутилось взаправду, и брал я ту девушку за руку, тащил со смехом наверх, даже не подозревая, что там произойдет. Это самое трудное в искусстве актера, я понял: знать все наперед, а изображать так, словно ты последний недотепа в зале, ничего не знаешь. Долго у меня это не получалось, пока я не научился смотреть на себя со стороны. И вот с помутненной головой тащил я эту девушку наверх, хватал на руки - тут главное - ни на миг не останавливаться, чтоб с настроения не сбиться, - и бросал на постель, а она, бесстыжая, хохочет, шелковой ножкой машет и пальчиком так, пальчиком, а в голове у меня тьма, но тьма такая странная, что вот вроде бы и темно, а я все вижу: как я стягиваю с нее чулочки, хватаю руками за шею и наваливаюсь на нее, наваливаюсь, как в адскую бездну лечу... Годами репетировал я эту сцену, сынок, пока не отшлифовал ее во всех подробностях, пока не стал - Гришей. Ну как бы Гришей. Ты не пугайся: никакого раздвоения личности у меня не было и в помине. Просто стоило мне вспомнить ту кокетливую шелковую ножку с пальчиком - и я входил в раж! Давай еще выпьем, а?
   Глотнул, помог Байрону осилить глоток. Байрон замотал головой, передернулся, словно по коже наждачкой деранули. Он по-прежнему плохо различал предметы вокруг, и лицо дяди Вани то растекалось жидким блином, то скукоживалось в кулачок.
   - Хватит... - прошептал он. - Хватит слов-то...
   - Слов-то? А если словами, то никакому врачу или следователю уже было не докопаться до той тьмы, в которой Ивана не отличить от брата его Гриши. Впрочем, к тому времени на меня давно наплевали, только и делали, что уколы кололи да таблетками кормили. И как же я обрадовался приезду Майи! Знаешь, она вся такая нежная была, светлая, светящаяся... Вся моя жизнь перевернулась. Стал я думать о возвращении. Как я играл это мое возвращение! Мы отдохнем, думал я. Мы еще услышим ангелов, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка... - Он глотнул из бутылки. - До чего же грубый писатель Чехов! Я вот после тюряги Теннесси Уильямса прочел - и ахнул: как тонко, изящно, страстно и страшно! А еще Юджин О'Нил... грубоват, но силища какая! А Чехов - просто грубиян, Байрон. Он тебя самыми глупыми словами мучит, да как мучит, садист, он и писал-то, наверное, каким-нибудь огрызком карандаша на оберточной бумаге... Воистину русский писатель, другого мы и не заслужили.
   Закурил.
   Байрона от запаха табака замутило. Он уже не понимал, кто это рядом с ним говорит, говорит без умолку, да и все равно: пусть себе балаболит смысл он улавливал как-то кусками, приходилось напрягаться, чтобы связать эти куски во что-то более или менее целое, но с каждым разом сил на это требовалось все больше, да и давалось это с болью. Боль. Только боль, заливающая все тело. Боль в форме тела. Да вдобавок озноб и слабость.
   - Вернулся я домой, встретили меня - прямо как святого, - неспешно продолжал дядя Ваня. - Ну думаю... ан нет! Жизнь - это тебе даже не Чехов, а насчет милосердия и подавно забудь: мечта, сгубившая Россию, - вот что такое милосердие. Я стал последним для мира, и папаша это преотлично понимал: он был в силе, а я в немощи. Да и надо ж было жизнь устраивать. Мне ж еще и сорока не было, милый! Папаша передо мной повинился, это да, и тут же сосватал к Лизе, к бывшей своей. Что я - олух? Не знал ничего? Все я знал и видел, потому что в тюрьме душу и зрение отточил, как бритву. Папаша и дом отремонтировал - сам видел, игрушка, а не дом, но так дело обернул, что дом по бумагам стал его собственным, а мы с Лизой и Оливией - жильцами. Ну это ладно. Устроил меня электриком, доплачивал из каких-то тайных своих заначек. Все чин чинарем. Но где же вымечтанная жизнь? Э, Байрон, вот в чем была моя ошибка: я-то думал, что с героями всю жизнь носятся, как с писаными торбами, а на самом деле никто так жить не мешает, как эти самые герои. Да и герой-то я был сомнительный, одноразовый и для внутреннего употребления. Подвиг вообще подлое дело: совершил, получил свое - и забудь. Или забудься. Мыкался я, мыкался да и пошел однажды к папаше. Отпусти, говорю, в Москву - другой жизнью пожить. Дай денег сколько можешь, дом продай, но - отпусти. Ведь, говорю, не нужен я вам в роли живого укора. Зачем вам какой-то там Никола Салос или Василий Блаженный? Да и был бы толк от моего подвига, а то вон Гриша погиб... и все такое... и жизнь шатовская - вот она где мне! Он долго колебался, но - отказал. Говорит: ты там погибнешь. И точка. Он наперед знает, что я там погибну! Да ему просто до стона хотелось меня при себе держать! Рану корябать! Это ж многим удовольствие доставляет, такое извращенное сладострастие... Нет, говорит, содержания я тебе прибавлю, делай, что хочешь, но - при мне. Я и запил. Уроду - уродово. А года два или полтора назад заговорили среди наших о плохом здоровье папаши, о завещании и так далее. Он, конечно, только с Майей шептался. Писал да переписывал. Ну, думаю, Бог справедлив, и двинул я к папаше. А он угостил меня водочкой и на голубом глазу говорит, что завещает мне дом, в котором мы с Лизой живем, и пенсион до смерти. И все. Мне небо с овчинку показалось! Значит, ни копеечки доходов от его магазинов, заводиков, от строительства и прочего! Даже в новом своем доме ни сантиметра не выделил. То есть живи, если хочешь, но, когда хозяева попросят, уж будь любезен. Это мне, единственному сыну! За него же пострадавшему! Ладно, не надо со мной носиться, как с писаной торбой, но хоть частичку какую-никакую на вольную жизнь - дайте! Ведь воли хочется! Воли! А - нетути! Не дал. Свободу предоставил, а воли - не дал. Разговор наш как раз перед твоим приездом состоялся. Подвиг, говорит он мне, так уж подвиг до конца. Заговаривал мне зубы...
   - Дядя Ваня, дай еще. - Байрон посмотрел на бутылку, движение глаз отдалось острой болью в затылке. - Значит, ты и не прятался, а просто дождался, когда я выйду от деда...
   - Он мне отец. Мне и пить для храбрости не надо было. Такой холодной яростью я налился... Что так, думаю, что этак - один конец. Так хоть сыграю роль. Отыграю все роли, которые в тюряге разучил. И ведь получилось! Да и не могло, впрочем, не получиться.
   - И не жалко?
   - Что?
   - Не жалко?
   - Жалко, конечно. Но уж такова, брат, судьба. Как она с нами, так и мы - ей. А для меня, милый, всей моею судьбою стал папаша. Саваоф! А мы кто пред ним? Юроди Христа ради... как вот ты сейчас, уж извини...
   - Это ты к попу на исповедь ходил?
   - Я. Так ведь это еще до твоего приезда было - вот в чем штука. Хотел генеральную репетицию устроить, а он, дурак, возьми да и расплачься! Тоже мне поп! Отправился искать правду у народа-богоносца, а меня в богоносцы зачислить постеснялся, сволочь! А чем я хуже? Если разобраться, ничем. С берега светят... Эй! - закричал он. - Это я, Тавлинский Иван!
   - Иван Андреич, что вы там делаете? - проговорил кто-то в мегафон. Что тут случилось?
   - Да уголь загорелся! - закричал дядя Ваня. - Ничего!
   - Ничего себе ничего! - пророкотал мегафон. - Словно атомную бомбу на него сбросили. Даже мост своротило! Кто это с вами?
   - Да вы не знаете! Рыбачили вместе! Он с ликеро-водочного! Серегой зовут!
   Было слышно, как взревел двигатель машины, одолевавшей подъем к шоссе.
   - Вот так... Зачем им знать, кто тут да что тут?.. Давай-ка я тебя на фанерочке потащу, сынок. Там у меня лодочка, на ней в самый раз до больницы и доберемся. Тут пути-то - по течению спуститься.
   Байрон застонал.
   - А ты бутылку вот возьми - держишь? - и обезболивай, обезболивай...
   Байрону казалось, что шорох фанеры по земле не прекратится никогда. Но вот они остановились.
   - Живой? - Дядя Ваня склонился над ним. - Теперь самое трудное, сынок: надо нам по камешкам вниз спуститься, к лодке. Попробуй-ка этой рукой... вот и держи меня за шею, я крепкий, выдержу... Вот! - Они встали. - А теперь сюда...
   Они с трудом спустились к воде, и Байрон даже удивился, почему это он ни разу не потерял сознание. И бутылка цела. Дядя Ваня помог ему устроиться на носу лодки, под голову положил свернутый ватник, укрыл одеялом до подбородка.
   - Ну вот. - Сел за весла спиной к племяннику. - Сейчас выгребем, а там река сама понесет. Туман-то какой...
   Байрон закрыл глаза. Черные перчатки. "Брызги шампанского". Домзак. Задача решена. Туман. Бутылка выскользнула из его рук. И дышать вдруг стало легко, словно дышал не он, а кто-то другой - чужой человек, живой и здоровый, и он в последний миг понял, что это все значит - все, все, все, и понял, что другого берега уже не будет да и не надо...
   - Байрон! - окликнул его дядя Ваня. - А ты такие взрывы на войне научился строить? Байрон!
   Племянник не откликался.
   - Байрон! - Дядя Ваня боялся обернуться. - Ты хоть голос подай, сынок!
   Но и на этот раз ответа не было.
   Дядя Ваня тихо выругался и снова изо всей силы налег на весла.
   Не выдержав, наконец, молчания за спиной, он перебрался на нос лодки и, укрыв тело Байрона с головой одеялом, снова вернулся к веслам, подналег, но оборачиваться по-прежнему боялся. В темноте одеяло казалось режуще-белым, словно излучающим свет, которого взгляд человеческий выдержать не мог, да и не предназначался тот свет ни взгляду человеческому, ни даже, наверное, взгляду Господа - Мальчика с кривыми пальчиками...
   * Оставьте дверь на галерею открытой, пожалуйста (нем).