Страница:
Каноником был тем? Да нет, не он.
Он во сто крат искусней и хитрее,
В обманах опытней и в мести злее.
О нем мне просто тошно говорить.
Лишь вспомню, и меня начнет душить
И от стыда желчь ударяет в щеки,
Не кровь: она иссохла. Но уроки
Не зря прошли: меня не обмануть.
«Для наших опытов нужна нам ртуть, -
Сказал каноник. – Вы слугу пошлите
И ртути унца три приобретите.
Лишь только ртуть слуга нам принесет,
Как вещь чудесная произойдет».
Ртуть получив, он попросил углей,
Чтоб опыты начать ему скорей.
Когда слуга и уголь им добыл,
Каноник ящик небольшой открыл,
И, вынув тигель, начал объяснять он,
Хотя язык его был непонятен
И не касался он при этом сути.
«Возьми сосуд и положи унц ртути.
Все сделай сам, и божья благодать
Тебе философом поможет стать.
Немногим я свой дар открыть решаюсь,
Но, кажется, в тебе не ошибаюсь.
Один состав я в тигель опущу
И в серебро всю ртуть я обращу,
Ничуть не худшее, чем у торговки
В ее мошне. Металл добудем ковкий,
Без примеси, а нет – так, значит, лгал
Тебе я все и мерзкий я нахал.
Всей силою я порошку обязан,
Но за услугу так к тебе привязан,
Что силу эту показать готов, -
Хоть и боюсь досужих глаз и ртов».
И слуг они тотчас же отпустили,
Прикрыли ставни, двери затворили.
В каморке темной крепко заперлись
И за работу тотчас принялись.
Усвоив тут же уйму всяких правил,
Священник тигель на очаг поставил;
Раздул огонь, над ним захлопотал,
А друг его свой порошок достал.
Не знаю точно я его состава,
Но в ящике любого костоправа
Подобным зельям хитрым несть числа:
Не то истертый мел, не то зола.
Коль мнение мое узнать хотите, -
Ни фартинга не стоят порошки те,
Но вам скажу, довольно было крошки
Или какой-нибудь ничтожной мошки,
Чтоб жаждущего чуда ослепить.
Потом каноник стал его учить,
Как обращаться надобно с жаровней:
«Смотри, чтоб угли покрывали ровно
Весь тигель твой, и убедишься сам,
Какой секрет тебе я в руки дам».
«Ах, grand merci», – хозяин отвечал
И все старательней мехи качал.
Без памяти подарку был он рад.
Тем временем каноник (злобный гад,
Не знал он жалости к врагу ли, к другу ль)
Достал из ящичка древесный уголь,
В котором углубленье просверлил
И серебра немного положил
(Не больше унца там опилок было);
Дыру надежно воском залепил он.
А чтобы не попасться в том обмане,
Он серебро припрятал там заране,
Что втайне от священника припас.
Все в свой черед откроет мой рассказ.
Он свой обман давно уже замыслил
И каждый шаг свой наперед расчислил.
От замысла не мог он отступить.
(Об этом тошно мне и говорить.
Когда я мог, я б отплатил злодею.
Но я его настигнуть не умею:
Лишь только нападу на вражий след, -
Глядишь, а там его помину нет.)
Но слушайте, что было дальше, сэры.
Запрятав уголь за обшлаг свой серый,
Он к очагу вплотную подошел
И много всяких промахов нашел.
«Так все испортить, друг мой, вы могли!
Смотрите, как вы уголь загребли.
Мне жалко вас, и я вас не оставлю,
Постойте-ка, сейчас я все исправлю.
С вас так и льет, вы слишком суетитесь.
Вот вам платок, – возьмите, оботритесь».
Пока священник пот с лица стирал,
Каноник мой – чтоб черт его побрал! -
Свой уголь положил как раз над тиглем
И, чтоб его за этим не застигли,
Как будто для того, чтобы помочь,
Огонь раздул мехами во всю мочь.
«Ну, а теперь, мой друг, нам выпить надо.
Вино нам будет за труды наградой.
В порядке все, но лучше обождать
Из очага наш тигель вынимать».
Меж тем с начинкой уголь прогорел,
И серебро, по свойству твердых тел,
Хоть и расплавясь, в тигель все ж упало.
Как будто бы обмана не бывало,
Каноник пил, хозяин же не знал,
Какой с ним плут, и с нетерпеньем ждал.
Когда алхимик увидал – пора:
Не видно больше в угле серебра, -
Сказал он весело: «Сэр, поднимайтесь,
Кончать работу с богом принимайтесь.
У вас, я вижу, формы нужной нет,
Но это не беда, и мой совет:
Кусок известняка вы принесите
И чан с водой немедля припасите.
Слеплю я форму: сплав в нее мы выльем
И нашим тут придет конец усильям.
А чтоб меня ни в чем подозревать
Вы не могли, я вас сопровождать
Пойду повсюду». Так и порешили.
Дверь на замок, а ставни все закрыли,
Все принесли и заперлись опять -
Готовый сплав из тигля выливать.
Весь мел столкли, с водою замесили
И форму нужную потом слепили.
Чтобы рассказ не затянуть до ночи,
Как можно постараюсь быть короче,
Коль подберу пригодные слова.
Но как тайком достал из рукава
Листок серебряный каноник снова,
Как смял его по форме мелового
Вместилища, как снова не заметил
Того священник, – чтоб я не отметил?
Ну нет! Каноника не пощажу,
О всех его проделках расскажу.
А он листок в рукав запрятал снова,
Снял тигель с пламени, сказал: «Готово!»
Слил в форму сплав и погрузил все в чан,
И никому неведом был обман.
«Смотри, мой друг, рукою сам попробуй,
Не надо ждать, пока другою пробой
Определят, что это серебро.
Пусть даже это сплав, и то добро.
От примеси его потом очистим
Да из него монету сами тиснем».
Когда в воде остыл тяжелый сплав,
Каноник в воду обмакнул рукав,
Спустил пластинку и опять достал.
«Хвала Христу, – священник закричал. -
И слава вам, каноник благородный!
Пусть буду вечно проклят я, негодный,
Когда, познания усвоив эти,
О них скажу кому-нибудь на свете».
«Так что ж, мы опыт повторим сейчас,
Чтобы наглядней способ был для вас,
Чтоб без меня могли бы добывать
Металлы благородные и стать
Алхимиком. Добавьте эту ртуть.
Пожарче надо нам огонь раздуть.
И сызнова мы повторим урок.
Как видно, вам пошла наука впрок».
Не чуя ног, священник заметался:
Вот наконец богатства он дождался.
Очаг раздул и добыл ртути снова,
Каноник же, не говоря ни слова,
С вниманием великим наблюдал.
Потом он палочку свою достал,
А палочка та полая была,
Унц серебра в себе она несла,
И тщательно залеплен был кругом
Конец ее с сокрытым серебром.
Когда священник выбился из сил,
Ему каноник снова подсобил.
Он в тигель высыпал свой порошок
И угли палочкой своей загреб,
И воск от пламени тотчас растаял.
Уловка эта удалась простая,
И в тигель серебро скользнуло так,
Что не заметил ничего простак.
Не знаю, как и рассказать вам, сэры,
Но он обрадован был свыше меры,
Когда его и в этот раз опять
Каноник обманул. Он стал кричать,
Что весь его, и телом и душою.
«Что ж, – отвечал каноник, – я не скрою,
Что хоть и беден, но искусен я,
Но вы еще не знаете меня.
Скажите, нет ли в доме этом меди,
А нет, так, может быть, дадут соседи».
«Да нет, зачем, в кладовку я пойду
И медное там что-нибудь найду».
Принес он меди; ровно унц отвесил
Каноник тотчас, говорлив и весел.
(Его грехи устал я вспоминать:
Язык мой слаб – не может передать
То возмущенье, что меня волнует,
Но пусть со мною всякий негодует.
Я, может быть, смогу предостеречь
Несчастных тех, которых, тщась завлечь,
Каноник лестью подло обольщает
И мастерством коварным завлекает.)
Каноник медь в свой тигель положил,
Сосуд по горло в угольки зарыл,
Засыпал порошок и вылил ртуть
И приказал огонь сильней раздуть.
Каноника искусны были руки.
И всякие проделывал он штуки:
Который раз священник в дураках
Оказывался. Вот и тут монах
Сплав вылил в форму, опустил все в воду
И замутил ее, насыпав соду.
Потом, с молитвою над чаном встав,
Он засучил широкий свой рукав
И, руку опустив на дно сосуда,
Достал пластинку медную оттуда
И незаметно спрятал, а туда,
Пока мутна была вокруг вода,
Из рукава серебряную плашку
Вмиг опустил. Потом, схватив бедняжку
Священника, как бы шутя, за грудь:
«Да что же вы? Помочь хоть чем-нибудь
Вам не мешало б. Руку опустите
И, что на дне там, сами поглядите».
Вздохнул священник от волненья тяжко
И вытащил серебряную плашку.
Сказал каноник: «Вы скорей меня
Орудуете. С этими тремя
Пластинками мы к ювелиру сходим,
И серебро, как месяц на восходе,
В огне калильном лик свой обнажит.
И пусть душа моя в аду горит,
Коль тот металл не чист, не полновесен».
От радости весь мир казался тесен
Священнику, он был на все готов,
И оба, не теряя лишних слов,
Пошли испытывать металл добытый,
Еще от гари ими не отмытый.
У ювелира он испытан был
Огнем и молотом, и подтвердил
Им ювелир: товар вполне добротный.
Он купит серебро у них охотно.
Не описать мне радость дуралея.
Так пел, болтал он, глотки не жалея,
Как не встречают птицы дня приход,
Как соловей весною не поет,
Как не щебечут у камина леди,
Когда придут на огонек соседи,
О красоте, турнирах, о любви,
О страсти, полыхающей в крови.
Так рыцарь не упорствует в борьбе,
Чтоб дамы милости снискать себе, -
Как мой священник в мысли утвердился,
Что благородному искусству научился,
И стал просить он напоследок гостя:
«Пусть нас хранят от зла Христовы кости!
В алхимии великий вы адепт. [258]
Ну что вам стоит мне продать рецепт
Тех порошков, которыми все это
Вы сделали? Не выдам я секрета».
«Секрет не дешев. В Англии лишь двое
Владеют им. Но вам его открою».
«Так в чем же дело? Говорите – сколько?
Напрасно время мы теряем только».
«Я не забыл, мой друг, услуги вашей,
И, верьте совести моей монашьей,
Я лишнего от друга не хочу,
И если сорок фунтов получу,
То лишь издержки я свои покрою,
А я ведь беден, этого не скрою».
Священник отдал сорок фунтов плуту
(Описывать я сделку не могу ту,
А лишь скажу: то был сплошной обман).
Каноник, деньги положив в карман,
Сказал хозяину: «Похвал не надо,
Молчанье будет лучшая награда.
Когда узнают про такой секрет,
Поверьте, друг, тогда спасенья нет.
Преследовать они меня начнут.
А то, не дай бог, вовсе изведут».
«Да что вы, сэр? Ни слова никому.
Чтоб навредил я другу своему?
Да лучше я с деньгами распрощусь
Иль даже головою поплачусь!»
«За доброе желание – успех
Пошли господь вам, – подавляя смех,
Сказал каноник. – А теперь прощайте,
И лихом вы меня не поминайте».
Ушел каноник, след его простыл.
И вскорости священник приуныл:
Как он ни бился, от утра до света,
Ни серебра, ни золота все нету.
Был одурачен поделом дурак.
А плут других доверчивых зевак
Пошел дурачить, стричь и разорять.
Что мне еще осталось вам сказать?
Вот золото, что нас манит все боле.
С людьми борьбу ведет оно, доколе
Людей в борьбе совсем не побеждает,
Само ж от нас бесследно исчезает.
Мультиплицированьем нас слепят,
И так темно адепты говорят
О мастерстве своем, что обучиться
Тому немыслимо. Когда ж случится
Поговорить им – заболтают вдруг,
Как будто дятлы поднимают стук
Иль как сороки вперебой стрекочут, -
Знай термины и так и эдак точат.
Но цели не достигнуть им никак.
Зато легко обучится дурак,
Мультиплицируя, добро терять.
Себя и близких быстро разорять.
Вот он, алхимии гнилой барыш!
На ней всего вернее прогоришь,
И радость в злость и в слезы обратится,
Никто взаймы дать денег не решится,
А давший деньги трижды проклянет.
Когда же наконец простак поймет:
Обжегшись, на воду нам лучше дуть,
Чем дать себя на том же обмануть.
И кто из вас ввязался в это дело,
Тем мой совет: кончать, пока не съело
Оно последнего у вас гроша.
Пословица куда как хороша:
Чем никогда – так лучше хоть бы поздно.
Ах, «никогда», как это слово грозно.
А вам, забившимся в подвал, в потемки,
Вам не исполнить обещаний громких,
Вам никогда успеха не достичь,
А «никогда» – страшнее есть ли бич?
Упорны вы! Кобыла так слепая
Бредет вперед, и не подозревая,
Где смерть ее. Что в храбрости такой?
На камень прет с разбега конь слепой,
И так же храбро он его обходит,
Ведь он всю жизнь свою в потемках бродит.
Так и алхимики. Уж если глаз
Вам изменил и соблазняет вас -
Пусть разума не засыпает око.
Но как бы разум ни глядел далеко,
Вам не придется, верьте, сохранить,
Что удалось награбить и нажить.
Огонь залейте, если ж разгорится -
Он против вас же грозно разъярится.
Бросайте ремесло свое скорей,
Чтоб не проклясть его самим поздней.
А вот как о своем проклятом деле
Философы иные разумели:
Вот, например, Арнольда Виллановы [259]
Смотри Розарий – «Химии основы»:
«Не обратить меркурия вам в злато
Без помощи его родного брата».
То первым молвил первый алхимист
Гермес, а по прозванью Трисмегист. [260]
«И не умрет, не пропадет дракон,
Пока не будет братом умерщвлен».
Меркурий разумел он под драконом,
А серный камень брат ему законный.
Все порождают, сами ж рождены:
От солнца – сера, ртуть же от луны. [261]
Кто терминов не знает и секретов
Искусства нашего, тот пусть совета
Послушает и с миром отойдет.
Иначе он погибель в том найдет.
Кто ж все постигнет, тот всему хозяин:
В науке той – тайнейшая из тайн. [262]
Иль вот еще пример: во время оно
Раз ученик так вопросил Платона: [263]
«Скажи, учитель, имя Эликсира?»
«Титан – вот вещество и корень мира».
«Что есть Титан?» – «Магнезия иначе».
«Учитель, но ведь ты же обозначил
«Ignotum per ignotius?» [264]– «Ну, да».
«Но суть ее?» – «То некая вода,
Слиянье элементов четырех». [265]
«Ты так скажи, учитель, чтоб я мог
Понять и изучить то вещество».
«Нет, нет, – сказал Платон, – и существо
Его останется навеки тайной.
И мы, философы, без нужды крайней
Открыть не можем тайну никому.
Она известна богу одному.
Лишь избранным он тайну открывает,
А чаще доступ к тайне преграждает».
Вот чем я кончу: если бог всесильный,
На милости и на дары обильный,
Философам не хочет разрешить
Нас добыванью камня научить, -
Так, значит, думаю я, так и надо.
И кто поддастся наущенью ада
И против воли господа пойдет, -
Тот в ад и сам, наверно, попадет.
Пускай до смерти будет волхвовать он,
Не сможет никогда счастливым стать он.
Хоть не сухим я вышел из воды,
Но бог меня избавил от беды
Еще лютейшей. Отягчен грехами,
В спасенье не отчаиваюсь. Amen.
Пролог Эконома
От леса Блийн проехали мы прямо
Через селенье «Горбыли да ямы»
(Так Горблдаун паломники зовут).
И расшутился наш трактирщик тут:
«А ну, друзья, потянем дружно репку, [266]
Она в грязи, видать, застряла крепко.
Да разбудите же того лентяя,
Того пропойцу, олуха, слюнтяя,
Его любой сумеет вор украсть,
Когда поспать задумает он всласть.
Смотрите, как клюет наш повар носом,
Смотрите, как в седле сидит он косо.
И это повар лондонский? Позор!
Толкните в бок его. Какой бы вздор
Он нам ни рассказал, черед его.
Нам повара известно мастерство:
Рыгали мы не раз, обед откушав.
Эй, повар! Стыдно, друг. Проснись! Послушай!
Не рано ли с полудня отдыхать?
Иль ночью блохи не давали спать?
Иль с потаскушками ты колобродил?
Иль, может, пьян ты? При честном народе
Ты подбодрись, нельзя ж так раскисать».
Весь бледный, повар стал тут бормотать:
«Ох, сэр хозяин! – мямлил он, икая, -
Такая малость… вот напасть какая,.
Еще соснуть бы… не хочу вина…
И без того башка моя пьяна…»
«Плоха надежда, – молвил эконом, -
Куда ему теперь! Лишь об одном
Он думать может, так давайте вам
Рассказывать сейчас я буду сам.
Смотрите-ка, лицом белей он мела
И выпучил глаза, как угорелый.
Потухли очи, еле дышит он,
И вкруг него весь воздух заражен
Зловоньем тяжким, это знак болезни.
Тебя жалеть? Ну нет! Да хоть ты тресни
От перепою, пьяница, чурбан!
Пусть лопнет твой луженный водкой жбан.
Чего зеваешь, рот вовсю разиня,
Закрой скорее пасть свою, разиня,
Не то влетит тебе в утробу бес.
Сиди ты смирно! Ну, куда полез?
Мутит тебя небось, вонючий боров,
И от вина, и от моих укоров.
Вы посмотрите на него, друзья,
Вот цель для лука или для копья. [267]
Его вспороть, как чучело с трухою,
Занятно было бы. Увы, с какою
Дубиною судьба связала нас!
Ну, что, дурак, с меня не сводишь глаз?
Ну хоть напился б ты «до обезьяны»,
А то ты, как баран иль боров пьяный». [268]
Хоть повар ярости не мог сдержать,
Но не способен был он отвечать.
Не в силах выбраниться, с перепою
Он замотал тяжелою башкою.
Потом, как куль, с седла свалился в грязь.
Его встряхнули, со смеху давясь:
«Эх, повар! Всадником быть захотел.
Сидел бы в кухне, в очаге вертел
И жарил дичь, а то полез туда же».
Весь вымазанный, был свиньи он гаже,
Когда с трудом назад его в седло
Старанье общее приволокло.
И поднялись тут аханья да охи,
Ехидный смех и сожаленья вздохи.
«Его, видать, упорно держит хмель! -
Сказал хозяин эконому. – Эль
Ему попался крепкий или слаб он,
Но только весь блевотиной закапан,
Перхает, кашляет, бормочет в нос,
А то еще проймет его понос.
Ему как будто стало много хуже,
Как бы ему не выкупаться в луже,
Тогда опять тащить придется нам
Его из грязи. Как гиппопотам,
Он грузен и тяжел. Пусть протрезвится.
С него рассказом нам не поживиться.
Ну, что ж. Рассказывай. Но чересчур уж
Ты строг к нему. Как сам набедокуришь
И счетец на провизию подашь
С надбавкой, что тогда? Обычай ваш
Я хорошо, мой друг, прекрасно знаю.
Так не пришлось тогда бы краснобаю
И повара подачкой подкупать,
Чтоб он обид не вздумал вспоминать».
«Ну мыслимо ль злопамятство такое? -
Тут эконом сказал. – Да, коль не скроет
Моих уловок повар, я впросак
Могу попасть. Хотя он и дурак,
Я бы готов деньжат ему добавить,
Когда бы этим мог себя избавить
От неприятностей. Ведь я бранил
Его по-дружески. Я с ним шутил.
Да разве я такого молодца
Мог выбранить? Купил я тут винца
Хорошего и крепкого баклажку.
Вы видите, бедняге очень тяжко,
Со мной он не откажет разделить
Баклажку ту и мир восстановить.
Вы все свидетели, что мировую
Мы выпьем с ним, чтоб не браниться всуе».
И впрямь к баклажке повар приложился,
Но он не в первый раз опохмелился
Уже в то утро, и вино не впрок
Ему пошло; испивши сколько мог,
Он благодарность промычал по-бычьи,
Тем примиренья выполнив обычай.
Тут с хохотом трактирщик закричал:
«Смотрите, а ведь только что рычал,
Теперь я знаю, как мирить буянов,
Как врачевать любой обиды раны.
С собой в дорогу бочку буду брать -
Вином вражду и ссоры заливать.
Великий Бахус! Вот кому хвала!
Вот с кем ни скуки нет и нету зла.
Печаль и скорбь в веселье обращает,
Врагов мирит и жажду утоляет.
Но будет нам о пустяках болтать,
Сэр эконом, извольте начинать».
Здесь начинается рассказ Эконома о вороне
Он во сто крат искусней и хитрее,
В обманах опытней и в мести злее.
О нем мне просто тошно говорить.
Лишь вспомню, и меня начнет душить
И от стыда желчь ударяет в щеки,
Не кровь: она иссохла. Но уроки
Не зря прошли: меня не обмануть.
«Для наших опытов нужна нам ртуть, -
Сказал каноник. – Вы слугу пошлите
И ртути унца три приобретите.
Лишь только ртуть слуга нам принесет,
Как вещь чудесная произойдет».
Ртуть получив, он попросил углей,
Чтоб опыты начать ему скорей.
Когда слуга и уголь им добыл,
Каноник ящик небольшой открыл,
И, вынув тигель, начал объяснять он,
Хотя язык его был непонятен
И не касался он при этом сути.
«Возьми сосуд и положи унц ртути.
Все сделай сам, и божья благодать
Тебе философом поможет стать.
Немногим я свой дар открыть решаюсь,
Но, кажется, в тебе не ошибаюсь.
Один состав я в тигель опущу
И в серебро всю ртуть я обращу,
Ничуть не худшее, чем у торговки
В ее мошне. Металл добудем ковкий,
Без примеси, а нет – так, значит, лгал
Тебе я все и мерзкий я нахал.
Всей силою я порошку обязан,
Но за услугу так к тебе привязан,
Что силу эту показать готов, -
Хоть и боюсь досужих глаз и ртов».
И слуг они тотчас же отпустили,
Прикрыли ставни, двери затворили.
В каморке темной крепко заперлись
И за работу тотчас принялись.
Усвоив тут же уйму всяких правил,
Священник тигель на очаг поставил;
Раздул огонь, над ним захлопотал,
А друг его свой порошок достал.
Не знаю точно я его состава,
Но в ящике любого костоправа
Подобным зельям хитрым несть числа:
Не то истертый мел, не то зола.
Коль мнение мое узнать хотите, -
Ни фартинга не стоят порошки те,
Но вам скажу, довольно было крошки
Или какой-нибудь ничтожной мошки,
Чтоб жаждущего чуда ослепить.
Потом каноник стал его учить,
Как обращаться надобно с жаровней:
«Смотри, чтоб угли покрывали ровно
Весь тигель твой, и убедишься сам,
Какой секрет тебе я в руки дам».
«Ах, grand merci», – хозяин отвечал
И все старательней мехи качал.
Без памяти подарку был он рад.
Тем временем каноник (злобный гад,
Не знал он жалости к врагу ли, к другу ль)
Достал из ящичка древесный уголь,
В котором углубленье просверлил
И серебра немного положил
(Не больше унца там опилок было);
Дыру надежно воском залепил он.
А чтобы не попасться в том обмане,
Он серебро припрятал там заране,
Что втайне от священника припас.
Все в свой черед откроет мой рассказ.
Он свой обман давно уже замыслил
И каждый шаг свой наперед расчислил.
От замысла не мог он отступить.
(Об этом тошно мне и говорить.
Когда я мог, я б отплатил злодею.
Но я его настигнуть не умею:
Лишь только нападу на вражий след, -
Глядишь, а там его помину нет.)
Но слушайте, что было дальше, сэры.
Запрятав уголь за обшлаг свой серый,
Он к очагу вплотную подошел
И много всяких промахов нашел.
«Так все испортить, друг мой, вы могли!
Смотрите, как вы уголь загребли.
Мне жалко вас, и я вас не оставлю,
Постойте-ка, сейчас я все исправлю.
С вас так и льет, вы слишком суетитесь.
Вот вам платок, – возьмите, оботритесь».
Пока священник пот с лица стирал,
Каноник мой – чтоб черт его побрал! -
Свой уголь положил как раз над тиглем
И, чтоб его за этим не застигли,
Как будто для того, чтобы помочь,
Огонь раздул мехами во всю мочь.
«Ну, а теперь, мой друг, нам выпить надо.
Вино нам будет за труды наградой.
В порядке все, но лучше обождать
Из очага наш тигель вынимать».
Меж тем с начинкой уголь прогорел,
И серебро, по свойству твердых тел,
Хоть и расплавясь, в тигель все ж упало.
Как будто бы обмана не бывало,
Каноник пил, хозяин же не знал,
Какой с ним плут, и с нетерпеньем ждал.
Когда алхимик увидал – пора:
Не видно больше в угле серебра, -
Сказал он весело: «Сэр, поднимайтесь,
Кончать работу с богом принимайтесь.
У вас, я вижу, формы нужной нет,
Но это не беда, и мой совет:
Кусок известняка вы принесите
И чан с водой немедля припасите.
Слеплю я форму: сплав в нее мы выльем
И нашим тут придет конец усильям.
А чтоб меня ни в чем подозревать
Вы не могли, я вас сопровождать
Пойду повсюду». Так и порешили.
Дверь на замок, а ставни все закрыли,
Все принесли и заперлись опять -
Готовый сплав из тигля выливать.
Весь мел столкли, с водою замесили
И форму нужную потом слепили.
Чтобы рассказ не затянуть до ночи,
Как можно постараюсь быть короче,
Коль подберу пригодные слова.
Но как тайком достал из рукава
Листок серебряный каноник снова,
Как смял его по форме мелового
Вместилища, как снова не заметил
Того священник, – чтоб я не отметил?
Ну нет! Каноника не пощажу,
О всех его проделках расскажу.
А он листок в рукав запрятал снова,
Снял тигель с пламени, сказал: «Готово!»
Слил в форму сплав и погрузил все в чан,
И никому неведом был обман.
«Смотри, мой друг, рукою сам попробуй,
Не надо ждать, пока другою пробой
Определят, что это серебро.
Пусть даже это сплав, и то добро.
От примеси его потом очистим
Да из него монету сами тиснем».
Когда в воде остыл тяжелый сплав,
Каноник в воду обмакнул рукав,
Спустил пластинку и опять достал.
«Хвала Христу, – священник закричал. -
И слава вам, каноник благородный!
Пусть буду вечно проклят я, негодный,
Когда, познания усвоив эти,
О них скажу кому-нибудь на свете».
«Так что ж, мы опыт повторим сейчас,
Чтобы наглядней способ был для вас,
Чтоб без меня могли бы добывать
Металлы благородные и стать
Алхимиком. Добавьте эту ртуть.
Пожарче надо нам огонь раздуть.
И сызнова мы повторим урок.
Как видно, вам пошла наука впрок».
Не чуя ног, священник заметался:
Вот наконец богатства он дождался.
Очаг раздул и добыл ртути снова,
Каноник же, не говоря ни слова,
С вниманием великим наблюдал.
Потом он палочку свою достал,
А палочка та полая была,
Унц серебра в себе она несла,
И тщательно залеплен был кругом
Конец ее с сокрытым серебром.
Когда священник выбился из сил,
Ему каноник снова подсобил.
Он в тигель высыпал свой порошок
И угли палочкой своей загреб,
И воск от пламени тотчас растаял.
Уловка эта удалась простая,
И в тигель серебро скользнуло так,
Что не заметил ничего простак.
Не знаю, как и рассказать вам, сэры,
Но он обрадован был свыше меры,
Когда его и в этот раз опять
Каноник обманул. Он стал кричать,
Что весь его, и телом и душою.
«Что ж, – отвечал каноник, – я не скрою,
Что хоть и беден, но искусен я,
Но вы еще не знаете меня.
Скажите, нет ли в доме этом меди,
А нет, так, может быть, дадут соседи».
«Да нет, зачем, в кладовку я пойду
И медное там что-нибудь найду».
Принес он меди; ровно унц отвесил
Каноник тотчас, говорлив и весел.
(Его грехи устал я вспоминать:
Язык мой слаб – не может передать
То возмущенье, что меня волнует,
Но пусть со мною всякий негодует.
Я, может быть, смогу предостеречь
Несчастных тех, которых, тщась завлечь,
Каноник лестью подло обольщает
И мастерством коварным завлекает.)
Каноник медь в свой тигель положил,
Сосуд по горло в угольки зарыл,
Засыпал порошок и вылил ртуть
И приказал огонь сильней раздуть.
Каноника искусны были руки.
И всякие проделывал он штуки:
Который раз священник в дураках
Оказывался. Вот и тут монах
Сплав вылил в форму, опустил все в воду
И замутил ее, насыпав соду.
Потом, с молитвою над чаном встав,
Он засучил широкий свой рукав
И, руку опустив на дно сосуда,
Достал пластинку медную оттуда
И незаметно спрятал, а туда,
Пока мутна была вокруг вода,
Из рукава серебряную плашку
Вмиг опустил. Потом, схватив бедняжку
Священника, как бы шутя, за грудь:
«Да что же вы? Помочь хоть чем-нибудь
Вам не мешало б. Руку опустите
И, что на дне там, сами поглядите».
Вздохнул священник от волненья тяжко
И вытащил серебряную плашку.
Сказал каноник: «Вы скорей меня
Орудуете. С этими тремя
Пластинками мы к ювелиру сходим,
И серебро, как месяц на восходе,
В огне калильном лик свой обнажит.
И пусть душа моя в аду горит,
Коль тот металл не чист, не полновесен».
От радости весь мир казался тесен
Священнику, он был на все готов,
И оба, не теряя лишних слов,
Пошли испытывать металл добытый,
Еще от гари ими не отмытый.
У ювелира он испытан был
Огнем и молотом, и подтвердил
Им ювелир: товар вполне добротный.
Он купит серебро у них охотно.
Не описать мне радость дуралея.
Так пел, болтал он, глотки не жалея,
Как не встречают птицы дня приход,
Как соловей весною не поет,
Как не щебечут у камина леди,
Когда придут на огонек соседи,
О красоте, турнирах, о любви,
О страсти, полыхающей в крови.
Так рыцарь не упорствует в борьбе,
Чтоб дамы милости снискать себе, -
Как мой священник в мысли утвердился,
Что благородному искусству научился,
И стал просить он напоследок гостя:
«Пусть нас хранят от зла Христовы кости!
В алхимии великий вы адепт. [258]
Ну что вам стоит мне продать рецепт
Тех порошков, которыми все это
Вы сделали? Не выдам я секрета».
«Секрет не дешев. В Англии лишь двое
Владеют им. Но вам его открою».
«Так в чем же дело? Говорите – сколько?
Напрасно время мы теряем только».
«Я не забыл, мой друг, услуги вашей,
И, верьте совести моей монашьей,
Я лишнего от друга не хочу,
И если сорок фунтов получу,
То лишь издержки я свои покрою,
А я ведь беден, этого не скрою».
Священник отдал сорок фунтов плуту
(Описывать я сделку не могу ту,
А лишь скажу: то был сплошной обман).
Каноник, деньги положив в карман,
Сказал хозяину: «Похвал не надо,
Молчанье будет лучшая награда.
Когда узнают про такой секрет,
Поверьте, друг, тогда спасенья нет.
Преследовать они меня начнут.
А то, не дай бог, вовсе изведут».
«Да что вы, сэр? Ни слова никому.
Чтоб навредил я другу своему?
Да лучше я с деньгами распрощусь
Иль даже головою поплачусь!»
«За доброе желание – успех
Пошли господь вам, – подавляя смех,
Сказал каноник. – А теперь прощайте,
И лихом вы меня не поминайте».
Ушел каноник, след его простыл.
И вскорости священник приуныл:
Как он ни бился, от утра до света,
Ни серебра, ни золота все нету.
Был одурачен поделом дурак.
А плут других доверчивых зевак
Пошел дурачить, стричь и разорять.
Что мне еще осталось вам сказать?
Вот золото, что нас манит все боле.
С людьми борьбу ведет оно, доколе
Людей в борьбе совсем не побеждает,
Само ж от нас бесследно исчезает.
Мультиплицированьем нас слепят,
И так темно адепты говорят
О мастерстве своем, что обучиться
Тому немыслимо. Когда ж случится
Поговорить им – заболтают вдруг,
Как будто дятлы поднимают стук
Иль как сороки вперебой стрекочут, -
Знай термины и так и эдак точат.
Но цели не достигнуть им никак.
Зато легко обучится дурак,
Мультиплицируя, добро терять.
Себя и близких быстро разорять.
Вот он, алхимии гнилой барыш!
На ней всего вернее прогоришь,
И радость в злость и в слезы обратится,
Никто взаймы дать денег не решится,
А давший деньги трижды проклянет.
Когда же наконец простак поймет:
Обжегшись, на воду нам лучше дуть,
Чем дать себя на том же обмануть.
И кто из вас ввязался в это дело,
Тем мой совет: кончать, пока не съело
Оно последнего у вас гроша.
Пословица куда как хороша:
Чем никогда – так лучше хоть бы поздно.
Ах, «никогда», как это слово грозно.
А вам, забившимся в подвал, в потемки,
Вам не исполнить обещаний громких,
Вам никогда успеха не достичь,
А «никогда» – страшнее есть ли бич?
Упорны вы! Кобыла так слепая
Бредет вперед, и не подозревая,
Где смерть ее. Что в храбрости такой?
На камень прет с разбега конь слепой,
И так же храбро он его обходит,
Ведь он всю жизнь свою в потемках бродит.
Так и алхимики. Уж если глаз
Вам изменил и соблазняет вас -
Пусть разума не засыпает око.
Но как бы разум ни глядел далеко,
Вам не придется, верьте, сохранить,
Что удалось награбить и нажить.
Огонь залейте, если ж разгорится -
Он против вас же грозно разъярится.
Бросайте ремесло свое скорей,
Чтоб не проклясть его самим поздней.
А вот как о своем проклятом деле
Философы иные разумели:
Вот, например, Арнольда Виллановы [259]
Смотри Розарий – «Химии основы»:
«Не обратить меркурия вам в злато
Без помощи его родного брата».
То первым молвил первый алхимист
Гермес, а по прозванью Трисмегист. [260]
«И не умрет, не пропадет дракон,
Пока не будет братом умерщвлен».
Меркурий разумел он под драконом,
А серный камень брат ему законный.
Все порождают, сами ж рождены:
От солнца – сера, ртуть же от луны. [261]
Кто терминов не знает и секретов
Искусства нашего, тот пусть совета
Послушает и с миром отойдет.
Иначе он погибель в том найдет.
Кто ж все постигнет, тот всему хозяин:
В науке той – тайнейшая из тайн. [262]
Иль вот еще пример: во время оно
Раз ученик так вопросил Платона: [263]
«Скажи, учитель, имя Эликсира?»
«Титан – вот вещество и корень мира».
«Что есть Титан?» – «Магнезия иначе».
«Учитель, но ведь ты же обозначил
«Ignotum per ignotius?» [264]– «Ну, да».
«Но суть ее?» – «То некая вода,
Слиянье элементов четырех». [265]
«Ты так скажи, учитель, чтоб я мог
Понять и изучить то вещество».
«Нет, нет, – сказал Платон, – и существо
Его останется навеки тайной.
И мы, философы, без нужды крайней
Открыть не можем тайну никому.
Она известна богу одному.
Лишь избранным он тайну открывает,
А чаще доступ к тайне преграждает».
Вот чем я кончу: если бог всесильный,
На милости и на дары обильный,
Философам не хочет разрешить
Нас добыванью камня научить, -
Так, значит, думаю я, так и надо.
И кто поддастся наущенью ада
И против воли господа пойдет, -
Тот в ад и сам, наверно, попадет.
Пускай до смерти будет волхвовать он,
Не сможет никогда счастливым стать он.
Хоть не сухим я вышел из воды,
Но бог меня избавил от беды
Еще лютейшей. Отягчен грехами,
В спасенье не отчаиваюсь. Amen.
Здесь заканчивается рассказ Слуги каноника
Пролог Эконома
От леса Блийн проехали мы прямо
Через селенье «Горбыли да ямы»
(Так Горблдаун паломники зовут).
И расшутился наш трактирщик тут:
«А ну, друзья, потянем дружно репку, [266]
Она в грязи, видать, застряла крепко.
Да разбудите же того лентяя,
Того пропойцу, олуха, слюнтяя,
Его любой сумеет вор украсть,
Когда поспать задумает он всласть.
Смотрите, как клюет наш повар носом,
Смотрите, как в седле сидит он косо.
И это повар лондонский? Позор!
Толкните в бок его. Какой бы вздор
Он нам ни рассказал, черед его.
Нам повара известно мастерство:
Рыгали мы не раз, обед откушав.
Эй, повар! Стыдно, друг. Проснись! Послушай!
Не рано ли с полудня отдыхать?
Иль ночью блохи не давали спать?
Иль с потаскушками ты колобродил?
Иль, может, пьян ты? При честном народе
Ты подбодрись, нельзя ж так раскисать».
Весь бледный, повар стал тут бормотать:
«Ох, сэр хозяин! – мямлил он, икая, -
Такая малость… вот напасть какая,.
Еще соснуть бы… не хочу вина…
И без того башка моя пьяна…»
«Плоха надежда, – молвил эконом, -
Куда ему теперь! Лишь об одном
Он думать может, так давайте вам
Рассказывать сейчас я буду сам.
Смотрите-ка, лицом белей он мела
И выпучил глаза, как угорелый.
Потухли очи, еле дышит он,
И вкруг него весь воздух заражен
Зловоньем тяжким, это знак болезни.
Тебя жалеть? Ну нет! Да хоть ты тресни
От перепою, пьяница, чурбан!
Пусть лопнет твой луженный водкой жбан.
Чего зеваешь, рот вовсю разиня,
Закрой скорее пасть свою, разиня,
Не то влетит тебе в утробу бес.
Сиди ты смирно! Ну, куда полез?
Мутит тебя небось, вонючий боров,
И от вина, и от моих укоров.
Вы посмотрите на него, друзья,
Вот цель для лука или для копья. [267]
Его вспороть, как чучело с трухою,
Занятно было бы. Увы, с какою
Дубиною судьба связала нас!
Ну, что, дурак, с меня не сводишь глаз?
Ну хоть напился б ты «до обезьяны»,
А то ты, как баран иль боров пьяный». [268]
Хоть повар ярости не мог сдержать,
Но не способен был он отвечать.
Не в силах выбраниться, с перепою
Он замотал тяжелою башкою.
Потом, как куль, с седла свалился в грязь.
Его встряхнули, со смеху давясь:
«Эх, повар! Всадником быть захотел.
Сидел бы в кухне, в очаге вертел
И жарил дичь, а то полез туда же».
Весь вымазанный, был свиньи он гаже,
Когда с трудом назад его в седло
Старанье общее приволокло.
И поднялись тут аханья да охи,
Ехидный смех и сожаленья вздохи.
«Его, видать, упорно держит хмель! -
Сказал хозяин эконому. – Эль
Ему попался крепкий или слаб он,
Но только весь блевотиной закапан,
Перхает, кашляет, бормочет в нос,
А то еще проймет его понос.
Ему как будто стало много хуже,
Как бы ему не выкупаться в луже,
Тогда опять тащить придется нам
Его из грязи. Как гиппопотам,
Он грузен и тяжел. Пусть протрезвится.
С него рассказом нам не поживиться.
Ну, что ж. Рассказывай. Но чересчур уж
Ты строг к нему. Как сам набедокуришь
И счетец на провизию подашь
С надбавкой, что тогда? Обычай ваш
Я хорошо, мой друг, прекрасно знаю.
Так не пришлось тогда бы краснобаю
И повара подачкой подкупать,
Чтоб он обид не вздумал вспоминать».
«Ну мыслимо ль злопамятство такое? -
Тут эконом сказал. – Да, коль не скроет
Моих уловок повар, я впросак
Могу попасть. Хотя он и дурак,
Я бы готов деньжат ему добавить,
Когда бы этим мог себя избавить
От неприятностей. Ведь я бранил
Его по-дружески. Я с ним шутил.
Да разве я такого молодца
Мог выбранить? Купил я тут винца
Хорошего и крепкого баклажку.
Вы видите, бедняге очень тяжко,
Со мной он не откажет разделить
Баклажку ту и мир восстановить.
Вы все свидетели, что мировую
Мы выпьем с ним, чтоб не браниться всуе».
И впрямь к баклажке повар приложился,
Но он не в первый раз опохмелился
Уже в то утро, и вино не впрок
Ему пошло; испивши сколько мог,
Он благодарность промычал по-бычьи,
Тем примиренья выполнив обычай.
Тут с хохотом трактирщик закричал:
«Смотрите, а ведь только что рычал,
Теперь я знаю, как мирить буянов,
Как врачевать любой обиды раны.
С собой в дорогу бочку буду брать -
Вином вражду и ссоры заливать.
Великий Бахус! Вот кому хвала!
Вот с кем ни скуки нет и нету зла.
Печаль и скорбь в веселье обращает,
Врагов мирит и жажду утоляет.
Но будет нам о пустяках болтать,
Сэр эконом, извольте начинать».
Рассказ Эконома о вороне
Здесь начинается рассказ Эконома о вороне
Жил Феб когда-то на земле средь нас,
Об этом в книгах старых есть рассказ.
Он был красавец рыцарь, весельчак.
Его стрелы боялся злобный враг.
Убил Питона он, когда тот змеи
На солнце выполз из норы своей.
И много подвигов и славных дел
Он луком страшным совершить успел.
Умел играть на лютне он, на лире,
И голоса во всем подлунном мире
Такого звонкого не услыхать.
Вот Амфион, царь Фивский, ограждать
Умел свой город сладкогласным пеньем,
Но Феб пел лучше, звонче, без сомненья,
И был к тому же строен он, пригож.
Нет в мире никого, кто с ним бы схож
По вежеству и красоте считался,
А в благородстве с ним бы не сравнялся
Славнейший рыцарь всех времен и стран.
И в знак того, что змей им был попран,
Носил в руке он лук свой смертоносный,
Благоуханный, словно ладан росный.
Так вот держал тот Феб ворону в доме,
И в самой лучшей Фебовой хороме
Стояла клетка. В ней же много лет
Ворона та жила. Таких уж нет.
Вся белоснежна, словно лебедь белый,
Она не хуже соловъя свистела
И щелкала, а Феб ее любил,
По-человечьи говорить учил,
Как говорят иной раз и сороки.
И уж не знаю я, в какие сроки,
Но научилась птица говорить
И речь людей могла передразнить.
Еще жила жена у Феба в доме.
Все в той же самой расписной хороме.
Любил ее супруг и баловал
И сутки круглые ей угождал,
Но только, если правду вам сказать,
Затеял он супругу ревновать.
Держал ее, бедняжку, под замком
И никогда гостей не звал он в дом,
Страшась, что ими может быть обманут.
Хоть ревновать мужья не перестанут,
Но им скажу: друзья, напрасный труд.
Вас все равно супруги проведут,
Как бы ни заперли вы клетку прочно.
Когда в делах и мыслях непорочна
Жена, зачем ее вам запирать?
Развратницу ж не тщитесь охранять,
Всегда найдется для нее лазейка.
А там поди-ка укори, посмей-ка.
Чем жен стеречь… да лучше прямо в ад!
Вам это все преданья подтвердят.
Но я вернусь к тому, с чего я начал.
Достойный Феб, о том весь свет судачил,
Любил без памяти свою жену.
Из всех страстей он знал лишь страсть одну -
Ей угождать до самой до могилы.
И не жалел своей мужской он силы,
Лишь бы с супругою в приятстве жить
И навсегда единственным пребыть.
Но ничего снискать не удается,
Когда природа в чем-нибудь упрется.
К упрямству склонна вся живая тварь
Теперь не меньше, чем когда-то встарь.
Из коршуна не сделаешь наседку.
Возьмите птицу и заприте в клетку,
Ее кормите золотым пшеном,
Поите не водой, а хоть вином
И содержите в чистоте и холе -
Но захиреет пленница в неволе.
Стократ дороже клетки золотой
Простор полей или шатер лесной,
Где в скудости, в опасности и в страхе
Жить доводилось этой бедной птахе,
Где в пищу ей лишь червяки, да гады,
Да нечисть всякая. А птицы рады,
Когда из клетки могут упорхнуть,
Опять свободно крыльями взмахнуть.
Возьмите кошку, молоком поите
Иль мясом, рыбой вы ее кормите,
А под вечер укладывайте спать
С собою рядом в теплую кровать -
Но пусть услышит мышь она в норе
Или увидит птицу на дворе,
Вмиг позабудет сливки, молоко,
Глаза свои раскроет широко
И на охоту тотчас побежит,
Такой у ней к охоте аппетит.
Коль угнездилась от природы страсть,
Ее ничем непобедима власть.
А то еще смотрите: вот волчица,
Когда придет пора совокупиться,
Своею похотью ослеплена,
Самца такого выберет она,
Что, поглядеть, нет хуже, – и довольна.
Но, кажется, примеров уж довольно.
Я о мужчинах только говорю,
А к женщинам почтением горю.
А вот мужчины, верно, похотливы,
Непритязательны, нетерпеливы,
Готов мужчина похоть утолить,
Хотя б жену пришлося оскорбить
Уж самым выбором подруги низкой,
Которую он сам не пустит близко
К жене красивой, ласковой и верной.
Ах, плоть сильна, и только пламень серный
Искоренит в нас любострастья грех.
Да, новизна так привлекает всех,
Что в добродетели и постоянстве,
Как в повседневном тягостном убранстве,
Никто из нас не может долго жить.
И нечего об этом говорить.
Был Феб, измены не подозревая
И от жены беды себе не чая,
Обманут легкомысленной женой.
Всю страсть свою, весь пыл любовный свой,
Не устрашась и не стыдясь нимало,
Она другому втайне отдавала, -
Он с Фебом рядом так же стать достоин,
Как живодер с вонючих скотобоен.
Себе получше выбрать не могла:
Но от худого только больше зла.
Феб надолго однажды отлучился,
И вмиг с женою хахаль очутился.
Неблагозвучно, подло это слово -
Сказал его я, не желая злого.
Платон-мудрец так написал однажды:
«Со словом в лад верши поступок каждый».
И если точным словом говорить,
То слово с делом так должны дружить,
Чтоб не было меж ними расхожденья.
Я грубый человек, и, к сожаленью,
Я грубо говорю. Но в самом деле, -
Когда миледи согрешит в постели,
Меж ней и девкой разница в одном:
Ее любовника зовут «дружком»,
Когда прознают, самое же «милой»,
А девка с хахалем сойдут в могилу
Позоримы прозванием своим.
Не лучше ль словом грубым и одним
Об этом в книгах старых есть рассказ.
Он был красавец рыцарь, весельчак.
Его стрелы боялся злобный враг.
Убил Питона он, когда тот змеи
На солнце выполз из норы своей.
И много подвигов и славных дел
Он луком страшным совершить успел.
Умел играть на лютне он, на лире,
И голоса во всем подлунном мире
Такого звонкого не услыхать.
Вот Амфион, царь Фивский, ограждать
Умел свой город сладкогласным пеньем,
Но Феб пел лучше, звонче, без сомненья,
И был к тому же строен он, пригож.
Нет в мире никого, кто с ним бы схож
По вежеству и красоте считался,
А в благородстве с ним бы не сравнялся
Славнейший рыцарь всех времен и стран.
И в знак того, что змей им был попран,
Носил в руке он лук свой смертоносный,
Благоуханный, словно ладан росный.
Так вот держал тот Феб ворону в доме,
И в самой лучшей Фебовой хороме
Стояла клетка. В ней же много лет
Ворона та жила. Таких уж нет.
Вся белоснежна, словно лебедь белый,
Она не хуже соловъя свистела
И щелкала, а Феб ее любил,
По-человечьи говорить учил,
Как говорят иной раз и сороки.
И уж не знаю я, в какие сроки,
Но научилась птица говорить
И речь людей могла передразнить.
Еще жила жена у Феба в доме.
Все в той же самой расписной хороме.
Любил ее супруг и баловал
И сутки круглые ей угождал,
Но только, если правду вам сказать,
Затеял он супругу ревновать.
Держал ее, бедняжку, под замком
И никогда гостей не звал он в дом,
Страшась, что ими может быть обманут.
Хоть ревновать мужья не перестанут,
Но им скажу: друзья, напрасный труд.
Вас все равно супруги проведут,
Как бы ни заперли вы клетку прочно.
Когда в делах и мыслях непорочна
Жена, зачем ее вам запирать?
Развратницу ж не тщитесь охранять,
Всегда найдется для нее лазейка.
А там поди-ка укори, посмей-ка.
Чем жен стеречь… да лучше прямо в ад!
Вам это все преданья подтвердят.
Но я вернусь к тому, с чего я начал.
Достойный Феб, о том весь свет судачил,
Любил без памяти свою жену.
Из всех страстей он знал лишь страсть одну -
Ей угождать до самой до могилы.
И не жалел своей мужской он силы,
Лишь бы с супругою в приятстве жить
И навсегда единственным пребыть.
Но ничего снискать не удается,
Когда природа в чем-нибудь упрется.
К упрямству склонна вся живая тварь
Теперь не меньше, чем когда-то встарь.
Из коршуна не сделаешь наседку.
Возьмите птицу и заприте в клетку,
Ее кормите золотым пшеном,
Поите не водой, а хоть вином
И содержите в чистоте и холе -
Но захиреет пленница в неволе.
Стократ дороже клетки золотой
Простор полей или шатер лесной,
Где в скудости, в опасности и в страхе
Жить доводилось этой бедной птахе,
Где в пищу ей лишь червяки, да гады,
Да нечисть всякая. А птицы рады,
Когда из клетки могут упорхнуть,
Опять свободно крыльями взмахнуть.
Возьмите кошку, молоком поите
Иль мясом, рыбой вы ее кормите,
А под вечер укладывайте спать
С собою рядом в теплую кровать -
Но пусть услышит мышь она в норе
Или увидит птицу на дворе,
Вмиг позабудет сливки, молоко,
Глаза свои раскроет широко
И на охоту тотчас побежит,
Такой у ней к охоте аппетит.
Коль угнездилась от природы страсть,
Ее ничем непобедима власть.
А то еще смотрите: вот волчица,
Когда придет пора совокупиться,
Своею похотью ослеплена,
Самца такого выберет она,
Что, поглядеть, нет хуже, – и довольна.
Но, кажется, примеров уж довольно.
Я о мужчинах только говорю,
А к женщинам почтением горю.
А вот мужчины, верно, похотливы,
Непритязательны, нетерпеливы,
Готов мужчина похоть утолить,
Хотя б жену пришлося оскорбить
Уж самым выбором подруги низкой,
Которую он сам не пустит близко
К жене красивой, ласковой и верной.
Ах, плоть сильна, и только пламень серный
Искоренит в нас любострастья грех.
Да, новизна так привлекает всех,
Что в добродетели и постоянстве,
Как в повседневном тягостном убранстве,
Никто из нас не может долго жить.
И нечего об этом говорить.
Был Феб, измены не подозревая
И от жены беды себе не чая,
Обманут легкомысленной женой.
Всю страсть свою, весь пыл любовный свой,
Не устрашась и не стыдясь нимало,
Она другому втайне отдавала, -
Он с Фебом рядом так же стать достоин,
Как живодер с вонючих скотобоен.
Себе получше выбрать не могла:
Но от худого только больше зла.
Феб надолго однажды отлучился,
И вмиг с женою хахаль очутился.
Неблагозвучно, подло это слово -
Сказал его я, не желая злого.
Платон-мудрец так написал однажды:
«Со словом в лад верши поступок каждый».
И если точным словом говорить,
То слово с делом так должны дружить,
Чтоб не было меж ними расхожденья.
Я грубый человек, и, к сожаленью,
Я грубо говорю. Но в самом деле, -
Когда миледи согрешит в постели,
Меж ней и девкой разница в одном:
Ее любовника зовут «дружком»,
Когда прознают, самое же «милой»,
А девка с хахалем сойдут в могилу
Позоримы прозванием своим.
Не лучше ль словом грубым и одним