Байрон встал, попрощался - но старухам было уже не до него - и направился к машине, оставленной в жидкой тени берез. Издали разглядел женскую головку, склоненную над книгой.
- Привет! - Он сел за руль. - Что читаем?
- Что придется, - ответила Диана. - От тебя опять как из винной бочки...
Она бросила книгу на заднее сиденье.
Он оглянулся: "Нарцисс и Гольмунд" Гессе.
- Цыц, принцесса, - весело отозвался он, запуская двигатель. - Домой или куда-нибудь?
- Домой неохота: Нила как убитая ходит, остальные еще не вернулись. А давай-ка я лучше за руль сяду, а? От греха подальше.
Пожав плечами, Байрон вышел из машины и сел на пассажирское место.
Диана с места газанула на всю катушку.
- Чего машину не запираешь? Здесь хоть и не Москва, но сопрут - ахнуть не успеешь. - На развилке не раздумывая свернула направо - к центральной площади. - Ты к бабушке ходил?
- И к отцу. Поехали на мост - оттуда вид хороший. - Он хлебнул из горлышка, потянулся. - Хорошо здесь!
- Наездами - да.
- Ты мои подарки успела разобрать? Извини, хотел сам преподнести, да вот... Книги, диски, кассеты...
- Спасибо, разобрала. Вот только когда читать все это - не знаю. Байрон, я же в Высшую школу экономики поступила.
- Во страсть! - с восхищением проговорил он. - В святая святых экономического либерализма. За тебя, принцесса! Я рад, правда. - Он снова глотнул. - Но зачем тогда тебе Шатов?
- Там видно будет...
- Дед успел подкинуть тебе на учебу, жилье и так далее? А то не стесняйся: у меня хватит. - Допил виски и закрутил пустую флягу пробкой.
- Майя Михайловна говорит, что ты и в Москве киряешь, как бешеный. Когда ж ты успеваешь на бирже играть? Кстати, как ты вообще в это дело ввязался? Ты мне никогда про это не рассказывал.
Байрон закурил, опустив боковое стекло.
- Друзья помогли. Вместе служили в Афганистане, потом встречались - они в столице осели. Не то чтобы не разлей водой, но раза два-три в год встречались. Артем экономический закончил, сейчас в одной суперкомпании начальником департамента. Аршавир тоже где-то учился после армии, служил в КГБ, сейчас в какой-то информационно-аналитической фирме командует. Но, судя по всему, эта фирма - явная "дочка" ФСБ. Что-то вроде экономической разведки и контрразведки. Когда я из прокуратуры ушел, предложили мне в консалтинговую фирму пойти. Шахматно-юридические этюды решать. И бабки неплохие, и все прочие условия... Но, видишь ли, я пятнадцать лет занимался чистой уголовкой: убийства, дедовщина, хищения оружия и так далее. Надо было, по сути, переучиваться, а значит, начинать с нулевой должности. Я же, как тебе, может быть, известно, человек высокомерный... ну, не сложилось... Вот тут ребята и помогли. Артем и Аршавир. Биржевые-то хитрости я быстро освоил - на полулюбительском уровне, конечно, - но им и этого оказалось достаточно...
- Они были твоими инсайдерами, - догадалась Диана. - Шпионами!
- Что-то вроде. Они наводили меня на компанию, которая разогревает акции почти что на пустом месте, и подсказывали, когда эти акции покупать свально, а когда разом продавать. Но это - случай. А чаще рутинная слежка за курсом, открытые позиции, короткие позиции, стоп-лоссы, фьючерсы и прочая мутота. Я и до сих пор по-настоящему не осовоил этот словарь. Любой двадцатилетний мальчишка-биржевик даст мне сто очков вперед. Дед помог стартовым капиталом, да у меня еще от продажи старой квартиры кое-что оставалось, так что играл я не с пустыми руками. Для Артема с Аршавиром это было благотворительностью, разумеется, а для меня - двадцать-тридцать тысяч в месяц. Впрочем, бывало и меньше, но редко...
- На виски хватает.
- Миленькая, биржевые торги начинаются в половине одиннадцатого утра, поэтому я успевал к тому времени выпить, отоспаться, еще раз выпить, вздремнуть, принять душ, позавтракать и сделать первый звонок брокеру. А вечерами - книги или видео. В последнее время чаще видео, чем книги.
Медленно проехав по мосту, Диана свернула с шоссе на узкую грунтовую дорогу, пролегавшую через рощу (деревья карабкались на холм, голую вершину которого занимали двухэтажные дома), и вскоре остановилась.
Байрон снова закурил.
- После Афгана я чувствовал себя этаким Растиньяком - Москва лежала у моих ног. Я читал Карабчиевского, Плевако, Александрова и Кони, я читал Достоевского и запрещенного Набокова - "Дар"... Я считал, что непременно завоюю мир - во всяком случае, мой мир - тот огромный кусок хорошей, правильной, если угодно - праведной, интересной жизни. Я ни секунды в этом не сомневался даже после матримониальных моих неудач - ну их к черту! Невзирая ни на что я был твердо уверен в себе, в том, что я - лучший. И Чечня подхлестнула меня, повела, хотя, конечно, нас, военных следователей, ненавидели все - и солдаты, и офицеры с генералами, и местные. Я дышал полной грудью, принцесса. По инерции все эти чувства, ощущение личного могущества и значимости не оставляли меня и после того, как я потерял ногу... Но жизнь - как, впрочем, и следовало ожидать, оказалась стократ сильнее меня. И безжалостнее. Я не жалуюсь. Я отношусь к тому разряду отчаявшихся людей, которые считают, что жаловаться - ниже их достоинства. Занятие бесприбыльное и унизительное.
- Ты отчаялся? - тихо спросила Диана, прижимаясь к нему плечом. Отчаялся, заметался - и запил. Только не подумай, что я осуждаю тебя.
- Отчаялся, - тупо повторил он. - Если из года в год вкалываешь, как проклятый, и ловишь от этого настоящий кайф - куда там алкогольному! - а потом вдруг все обваливается... Все, понимаешь? - Он достал из бардачка еще одну фляжку, выпил, глядя перед собой незрячими глазами. - У меня вдруг появилась бездна свободного времени. Пока я валялся по госпиталям... а потом - эти вечера... Перебираешь прошлую жизнь: были жена с сыном потерял, и потерял безвозвратно. Сожалею об этом? И вдруг понимаешь: уже не сожалею. Ужас. Вот это и есть ужас: когда думал, что не сможешь без них прожить, а оказалось - еще как можешь. О второй жене и не говорю: она мне изменила, тут все ясно. Но ведь поначалу какая обида была! Кому изменила? Мне. Самому-рассамому - мне, единственному...
- Обними меня... вот так, рукой...
- А? Да, спасибо, малыш. - Он снова приложился к фляжке. - Много свободного - по-настоящему свободного времени, которого обычно офицер попросту лишен...
- Но ты же не в казарме жил - подъем, отбой...
- Это не имеет значения. Я служил. Более или менее строгий распорядок дня, дежурства, командировки - а я любил ездить в командировки, опасность это когда я попал в группу, работавшую по Чечне... И вдруг время свалилось на меня, как камень. Пока вкалываешь с утра до вечера, а иногда и сутками напролет, время - это ты и есть. Оно не просто шагает рядом, в ногу, - оно и есть твоя жизнь, размеренная и безотлагательная. А потом вдруг - обрыв. И время, продолжая оставаться тобою, превращается в щелочь. Я где-то читал, что тайком расстрелянного Берию растворили в щелочи, чтобы и косточки ни одной не осталось... Вот и со мною происходит что-то подобное. Щелочь исподволь разъедает меня, пока от меня не останется ничего. Ни-че-го. Душа? Но я не верю в Бога. А больше и нечему уцелевать. Ты будешь смеяться, но я вдруг начал задумываться о смысле жизни. В сорок-то лет! Какого рожна я жил, думал, любил и ненавидел, стремился к чему-то, мечтал... Ну, конечно, какое-то время обо мне будут вспоминать родные, друзья, но и они забудут такова жизнь. Я подарил тебе одну книжку - Гессе... У меня хорошая память. Обрывок одной фразы, извини, что называется, просто врезался в память... Что-то вроде: реализуя себя, человек, каков бы он ни был, совершает высшее и единственно разумное деяние, на какое он только способен. На грани банальности! Но фразы вроде этой бьют по нервам, если человек только об этом и думает... Что такого я реализовал или должен реализовать, чтобы сказать себе: да, я совершил высшее и единственно разумное деяние, на какое я только был способен? Что? Неужели - ничего? Что останется после щелочи? Я пытался махнуть рукой на всю эту муть, пытался и пытаюсь забыться... но чем меньше времени остается, тем больше, черт подери, об этом думаешь!
- Я случайно подслушала разговор деда с Майей Михайловной о твоей болезни... извини...
- Ну а если б не болезнь? Все равно - щелочь. Щелочь. Сволочь. - Он помолчал. - Сейчас я сидел у могилы отца... он столько несчастий принес матери... да и мне... но я сейчас неспособен винить его в этом! Пытаюсь - и не могу. Физически - не могу. Потому что я одинок. Это не жалоба турка, это - констатация факта.
- И никого рядом?
- Если ты про женщин, то это в Москве не проблема. Обычно я пользуюсь услугами одного агентства...
- Я не про женщин, а вообще - про людей.
- Деда убили, и вдруг оказалось, что ближе человека у меня и не было. Палач, тюремщик, убийца... может быть, вор... не знаю! Мы разговаривали с ним всю ночь, и я понял: он тоже - в щелочи. Но у него под рукой оказался я, и он попросил последнего близкого ему человека прикончить его... расстрелять... Сейчас я понимаю, что не смог бы этого сделать. Разбудить его, как он просил, поздороваться и пустить пулю ему в висок. Таков план. Такой план можно доверить только ближайшему из людей. Тому, кому безусловно доверяешь. Он одного не учел: я тоже в щелочи. По уши. И если б я его застрелил, я остался бы совершенно один. Потому-то я и не ответил согласием, потому-то и тянул время, потому-то внутренне уже решил, что не стану этого делать. И вдруг - на тебе! Кто-то вмешался, кто-то посмеялся над нашими мучениями, нашими тайнами, над всей нашей прежней и будущей жизнью! Знать бы - кто...
Он откинулся на сиденье.
Диана поцеловала его в щеку. Потом за ухом. Потянулась к губам.
Байрон медленно растянул дрожащие губы в улыбку.
- Принцесса, ты решила пожалеть меня... а этого делать не надо... милая, не надо!
Она прижалась своими теплыми губами к его губам, что-то промычала. Стала нервно шарить руками по его телу. Он с силой оторвал ее от себя, посадил на колени.
- Диана!..
Взгляд ее был мутен, губы шевелились.
Байрон бережно поцеловал ее в сухие губы. Она облизнула его губы языком.
- Я не буду потом сожалеть о том, что по пьянке разжалобил и соблазнил юную девушку? - пробормотал он, расстегивая ее блузку. - Воспользовался гад моментом, чтобы... ну чтобы...
- Можешь потом заплатить мне... - Она торопливо расстегнула джинсы. Как своим проституткам... Чертовы джинсы! Сто баксов... или сколько они берут? Да отдай ты мне эту бутылку! - Глотнула из горлышка, бросила бутылку в открытый бардачок, закашлялась. - У меня трусики уже мокрые... - Торопливо всунула ему в руку пакетик. - Но сперва надень это... пожалуйста, прошу тебя...
Они вернулись домой, когда грозовые тучи уже закрыли все небо над Шатовом, и въехали во двор, уже усыпанный еловым лапником, через незакрытые ворота с первыми каплями дождя.
Створки парадной двери были распахнуты настежь и подперты стульями, и даже со двора были видны колеблющиеся огоньки свечей, угол гроба, лаково вспыхнувший при внезапном блеске молнии. Кто-то - кажется, Нила - принялся наглухо закрывать плотные шторы в гостиной.
- Может, черным ходом пройдем? - предложила Диана. - Не по себе как-то...
Байрон, мотнув головой, взял ее за руку и повел по парадной лестнице.
Зеркало в большой прихожей было закрыто черной тканью. И длинный стол, на котором установили гроб, был застелен такой же тканью. Гроденапль, вспомнил вдруг Байрон, из такой материи шили архиерейское облачение. "Да какой, черт возьми, гроденапль! - одернул он себя с досадой. - Зауряднейший какой-нибудь сатин".
В зале было довольно многолюдно. Байрон узнал дядю Ваню, стоявшего бок о бок с какой-то женщиной в черном платке (наверное, Лиза, жена), и, выпустив руку Дианы ("Подойди к бабушке", - шепотом велел ей), протолкался через толпу, чтобы поздороваться с ним.
Дядя без слов обнял Байрона, потянул носом слезу - от него пахло перегаром - и так же безмолвно отступил на полшага, чтобы представить свою жену. Она что-то пробормотала, едва взглянув на Байрона, перекрестила его и снова опустила голову. "А она мила, - подумал Байрон. - Кто все эти люди?"
Мать сидела в кресле, задвинутом в угол за камин, с раскрытой книгой на коленях, на которую падал свет торшера, сверху принакрытого черным платком. Возле нее сидела на корточках Диана, и Майя Михайловна ей явно выговаривала. Увидев Байрона, девушка встала и пошла через толпу к лестнице, ведущей наверх. Байрон поцеловал мать в лоб, потом в щеку. Толстая книга у нее на коленях оказалась Библией со множеством закладок.
- Воском пахнет, - пробормотал он. - Ты не мерзнешь?
- Где вас носило? - не повышая голоса, спросила Майя Михайловна. - Твой мобильник не отвечал. Его привезли уже три часа как, а тебя все нет и нет...
- На кладбище был. Мобильник отключил - хотелось побыть одному.
- Подойди к нему, а потом можешь прилечь - на тебе лица нет. Да, кстати, налей дяде Ване чего-нибудь... похмельем истерзался, бедолага, я же вижу, а попросить не попросит - стесняется. Надеюсь, после рюмки водки он не станет тут паясничать. - И повторила, словно убеждая кого-то: - Не станет.
Байрон подошел к изголовью гроба. Тело старика было укрыто до подбородка. Лицо было подкрашено и припудрено и пахло дешевой парфюмерией, перебивавшей запах горячего свечного воска. Байрон поцеловал деда в лоб, перекрестился. Люди вокруг невнятно зашептались, закрестились. Поверх голов Байрон увидел каких-то мужчин и женщин, которые в прихожей складывали зонты и приводили в порядок одежду.
- Татищевы приехали, - прошептал кто-то за спиной. - Всем семейством...
Байрон прошел через толпу - люди торопливо расступались перед ним - и взял дядю Ваню под руку.
- На пять минут, - шепнул он его жене. - Пойдем-ка.
В кухне никого не было, но горел свет и стол был накрыт - закуски, откупоренные бутылки, граненые рюмки. Байрон достал из подвесного шкафчика два высоких стакана, налил оба доверху, кивком пригласил дядю Ваню присоединяться. Выпили не чокаясь.
- Закусывай, - сказал Байрон. - Тут буженина... вот рыба...
- Сыт я, Байрон. Ты мне еще одну налей - и я пойду. - Он хихикнул. - Со вчерашнего похмелье, понимаешь? Майя не заругается?
Байрон наполнил его стакан.
- Не заругается. Что в городе-то говорят?
Дядя Ваня медленно выпил, схватил бутерброд, понюхал и положил на скатерть.
- Говорят разное, но чаще всего Татищевых вспоминают. Другие бандиты не в счет, а этим дед дорогу перешел - так уж перешел.
- Это с ликеро-водочным заводом?
- Конечно, а как же: такие деньжищи! Да вдобавок своих людей к ним подсадил... Оливию, скажем... Я в этом не разбираюсь, но, похоже, это и стало последней каплей. - Он с улыбкой посмотрел на бутылки с водкой. - Нет, пока - хватит. Не то наберусь, как зюзя. Ты бы зашел как-нибудь в гости к нам... Или дела в Москве? Если дела, то, конечно... а то зашел бы...
- Зайду. А ты иди к своей благоверной - заждалась. Еще встретимся.
Дядя Ваня, кивая и улыбаясь, задом вышел из кухни, напоследок перекрестив племянника.
Байрон досадливо сморщился. "Не станет паясничать, - вспомнил он слова матери. - Юродивым совсем стал. А быстро с дедом в больнице разобрались. Утром забрали - вечером вернули. А чего там? Осмотр тела, разрез по Шору, голову пришить - выноси готовенького. Послезавтра похороны. Неужто здесь и поминки устроят? Вся улица котлетами провоняет...".
После душа он выпил холодного зеленого чая - одной заварки - и поднялся в свою комнату. Приоткрыл дверь на галерею, впустив вместе со свежим воздухом шум разошедшегося дождя, включил ночник и лег под одеяло, закинув руки за голову. Щиплющий пот разъедал тело, сердце колотилось. Стоило закрыть глаза, как дала о себе знать натруженная ходьбой культя. Он попытался сосредоточиться на мыслях о Диане, но перед глазами встали два черных обелиска на кладбище, всплыло мятое лицо хихикающего дяди Вани, вспомнился твердый, как голая кость, дедов лоб, запах дешевой парфюмерии, источаемый мертвым телом, тьма, рассеиваемая огоньками свечей, люди, торопливо целующие нательные крестики, прежде чем сунуть их в рот, рослые солдаты в зимних шапках, чайники со спиртом на столе, прислоненном к монастырской стене, свет прожектора, обжигающая голые ступни земля, надвигающийся светлым проемом кирпичный сарай, освещенный внутри низко висящими керосиновыми лампами, винтовки, запах жженого пороха, исклеванная пулями стена, лязганье затворов, какой-то странный слитный шум, стена рушится, разваливаясь на куски, и он падает лицом вперед, больно ударяясь лбом о какой-то выступ...
Байрон сел, с трудом расцепил склещившиеся челюсти и только после этого перевел дыхание. Открыл глаза. Передернулся всем телом: холодно.
В стенном шкафу он нашел темные брюки, два пиджака, стопку рубашек и свитеров. Обрадовался: было во что одеться потеплее.
Откупорил бутылку рома, плеснул на донышко стакана, выпил. Закурив, взялся за шкатулку, которая хранилась в сейфе. Сорвал сургучную печать. Вся шкатулка была доверху набита плотными конвертами, надписанными четким почерком старика Тавлинского: "Б.Г.Тавлинскому", "Д.А.Т-Черняевой", "Н.Ф.Ступицыной", "М.М.Тавлинской", "И.А.Тавлинскому", "О.И.Тавлинской". Никто не забыт. И на каждом конверте в углу пометка - "лично".
Самым толстым оказался конверт, адресованный Байрону. Он спрятал его в тумбочку. Остальные сложил стопкой на узком столе, придвинутом к противоположной стене.
В шкатулке остались лишь дедовы награды - каждый орден, каждая медаль обернуты синей бумагой - да завернутая в холстинку иконка - Богоматерь с младенцем, у которого на правой руке были судорожно искривлены пальцы. На крестное знамение это мало похоже. Кривые пальчики. Живописца нельзя было отнести к разряду мастеров своего дела. Какой-нибудь крепостной богомаз, может быть, инвалид, пригретый богомольной барыней за искорку таланта. Взгляд Богородицы жив и выразителен. Только вот нос толстоват, вопреки византийскому канону, да губы слишком натурально сложены в улыбку. Может, с барыни и писал. Или с ее дочери. Скорее портрет, парсуна, чем икона. А вот у малыша лицо странноватое: детский лобик, младенческий подбородок, щечки в ямочках - и вдруг эти набрякшие старческие подглазья, глаза выкачены и взгляд - болезненно-строг и как будто слегка растерян. Байрон перевернул иконку - на обороте - только дата: 1799 году по РХ.
Дверь в комнату Дианы была заперта. Байрон снова постучал. Подождал, вертя в руках конверт со странной надписью "Д.А.Т-Черняевой" (откуда взялась эта Т и что бы это значило?), поднял руку, но в третий раз стучать не потребовалось: Диана в банном халате и с феном в руках стояла на пороге, вопросительно глядя на нежданного - он это почувствовал - гостя.
- Указом от 1718 года Петр Великий запретил писать, запершись в комнате, - попытался пошутить он. - Это тебе. От деда.
- Я принимала душ. Проходи. - Она посторонилась. - Э, да ты, кажется, почти трезв!
Хмыкнув, он огляделся. Комната была прямоугольной, перегороженной книжными стеллажами, за которыми можно было разглядеть тахту и включенный ночник. В передней же части помещения главное место занимал компьютер с включенным монитором, офисное кресло с подголовником. Обе стены заняты книжными шкафами, один из которых - с откинутой панелью - играл роль секретера.
Диана вытащила из-под секретера табурет. Конверт, встряхнув, бросила на клавиатуру компьютера.
Байрон сел, упершись руками в колени.
Диана взялась за расческу.
- В детстве ты была рыжей и косоглазой, как жена Пушкина, - сказал он. - Une madonne louche et rousse.
- Помню, как меня таскали к окулисту. - Она бережно провела расческой по каштановым волосам. - Все образовалось к лучшему. Как и с ногой. Хотя и пришлось претерпеть немало, зато сейчас я даже не хромаю. Кажется.
- Ничуть!
- Врачи посоветовали мне побольше ходить пешком... Как ты думаешь, что в этом конверте?
- Не знаю. Может, ключ от квартиры. Банковская карточка. Документы на квартиру где-нибудь в районе Чистых Прудов - поближе к месту учебы. Или просто напутствие... Бог весть! Он всем оставил по письму, а меня определил в письмоноши. Только я не понял, что означает буква Т перед твоей фамилией. Секрет?
- Получая паспорт, я взяла фамилию Тавлинская-Черняева... - Она принялась расчесывать кончики волос. - Ты не знал? Дед был очень тронут...
- Могу вообразить... - промямлил Байрон. - А остальные? Ну мать...
- Моя родная мать, как и отец, сгинули, словно и не было их, так что их мнения просто не существует в природе. Остальные приняли как должное... кроме Оливии... - Отшвырнув расческу, она остановилась перед ним, уперев руки в бока. - Ты ведь не затем пришел, чтобы разгадать тайну буквы Т. Тебя что-то терзает, и я догадываюсь - что. Ты, видимо, считаешь, что виноват перед людьми и Богом в соблазнении неопытной юницы. Помолчи! Юница сама этого хотела, как мартовская кошка...
- И заблаговременно набила карманы презервативами...
- Помолчи, пожалуйста! - Она топнула ногой. - И поверь: для меня это было испытанием похлеще всех тех, что выпадали мне в жизни. А мне перепадало... Тебя бы в шкуру девочки-хромоножки хотя бы на денек-другой ты б взвыл, милый, - а я терпела. - Она вдруг решительно села к нему на колени. - Ты для меня много сделал, Байрон. Словами не передать. Очень много. Чтобы я не ощущала свою ущербность и все такое. - Она поцеловала его в висок. - Ты называл меня принцессой, дарил необыкновенные игрушки, читал книги... Нила требовала, чтобы я молилась на ночь, и я молилась: Господи, сделай так, чтобы Байрон поскорее приехал в Шатов! Чтобы взял меня на колени, прижал к себе, назвал принцессой... Поэтому то, что случилось между нами, не могло не случиться. Я и мысли не допускала, что женщиной меня сделает кто-нибудь, кроме тебя. Там, в машине, мне было неудобно, больно... а потом хорошо... - Она взяла его пахучей рукой за подбородок, посмотрела в глаза. - Ты - мой?
Он кивнул не раздумывая, потому что он, конечно же, лгал. У него не было никого, его не было ни у кого.
Неожиданно оттолкнув его, она спрыгнула на пол и снова уперла руки в бока.
- Тогда не смей спать с этой стервой Оливией!
- А с чего ты взяла...
- Я же не утверждаю, что ты с нею спал! - остановила она его. - Для меня ты - чуть ли не вся моя жизнь, и мне даже кажется, что я готова провести с тобой все оставленные тебе дни... сколько?
- Двести или триста, - ответил он. - Ты не выдержишь и недели. Я не шучу. Первым делом они хотят оттяпать мне ногу до колена. Дальше - больше, как подсказывает мне профессиональный инстинкт. Не думай об этом. И вообще постарайся перевести наши отношения в Past Perfect. В Plusquamperfekt. Это та же игра, только всерьез - вот и все. Что-то вроде дивертисмента со сменяющимися танцорами. На смену отплясавшим тотчас выскакивают другие, и никто в зале уже не вспоминает о предшественниках...
- Какую чушь ты несешь! - медленно проговорила она. - Ты сам себя должен презирать за эти слова. Дивертисмент! Ты глухой? Ты не понял, что ты для меня значил и значишь?
- Извини. - Он дернул себя за мочку уха. - Уши горят?
- Шут гороховый! - с облегчением рассмеялась Диана. - Сказывается отсутствие огневой поддержки, господин подполковник? У меня есть коньяк только не выпей все. - Сняв с полки две книги, извлекла из образовавшейся прорехи бутылку коньяка. - Кажется, настоящий. Мне врачи посоветовали капать его в кофе... у меня гипотония... можешь из горлышка - ведь не привыкать стать?
- Спасибо. - Он выпил. - Кажется, и впрямь не подделка. - Выпил еще. Слушай, юница, а за что ты так ненавидишь Оливию?
- Не только за то, что она на тебя смотрит так, словно ложкой ест. Вся ее жизнь в качестве мадам Звонаревой - темна, извилиста и, ты уж прости, омерзительна. Ну не верю я в случайную смерть ее мужа-калеки. Ну да, пьяная свекровь стреляет из ружья, и насмерть перепуганная Оливия бросается в Домзак, оставив мужа одного на берегу реки. Однако дед однажды проболтался, что инвалидная коляска стояла под самой стеной Домзака и следы колес к реке вели вдоль стены - впритык. Так что выстрел-то был - в небо, а не в Оливию, как она потом утверждала. Свекровь из своего окна и разглядеть-то их не могла - там же полуметровые подоконники. Все свидетели слышали выстрел, видели бегущую и визжащую Оливию, которую пришлось отпаивать с ложечки - так она перепугалась. А когда спохватились и бросились за ворота - инвалида и след простыл.
- Болтали про каких-то незнакомцев, якобы удиравших с острова по мосту...
- И растворившихся в воздухе. Дед еще, помню, смеялся: Надя стреляла холостыми патронами, сыну, инвалиду и пропойце, хватило ума задолго до того случая разрядить патроны, оставив в них только порох да пыжи.
- По-твоему, Оливия организовала убийство мужа? - Байрон с удовольствием сделал глоток коньяка. Ему стало жарко. - Наемные убийцы и все такое? В Шатове?
- Мне почему-то кажется, что это сделала не она, - спокойно возразила Диана, вновь берясь за расческу. - Но ведь сюжет развивался. Дед купил ей дом неподалеку от "Марса", в котором Оливия прожила почти год. Это тебе известно. Но вот чего ты не знаешь, великий сыщик: прожила она там вовсе не одна, а с Татой. Шатов - город небольшой, поэтому такие тайны здесь - секрет Полишинеля. Одинокий вдовец Тата, создавший небольшую, но небедную ликеро-водочную фирму, частенько вечерами навещал безутешную вдову Оливию. Оставался у нее ночевать. Чем уж она там занималась со слюнявым стариком можно только догадываться.
- Старики разные бывают...
- У Таты было страшно больное сердце, это факт. Возможно, Оливия выступала в роли сестры милосердия, больничной сиделки... Но, когда Тата умер, вдруг оказалось, что все свои акции он завещал Оливии. После похорон многие потом судачили о его сыновьях и внуках, которые недели две дико пьянствовали в своем казино и всячески, мягко скажем, поносили Оливию. А еще сильнее - Андрея Григорьевича Тавлинского, старинного знакомого Таты, который подложил ему свинью - Оливию. Результат-то налицо: блокирующий пакет акций водочного завода оказался в руках Тавлинских, а Оливия и еще двое из компании Тавлинских - в совете директоров водочного завода. Если же муниципалитет, то есть мэр, обязанный своим вторым сроком исключительно Тавлинскому, отдаст в частные руки - в руки все той же Оливии Звонаревой свой пакет акций, то Тавлинские установят полный контроль над производством крепких напитков в городе и районе, а вдобавок могут - и смогут - дать хорошего пинка под зад всем Татиным отпрыскам. Бизнес, Байрон, он и в Шатове бизнес.
- Привет! - Он сел за руль. - Что читаем?
- Что придется, - ответила Диана. - От тебя опять как из винной бочки...
Она бросила книгу на заднее сиденье.
Он оглянулся: "Нарцисс и Гольмунд" Гессе.
- Цыц, принцесса, - весело отозвался он, запуская двигатель. - Домой или куда-нибудь?
- Домой неохота: Нила как убитая ходит, остальные еще не вернулись. А давай-ка я лучше за руль сяду, а? От греха подальше.
Пожав плечами, Байрон вышел из машины и сел на пассажирское место.
Диана с места газанула на всю катушку.
- Чего машину не запираешь? Здесь хоть и не Москва, но сопрут - ахнуть не успеешь. - На развилке не раздумывая свернула направо - к центральной площади. - Ты к бабушке ходил?
- И к отцу. Поехали на мост - оттуда вид хороший. - Он хлебнул из горлышка, потянулся. - Хорошо здесь!
- Наездами - да.
- Ты мои подарки успела разобрать? Извини, хотел сам преподнести, да вот... Книги, диски, кассеты...
- Спасибо, разобрала. Вот только когда читать все это - не знаю. Байрон, я же в Высшую школу экономики поступила.
- Во страсть! - с восхищением проговорил он. - В святая святых экономического либерализма. За тебя, принцесса! Я рад, правда. - Он снова глотнул. - Но зачем тогда тебе Шатов?
- Там видно будет...
- Дед успел подкинуть тебе на учебу, жилье и так далее? А то не стесняйся: у меня хватит. - Допил виски и закрутил пустую флягу пробкой.
- Майя Михайловна говорит, что ты и в Москве киряешь, как бешеный. Когда ж ты успеваешь на бирже играть? Кстати, как ты вообще в это дело ввязался? Ты мне никогда про это не рассказывал.
Байрон закурил, опустив боковое стекло.
- Друзья помогли. Вместе служили в Афганистане, потом встречались - они в столице осели. Не то чтобы не разлей водой, но раза два-три в год встречались. Артем экономический закончил, сейчас в одной суперкомпании начальником департамента. Аршавир тоже где-то учился после армии, служил в КГБ, сейчас в какой-то информационно-аналитической фирме командует. Но, судя по всему, эта фирма - явная "дочка" ФСБ. Что-то вроде экономической разведки и контрразведки. Когда я из прокуратуры ушел, предложили мне в консалтинговую фирму пойти. Шахматно-юридические этюды решать. И бабки неплохие, и все прочие условия... Но, видишь ли, я пятнадцать лет занимался чистой уголовкой: убийства, дедовщина, хищения оружия и так далее. Надо было, по сути, переучиваться, а значит, начинать с нулевой должности. Я же, как тебе, может быть, известно, человек высокомерный... ну, не сложилось... Вот тут ребята и помогли. Артем и Аршавир. Биржевые-то хитрости я быстро освоил - на полулюбительском уровне, конечно, - но им и этого оказалось достаточно...
- Они были твоими инсайдерами, - догадалась Диана. - Шпионами!
- Что-то вроде. Они наводили меня на компанию, которая разогревает акции почти что на пустом месте, и подсказывали, когда эти акции покупать свально, а когда разом продавать. Но это - случай. А чаще рутинная слежка за курсом, открытые позиции, короткие позиции, стоп-лоссы, фьючерсы и прочая мутота. Я и до сих пор по-настоящему не осовоил этот словарь. Любой двадцатилетний мальчишка-биржевик даст мне сто очков вперед. Дед помог стартовым капиталом, да у меня еще от продажи старой квартиры кое-что оставалось, так что играл я не с пустыми руками. Для Артема с Аршавиром это было благотворительностью, разумеется, а для меня - двадцать-тридцать тысяч в месяц. Впрочем, бывало и меньше, но редко...
- На виски хватает.
- Миленькая, биржевые торги начинаются в половине одиннадцатого утра, поэтому я успевал к тому времени выпить, отоспаться, еще раз выпить, вздремнуть, принять душ, позавтракать и сделать первый звонок брокеру. А вечерами - книги или видео. В последнее время чаще видео, чем книги.
Медленно проехав по мосту, Диана свернула с шоссе на узкую грунтовую дорогу, пролегавшую через рощу (деревья карабкались на холм, голую вершину которого занимали двухэтажные дома), и вскоре остановилась.
Байрон снова закурил.
- После Афгана я чувствовал себя этаким Растиньяком - Москва лежала у моих ног. Я читал Карабчиевского, Плевако, Александрова и Кони, я читал Достоевского и запрещенного Набокова - "Дар"... Я считал, что непременно завоюю мир - во всяком случае, мой мир - тот огромный кусок хорошей, правильной, если угодно - праведной, интересной жизни. Я ни секунды в этом не сомневался даже после матримониальных моих неудач - ну их к черту! Невзирая ни на что я был твердо уверен в себе, в том, что я - лучший. И Чечня подхлестнула меня, повела, хотя, конечно, нас, военных следователей, ненавидели все - и солдаты, и офицеры с генералами, и местные. Я дышал полной грудью, принцесса. По инерции все эти чувства, ощущение личного могущества и значимости не оставляли меня и после того, как я потерял ногу... Но жизнь - как, впрочем, и следовало ожидать, оказалась стократ сильнее меня. И безжалостнее. Я не жалуюсь. Я отношусь к тому разряду отчаявшихся людей, которые считают, что жаловаться - ниже их достоинства. Занятие бесприбыльное и унизительное.
- Ты отчаялся? - тихо спросила Диана, прижимаясь к нему плечом. Отчаялся, заметался - и запил. Только не подумай, что я осуждаю тебя.
- Отчаялся, - тупо повторил он. - Если из года в год вкалываешь, как проклятый, и ловишь от этого настоящий кайф - куда там алкогольному! - а потом вдруг все обваливается... Все, понимаешь? - Он достал из бардачка еще одну фляжку, выпил, глядя перед собой незрячими глазами. - У меня вдруг появилась бездна свободного времени. Пока я валялся по госпиталям... а потом - эти вечера... Перебираешь прошлую жизнь: были жена с сыном потерял, и потерял безвозвратно. Сожалею об этом? И вдруг понимаешь: уже не сожалею. Ужас. Вот это и есть ужас: когда думал, что не сможешь без них прожить, а оказалось - еще как можешь. О второй жене и не говорю: она мне изменила, тут все ясно. Но ведь поначалу какая обида была! Кому изменила? Мне. Самому-рассамому - мне, единственному...
- Обними меня... вот так, рукой...
- А? Да, спасибо, малыш. - Он снова приложился к фляжке. - Много свободного - по-настоящему свободного времени, которого обычно офицер попросту лишен...
- Но ты же не в казарме жил - подъем, отбой...
- Это не имеет значения. Я служил. Более или менее строгий распорядок дня, дежурства, командировки - а я любил ездить в командировки, опасность это когда я попал в группу, работавшую по Чечне... И вдруг время свалилось на меня, как камень. Пока вкалываешь с утра до вечера, а иногда и сутками напролет, время - это ты и есть. Оно не просто шагает рядом, в ногу, - оно и есть твоя жизнь, размеренная и безотлагательная. А потом вдруг - обрыв. И время, продолжая оставаться тобою, превращается в щелочь. Я где-то читал, что тайком расстрелянного Берию растворили в щелочи, чтобы и косточки ни одной не осталось... Вот и со мною происходит что-то подобное. Щелочь исподволь разъедает меня, пока от меня не останется ничего. Ни-че-го. Душа? Но я не верю в Бога. А больше и нечему уцелевать. Ты будешь смеяться, но я вдруг начал задумываться о смысле жизни. В сорок-то лет! Какого рожна я жил, думал, любил и ненавидел, стремился к чему-то, мечтал... Ну, конечно, какое-то время обо мне будут вспоминать родные, друзья, но и они забудут такова жизнь. Я подарил тебе одну книжку - Гессе... У меня хорошая память. Обрывок одной фразы, извини, что называется, просто врезался в память... Что-то вроде: реализуя себя, человек, каков бы он ни был, совершает высшее и единственно разумное деяние, на какое он только способен. На грани банальности! Но фразы вроде этой бьют по нервам, если человек только об этом и думает... Что такого я реализовал или должен реализовать, чтобы сказать себе: да, я совершил высшее и единственно разумное деяние, на какое я только был способен? Что? Неужели - ничего? Что останется после щелочи? Я пытался махнуть рукой на всю эту муть, пытался и пытаюсь забыться... но чем меньше времени остается, тем больше, черт подери, об этом думаешь!
- Я случайно подслушала разговор деда с Майей Михайловной о твоей болезни... извини...
- Ну а если б не болезнь? Все равно - щелочь. Щелочь. Сволочь. - Он помолчал. - Сейчас я сидел у могилы отца... он столько несчастий принес матери... да и мне... но я сейчас неспособен винить его в этом! Пытаюсь - и не могу. Физически - не могу. Потому что я одинок. Это не жалоба турка, это - констатация факта.
- И никого рядом?
- Если ты про женщин, то это в Москве не проблема. Обычно я пользуюсь услугами одного агентства...
- Я не про женщин, а вообще - про людей.
- Деда убили, и вдруг оказалось, что ближе человека у меня и не было. Палач, тюремщик, убийца... может быть, вор... не знаю! Мы разговаривали с ним всю ночь, и я понял: он тоже - в щелочи. Но у него под рукой оказался я, и он попросил последнего близкого ему человека прикончить его... расстрелять... Сейчас я понимаю, что не смог бы этого сделать. Разбудить его, как он просил, поздороваться и пустить пулю ему в висок. Таков план. Такой план можно доверить только ближайшему из людей. Тому, кому безусловно доверяешь. Он одного не учел: я тоже в щелочи. По уши. И если б я его застрелил, я остался бы совершенно один. Потому-то я и не ответил согласием, потому-то и тянул время, потому-то внутренне уже решил, что не стану этого делать. И вдруг - на тебе! Кто-то вмешался, кто-то посмеялся над нашими мучениями, нашими тайнами, над всей нашей прежней и будущей жизнью! Знать бы - кто...
Он откинулся на сиденье.
Диана поцеловала его в щеку. Потом за ухом. Потянулась к губам.
Байрон медленно растянул дрожащие губы в улыбку.
- Принцесса, ты решила пожалеть меня... а этого делать не надо... милая, не надо!
Она прижалась своими теплыми губами к его губам, что-то промычала. Стала нервно шарить руками по его телу. Он с силой оторвал ее от себя, посадил на колени.
- Диана!..
Взгляд ее был мутен, губы шевелились.
Байрон бережно поцеловал ее в сухие губы. Она облизнула его губы языком.
- Я не буду потом сожалеть о том, что по пьянке разжалобил и соблазнил юную девушку? - пробормотал он, расстегивая ее блузку. - Воспользовался гад моментом, чтобы... ну чтобы...
- Можешь потом заплатить мне... - Она торопливо расстегнула джинсы. Как своим проституткам... Чертовы джинсы! Сто баксов... или сколько они берут? Да отдай ты мне эту бутылку! - Глотнула из горлышка, бросила бутылку в открытый бардачок, закашлялась. - У меня трусики уже мокрые... - Торопливо всунула ему в руку пакетик. - Но сперва надень это... пожалуйста, прошу тебя...
Они вернулись домой, когда грозовые тучи уже закрыли все небо над Шатовом, и въехали во двор, уже усыпанный еловым лапником, через незакрытые ворота с первыми каплями дождя.
Створки парадной двери были распахнуты настежь и подперты стульями, и даже со двора были видны колеблющиеся огоньки свечей, угол гроба, лаково вспыхнувший при внезапном блеске молнии. Кто-то - кажется, Нила - принялся наглухо закрывать плотные шторы в гостиной.
- Может, черным ходом пройдем? - предложила Диана. - Не по себе как-то...
Байрон, мотнув головой, взял ее за руку и повел по парадной лестнице.
Зеркало в большой прихожей было закрыто черной тканью. И длинный стол, на котором установили гроб, был застелен такой же тканью. Гроденапль, вспомнил вдруг Байрон, из такой материи шили архиерейское облачение. "Да какой, черт возьми, гроденапль! - одернул он себя с досадой. - Зауряднейший какой-нибудь сатин".
В зале было довольно многолюдно. Байрон узнал дядю Ваню, стоявшего бок о бок с какой-то женщиной в черном платке (наверное, Лиза, жена), и, выпустив руку Дианы ("Подойди к бабушке", - шепотом велел ей), протолкался через толпу, чтобы поздороваться с ним.
Дядя без слов обнял Байрона, потянул носом слезу - от него пахло перегаром - и так же безмолвно отступил на полшага, чтобы представить свою жену. Она что-то пробормотала, едва взглянув на Байрона, перекрестила его и снова опустила голову. "А она мила, - подумал Байрон. - Кто все эти люди?"
Мать сидела в кресле, задвинутом в угол за камин, с раскрытой книгой на коленях, на которую падал свет торшера, сверху принакрытого черным платком. Возле нее сидела на корточках Диана, и Майя Михайловна ей явно выговаривала. Увидев Байрона, девушка встала и пошла через толпу к лестнице, ведущей наверх. Байрон поцеловал мать в лоб, потом в щеку. Толстая книга у нее на коленях оказалась Библией со множеством закладок.
- Воском пахнет, - пробормотал он. - Ты не мерзнешь?
- Где вас носило? - не повышая голоса, спросила Майя Михайловна. - Твой мобильник не отвечал. Его привезли уже три часа как, а тебя все нет и нет...
- На кладбище был. Мобильник отключил - хотелось побыть одному.
- Подойди к нему, а потом можешь прилечь - на тебе лица нет. Да, кстати, налей дяде Ване чего-нибудь... похмельем истерзался, бедолага, я же вижу, а попросить не попросит - стесняется. Надеюсь, после рюмки водки он не станет тут паясничать. - И повторила, словно убеждая кого-то: - Не станет.
Байрон подошел к изголовью гроба. Тело старика было укрыто до подбородка. Лицо было подкрашено и припудрено и пахло дешевой парфюмерией, перебивавшей запах горячего свечного воска. Байрон поцеловал деда в лоб, перекрестился. Люди вокруг невнятно зашептались, закрестились. Поверх голов Байрон увидел каких-то мужчин и женщин, которые в прихожей складывали зонты и приводили в порядок одежду.
- Татищевы приехали, - прошептал кто-то за спиной. - Всем семейством...
Байрон прошел через толпу - люди торопливо расступались перед ним - и взял дядю Ваню под руку.
- На пять минут, - шепнул он его жене. - Пойдем-ка.
В кухне никого не было, но горел свет и стол был накрыт - закуски, откупоренные бутылки, граненые рюмки. Байрон достал из подвесного шкафчика два высоких стакана, налил оба доверху, кивком пригласил дядю Ваню присоединяться. Выпили не чокаясь.
- Закусывай, - сказал Байрон. - Тут буженина... вот рыба...
- Сыт я, Байрон. Ты мне еще одну налей - и я пойду. - Он хихикнул. - Со вчерашнего похмелье, понимаешь? Майя не заругается?
Байрон наполнил его стакан.
- Не заругается. Что в городе-то говорят?
Дядя Ваня медленно выпил, схватил бутерброд, понюхал и положил на скатерть.
- Говорят разное, но чаще всего Татищевых вспоминают. Другие бандиты не в счет, а этим дед дорогу перешел - так уж перешел.
- Это с ликеро-водочным заводом?
- Конечно, а как же: такие деньжищи! Да вдобавок своих людей к ним подсадил... Оливию, скажем... Я в этом не разбираюсь, но, похоже, это и стало последней каплей. - Он с улыбкой посмотрел на бутылки с водкой. - Нет, пока - хватит. Не то наберусь, как зюзя. Ты бы зашел как-нибудь в гости к нам... Или дела в Москве? Если дела, то, конечно... а то зашел бы...
- Зайду. А ты иди к своей благоверной - заждалась. Еще встретимся.
Дядя Ваня, кивая и улыбаясь, задом вышел из кухни, напоследок перекрестив племянника.
Байрон досадливо сморщился. "Не станет паясничать, - вспомнил он слова матери. - Юродивым совсем стал. А быстро с дедом в больнице разобрались. Утром забрали - вечером вернули. А чего там? Осмотр тела, разрез по Шору, голову пришить - выноси готовенького. Послезавтра похороны. Неужто здесь и поминки устроят? Вся улица котлетами провоняет...".
После душа он выпил холодного зеленого чая - одной заварки - и поднялся в свою комнату. Приоткрыл дверь на галерею, впустив вместе со свежим воздухом шум разошедшегося дождя, включил ночник и лег под одеяло, закинув руки за голову. Щиплющий пот разъедал тело, сердце колотилось. Стоило закрыть глаза, как дала о себе знать натруженная ходьбой культя. Он попытался сосредоточиться на мыслях о Диане, но перед глазами встали два черных обелиска на кладбище, всплыло мятое лицо хихикающего дяди Вани, вспомнился твердый, как голая кость, дедов лоб, запах дешевой парфюмерии, источаемый мертвым телом, тьма, рассеиваемая огоньками свечей, люди, торопливо целующие нательные крестики, прежде чем сунуть их в рот, рослые солдаты в зимних шапках, чайники со спиртом на столе, прислоненном к монастырской стене, свет прожектора, обжигающая голые ступни земля, надвигающийся светлым проемом кирпичный сарай, освещенный внутри низко висящими керосиновыми лампами, винтовки, запах жженого пороха, исклеванная пулями стена, лязганье затворов, какой-то странный слитный шум, стена рушится, разваливаясь на куски, и он падает лицом вперед, больно ударяясь лбом о какой-то выступ...
Байрон сел, с трудом расцепил склещившиеся челюсти и только после этого перевел дыхание. Открыл глаза. Передернулся всем телом: холодно.
В стенном шкафу он нашел темные брюки, два пиджака, стопку рубашек и свитеров. Обрадовался: было во что одеться потеплее.
Откупорил бутылку рома, плеснул на донышко стакана, выпил. Закурив, взялся за шкатулку, которая хранилась в сейфе. Сорвал сургучную печать. Вся шкатулка была доверху набита плотными конвертами, надписанными четким почерком старика Тавлинского: "Б.Г.Тавлинскому", "Д.А.Т-Черняевой", "Н.Ф.Ступицыной", "М.М.Тавлинской", "И.А.Тавлинскому", "О.И.Тавлинской". Никто не забыт. И на каждом конверте в углу пометка - "лично".
Самым толстым оказался конверт, адресованный Байрону. Он спрятал его в тумбочку. Остальные сложил стопкой на узком столе, придвинутом к противоположной стене.
В шкатулке остались лишь дедовы награды - каждый орден, каждая медаль обернуты синей бумагой - да завернутая в холстинку иконка - Богоматерь с младенцем, у которого на правой руке были судорожно искривлены пальцы. На крестное знамение это мало похоже. Кривые пальчики. Живописца нельзя было отнести к разряду мастеров своего дела. Какой-нибудь крепостной богомаз, может быть, инвалид, пригретый богомольной барыней за искорку таланта. Взгляд Богородицы жив и выразителен. Только вот нос толстоват, вопреки византийскому канону, да губы слишком натурально сложены в улыбку. Может, с барыни и писал. Или с ее дочери. Скорее портрет, парсуна, чем икона. А вот у малыша лицо странноватое: детский лобик, младенческий подбородок, щечки в ямочках - и вдруг эти набрякшие старческие подглазья, глаза выкачены и взгляд - болезненно-строг и как будто слегка растерян. Байрон перевернул иконку - на обороте - только дата: 1799 году по РХ.
Дверь в комнату Дианы была заперта. Байрон снова постучал. Подождал, вертя в руках конверт со странной надписью "Д.А.Т-Черняевой" (откуда взялась эта Т и что бы это значило?), поднял руку, но в третий раз стучать не потребовалось: Диана в банном халате и с феном в руках стояла на пороге, вопросительно глядя на нежданного - он это почувствовал - гостя.
- Указом от 1718 года Петр Великий запретил писать, запершись в комнате, - попытался пошутить он. - Это тебе. От деда.
- Я принимала душ. Проходи. - Она посторонилась. - Э, да ты, кажется, почти трезв!
Хмыкнув, он огляделся. Комната была прямоугольной, перегороженной книжными стеллажами, за которыми можно было разглядеть тахту и включенный ночник. В передней же части помещения главное место занимал компьютер с включенным монитором, офисное кресло с подголовником. Обе стены заняты книжными шкафами, один из которых - с откинутой панелью - играл роль секретера.
Диана вытащила из-под секретера табурет. Конверт, встряхнув, бросила на клавиатуру компьютера.
Байрон сел, упершись руками в колени.
Диана взялась за расческу.
- В детстве ты была рыжей и косоглазой, как жена Пушкина, - сказал он. - Une madonne louche et rousse.
- Помню, как меня таскали к окулисту. - Она бережно провела расческой по каштановым волосам. - Все образовалось к лучшему. Как и с ногой. Хотя и пришлось претерпеть немало, зато сейчас я даже не хромаю. Кажется.
- Ничуть!
- Врачи посоветовали мне побольше ходить пешком... Как ты думаешь, что в этом конверте?
- Не знаю. Может, ключ от квартиры. Банковская карточка. Документы на квартиру где-нибудь в районе Чистых Прудов - поближе к месту учебы. Или просто напутствие... Бог весть! Он всем оставил по письму, а меня определил в письмоноши. Только я не понял, что означает буква Т перед твоей фамилией. Секрет?
- Получая паспорт, я взяла фамилию Тавлинская-Черняева... - Она принялась расчесывать кончики волос. - Ты не знал? Дед был очень тронут...
- Могу вообразить... - промямлил Байрон. - А остальные? Ну мать...
- Моя родная мать, как и отец, сгинули, словно и не было их, так что их мнения просто не существует в природе. Остальные приняли как должное... кроме Оливии... - Отшвырнув расческу, она остановилась перед ним, уперев руки в бока. - Ты ведь не затем пришел, чтобы разгадать тайну буквы Т. Тебя что-то терзает, и я догадываюсь - что. Ты, видимо, считаешь, что виноват перед людьми и Богом в соблазнении неопытной юницы. Помолчи! Юница сама этого хотела, как мартовская кошка...
- И заблаговременно набила карманы презервативами...
- Помолчи, пожалуйста! - Она топнула ногой. - И поверь: для меня это было испытанием похлеще всех тех, что выпадали мне в жизни. А мне перепадало... Тебя бы в шкуру девочки-хромоножки хотя бы на денек-другой ты б взвыл, милый, - а я терпела. - Она вдруг решительно села к нему на колени. - Ты для меня много сделал, Байрон. Словами не передать. Очень много. Чтобы я не ощущала свою ущербность и все такое. - Она поцеловала его в висок. - Ты называл меня принцессой, дарил необыкновенные игрушки, читал книги... Нила требовала, чтобы я молилась на ночь, и я молилась: Господи, сделай так, чтобы Байрон поскорее приехал в Шатов! Чтобы взял меня на колени, прижал к себе, назвал принцессой... Поэтому то, что случилось между нами, не могло не случиться. Я и мысли не допускала, что женщиной меня сделает кто-нибудь, кроме тебя. Там, в машине, мне было неудобно, больно... а потом хорошо... - Она взяла его пахучей рукой за подбородок, посмотрела в глаза. - Ты - мой?
Он кивнул не раздумывая, потому что он, конечно же, лгал. У него не было никого, его не было ни у кого.
Неожиданно оттолкнув его, она спрыгнула на пол и снова уперла руки в бока.
- Тогда не смей спать с этой стервой Оливией!
- А с чего ты взяла...
- Я же не утверждаю, что ты с нею спал! - остановила она его. - Для меня ты - чуть ли не вся моя жизнь, и мне даже кажется, что я готова провести с тобой все оставленные тебе дни... сколько?
- Двести или триста, - ответил он. - Ты не выдержишь и недели. Я не шучу. Первым делом они хотят оттяпать мне ногу до колена. Дальше - больше, как подсказывает мне профессиональный инстинкт. Не думай об этом. И вообще постарайся перевести наши отношения в Past Perfect. В Plusquamperfekt. Это та же игра, только всерьез - вот и все. Что-то вроде дивертисмента со сменяющимися танцорами. На смену отплясавшим тотчас выскакивают другие, и никто в зале уже не вспоминает о предшественниках...
- Какую чушь ты несешь! - медленно проговорила она. - Ты сам себя должен презирать за эти слова. Дивертисмент! Ты глухой? Ты не понял, что ты для меня значил и значишь?
- Извини. - Он дернул себя за мочку уха. - Уши горят?
- Шут гороховый! - с облегчением рассмеялась Диана. - Сказывается отсутствие огневой поддержки, господин подполковник? У меня есть коньяк только не выпей все. - Сняв с полки две книги, извлекла из образовавшейся прорехи бутылку коньяка. - Кажется, настоящий. Мне врачи посоветовали капать его в кофе... у меня гипотония... можешь из горлышка - ведь не привыкать стать?
- Спасибо. - Он выпил. - Кажется, и впрямь не подделка. - Выпил еще. Слушай, юница, а за что ты так ненавидишь Оливию?
- Не только за то, что она на тебя смотрит так, словно ложкой ест. Вся ее жизнь в качестве мадам Звонаревой - темна, извилиста и, ты уж прости, омерзительна. Ну не верю я в случайную смерть ее мужа-калеки. Ну да, пьяная свекровь стреляет из ружья, и насмерть перепуганная Оливия бросается в Домзак, оставив мужа одного на берегу реки. Однако дед однажды проболтался, что инвалидная коляска стояла под самой стеной Домзака и следы колес к реке вели вдоль стены - впритык. Так что выстрел-то был - в небо, а не в Оливию, как она потом утверждала. Свекровь из своего окна и разглядеть-то их не могла - там же полуметровые подоконники. Все свидетели слышали выстрел, видели бегущую и визжащую Оливию, которую пришлось отпаивать с ложечки - так она перепугалась. А когда спохватились и бросились за ворота - инвалида и след простыл.
- Болтали про каких-то незнакомцев, якобы удиравших с острова по мосту...
- И растворившихся в воздухе. Дед еще, помню, смеялся: Надя стреляла холостыми патронами, сыну, инвалиду и пропойце, хватило ума задолго до того случая разрядить патроны, оставив в них только порох да пыжи.
- По-твоему, Оливия организовала убийство мужа? - Байрон с удовольствием сделал глоток коньяка. Ему стало жарко. - Наемные убийцы и все такое? В Шатове?
- Мне почему-то кажется, что это сделала не она, - спокойно возразила Диана, вновь берясь за расческу. - Но ведь сюжет развивался. Дед купил ей дом неподалеку от "Марса", в котором Оливия прожила почти год. Это тебе известно. Но вот чего ты не знаешь, великий сыщик: прожила она там вовсе не одна, а с Татой. Шатов - город небольшой, поэтому такие тайны здесь - секрет Полишинеля. Одинокий вдовец Тата, создавший небольшую, но небедную ликеро-водочную фирму, частенько вечерами навещал безутешную вдову Оливию. Оставался у нее ночевать. Чем уж она там занималась со слюнявым стариком можно только догадываться.
- Старики разные бывают...
- У Таты было страшно больное сердце, это факт. Возможно, Оливия выступала в роли сестры милосердия, больничной сиделки... Но, когда Тата умер, вдруг оказалось, что все свои акции он завещал Оливии. После похорон многие потом судачили о его сыновьях и внуках, которые недели две дико пьянствовали в своем казино и всячески, мягко скажем, поносили Оливию. А еще сильнее - Андрея Григорьевича Тавлинского, старинного знакомого Таты, который подложил ему свинью - Оливию. Результат-то налицо: блокирующий пакет акций водочного завода оказался в руках Тавлинских, а Оливия и еще двое из компании Тавлинских - в совете директоров водочного завода. Если же муниципалитет, то есть мэр, обязанный своим вторым сроком исключительно Тавлинскому, отдаст в частные руки - в руки все той же Оливии Звонаревой свой пакет акций, то Тавлинские установят полный контроль над производством крепких напитков в городе и районе, а вдобавок могут - и смогут - дать хорошего пинка под зад всем Татиным отпрыскам. Бизнес, Байрон, он и в Шатове бизнес.