Чернов Юрий. Судьба высокая 'Авроры'

   Поводом для торжеств явились присвоение командиру батальона Марии Бочкаревой офицерского звания и вручение ударному батальону боевого знамени.
   Для встречи с Керенским остриженным воительницам, очевидно, в последнюю минуту выдали новое обмундирование. Подогнать его как следует не успели. Гимнастерки на ударницах сидели мешковато. Интендантские штаны, сшитые без учета особенностей женской фигуры, подчеркивали нелепость экипировки.
   Во время церемониального марша одна ударница слишком рьяно вскидывала правую ногу. Это не обошлось без последствий - размоталась обмотка. Пока ударница, наклонившись, возилась с обмоткой, строй сбился, забуксовал на месте.
   Бочкарева, увешанная медалями, метнула на виновницу взгляд. На лице командирши - грубом, почти мужском, с волевыми складками и тяжелой челюстью - обозначилось выражение холодной жестокости.
   Говорили, что Бочкарева тяжела на руку, что режим в батальоне каторжный: подъем в пять утра, занятия до девяти вечера, сон на голых досках, повиновение беспрекословное...
   Замыкая строй, на левом фланге, грузно топая, шла широкобедрая, грудастая баба. Иначе не назовешь - именно баба. Грудь распирала натянутую до предела гимнастерку. Подходящих брюк в интендантстве, видимо, не нашлось, и она вышагивала по площади в черной юбке, с трудом вскидывая толстые ноги в коричневых чулках.
   Генерал Половцев морщился, как от боли. Его адъютант - молодой поручик - беззастенчиво улыбался. Керенский, стоявший на трибуне с торжественно-каменным лицом, приложил носовой платок, словно хотел чихнуть.
   Дальше все шло гладко. Батальону вручили знамя, Марии Бочкаревой портупею, шашку и револьвер. Она обнажила сверкнувшее лезвие шашки, поцеловала его и, опустившись на колено, церемонно поклонилась.
   Керенский благословил ударный женский батальон смерти на подвиг. И колонна, замыкаемая могучим "солдатом" в черной юбке, под звуки оркестра покинула Исаакиевскую площадь.
   Этот фарс, разрекламированный в газетах как высшее проявление патриотизма, оставил у Поленова горчайший осадок. И сегодня, когда Маслов прочитал стихи "Герой и вождь! России светлый гений!..", когда Соколов воскликнул: "Прекрасный пол славит Керенского", Лев Андреевич не сдержался:
   - Боже мой, как при таких вождях наше отечество до сих пор не провалилось в тартарары?!
   Он произнес эту фразу негромко, но все ее слышали, и Демина поразило: здесь говорят открыто о чем угодно; и еще больше его поразило, что особой реакции эти слова не вызвали, были восприняты как само собой разумеющееся.
   - Он и швец, он и жнец, - продолжил разговор Соколов, - и полководец, и флотоводец. Вчера Рига, сегодня Моонзунд, завтра в Москву сбежать с правительством захочет...
   Едва был упомянут Моонзунд, в салоне заговорили все одновременно. Морские дела касались каждого особенно близко.
   - "Слава"{22} н-на дне, - мрачно констатировал Борис Францевич Винтер.
   - Попробуйте повоюйте, - буркнул доктор. - На два наших линкора десять немецких! Случайно, думаете, бинтов у нас не хватает?..
   Винтер вздохнул:
   - Скоро и нам выходить...
   Никто не сомневался, что "Аврора" стоит у стенки Франко-русского завода последние дни. Малышевич заявил: "Машины к плаванию готовы, хоть сегодня пар подымем".
   Неясно было другое: куда направят крейсер?
   - Как куда?! - не разделял общих сомнений доктор. - Вернемся в свою бригаду{23}. Разве кто-нибудь намерен этому воспрепятствовать?
   Доктору не ответили. Собственно, никто и не смог бы ответить. Обстановка складывалась крайне противоречивая, неустойчивая. Почва из-под ног властей уходила. О ближайшем будущем можно было только гадать.
   Приказы Адмиралтейства ни в Кронштадте, ни в Гельсингфорсе реальной силы не имели. Сплошь и рядом их отменял Центробалт. Еще свежа была в памяти офицеров история с начальником 2-й бригады крейсеров капитаном I ранга Модестом Ивановым{24}.
   Не дождавшись ответа, доктор склонился над страницами журнала "Солнце России". Соколов сел к роялю. Гибкие пальцы легко и привычно побежали по клавишам.
   Каждый погрузился в себя, словно никакого разговора перед этим не было. Демин тоже задумался, вспоминая неторопливую проповедь Новицкого и резко изменившееся, ставшее злым его лицо, когда он заговорил о "посудине", которую надо как можно скорее "вытолкнуть из Петрограда".
   В дверях появился Эриксон. Он обвел взглядом офицеров, отыскал глазами Винтера:
   - Меня и вас, Борис Францевич, срочно вызывают в Адмиралтейство.
   Офицеры переглянулись. Когда стихли шаги, Соколов опустил крышку рояля, поднялся:
   - Ну вот, кажется, начинается...
   Этот поединок приближался с неотвратимой неизбежностью. Собственно, не поединок, точнее, противоборство двух разных позиций.
   Эриксон вошел в судовой комитет, остановился у стола, сказал:
   - Есть новости.
   Хотя лицо командира крейсера, с двумя косыми складками от носа к подбородку, окаймленное красновато-рыжими волосами, было, как всегда, сурово и непроницаемо, Белышев почувствовал: Эриксон возбужден.
   Выдвинув из-за стола стул и поставив его рядом с Петром Курковым, Белышев пригласил Эриксона сесть.
   Эриксон с секунду колебался. Видимо, он хотел выложить все, с чем пришел, стоя, как бы соблюдая дистанцию между ним, командиром крейсера, и судовым комитетом, и тут же уйти. Но что-то помешало ему так поступить, и после едва заметной заминки он сел на предложенный стул.
   Судовой комитет, избранный в сентябре 1917 года, выполнял волю большевиков, а команда подчинялась судовому комитету безраздельно.
   Узнав об этом, на крейсере "Россия" собрались матросы всей бригады, а также представители подлодок и линкоров и приняли резолюцию: "Капитану I ранга Модесту Иванову предложить остаться начальником бригады, а всякого вместо него назначенного другого выбросить за борт". После победы Октября В. И. Ленин вызвал в Смольный М. Иванова и беседовал с ним. Впоследствии М. Л. Иванов сыграл видную роль в организации Военно-Морского Флота Советской республики.
   Командир крейсера оказался в щепетильном положении: формально он руководил жизнью корабля, на практике все его принципиально важные приказы нуждались в согласовании с судовым комитетом. Даже секретная переписка с Адмиралтейством и командующим флотом контролировалась.
   Эриксон прежде едва знал Александра Белышева - невысокого, негромкоголосого матроса, с мягкой улыбкой, немного даже застенчивого, и не предполагал, что, став председателем судового комитета, он обретет такую непререкаемую власть на корабле. Его душевная деликатность и неизменный такт в отношении с командиром крейсера не мешали ему, едва дело касалось существенных проблем в жизни команды, становиться неуступчивым, твердым, бескомпромиссным.
   Помимо Белышева в каюте сидел унтер-офицер Курков, член судового комитета, избранный матросами в Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов. Волевые, сомкнутые губы Куркова, дерзкий взгляд и резко повернутое к Эриксону лицо не вызывали сомнений в том, с какой решимостью он будет стоять на своей позиции.
   Дело было, разумеется, не только и не столько в личных качествах тех или иных людей. Суть была в другом: лейтенант Эриксон как офицер присягал на верность Временному правительству. Керенский ввел смертную казнь за невыполнение боевых приказов. А судовой комитет выполнял лишь указания Центробалта, не признававшего власти Временного правительства.
   Большое, угрюмое лицо Эриксона чуть дрогнуло:
   - Я получил приказ штаба вывести корабль в море.
   Он сказал это буднично, спокойно, ничем не обнаружив внутреннего накала.
   - После ходовых испытаний "Аврора" соединится со своей бригадой, пойдет в Гельсингфорс.
   - Без согласия Центробалта приказ штаба выполнять не будем, - ответил Белышев.
   - Приказ есть приказ, - возразил Эриксон. - Если я его не исполню... Он замолчал, оборвав фразу.
   - Запросим Центробалт, - сказал Курков.
   - Ну что ж, запросите.
   Эриксон. резко встал и пошел к выходу.
   Без малого год стояла "Аврора" у стенки Франко-русского завода. Далеким прошлым казались те дни, когда беструбая палуба, заметенная снегом, загроможденная ящиками и железными листами, озарялась синими вспышками электросварки.
   Теперь крейсер обрел боевой облик. Высоко взметнулись стройные мачты, поднялись одна за другой могучие трубы, готовые вот-вот жарко задышать. Корабль ощетинился стволами орудий, до поры затаившими свой громовой голос.
   Строгие линии "Авроры", удивительная соразмерность всех ее частей, союз поэзии и геометрии, придавали крейсеру ту крылатую легкость, за которой невозможно было угадать водоизмещение почти в семь тысяч тонн, трудно было представить, что в стройном стальном теле размещаются почти шестьсот человек команды, около тысячи тонн угля, машины, мощность которых превышает одиннадцать с половиной тысяч лошадиных сил.
   Созданный руками петербургских рабочих, заботливо отремонтированный ими, крейсер снова был молод и надежен.
   Обновленный, с устойчивым, еще не выветрившимся запахом свежей краски корабль не забыл и того, что было вчера и позавчера. Здесь, на холодный тик этой палубы, упал, истекая кровью, матрос Прокофий Осипенко; здесь офицеры-монархисты Никольский и Огранович расстреляли молчаливое долготерпение команды.
   Отсюда по трапу, дрожавшему от топота матросских башмаков, устремились авроровцы на проспекты и площади Петрограда, объятого пожаром Февральской революции.
   По этому же трапу в апреле сошли они на лобастую брусчатку великого города, чтобы в шелесте знамен пройти к Финляндскому вокзалу и встретить Ленина.
   Были на этих палубах и безотрадные, трудные дни, дни июля. Матросская братва, обескураженная и подавленная, чадила самокрутками на полубаке. Всех волновал один и тот же вопрос: "Почему? Почему стреляли в демонстрантов?"
   На Гороховой, на Садовой, у Гостиного двора лежали убитые. На Литейном проспекте вздулись трупы коней, сваленных выстрелами.
   Манифестация вспыхнула стихийно, хлынула на улицы Петрограда, как поток, прорвавший плотину. Застрельщиком выступил 1-й пулеметный полк. "Горючее" накапливалось постепенно: неудачи на фронте, расформирование революционных частей, голод, кабала фабрикантов. С марта семнадцатого властвовало Временное правительство. Керенский взывал: "Граждане капиталисты! Будьте Миниными для своей России. Откройте свои сокровищницы и спешите нести свои деньги на нужды освобожденной России!
   Крестьянам. Отцы и братья! Несите свои последние крохи на поддержку слабеющего фронта. Дайте нам хлеба, а нашим лошадям - овса и сена".
   Капиталисты не захотели быть "Миниными" и не спешили открывать свои сокровищницы.
   Крестьяне давно отдали "свои последние крохи" слабеющему фронту.
   Россия жаждала перемен, а Петроград вышел на улицу с единым требованием: "Долой 10 министров-капиталистов!", "Вся власть Советам!".
   Из Кронштадта в неуклюжих баржах прибыли многотысячные отряды моряков. Авроровцы присоединились к ним, направляясь к особняку Кшесинской.
   Большевики пытались сдержать стихийный порыв, считая, что момент не назрел. Оказалось, сдержать людские потоки невозможно. Они выплеснулись из берегов, наводнили улицы и проспекты. Все подступы к Таврическому дворцу запрудили путиловцы. Тридцать тысяч путиловцев с женами, детьми стояли у стен дворца, и три слова реяли над их головами: "Долой 10 министров-капиталистов!"
   Большевики, как всегда на крутых поворотах, решили быть с массами, подчеркивая мирный характер шествий. Нельзя было дать властям повод для провокаций.
   Но курок был взведен. Керенский, приказчик контрреволюции, скомандовал нажать на спуск, "правительство примиряющих" превратилось в "правительство усмиряющих".
   Загремели выстрелы.
   Расправой руководил генерал Половцев{25}. Любитель ошеломляющих действий и хлестких словечек, он приказал: окатить свинцом пулеметов площади и проспекты. А потом по Литейному, где лежали неубранные трупы, проскакал в окружении адъютантов и подручных на пегом коне. Конь размозжил копытом лицо женщины. Густая, темная кровь брызнула на изящную генеральскую черкеску. Половцев брезгливо поморщился...
   На помощь петроградскому убийце с "отборными частями" прибыл с фронта меньшевистский поручик Георгий Мазуренко. Рука его эффектно покачивалась на черной перевязи. Опоздав к началу побоища, поручик изо всех сил тщился наверстать...
   На Мойке, 32, под прикрытием ночи распоясавшиеся вояки ворвались в редакцию "Правды", учинили разгром, жгли и топтали рукописи, разбивали о стену "ундервуды", обрывали телефонные провода, выплескивали в потолок чернила.
   На следующий день на углу Литейного и Шпалерной убили Ивана Воинова, распространявшего "Листок "Правды".
   По страницам всех буржуазных газет растекалась ядовитая клевета на Ленина и его соратников. По Петрограду шли аресты.
   Бывший адвокат Керенский прикрыл бесчинства черной сотни фиговым листком законности, создал "следственные комиссии" по травле большевиков. Добрались и до "Авроры". Вызванные к следователю Курков, Златогорский, Ковалевский, Масловский, Симбирцев на корабль не вернулись. Моряков засадили в политическую тюрьму "Кресты".
   Еще в марте Временное правительство похвалялось, что останется лишь одна политическая тюрьма, как исторический памятник... В июле "памятник" заполнили до предела: в камерах задыхались от тесноты. По свидетельству бывалых, видавших виды заключенных, тюрьма Керенского от царской ощутимо отличалась: кормили еще хуже.
   Авроровцы, после долгих проволочек и ходатайств добившись свидания с Курковым, увидели его за решеткой, с сомкнутыми губами, исхудалого, с землистым лицом.
   - Пробились! - Курков разомкнул губы, метнул взгляд на тюремного смотрителя, настроившегося слушать разговор. - А мы тут, как в академии, уму-разуму набираемся.
   Курков в "Крестах" действительно набирался "уму-разуму". Он сблизился с Павлом Дыбенко, председателем Центробалта, настоящим богатырем, щедро наделенным природой всем, что она могла дать: рост так рост, скроен на совесть, волосы - жгучая чернь, бородка - смоль, зубы - один в один.
   О жизни своей Павел Дыбенко говорил вскользь, но иногда к случаю вспоминалось то одно, то другое, и Курков знал, что судьба не очень-то баловала этого богатыря: и батрачил по чужим дворам, и грузчиком мытарился, и на флоте дорожка не сахаром посыпана... В Кронштадте в первом же увольнении не стал во фронт, когда жена адмирала Вирена проезжала, и схлопотал трое суток карцера. Из флотского экипажа угодил служить на линкор "Император Павел I", который матросы прозвали "каталажкой". Пришлось Дыбенко на этой "каталажке" и тиковую палубу стеклом скоблить на яростном солнцепеке, и грести в шлюпке, привязанной канатом к судну, грести до тех пор, пока растертые мозоли на руках кровью не набрякнут...
   "В соленой воде меня выварили", - говорил Дыбенко. В тюрьме он не сник и другим сникнуть не давал. Рассказывал: "В феврале вместе с голодными рабочими упитанные буржуа пели: "Долго в цепях нас держали, долго нас голод томил..." Я еще тогда думал: где они, бедные, так изголодались?
   В июле они запели иную песню. Остается одно: взять их за горло..."
   Разговор между Белышевым и Курковым сквозь решетку, да еще при непрошеном свидетеле, не очень приятен. Но что поделаешь! Смотритель - надо отдать ему должное - беседовать не мешал, стоял с постной физиономией. После февраля 1917-го и аристократы тюремного замка, видно, чувствовали фортуна переменчива.
   Белышев, прощаясь с Курковым, заверил:
   - Скоро тебя и всех наших, Петя, вырвем отсюда. Недолго вам тюремную баланду хлебать! Нашего полку прибывает. Народ к нашему брату тянется...
   И верно: "Аврора" еще не ведала таких времен. Матросы от меньшевиков и эсеров шарахнулись, как от прокаженных. Эсеровские билеты рвали в клочья, швыряли в Неву. Обрывки бумаги уходили в темную воду.
   Бесшабашно-разудалый, неудержимо-порывистый Сергей Бабин, водивший в июле свою анархистскую группу под черным флагом, сломал о колено древко.
   - Баста! Дураков нет!
   Меньшевистский лидер Ираклий Церетели - недавний кумир митингов и собраний - на "Авроре" почувствовал: слушают его матросы, но не слышат. У одних в глазах любопытство, у других на лицах усмешка; смотрят на белые манжеты, на белый воротничок с галстуком, на гладко зачесанные назад волосы, на короткую бородку, удлиняющую остроносое лицо, смотрят, но не слышат. Мельница красноречия вращается вхолостую. А едва дошло дело до резолюции, замотали головами, затопали, зашумели:
   - Чего время терять! Кончай! Не наша песня!..
   После июльского "пира" быстро наступило "похмелье". Петроград окончательно прозрел, но не присмирел, не притих.
   В августе рабочие, вооруженные для разгрома Корнилова, растоптали планы кровавого генерала. Покончив с Корниловым, оружие властям не вернули.
   "Нет, - властно сказали рабочие. - Оно еще нам послужит!"
   Заводские дворы превратились в плацы для боевой подготовки. Только на Франко-русском более тысячи рабочих записались в Красную гвардию. Слесари, токари, шлифовальщики становились стрелками, пулеметчиками.
   Петроград опять заклокотал митингами. В цирке "Модерн", затемненном, как и все городские здания, у трибун пылал смоляной факел. Ораторы, освещенные огнем, призывали к последней схватке.
   - Правильно! - гудели под куполом цирка голоса, и от горячего дыхания сотен людей колыхалось пламя факела.
   Петр Курков - под напором событий тюремщики освободили Куркова и его товарищей, - возвращаясь с заседаний Петроградского Совета, докладывал на судовом комитете:
   - Правительство под предлогом угрозы немцев хочет вывести революционных солдат из города. Мы ответили: дудки!
   Новости из судового комитета быстро облетали палубы, а после отбоя долго будоражили кубрики.
   Поздно засыпала "Аврора". В ночной мгле слепо мерцали сигнальные лампочки. Не дышали высокие трубы. Безмолвно смотрели в ночь неподвижные стволы орудий.
   Стряхнув строительный мусор, обретя боевую готовность, "Аврора" замерла в ожидании, словно знала: всему свое время, всему свой срок. "Аврора", председателю судового комитета Белышеву
   Авроре произвести пробу двадцать пятого октября.
   Дыбенко Командующему Балтийским флотом контр-адмиралу А. В. Развозову
   23 октября 1917 г. Срочно
   Сегодня днем председатель судового комитета получил приказание от Центробалта впредь до его распоряжения не выходить из Петрограда. Председатель судового комитета настаивал перед Дыбенко по юзу на необходимости выхода крейсера на пробу машин, которую предполагалось произвести в среду, а завтра должны были перейти в Кронштадт. Дыбенко настаивает на том, чтобы крейсер 25 и 26 оставался в Петрограде. Председатель судового комитета ослушаться распоряжений Центробалта не считает возможным, о чем и заявил мне. Обо всем донесено минмору.
   Лейтенант Эриксон
   Из постановления Кронштадтского Совета...
   ...1) Немедленно собрать подготовленные боевые части, погрузить на минный заградитель "Амур", каковой на буксирах вытащить за стенку и затем под собственными парами отправить в Петроград к Зимнему.
   2) Линейный корабль "Заря свободы" вытащить с пристани и поставить в канале против станции Лигово для обстрела станции из восьмидюймовых орудий, - в случае наступления или передвижения правительственных войск на Петроград.
   3) Погрузить из склада порта в баржу шестидюймовые снаряды для орудий "Авроры" и под буксиром отправить в Петроград в распоряжение "Авроры"...
   Постановление Военно-революционного комитета
   при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов
   1. Гарнизон, охраняющий подступы к Петрограду, должен быть в боевой готовности.
   2. На вокзалах должна быть усилена охрана.
   3. Не допускать в Петроград ни одной войсковой части, о которой не было бы известно, какое положение она приняла по отношению к нынешним событиям. Навстречу каждой части надо выслать несколько десятков агитаторов, которые должны разъяснить им, направляющимся в Петроград, что их желают натравить на народ.
   Корниловские эшелоны, если таковые не подчинятся увещеваниям, должны быть задержаны силой. Надо действовать строго и осторожно и, где окажется нужным, применить силу.
   О всех передвижениях войск немедленно сообщить в Смольный институт в Петрограде, Военно-революционному комитету и присылать туда представителей из местных Советов и полковых комитетов для установления связи...
   Революция в опасности! Но все-таки ее силы несравненно больше, чем силы контрреволюции! Победа наша! Да здравствует народ!{26}
   Председателю судового комитета "Авроры" Белышеву
   Центробалт совместно с судовыми комитетами постановил: "Авроре", заградителю "Амур", 2-му Балтийскому и Гвардейскому экипажам и команде Эзеля всецело подчиняться распоряжениям Революционного комитета Петроградского Совета.
   Центробалт. Председатель Дыбенко Предписание Военно-революционного комитета
   Петроградскому Совету грозит прямая опасность, ночью контрреволюционные заговорщики пытались вызвать из окрестностей юнкеров и ударные батальоны в Петроград. Газеты "Солдат" и "Рабочий путь" закрыты. Предписывается привести полк в боевую готовность. Ждите дальнейших распоряжений.
   Всякое промедление и замешательство будет рассматриваться как измена революции. Выслать двух представителей на делегатское собрание в Смольный.
   Приказ командующего войсками Петроградского военного округа
   1. Приказываю всем частям и командам оставаться в занимаемых казармах впредь до получения приказов из штаба округа. Всякие самостоятельные выступления запрещаю. Все выступающие вопреки приказа с оружием на улицу будут преданы суду за вооруженный мятеж.
   2. В случае каких-либо самовольных вооруженных выступлений или выходов отдельных частей или групп солдат на улицу помимо приказов, отданных штабом округа, приказываю офицерам оставаться в казармах. Все офицеры, выступившие помимо приказов своих начальников, будут преданы суду за вооруженный мятеж.
   3. Категорически запрещаю исполнение войсками каких-либо "приказов", исходящих от различных организаций.
   Петроград дышал предгрозьем. Черные клубящиеся тучи наплывали с залива. Листья, прилипшие к плитам тротуаров, влажно багрянились под ногами. Патруль юнкеров с кроваво алеющими погонами окликнул:
   - Стой! Куда идете?
   - Куда приказано!
   Лукичев огрызнулся, глядя прямо перед собой. Ни он, ни Белышев не сбавили шагу, качнули винтовками с примкнутыми штыками: мол, не трогаем не задирайтесь!
   Юнкера не решились остановить матросов.
   Александр Белышев и Николай Лукичев шли в Смольный. Час назад пришел вызов: членов судового комитета - к товарищу Свердлову. Зная, что в городе неспокойно, перекинули через плечо винтовки.
   Улица - лучший барометр надвигающихся событий. Дома притаились. Многие ворота - на запорах. Окна первого этажа уныло ослеплены ставнями. На перекрестке - рекламная тумба, пестреющая многоцветьем. Афиши наползают одна на другую. В Мариинском театре 72-й раз - "Севильский цирюльник", рядом - "Смерть Гришки Распутина", сенсационная драма в четырех частях. Первые подзаголовки - "Грехопадение" и "За кулисами благочестия" - можно прочесть, остальные заклеены плакатом: "Война до победного конца!" На белом поле плаката - огромный кукиш. Густо зачерненный, с белым ногтем на большом пальце.
   Опять патруль юнкеров. На сей раз юнкерам не до матросов - остановили автомобиль, обыскивают, шарят под сиденьями.
   Улицы полупустынны. Редкие прохожие, торопящиеся, деловые. На мокрых камнях негулкий отзвук шагов.
   - Проскочили! - говорит Белышев.
   Впереди - белые стены и знакомые колонны Смольного. Они вырастают из второго этажа и тянутся к крыше.
   На углу - жаркий костер, солдаты с красными повязками - свои. Один прикуривает от головешки, другой сладко затягивается, третий читает надписи на бескозырках, смотрит, как Белышев и Лукичев разбрызгивают башмаками лужу, и незлобиво острит:
   - Э-гей, братец, гляди не утопии!
   У входа в Смольный - красногвардейцы с примкнутыми штыками. Проверка пропусков. Во дворе урчат броневики с заведенными моторами.
   Входящие протягивают часовым какие-то бумажки с синими печатями. Бородач в серой шинели, ощупав колючим взглядом Белышева и Лукичева, кивает головой:
   - Валяй, "Аврора"!
   На площадке - хищный ствол скорострельной пушки. Слева и справа - по "максиму". А внутри помещения - духота многолюдья, круговорот, суета, мелькание солдатских шинелей, матросских бушлатов, кажущаяся неразбериха.
   Первая мысль - разыскать своих: несколько суток в Смольном дежурили посыльные от "Авроры" - Сергей Бабин, Иван Чемерисов, Василий Масловский. Да разве их разыщешь? На дверях - старые таблички, оставшиеся от Института благородных девиц, - "Учительская комната", "Классная комната".
   Остановили рабочего с пачкой листовок. Он не дослушал до конца, кивнул на матроса в бушлате: "Вон Мальков, он скажет" - и исчез в круговороте людей.
   Мальков облеплен солдатами и красногвардейцами. Все требуют, просят, жалуются, говорят одновременно. Тут же зычный голос приглашает: "А ну, получай патроны!"
   Патроны раздают красногвардейцам прямо из ящика, только что расколоченного.
   Наконец Белышев добирается до Малькова.