Страница:
К группе Алехина пристраиваются "неорганизованные". В зале, обычно шумном, воцаряется почти неестественная тишина...
За два года службы старший матрос Владимир Алехин провел двести семьдесят экскурсий. Пока на корабле это рекорд. Надолго ли? У Алехина есть опасные "конкуренты"...
Каждый день на корабле интересные, порой непредвиденные встречи, иногда не обходится и без своеобразных "поединков".
Беседу вел матрос в зале подарков "Авроре". Гость оказался дотошным, явно настроенным сбить матроса, поставить в неловкое положение. Он неприятно оттопыривал нижнюю губу, смотрел на матроса, как удав на кролика, и всем своим видом показывал: вот сейчас ты попадешь в мою ловушку.
Матрос провел без малого двести экскурсий, гостей видел разных, приезжающих и с добрыми намерениями, и с не очень добрыми. Понимал: приставлен к делу - держись достойно, на комариные укусы не реагируй. Лишь брови чуть смыкались над переносицей матроса.
Заинтересовавшись подарком из Индии - слоном из сандалового дерева, тащившим на цепи тяжкое бревно, иностранец спросил:
- Что символизирует эта композиция?
Матрос улыбнулся и спокойно ответил:
- Слон символизирует слона, а бревно символизирует бревно...
Вокруг засмеялись. Гость не унимался, с пристрастием расспрашивал о композиции, сделанной вьетнамцами из обломков сбитого американского самолета, а у модели кубинской яхты "Гранма", которая, подобно "Авроре", поставлена на вечную стоянку, устроил матросу настоящий экзамен: что, да как, да почему.
Толковые ответы лишили возможности к чему-либо придраться. Тогда иностранец заявил: нас, мол, обманывают, перед нами не матрос, а переодетый научный сотрудник.
Пришлось показать матросскую книжку. С фотокарточки смотрели насмешливо сощуренные глаза, чуть сомкнутые брови, а на ленте бескозырки легко было прочитать: "Аврора"...
Не будет преувеличением, если мы скажем: в музее "Авроры" интересно все! Однако обо всем не расскажешь. Это была бы книга, у которой нет конца.
У иного экспоната стоишь и жалеешь, что он безгласный. Человек так устроен, что ему мало разглядеть оболочку факта, ему хочется докопаться до самой сути, постичь весь драматизм и всю полноту подробностей какого-то эпизода или события. И это желание ведет к очевидцам, в недра архивов и хранилищ.
"Мы, бывшие нижние чины..."
История одного письма в ленинский "Пролетарий"
В экспозиции корабельного музея есть фотокопия письма, написанного авроровцами в 1908 году. Видимо, фотокопия была сделана с газеты, прожившей не одно десятилетие, - буквы поблекли, бумага пожелтела, однако прочитать письмо можно, и читающих всегда много.
Фотокопия под стеклом, она стала музейным экспонатом, экспонатом действующим, потому что живет в старом воспроизведенном письме человеческое волнение, не оставляющее нас равнодушными и спокойными даже сегодня, спустя столько лет после его появления в печати!
Конечно, лучше бы взять в руки газету, увидеть на первой полосе выходные данные - "Пролетарий". № 35. Женева, четверг (24 сентября) 11 сентября 1908 г." И любому непременно бросится в глаза, что открывает ее знаменитая ленинская статья "Лев Толстой, как зеркало русской революции".
В статье есть размышления Владимира Ильича о солдатских восстаниях 1905-1906 годов, о социальном составе борцов революции, и, пожалуй, письмо авроровцев, пусть не прямо, перекликается с этими раздумьями Ильича.
Кто же они, авторы письма в ленинский "Пролетарий"? В каком порту они покинули свой корабль? Какая участь постигла их на чужбине?
У посетителей авроровского музея возникает много вопросов, но даже опытные экскурсоводы далеко не на все вопросы могут ответить. Еще немало загадок таит история. Не все они разгаданы.
В дооктябрьских газетах, которые довелось редактировать Владимиру Ильичу Ленину - вспомните "Искру", "Вперед", "Пролетарий", - время от времени появлялись солдатские и матросские письма. Как правило, Владимир Ильич сохранял их подлинность, не подвергая литературной переработке, после которой обычно пропадает самобытность автора, ощущение живого человека, водившего пером и написавшего именно эти "троки, пусть и корявые, пусть и со стилистическими огрехами.
Итак, в газете "Пролетарий" появилась заметка, названная "Письмо матросов с крейсера "Аврора". Авторы ее с первых же строк разъясняли существо дела:
"Мы, бывшие нижние чины флота, службу свою несли на крейсере I ранга "Аврора", а в настоящее время мы находимся за пределами России. Причины этому следующие:.." Какие же причины названы авроровцами? О чем они поведали читателям "Пролетария"? Что побудило их взяться за перо, чтобы излить на бумаге наболевшее?
На корабле офицеры, выходцы из привилегированных и наиболее реакционных слоев тогдашнего общества, установили режим, попиравшие права матросов: мордобой, унижение человеческого достоинства. Матросы пишут:
"Мы, нижние чины, не могли перенести того издевательства, что мы перетерпели..."
"Отношение к нам было невыносимо..." Старший офицер крейсера изо дня в день заводил к себе в каюту кого-либо из матросов, попавшихся ему на глаза, задавал ему вопросы, на которые тот не мог ответить, и начинал его избивать.
"Натешившись над ним вдоволь, делает ему строгий наказ, - рассказывают в своем письме авроровцы. - Если ты скажешь слово, я тебя загоню туда, куда Макар телят не гонял.
По выходе из каюты у матроса изменяется лицо до неузнаваемости, так как по нему гуляли благородные кулаки начальника. После такого испытания в голову приходят такие мысли: дальше служить или на себя руки наложить?"
Были среди офицеров любители и других "забав": заставляли матросов спускать на воду и подымать на борт корабля шлюпки, доводя свои жертвы до полного изнеможения.
Подобные бессмысленные изнурительные работы придумывались сплошь и рядом.
Была на корабле еще одна пытка - пытка голодом. Матросам произвольно урезывали пищевое довольствие, их постоянно и беспардонно обкрадывали. "Пища была следующая: горячая вода и несколько пучков травы, которые придавали зелено-мутный цвет всей этой жидкости. И если... команда говорила, что нужно же что-либо кушать, мы ведь не собаки, брошенные на произвол судьбы, чтобы помереть с голоду.., то в ответ голодающим выдавали сухари, "от которых пыль идет, когда их несут, и весьма скверный запах". Эти сухари, оказывается, давно "превратились в порошок зеленого цвета".
От других офицеров старался не отставать и корабельный врач: "Д-р все болезни лечит касторкой. Протестующих сажает больными в карцер".
Когда кончался голодный, отравленный издевательствами день и матросы рассчитывали хоть ночью забыться, восстановить силы, их подымали и заставляли проводить разборку и сборку машины.
Явная, нарочитая бессмысленность этой работы окончательно изнуряла команду.
Завершается письмо так: "Эти-то "патриоты" заставили нас покинуть свою дорогую родину и скрываться за пределами России в числе более 20 человек. Мы просим прощения перед своей дорогой родиной! Мы сделали это сознательно, спасая свою жизнь, иначе у нас не было никакого выхода; служить родине мы были не в силах, так как нас давили цепи. Дальше всего этого мы не могли перенести. Если дальше служить, то пришлось бы на себя руки наложить.
Долг службы перед своей дорогой родиной мы с человеческим достоинством выполним во всякое время. Еще раз просим прощения перед своей дорогой родиной и просим всех своих соотечественников наложить клеймо позора на этих опричников. Губят они наши рабочие молодые силы, но и свою "патриотическую" шкуру не спасут. Больное место уже назревает, в скором времени прорвется.
Может быть, придется возвратиться на родину, то только для мщения за все прошлые истязания. И, может быть, нас здесь встретит голодная смерть, то лучше мы ее перенесем, чем нам гибнуть от кровожадных опричников. Шлем братский привет дорогой нашей родине".
Как видим из письма, писали его люди гордые, не пожелавшие мириться с надругательствами, с оскорблением своего человеческого достоинства.
Кто указал им путь в ленинский "Пролетарий"?
Пока точного ответа на этот вопрос нет. Хорошо известно, что в 1908 году с авроровцами поддерживал дружеские связи матрос большевик И. С. Круглов, служивший на различных кораблях Балтийского флота. Во время стоянок он бывал на крейсере, не раз встречался на "Авроре" с машинистом Усовым, с радиотелеграфистом Богдановым.
Круглов снабжал авроровцев большевистскими прокламациями. Мог, конечно, пронести и "Пролетарий", издававшийся в Женеве, где в ту пору был в эмиграции Владимир Ильич.
А где покинули корабль авторы письма?
Интересное, по-настоящему творческое исследование провел Валентин Осипов в своей работе "Крейсер "Аврора": отзвуки давних времен".
В документах Центрального государственного архива Военно-Морского Флота он обнаружил сведения о группе авроровцев, покинувших корабль. В книге приказов за 1908 год оказалась запись: "Дезертировавших в городе Стокгольме нижепоименованных чинов в числе 12 человек исключить со всего довольствия с 21 июля..."
Сказано громко: "Со всего довольствия". Мы из письма знаем, какое оно было, это довольствие: "Горячая вода и несколько пучков травы, которые придавали зелено-мутный цвет всей этой жидкости".
И все-таки на один из вопросов выписка из приказа отвечает - побег был совершен в Стокгольме, в шведской столице.
В поименном списке "нижних чинов" упомянут матрос 2-й статьи Лука Алексеевич Гончаренко, выходец из Харьковской губернии. Под его фамилией пометка: "Назначен на "Аврору" из разряда штрафованных".
Не он ли, "штрафованный" Гончаренко, поддерживал связь с большевиком И. С. Кругловым и был инициатором обращения в ленинский "Пролетарий"?
Бросается в глаза еще одна деталь: всегда на кораблях революционное ядро составляют машинисты и кочегары. Среди совершивших побег они составляют большинство: Николай Федорович Дьяченко - машинист 2-й статьи, Иван Олимпиевич Михеев и Семен Иванович Федосеев - машинисты 1-й статьи, Григорий Степанович Заболотный, Филипп Пименович Рудаков, Ефим Иосифович Фойченко - кочегары, Карл Индрикович Лятс, Иван Иванович Якшин - ученики кочегаров.
Исследователь обнаружил документы, свидетельствующие о переполохе, вызванном побегом моряков, в МИДе Российской империи, в военном ведомстве, на крейсере.
Не случайно в адрес командира корабля полетели из Петербурга запросы о приметах бежавших "для предъявления требований шведскому правительству".
Наверняка еще до этого офицеры крейсера пытались обнаружить беглецов в Стокгольме. Однако задача эта была почти неразрешимой.
Шведская столица с пригородами и городами-спутниками раскинулась на территории, превышающей шесть тысяч квадратных километров.
В чужом городе матросов в русской военной форме легко было бы найти, если б они специально ждали своих карателей на площади Густава II Адольфа, возле Национальной оперы, или, скажем, прогуливались бы перед королевским дворцом, парадно возвышавшимся на холме и обращенным фасадом к морю.
На это каратели рассчитывать не могли. В огромном городе моряков найти оказалось труднее, чем иголку в стогу сена, да и подготовили, видно, они побег толково и продуманно.
Вот и решили царские опричники прибегнуть к помощи шведских властей. Для этого требовалось юридическое обоснование. Его-то они и не смогли "состряпать".
Валентин Осипов цитирует ответ российского генконсульства в Стокгольме командиру "Авроры":
"Бежавшие не подлежат выдаче как дезертиры".
Итак, документы Центрального государственного архива Военно-Морского Флота проливают свет на судьбы тех, кто покинул крейсер в 1908 году. Однако не все еще выяснено, многие вопросы остаются без ответа. Порой и документы дают основания не для утверждений, а лишь для предположений.
Одно несомненно: авроровские моряки - не дезертиры, как это пытались утверждать их притеснители, держиморды в офицерских мундирах, а гордые, исполненные достоинства люди, не пожелавшие склонить голову перед насильниками, не пожелавшие терпеть побои и издевательства.
Вспомните их строки: "Служить своей родине мы были не в силах, так как нас давили цепи"; "Долг службы перед своей дорогой родиной мы с человеческим достоинством выполним во всякое время".
Легко представить, как тяжко сложилась судьба людей, оказавшихся на чужбине без знания языка, без денег, без документов, преследуемых, гонимых, не уверенных в том, что завтра их не схватят и не отдадут на расправу трибуналу ("Может быть, нас здесь встретит голодная смерть, то лучше мы ее перенесем, чем нам гибнуть от кровожадных опричников").
Они сделали этот трудный, полный смертельного риска шаг, люто ненавидя насилие и согретые верой, что, "может, придется возвратиться на родину", и не просто возвратиться, а возвратиться "для мщения за все прошлые истязания".
На этом пока приходится оборвать комментарии к письму авроровцев в ленинский "Пролетарий". Эта глава не дописана. Когда-нибудь, мы надеемся, еще удастся узнать, как жили и боролись за лучшую долю сильные и смелые сыны "Авроры", бросившие вызов самодержавию "в те годы дальние, хлухие".
Портрет Е. Р. Егорьева
У меня все время сжималось сердце, я вспоминала пятно на стене в том месте, где всю мою жизнь висел портрет деда. Но вот с портрета сняли покрывало. Замер строй краснофлотцев. Мне даже показалось, что по рядам прошла дрожь, когда после цусимского побоища матросы "Авроры" сняли с командирской рубки кусок брони, пробитой японским снарядом. Осколки этого снаряда смертельно ранили командира крейсера Евгения Романовича Егорьева.
Пробоина в броне была сравнительно невелика, но в нее вошел портрет Егорьева. А рамку матросы смастерили из обгорелых досок палубы. На эти доски упал умирающий командир.
Из рваного металла, полуобугленной древесины и любви экипажа был создан единственный в своем роде памятник герою Цусимы. И подарили его матросы сыну Егорьева - в ту пору мичману русского флота Всеволоду Евгеньевичу Егорьеву.
Отгремела русско-японская война. Отгремела первая мировая. Смолкла канонада гражданской. Завершилась Великая Отечественная. Мичман стал адмиралом, доктором военно-морских наук, профессором.
Уникальный портрет - семейная реликвия - все эти годы хранился в доме Егорьевых на Адмиралтейской набережной в Ленинграде. Он висел над письменным столом Всеволода Евгеньевича. Однако настал день и час, когда сын, сняв со стены портрет отца, сказал:
- Он не может принадлежать только нам...
- 2 мая 1959 года на "Авроре" была построена вся команда, рассказывает внучка первого командира крейсера Анастасия Всеволодовна Егорьева. - Отец в полной форме, при всех орденах, рядом стояли моя мать, Августа Ивановна, и я.
У меня все время сжималось сердце, я вспоминала пятно на стене в том месте, где всю мою жизнь висел портрет деда. Но вот с портрета сняли покрывало. Замер строй краснофлотцев. Мне даже показалось, что по рядам прошла дрожь, когда матросы увидели в пробоине рваной брони лицо и флотский мундир Евгения Романовича.
А потом говорил командир. Очень хорошо говорил. Я, конечно, не помню всех слов. Больше всего меня тронуло, когда он сказал, что капитан I ранга Егорьев через полвека после своей гибели снова вернулся на "Аврору", чтобы никогда с ней не разлучаться...
Правда, умные и хорошие слова? И теперь многие экскурсии на крейсере начинаются с этого портрета...
Смерть в жестяной коробке
"Аврора" стояла в Петрограде. Враги, явные и тайные, не могли простить революционному крейсеру его участия в октябрьских событиях. Замышлялись провокации и диверсии.
5 января 1918 года Верховная морская коллегия переслала на "Аврору" письмо: "Товарищи!
Вчера, 4 января, в зале Калашниковской биржи на общем собрании была предложена премия за уничтожение судна "Аврора" в сумме ста тысяч (100 000) руб., 50000 сразу, а остальные 50 000, когда взорвет...
...Ввиду этого просим быть на страже, а то будет печально, если найдется негодяй, который согласится свою шкуру продать и всю трудовую массу.
Сочувствующий II съезду Советов рабочих и солдатских депутатов и народных комиссаров - Г."
С подлинным верно.
Член Верховной морской коллегии В. Ковалевский".
На крейсере усилили охрану. Без тщательной проверки на корабль никого не пропускали.
Минуло более двух месяцев. Однажды в марте незнакомый человек в солдатской шинели подошел к часовому, стоявшему у трапа, передал сверток и, сказав, что подобрал на льду возле корабля, удалился.
Часовой вызвал дежурного. Поднявшись на палубу, дежурный услышал, что из свертка глухо доносится тиканье часов. Догадавшись, что тут что-то неладное, бросился к старшему офицеру Борису Францевичу Винтеру.
Винтер сразу понял: в жестяной коробке, прикрытой тряпкой, "адская машина". Он быстро открыл крышку коробки, из желтой массы взрывчатого вещества извлек латунную гильзу, оказавшуюся взрывателем. Коробку унесли. Борис Францевич начал разбирать взрыватель. В гильзе он обнаружил капсюль, ударник со спиральной пружиной, часовой механизм. И вдруг... раздался взрыв.
Вспоминает бывший мичман "Авроры" инженер-контрадмирал Л. А. Демин: Я побежал в каюту командира и увидел следующую картину: на полу, раскинув руки, лежал без сознания лейтенант Винтер. Лицо его было землистого цвета, а губы совершенно белые. Китель с левого бока разорван, и оттуда виднелась рана, из которой текла кровь. Руки также были в крови, и на полу была большая лужа крови.
Рядом стоял Эриксон, у него на лице были отдельные капли и струйки крови. Я спросил его, что здесь произошло. Он ответил, что у Бориса Францевича взорвался в руках взрыватель...
Врач сделал Винтеру первую перевязку, затем мы уложили его на носилки и отнесли в уже знакомый нам госпиталь № 73. Когда мы несли раненого, к нему вернулось сознание и он стал командовать: "Левой - правой, левой правой...", для того чтобы мы шли в ногу и меньше его трясли, так как при каждом толчке он испытывал сильную боль...
Медленно тянулось время, пока шла операция. Но вот наконец к нам вышел хирург и заявил, что положение раненого очень тяжелое, так как у него много ран не только поверхностных, но и во внутренних органах. Сейчас, сказал хирург, он очистил около семидесяти ран, вынул из них металлические, деревянные и стеклянные осколки. Больной был без сознания, потерял много крови, многие раны еще не очищены, поэтому сказать уверенно, что он останется жив, доктор не мог...
Б. Ф. Винтер, остановив часовой механизм, предотвратил более страшный взрыв "адской машины", от которого могла произойти детонация снарядов в кормовых погребах. Тогда бы от крейсера и от всей команды ничего не осталось...
Форт "Павел"
"Аврора", принявшая на борт первую группу курсантов военно-морского училища, стояла на Большом Кронштадтском рейде. Надвигался вечер. Один из вахтенных со стороны форта "Павел", где хранились старые мины, увидел дым.
Вспоминает курсант Александр Евсеев: В этот памятный, даже очень памятный вечер, 19 июля 1923 года, я нес обязанности гребца дежурной шлюпки. Раздалась команда вахтенного:
- Вахтенные и подвахтенные отделения - наверх!
Заинтересовавшись причиной вызова, я подошел к группе моряков, стоявших у борта, и спросил, в чем дело. Мне сказали, показав рукой на форт, что горит что-то такое на "Павле". На этом форту я не был ни разу. Мне только было известно, что форт давно заброшен и что там находится склад старых мин. Но я еще знал, что на этот старинный форт нередко заглядывают военморы, чтобы отдохнуть и покупаться в его спокойном заливчике. Тут же было отдано через вахтенного приказание разводить пары, и отправилась дежурная шестерка на форт для ликвидации пожара.
Бросившись к левому трапу, я увидел, что желающих уже больше, чем нужно для шестерки. Шел спор из-за мест, и каждый старался во что бы то ни стало отвоевать себе место в шлюпке. Мне, приложив большие усилия, удалось занять место гребца.
Отвалили. Нас в шлюпке было девять человек, считая и начальника учебного отдела военно-морского училища тов. Гедле.
...Пристали к бону форта и быстро выскочили на землю. Тов. Гедле отрывисто бросил:
- Одному из гребцов остаться дежурным у шлюпки, остальным быстро следовать за мной!
Мы бежим за ним. На ходу он приказывает нам насыпать песок во что попало: в фуражки, в голландки для того, чтобы погасить пламя.
Наступила темнота. Я только видел, как из горловины мины вылетал огонь, освещая каменные укрепления форта, где было более сотни мин.
Я и мой товарищ Ушерович первыми насыпали песок в голландки и первыми бросили его в горловину мины. Мина, проглотив его, зловеще зашипела и выбросила пламя в два раза большее, чем оно было прежде.
Остальные тоже тушили горящую мину. Один из наших военморов, Казаков, даже вылил в нее ведерко воды.
С секунды на секунду мы ожидали взрыва. Мина накалилась докрасна. Смерть как бы смотрела нам в лицо.
Видя неудачу своих попыток погасить огонь, мы решили изолировать мину. Схватили минреп, валявшийся здесь же, на берегу. Попытка столкнуть мину в море кончается неудачей. Минреп лишь раскачивает ее. Чувствуем свое бессилье, но с двойной энергией принимаемся за работу.
Снова делаем отчаянную попытку столкнуть мину, и снова мешает окружающее ее кольцо других мин. Томительно идут секунды.
Мы находимся всего в трех-четырех шагах от дрожащей от внутреннего полыхания мины. Она как бы загипнотизировала и притягивает к себе...
И вдруг сметающий все на своем пути огненный смерч и грохот. Это один миг.
Я видел только блеск. Стало темно. Я потерял сознание.
Очнулся в воде, будучи отброшен взрывом. Вода освежила меня и придала мне силы. Я выбираюсь на берег. Чувствую большую слабость. На берегу в темноте замечаю среди груды камней несколько огоньков. Это загорелось еще несколько мин. Опасность придает мне новые силы...
...Я и Сидельников в Кронштадтском госпитале. За нами заботливый уход, а там, на горящем форту, погибли четыре близких, почти родных товарища: Гедле, Казаков, Ушерович, Альтман...
24 июля 1923 года "Петроградская правда" писала: "Герои пали. Погибший В. В. Гедле, 28 лет... бывший флотский офицер, с самого начала революции работавший в рядах пролетариата. Обладая большими организаторскими способностями, он отдал Красному Флоту все свои знания и революционный долг.
Слушатель Казаков Константин, 28 лет... революционер, в числе первых поднявший оружие в защиту Советов. Он числился в первой десятке одесской Красной гвардии. Впоследствии участник многих боев с белогвардейцами. Он работал в отряде знаменитого Железнякова. Один из красных маршалов, посетивший на днях училище, рассказал, что Казаков вынес его из-под жестокого ружейно-пулеметного обстрела.
Слушатель Ушерович Моисей, 23 лет, также боец гражданской войны. Он не только участвовал в боях, но работал в подполье, в тылу у немцев, занявших революционную Украину.
Альтман Геральд, 19 лет, горел ярким огнем желания служить Республике и погиб за нее".
Кто видел в корабельном музее портрет Льва Андреевича Поленова, тот едва ли его забудет. Широкий лоб, большое, открытое лицо, в котором соединились интеллигентность и решимость, во взгляде - мысль. Пусть прочесть, разгадать эту мысль нельзя, но очень хочется представить себе, о чем думал в эту минуту Лев Андреевич.
Этот портрет запомнился мне, наверное, навсегда. В открытом лице угадывались внутренняя сила и душевная щедрость. И поселилось во мне желание узнать о Поленове больше, чем я узнал, и рассказать больше, чем рассказано в главах о грозовом феврале и победном октябре 17-го года.
Пожалуй, о каждом авроровце можно написать книгу, потому что крейсер шел по главному фарватеру века. Однако немногие так тесно, так органично связаны с "Авророй", как Поленов. С юных лет и до конца жизни. Даже смерть Поленова... Впрочем, не будем забегать вперед.
Лев Андреевич Поленов и сейчас как бы присутствует на Васильевском острове, в квартире сына. В высокой и просторной гостиной отсвечивают, поблескивают кортики, которые носил Поленов, на картинах и фотографиях дыбятся волны морей, по которым он плавал. Тут рисунки, этюды, полотна его друзей-маринистов и картины, писанные рукой самого Льва Андреевича.
На стенах - легкие парусники, гонимые ветром, мощные, громоздкие броненосцы, под которыми расступается свинцовая тяжесть осеннего моря, предгрозового, темного, сурового.
Сын Поленова, Лев Львович, тоже военный моряк, капитан I ранга, нахимовцем проходил практику на "Авроре". Он попытался сохранить в квартире все, как было при отце.
Когда-то, читая воспоминания Поленова, я выписал строку: "Как ласкает глаз вид морского простора". У истинного моряка, наверное, есть неодолимая потребность, чтобы и на земле все напоминало море, чтобы подойти к барометру, посмотреть, куда клонится чутко подрагивающая стрелка, и успокоенно отойти: погода будет!
В квартире сына - все об отце, все, что связано с его склонностями, привязанностями, морской службой. Тут даже стеньги с "Авроры", сбитые во время войны, и медные болты, оставшиеся после ремонта крейсера.
Что-то помешало Льву Андреевичу расстаться с ними! Лев Львович показывает большой лист ватмана, на котором родословное древо Поленовых. Все очень старательно вычерчено: глубокие корни уводят в петровские времена, когда Поленовы, служившие в Преображенском и Семеновском, воевали против шведов и турок; есть в давнем и славном роду ветви, напоминающие о выдающемся хирурге, создателе "Атласа операций на головном и спинном мозге", и выдающемся художнике, авторе "Московского дворика".
За два года службы старший матрос Владимир Алехин провел двести семьдесят экскурсий. Пока на корабле это рекорд. Надолго ли? У Алехина есть опасные "конкуренты"...
Каждый день на корабле интересные, порой непредвиденные встречи, иногда не обходится и без своеобразных "поединков".
Беседу вел матрос в зале подарков "Авроре". Гость оказался дотошным, явно настроенным сбить матроса, поставить в неловкое положение. Он неприятно оттопыривал нижнюю губу, смотрел на матроса, как удав на кролика, и всем своим видом показывал: вот сейчас ты попадешь в мою ловушку.
Матрос провел без малого двести экскурсий, гостей видел разных, приезжающих и с добрыми намерениями, и с не очень добрыми. Понимал: приставлен к делу - держись достойно, на комариные укусы не реагируй. Лишь брови чуть смыкались над переносицей матроса.
Заинтересовавшись подарком из Индии - слоном из сандалового дерева, тащившим на цепи тяжкое бревно, иностранец спросил:
- Что символизирует эта композиция?
Матрос улыбнулся и спокойно ответил:
- Слон символизирует слона, а бревно символизирует бревно...
Вокруг засмеялись. Гость не унимался, с пристрастием расспрашивал о композиции, сделанной вьетнамцами из обломков сбитого американского самолета, а у модели кубинской яхты "Гранма", которая, подобно "Авроре", поставлена на вечную стоянку, устроил матросу настоящий экзамен: что, да как, да почему.
Толковые ответы лишили возможности к чему-либо придраться. Тогда иностранец заявил: нас, мол, обманывают, перед нами не матрос, а переодетый научный сотрудник.
Пришлось показать матросскую книжку. С фотокарточки смотрели насмешливо сощуренные глаза, чуть сомкнутые брови, а на ленте бескозырки легко было прочитать: "Аврора"...
Не будет преувеличением, если мы скажем: в музее "Авроры" интересно все! Однако обо всем не расскажешь. Это была бы книга, у которой нет конца.
У иного экспоната стоишь и жалеешь, что он безгласный. Человек так устроен, что ему мало разглядеть оболочку факта, ему хочется докопаться до самой сути, постичь весь драматизм и всю полноту подробностей какого-то эпизода или события. И это желание ведет к очевидцам, в недра архивов и хранилищ.
"Мы, бывшие нижние чины..."
История одного письма в ленинский "Пролетарий"
В экспозиции корабельного музея есть фотокопия письма, написанного авроровцами в 1908 году. Видимо, фотокопия была сделана с газеты, прожившей не одно десятилетие, - буквы поблекли, бумага пожелтела, однако прочитать письмо можно, и читающих всегда много.
Фотокопия под стеклом, она стала музейным экспонатом, экспонатом действующим, потому что живет в старом воспроизведенном письме человеческое волнение, не оставляющее нас равнодушными и спокойными даже сегодня, спустя столько лет после его появления в печати!
Конечно, лучше бы взять в руки газету, увидеть на первой полосе выходные данные - "Пролетарий". № 35. Женева, четверг (24 сентября) 11 сентября 1908 г." И любому непременно бросится в глаза, что открывает ее знаменитая ленинская статья "Лев Толстой, как зеркало русской революции".
В статье есть размышления Владимира Ильича о солдатских восстаниях 1905-1906 годов, о социальном составе борцов революции, и, пожалуй, письмо авроровцев, пусть не прямо, перекликается с этими раздумьями Ильича.
Кто же они, авторы письма в ленинский "Пролетарий"? В каком порту они покинули свой корабль? Какая участь постигла их на чужбине?
У посетителей авроровского музея возникает много вопросов, но даже опытные экскурсоводы далеко не на все вопросы могут ответить. Еще немало загадок таит история. Не все они разгаданы.
В дооктябрьских газетах, которые довелось редактировать Владимиру Ильичу Ленину - вспомните "Искру", "Вперед", "Пролетарий", - время от времени появлялись солдатские и матросские письма. Как правило, Владимир Ильич сохранял их подлинность, не подвергая литературной переработке, после которой обычно пропадает самобытность автора, ощущение живого человека, водившего пером и написавшего именно эти "троки, пусть и корявые, пусть и со стилистическими огрехами.
Итак, в газете "Пролетарий" появилась заметка, названная "Письмо матросов с крейсера "Аврора". Авторы ее с первых же строк разъясняли существо дела:
"Мы, бывшие нижние чины флота, службу свою несли на крейсере I ранга "Аврора", а в настоящее время мы находимся за пределами России. Причины этому следующие:.." Какие же причины названы авроровцами? О чем они поведали читателям "Пролетария"? Что побудило их взяться за перо, чтобы излить на бумаге наболевшее?
На корабле офицеры, выходцы из привилегированных и наиболее реакционных слоев тогдашнего общества, установили режим, попиравшие права матросов: мордобой, унижение человеческого достоинства. Матросы пишут:
"Мы, нижние чины, не могли перенести того издевательства, что мы перетерпели..."
"Отношение к нам было невыносимо..." Старший офицер крейсера изо дня в день заводил к себе в каюту кого-либо из матросов, попавшихся ему на глаза, задавал ему вопросы, на которые тот не мог ответить, и начинал его избивать.
"Натешившись над ним вдоволь, делает ему строгий наказ, - рассказывают в своем письме авроровцы. - Если ты скажешь слово, я тебя загоню туда, куда Макар телят не гонял.
По выходе из каюты у матроса изменяется лицо до неузнаваемости, так как по нему гуляли благородные кулаки начальника. После такого испытания в голову приходят такие мысли: дальше служить или на себя руки наложить?"
Были среди офицеров любители и других "забав": заставляли матросов спускать на воду и подымать на борт корабля шлюпки, доводя свои жертвы до полного изнеможения.
Подобные бессмысленные изнурительные работы придумывались сплошь и рядом.
Была на корабле еще одна пытка - пытка голодом. Матросам произвольно урезывали пищевое довольствие, их постоянно и беспардонно обкрадывали. "Пища была следующая: горячая вода и несколько пучков травы, которые придавали зелено-мутный цвет всей этой жидкости. И если... команда говорила, что нужно же что-либо кушать, мы ведь не собаки, брошенные на произвол судьбы, чтобы помереть с голоду.., то в ответ голодающим выдавали сухари, "от которых пыль идет, когда их несут, и весьма скверный запах". Эти сухари, оказывается, давно "превратились в порошок зеленого цвета".
От других офицеров старался не отставать и корабельный врач: "Д-р все болезни лечит касторкой. Протестующих сажает больными в карцер".
Когда кончался голодный, отравленный издевательствами день и матросы рассчитывали хоть ночью забыться, восстановить силы, их подымали и заставляли проводить разборку и сборку машины.
Явная, нарочитая бессмысленность этой работы окончательно изнуряла команду.
Завершается письмо так: "Эти-то "патриоты" заставили нас покинуть свою дорогую родину и скрываться за пределами России в числе более 20 человек. Мы просим прощения перед своей дорогой родиной! Мы сделали это сознательно, спасая свою жизнь, иначе у нас не было никакого выхода; служить родине мы были не в силах, так как нас давили цепи. Дальше всего этого мы не могли перенести. Если дальше служить, то пришлось бы на себя руки наложить.
Долг службы перед своей дорогой родиной мы с человеческим достоинством выполним во всякое время. Еще раз просим прощения перед своей дорогой родиной и просим всех своих соотечественников наложить клеймо позора на этих опричников. Губят они наши рабочие молодые силы, но и свою "патриотическую" шкуру не спасут. Больное место уже назревает, в скором времени прорвется.
Может быть, придется возвратиться на родину, то только для мщения за все прошлые истязания. И, может быть, нас здесь встретит голодная смерть, то лучше мы ее перенесем, чем нам гибнуть от кровожадных опричников. Шлем братский привет дорогой нашей родине".
Как видим из письма, писали его люди гордые, не пожелавшие мириться с надругательствами, с оскорблением своего человеческого достоинства.
Кто указал им путь в ленинский "Пролетарий"?
Пока точного ответа на этот вопрос нет. Хорошо известно, что в 1908 году с авроровцами поддерживал дружеские связи матрос большевик И. С. Круглов, служивший на различных кораблях Балтийского флота. Во время стоянок он бывал на крейсере, не раз встречался на "Авроре" с машинистом Усовым, с радиотелеграфистом Богдановым.
Круглов снабжал авроровцев большевистскими прокламациями. Мог, конечно, пронести и "Пролетарий", издававшийся в Женеве, где в ту пору был в эмиграции Владимир Ильич.
А где покинули корабль авторы письма?
Интересное, по-настоящему творческое исследование провел Валентин Осипов в своей работе "Крейсер "Аврора": отзвуки давних времен".
В документах Центрального государственного архива Военно-Морского Флота он обнаружил сведения о группе авроровцев, покинувших корабль. В книге приказов за 1908 год оказалась запись: "Дезертировавших в городе Стокгольме нижепоименованных чинов в числе 12 человек исключить со всего довольствия с 21 июля..."
Сказано громко: "Со всего довольствия". Мы из письма знаем, какое оно было, это довольствие: "Горячая вода и несколько пучков травы, которые придавали зелено-мутный цвет всей этой жидкости".
И все-таки на один из вопросов выписка из приказа отвечает - побег был совершен в Стокгольме, в шведской столице.
В поименном списке "нижних чинов" упомянут матрос 2-й статьи Лука Алексеевич Гончаренко, выходец из Харьковской губернии. Под его фамилией пометка: "Назначен на "Аврору" из разряда штрафованных".
Не он ли, "штрафованный" Гончаренко, поддерживал связь с большевиком И. С. Кругловым и был инициатором обращения в ленинский "Пролетарий"?
Бросается в глаза еще одна деталь: всегда на кораблях революционное ядро составляют машинисты и кочегары. Среди совершивших побег они составляют большинство: Николай Федорович Дьяченко - машинист 2-й статьи, Иван Олимпиевич Михеев и Семен Иванович Федосеев - машинисты 1-й статьи, Григорий Степанович Заболотный, Филипп Пименович Рудаков, Ефим Иосифович Фойченко - кочегары, Карл Индрикович Лятс, Иван Иванович Якшин - ученики кочегаров.
Исследователь обнаружил документы, свидетельствующие о переполохе, вызванном побегом моряков, в МИДе Российской империи, в военном ведомстве, на крейсере.
Не случайно в адрес командира корабля полетели из Петербурга запросы о приметах бежавших "для предъявления требований шведскому правительству".
Наверняка еще до этого офицеры крейсера пытались обнаружить беглецов в Стокгольме. Однако задача эта была почти неразрешимой.
Шведская столица с пригородами и городами-спутниками раскинулась на территории, превышающей шесть тысяч квадратных километров.
В чужом городе матросов в русской военной форме легко было бы найти, если б они специально ждали своих карателей на площади Густава II Адольфа, возле Национальной оперы, или, скажем, прогуливались бы перед королевским дворцом, парадно возвышавшимся на холме и обращенным фасадом к морю.
На это каратели рассчитывать не могли. В огромном городе моряков найти оказалось труднее, чем иголку в стогу сена, да и подготовили, видно, они побег толково и продуманно.
Вот и решили царские опричники прибегнуть к помощи шведских властей. Для этого требовалось юридическое обоснование. Его-то они и не смогли "состряпать".
Валентин Осипов цитирует ответ российского генконсульства в Стокгольме командиру "Авроры":
"Бежавшие не подлежат выдаче как дезертиры".
Итак, документы Центрального государственного архива Военно-Морского Флота проливают свет на судьбы тех, кто покинул крейсер в 1908 году. Однако не все еще выяснено, многие вопросы остаются без ответа. Порой и документы дают основания не для утверждений, а лишь для предположений.
Одно несомненно: авроровские моряки - не дезертиры, как это пытались утверждать их притеснители, держиморды в офицерских мундирах, а гордые, исполненные достоинства люди, не пожелавшие склонить голову перед насильниками, не пожелавшие терпеть побои и издевательства.
Вспомните их строки: "Служить своей родине мы были не в силах, так как нас давили цепи"; "Долг службы перед своей дорогой родиной мы с человеческим достоинством выполним во всякое время".
Легко представить, как тяжко сложилась судьба людей, оказавшихся на чужбине без знания языка, без денег, без документов, преследуемых, гонимых, не уверенных в том, что завтра их не схватят и не отдадут на расправу трибуналу ("Может быть, нас здесь встретит голодная смерть, то лучше мы ее перенесем, чем нам гибнуть от кровожадных опричников").
Они сделали этот трудный, полный смертельного риска шаг, люто ненавидя насилие и согретые верой, что, "может, придется возвратиться на родину", и не просто возвратиться, а возвратиться "для мщения за все прошлые истязания".
На этом пока приходится оборвать комментарии к письму авроровцев в ленинский "Пролетарий". Эта глава не дописана. Когда-нибудь, мы надеемся, еще удастся узнать, как жили и боролись за лучшую долю сильные и смелые сыны "Авроры", бросившие вызов самодержавию "в те годы дальние, хлухие".
Портрет Е. Р. Егорьева
У меня все время сжималось сердце, я вспоминала пятно на стене в том месте, где всю мою жизнь висел портрет деда. Но вот с портрета сняли покрывало. Замер строй краснофлотцев. Мне даже показалось, что по рядам прошла дрожь, когда после цусимского побоища матросы "Авроры" сняли с командирской рубки кусок брони, пробитой японским снарядом. Осколки этого снаряда смертельно ранили командира крейсера Евгения Романовича Егорьева.
Пробоина в броне была сравнительно невелика, но в нее вошел портрет Егорьева. А рамку матросы смастерили из обгорелых досок палубы. На эти доски упал умирающий командир.
Из рваного металла, полуобугленной древесины и любви экипажа был создан единственный в своем роде памятник герою Цусимы. И подарили его матросы сыну Егорьева - в ту пору мичману русского флота Всеволоду Евгеньевичу Егорьеву.
Отгремела русско-японская война. Отгремела первая мировая. Смолкла канонада гражданской. Завершилась Великая Отечественная. Мичман стал адмиралом, доктором военно-морских наук, профессором.
Уникальный портрет - семейная реликвия - все эти годы хранился в доме Егорьевых на Адмиралтейской набережной в Ленинграде. Он висел над письменным столом Всеволода Евгеньевича. Однако настал день и час, когда сын, сняв со стены портрет отца, сказал:
- Он не может принадлежать только нам...
- 2 мая 1959 года на "Авроре" была построена вся команда, рассказывает внучка первого командира крейсера Анастасия Всеволодовна Егорьева. - Отец в полной форме, при всех орденах, рядом стояли моя мать, Августа Ивановна, и я.
У меня все время сжималось сердце, я вспоминала пятно на стене в том месте, где всю мою жизнь висел портрет деда. Но вот с портрета сняли покрывало. Замер строй краснофлотцев. Мне даже показалось, что по рядам прошла дрожь, когда матросы увидели в пробоине рваной брони лицо и флотский мундир Евгения Романовича.
А потом говорил командир. Очень хорошо говорил. Я, конечно, не помню всех слов. Больше всего меня тронуло, когда он сказал, что капитан I ранга Егорьев через полвека после своей гибели снова вернулся на "Аврору", чтобы никогда с ней не разлучаться...
Правда, умные и хорошие слова? И теперь многие экскурсии на крейсере начинаются с этого портрета...
Смерть в жестяной коробке
"Аврора" стояла в Петрограде. Враги, явные и тайные, не могли простить революционному крейсеру его участия в октябрьских событиях. Замышлялись провокации и диверсии.
5 января 1918 года Верховная морская коллегия переслала на "Аврору" письмо: "Товарищи!
Вчера, 4 января, в зале Калашниковской биржи на общем собрании была предложена премия за уничтожение судна "Аврора" в сумме ста тысяч (100 000) руб., 50000 сразу, а остальные 50 000, когда взорвет...
...Ввиду этого просим быть на страже, а то будет печально, если найдется негодяй, который согласится свою шкуру продать и всю трудовую массу.
Сочувствующий II съезду Советов рабочих и солдатских депутатов и народных комиссаров - Г."
С подлинным верно.
Член Верховной морской коллегии В. Ковалевский".
На крейсере усилили охрану. Без тщательной проверки на корабль никого не пропускали.
Минуло более двух месяцев. Однажды в марте незнакомый человек в солдатской шинели подошел к часовому, стоявшему у трапа, передал сверток и, сказав, что подобрал на льду возле корабля, удалился.
Часовой вызвал дежурного. Поднявшись на палубу, дежурный услышал, что из свертка глухо доносится тиканье часов. Догадавшись, что тут что-то неладное, бросился к старшему офицеру Борису Францевичу Винтеру.
Винтер сразу понял: в жестяной коробке, прикрытой тряпкой, "адская машина". Он быстро открыл крышку коробки, из желтой массы взрывчатого вещества извлек латунную гильзу, оказавшуюся взрывателем. Коробку унесли. Борис Францевич начал разбирать взрыватель. В гильзе он обнаружил капсюль, ударник со спиральной пружиной, часовой механизм. И вдруг... раздался взрыв.
Вспоминает бывший мичман "Авроры" инженер-контрадмирал Л. А. Демин: Я побежал в каюту командира и увидел следующую картину: на полу, раскинув руки, лежал без сознания лейтенант Винтер. Лицо его было землистого цвета, а губы совершенно белые. Китель с левого бока разорван, и оттуда виднелась рана, из которой текла кровь. Руки также были в крови, и на полу была большая лужа крови.
Рядом стоял Эриксон, у него на лице были отдельные капли и струйки крови. Я спросил его, что здесь произошло. Он ответил, что у Бориса Францевича взорвался в руках взрыватель...
Врач сделал Винтеру первую перевязку, затем мы уложили его на носилки и отнесли в уже знакомый нам госпиталь № 73. Когда мы несли раненого, к нему вернулось сознание и он стал командовать: "Левой - правой, левой правой...", для того чтобы мы шли в ногу и меньше его трясли, так как при каждом толчке он испытывал сильную боль...
Медленно тянулось время, пока шла операция. Но вот наконец к нам вышел хирург и заявил, что положение раненого очень тяжелое, так как у него много ран не только поверхностных, но и во внутренних органах. Сейчас, сказал хирург, он очистил около семидесяти ран, вынул из них металлические, деревянные и стеклянные осколки. Больной был без сознания, потерял много крови, многие раны еще не очищены, поэтому сказать уверенно, что он останется жив, доктор не мог...
Б. Ф. Винтер, остановив часовой механизм, предотвратил более страшный взрыв "адской машины", от которого могла произойти детонация снарядов в кормовых погребах. Тогда бы от крейсера и от всей команды ничего не осталось...
Форт "Павел"
"Аврора", принявшая на борт первую группу курсантов военно-морского училища, стояла на Большом Кронштадтском рейде. Надвигался вечер. Один из вахтенных со стороны форта "Павел", где хранились старые мины, увидел дым.
Вспоминает курсант Александр Евсеев: В этот памятный, даже очень памятный вечер, 19 июля 1923 года, я нес обязанности гребца дежурной шлюпки. Раздалась команда вахтенного:
- Вахтенные и подвахтенные отделения - наверх!
Заинтересовавшись причиной вызова, я подошел к группе моряков, стоявших у борта, и спросил, в чем дело. Мне сказали, показав рукой на форт, что горит что-то такое на "Павле". На этом форту я не был ни разу. Мне только было известно, что форт давно заброшен и что там находится склад старых мин. Но я еще знал, что на этот старинный форт нередко заглядывают военморы, чтобы отдохнуть и покупаться в его спокойном заливчике. Тут же было отдано через вахтенного приказание разводить пары, и отправилась дежурная шестерка на форт для ликвидации пожара.
Бросившись к левому трапу, я увидел, что желающих уже больше, чем нужно для шестерки. Шел спор из-за мест, и каждый старался во что бы то ни стало отвоевать себе место в шлюпке. Мне, приложив большие усилия, удалось занять место гребца.
Отвалили. Нас в шлюпке было девять человек, считая и начальника учебного отдела военно-морского училища тов. Гедле.
...Пристали к бону форта и быстро выскочили на землю. Тов. Гедле отрывисто бросил:
- Одному из гребцов остаться дежурным у шлюпки, остальным быстро следовать за мной!
Мы бежим за ним. На ходу он приказывает нам насыпать песок во что попало: в фуражки, в голландки для того, чтобы погасить пламя.
Наступила темнота. Я только видел, как из горловины мины вылетал огонь, освещая каменные укрепления форта, где было более сотни мин.
Я и мой товарищ Ушерович первыми насыпали песок в голландки и первыми бросили его в горловину мины. Мина, проглотив его, зловеще зашипела и выбросила пламя в два раза большее, чем оно было прежде.
Остальные тоже тушили горящую мину. Один из наших военморов, Казаков, даже вылил в нее ведерко воды.
С секунды на секунду мы ожидали взрыва. Мина накалилась докрасна. Смерть как бы смотрела нам в лицо.
Видя неудачу своих попыток погасить огонь, мы решили изолировать мину. Схватили минреп, валявшийся здесь же, на берегу. Попытка столкнуть мину в море кончается неудачей. Минреп лишь раскачивает ее. Чувствуем свое бессилье, но с двойной энергией принимаемся за работу.
Снова делаем отчаянную попытку столкнуть мину, и снова мешает окружающее ее кольцо других мин. Томительно идут секунды.
Мы находимся всего в трех-четырех шагах от дрожащей от внутреннего полыхания мины. Она как бы загипнотизировала и притягивает к себе...
И вдруг сметающий все на своем пути огненный смерч и грохот. Это один миг.
Я видел только блеск. Стало темно. Я потерял сознание.
Очнулся в воде, будучи отброшен взрывом. Вода освежила меня и придала мне силы. Я выбираюсь на берег. Чувствую большую слабость. На берегу в темноте замечаю среди груды камней несколько огоньков. Это загорелось еще несколько мин. Опасность придает мне новые силы...
...Я и Сидельников в Кронштадтском госпитале. За нами заботливый уход, а там, на горящем форту, погибли четыре близких, почти родных товарища: Гедле, Казаков, Ушерович, Альтман...
24 июля 1923 года "Петроградская правда" писала: "Герои пали. Погибший В. В. Гедле, 28 лет... бывший флотский офицер, с самого начала революции работавший в рядах пролетариата. Обладая большими организаторскими способностями, он отдал Красному Флоту все свои знания и революционный долг.
Слушатель Казаков Константин, 28 лет... революционер, в числе первых поднявший оружие в защиту Советов. Он числился в первой десятке одесской Красной гвардии. Впоследствии участник многих боев с белогвардейцами. Он работал в отряде знаменитого Железнякова. Один из красных маршалов, посетивший на днях училище, рассказал, что Казаков вынес его из-под жестокого ружейно-пулеметного обстрела.
Слушатель Ушерович Моисей, 23 лет, также боец гражданской войны. Он не только участвовал в боях, но работал в подполье, в тылу у немцев, занявших революционную Украину.
Альтман Геральд, 19 лет, горел ярким огнем желания служить Республике и погиб за нее".
Кто видел в корабельном музее портрет Льва Андреевича Поленова, тот едва ли его забудет. Широкий лоб, большое, открытое лицо, в котором соединились интеллигентность и решимость, во взгляде - мысль. Пусть прочесть, разгадать эту мысль нельзя, но очень хочется представить себе, о чем думал в эту минуту Лев Андреевич.
Этот портрет запомнился мне, наверное, навсегда. В открытом лице угадывались внутренняя сила и душевная щедрость. И поселилось во мне желание узнать о Поленове больше, чем я узнал, и рассказать больше, чем рассказано в главах о грозовом феврале и победном октябре 17-го года.
Пожалуй, о каждом авроровце можно написать книгу, потому что крейсер шел по главному фарватеру века. Однако немногие так тесно, так органично связаны с "Авророй", как Поленов. С юных лет и до конца жизни. Даже смерть Поленова... Впрочем, не будем забегать вперед.
Лев Андреевич Поленов и сейчас как бы присутствует на Васильевском острове, в квартире сына. В высокой и просторной гостиной отсвечивают, поблескивают кортики, которые носил Поленов, на картинах и фотографиях дыбятся волны морей, по которым он плавал. Тут рисунки, этюды, полотна его друзей-маринистов и картины, писанные рукой самого Льва Андреевича.
На стенах - легкие парусники, гонимые ветром, мощные, громоздкие броненосцы, под которыми расступается свинцовая тяжесть осеннего моря, предгрозового, темного, сурового.
Сын Поленова, Лев Львович, тоже военный моряк, капитан I ранга, нахимовцем проходил практику на "Авроре". Он попытался сохранить в квартире все, как было при отце.
Когда-то, читая воспоминания Поленова, я выписал строку: "Как ласкает глаз вид морского простора". У истинного моряка, наверное, есть неодолимая потребность, чтобы и на земле все напоминало море, чтобы подойти к барометру, посмотреть, куда клонится чутко подрагивающая стрелка, и успокоенно отойти: погода будет!
В квартире сына - все об отце, все, что связано с его склонностями, привязанностями, морской службой. Тут даже стеньги с "Авроры", сбитые во время войны, и медные болты, оставшиеся после ремонта крейсера.
Что-то помешало Льву Андреевичу расстаться с ними! Лев Львович показывает большой лист ватмана, на котором родословное древо Поленовых. Все очень старательно вычерчено: глубокие корни уводят в петровские времена, когда Поленовы, служившие в Преображенском и Семеновском, воевали против шведов и турок; есть в давнем и славном роду ветви, напоминающие о выдающемся хирурге, создателе "Атласа операций на головном и спинном мозге", и выдающемся художнике, авторе "Московского дворика".