С собой покончить втайне помышляет.
   «Зачем, – он думает, – родился я?
   Теперь еще тесней тюрьма моя.
   Я из нее вовеки не уйду:
   Я не в чистилище – уже в аду.
   Узнал меня на горе Перитой:
   Мне у Тезея в башне запертой
   Остаться бы в оковах, на запоре!
   Там в радости текла бы жизнь, не в горе.
   Лишь видом той, которой я служу
   (Хоть милости вовек не заслужу),
   Уже вполне я был бы услажден».
   «Мой милый брат, – он молвит, – Паламон!
   Победа – ах! – осталась за тобой!
   В тюрьме сидишь ты, взысканный судьбой…
   В тюрьме? О нет! Верней сказать – в раю.
   Судьба на счастье мечет зернь твою.
   Ее ты видишь, я же так далек;
   А раз ты с ней и так изменчив рок
   (Ведь рыцарь ты, отважен и удал),
   То, может быть, и то, чего ты ждал,
   Тебе пошлет судьба когда-нибудь.
   А я изгнанник, и к блаженству путь
   Мне без надежд отрезан навсегда.
   Земля, огонь, и воздух, и вода,
   И существа, что сделаны из них,
   Не утолят ужасных мук моих.
   Погибну я, истерзанный тоской.
   Прощайте, жизнь, и радость, и покой!
   Увы, напрасно от людей так много
   Поклепов слышим на судьбу и бога,
   Что жалуют нас лучшими благами,
   Чем можем мы порой придумать сами.
   Иной богатство вымолит, – оно ж
   Недуг накличет иль убийцы нож.
   А тот покинул, помолясь, тюрьму,
   Но челядью убит в своем дому.
   Нас караулят беды что ни шаг.
   Не знаем мы, каких мы просим благ.
   Мы все – как тот, кто опьянен вином.
   Пьянчуга знает – есть, мол, где-то дом,
   Не знает только, как пройти домой,
   И склизок путь под пьяною ногой.
   Вот так же мы блуждаем в сей юдоли:
   Мы жадно ищем путь к счастливой доле,
   Но без конца плутаем, как на грех,
   Все таковы, и сам я хуже всех.
   Не я ли мнил и тешился мечтой,
   Что, чуть я выйду из темницы той,
   И ждут меня веселье и услады.
   А ныне лучшей я лишен отрады.
   Эмилия! Нельзя мне видеть вас!
   Спасенья нет, настал мой смертный час».
   Тем временем несчастный Паламон,
   Узнав, что он с Арситой разлучен,
   Так возрыдал, что стены бастиона
   Тряслись от причитания и стона
   И кандалы, что на ногах он нес,
   Намокли от соленых горьких слез.
   Он восклицал: «Арсита, брат, о горе!
   Ты плод сорвешь, бог видит, в нашем споре!
   Свободно ты по Фивам ходишь ныне
   И мало тужишь о моей кручине.
   С твоим умом и мужеством, я мню,
   Собрать ты можешь войско и родню
   И край весь этот разорить войной.
   По договору ль, хитростью ль иной,
   Ты женишься на той прекрасной даме,
   По коей здесь я изойду слезами,
   Ведь если все возможности учесть, -
   С тех пор как ты свободу смог обресть,
   Ты – государь, соперник слишком сильный,
   А я погибну в клетке сей могильной,
   Вопя и воя до скончанья дней
   От всех тягот и мук тюрьмы моей.
   К тому ж любви терзанье роковое
   Скорбь и кручину умножает вдвое».
   Тут дико ревность разгорелась в нем,
   Проникла в сердце, грудь сожгла огнем.
   И стал похож наш узник безотрадный
   На букс засохший иль на пепел хладный.
   Он говорил: «Богиня, злой кумир,
   Что вечным словом сковываешь мир
   И на плите из твердого алмаза
   Навек законы пишешь и указы,
   Мы все, твоей подвластные короне, -
   Толпа овец, толкущихся в загоне.
   Ведь человека бьют, как скот рогатый,
   Сажают в тюрьмы, башни, казематы;
   Он терпит боль, несчастье и тревогу,
   И часто незаслуженно, ей-богу.
   Скажите, где же мудрость провиденья,
   Когда невинность терпит зря мученья?
   Ведь человек страдает тем сильней,
   Что должен по религии своей
   Во имя бога страсти побороть,
   А скот творит, чего желает плоть.
   Подохнет скот – и нет ему забот,
   А человека наказанье ждет,
   Хоть он и в жизни зло и скорбь терпел.
   Поистине, таков его удел.
   Пусть богослов на это даст ответ,
   Одно я знаю: полон муки свет.
   Увы, я вижу, вор и подлый змей,
   Изведший многих праведных людей,
   Свободно ходит и живет прекрасно,
   А я – в узилище томясь всечасно,
   Гоним Юноной бешеной, ревнивой,
   Почти что обескровившею Фивы
   (Хоть крепки были стены и брустверы),
   Терплю к тому еще и от Венеры,
   Боясь Арситы и к нему ревнуя».
   Но тут о Паламоне речь прерву я,
   Его в тюрьме оставлю и в плену
   И об Арсите вновь рассказ начну.
   Проходит лето, удлинились ночи,
   Страдают вдвое горше и жесточе
   И узник и влюбленный, и, ей-ей,
   Не знаю я, чей жребий тяжелей.
   Сказать короче: бедный Паламон
   Пожизненно в темницу заключен,
   Чтоб в ней томиться до скончанья дней;
   Арсита ж изгнан из державы сей,
   И никогда под страхом смерти впредь
   Возлюбленной ему не лицезреть.
   Кому ж теперь – влюбленные, решите! -
   Тяжеле? Паламону иль Арсите?
   Ведь этот даму видит день за днем,
   Но сам он скрыт в узилище своем,
   А тот повсюду ходит без труда,
   Но дамы не увидит никогда.
   Судите сами: вам оно видней,
   Я ж возвращаюсь к повести своей.
   Арсита в Фивах жил и сокрушался,
   Твердил: «Увы!» – и часто чувств лишался:
   Он с дамою своей навек в разлуке.
   Я вкратце вам скажу об этой муке,
   Что не был и не будет так убит
   Тоской никто – с тех пор как свет стоит.
   Еда, питье и сон на ум нейдут,
   И стал он тощ и высох, словно прут.
   Глаза ввалились, смотрит мертвецом,
   Как хладный пепел, бледен, желт лицом.
   Он, как отшельник, вечно одинок,
   Всю ночь рыдает, сетуя на рок,
   А чуть услышит песнь иль струнный звон,
   Безудержно и долго плачет он.
   Так пал в нем дух и вместе естество
   Так изменилось, что узнать его
   По голосу и речи невозможно,
   А вид изобличает непреложно
   Не тот недуг, что бог Эрот дарит,
   А манию, которую родит
   Сок черной желчи в чаше головной,
   Седалище фантазии шальной.
   Ну, словом, повернулось все вверх дном
   В Арсите, воздыхателе больном, -
   Обличье, обхождение и стать…
   Что мне о том весь день повествовать?
   Претерпевал бедняжка год-другой
   Всю эту муку, скорбь и непокой,
   Как сказано, в стенах родимых Фив.
   Вот раз лежал он, крепко опочив;
   Меркурий, бог крылатый, над постелью
   Явился вдруг, зовя его к веселью.
   Волшебный жезл в руке его подъят,
   А из-под шляпы волосы блестят.
   Так он одет (Арсита видит сон),
   Как в час, когда был Аргус усыплен. [79]
   И молвил бог: «Направь стопы в Афины:
   Там ждет тебя конец твоей кручины».
   При сих словах Арсита встал от сна.
   «Поистине, сколь мука ни сильна, -
   Он молвил, – я тотчас помчусь в Афины,
   Меня не сдержит страх лихой кончины.
   Увижу ту, кому, любя, служу.
   И голову к ее ногам сложу».
   Сказавши так, он в руки взял зерцало
   И видит, что с лица вся краска спала,
   Что стал его неузнаваем лик.
   Тут помысел в уме его возник,
   Что если так сменилось естество
   От злой болезни, мучившей его,
   То он, назвав себя простолюдином,
   Ходить неузнан мог бы по Афинам
   И дамой тешить день за днем свой взор.
   Не медля, он переменил убор
   И, нарядившись скромным бедняком,
   С одним лишь сквайром, что уж был знаком
   С его делами всеми без изъятья,
   Одетым, как и он, в простое платье,
   Вошел в Афины по прямой дороге
   И, появившись в герцогском чертоге,
   Там предложил услуги у ворот
   По части всяческих ручных работ.
   Чтоб повесть вам моя не докучала,
   Скажу тотчас: попал он под начало
   К дворецкому Эмилии самой.
   Хитро пред тем узнал он стороной
   О каждом, кто служил любимой даме,
   К тому ж он был могуч и юн годами,
   Был костью крепок, преисполнен сил.
   Дрова рубил он, воду приносил,
   Все делал, словом, что ни повелят.
   Так прослужил он года два подряд
   И вот пажом приставлен был к палатам
   Эмилии, назвавшись Филостратом.
   Никто из всех людей такого чина
   Так не был чтим, и даже вполовину.
   Так был учтив Арситы разговор,
   Что весть о нем весь облетела двор:
   Все говорили, что по благостыне
   Тезей его повысить должен в чине
   И на такой его поставить путь,
   Где доблестями может он блеснуть.
   Так слава Филострата процвела,
   Хваля и речь его, и все дела,
   Что милостью его взыскал Тезей
   И сделал сквайром в горнице своей,
   Дав золота, чтоб жил он, процветая,
   К тому ж вассалы из родного края
   Из года в год несли ему добро.
   Но тратил он так скромно и хитро,
   Что не дивил людей его доход.
   Так прожил он в Афинах третий год
   Во дни войны, в годины мира тоже,
   Тезею ж был он всех других дороже.
   Его оставлю я в такой чести,
   Чтоб речь о Паламоне повести.
   В ужасной, мрачной башне заключен,
   Семь долгих лет страдает Паламон,
   Надежд лишенный, от любви больной.
   Кто злой кручиной отягчен двойной?
   То – Паламон: боль от любовных дум
   Ему едва не помутила ум;
   К тому ж он узник, под ярмом невзгод
   Стенящий век, а не один лишь год.
   О, кто бы спеть в стихах английских мог
   Про муки те? Не я, свидетель бог!
   Итак, рассказ я быстро поведу…
   Раз, в третье мая на седьмом году
   (Как говорят нам книги старых дней,
   Что этот сказ передают полней)
   Так учинил благоприятный рок
   (Что суждено, свершится в должный срок),
   Что Паламон, среди полночной тьмы,
   Друзьями вызволенный из тюрьмы,
   Из города бежал что было сил;
   Тюремщика же так он напоил,
   В вино, помимо пряностей, вложив
   Снотворных трав и опия из Фив, [80]
   Что до утра, не чуя ничего,
   Тот крепко спал, как ни трясли его.
   Бежал он, под собой не слыша ног.
   Ночь коротка, и день уж недалек,
   И надобно прибежище найти.
   Вот в рощицу, в сторонке от пути,
   Вступает робким шагом Паламон.
   Сказать вам вкратце, собирался он
   Весь день скрываться в роще как-нибудь,
   А ночью снова продолжать свой путь
   До града Фив и там просить свой род
   Против Тезея двинуться в поход.
   Он был намерен честно пасть в бою
   Иль в жены взять Эмилию свою.
   Вот – мысль его, ее легко понять…
   Но я к Арсите возвращусь опять…
   Не знал Арсита, как близка забота,
   Пока к Фортуне не попал в тенета.
   Вот жаворонок, шустрый вестник дня,
   Зарю встречает, трелями звеня.
   И так прекрасно всходит бог на небо,
   Что весь восток ликует, видя Феба,
   И сушит пламенем красы своей
   Серебряные капли меж ветвей.
   Как я сказал, тем временем Арсита,
   Что первым сквайром был придворной свиты,
   Проснулся; светлый день его влечет;
   Он хочет маю оказать почет.
   И, вспомнив о своей любимой даме,
   На скакуна вскочил он, что, как пламя,
   Был резв, и поскакал по мураве
   Прочь от двора на милю или две.
   К дубраве той, о коей шел рассказ,
   Случайно он направился как раз,
   Чтоб, если ива, жимолость там есть,
   Из них гирлянду в честь любимой сплесть.
   Он встретил солнце песнею живой:
   «О светлый май с цветами и листвой!
   Привет тебе, прекрасный, свежий май!
   Мне свежих листьев для гирлянды дай!»
   С веселою душой с коня он слез
   И быстрым шагом углубился в лес.
   Бродя по чаще, он пришел на тропку,
   Где бедный Паламон скрывался робко
   От глаз людских, таясь в густых кустах:
   Силен был в нем безвинной смерти страх.
   Он про Арситу знать всего не мог,
   А знал бы, не поверил – видит бог.
   Но поговорку старую послушай:
   У поля есть глаза, у леса – уши.
   Порой себя полезно поберечь:
   Немало может быть нежданных встреч.
   Что друг его оттуда недалек
   И слышит все, Арсите невдомек:
   Тихонько тот сидит в кустах ракиты.
   Когда довольно погулял Арсита
   И спел рондель [81]на превеселый лад,
   Он вдруг замолк, мечтаньями объят.
   Чудно порой ведет себя любовник:
   То на деревья лезет, то в терновник,
   То вверх, то вниз, как на колодце ведра,
   Как пятница – то сильный дождь, то вёдро
   Поистине, изменчива без меры,
   Сердца людей всегда мутит Венера:
   Как пятница, любимый день ее,
   Меняет вмиг обличив свое.
   Да, у нее семь пятниц на неделе.
   Едва Арситы песни отзвенели,
   Он наземь сел, издав протяжный стон.
   «Зачем, – сказал он, – я на свет рожден?
   Доколь от всех жестокостей Юноны
   У града Фив не будет обороны?
   Увы! Уже повержен, посрамлен
   Ваш царский род, о Кадм и Амфион!
   Да, Кадм! Увы, он первый строить стал
   Фиванский град, воздвиг вкруг града вал
   И первый принял царскую корону.
   Я – внук его, наследник по закону.
   Природный отпрыск племени царей, -
   Кто я теперь? Невольник у дверей
   Смертельного жестокого врага.
   Как бедный сквайр, служу я, как слуга.
   Мне горшее велит Юнона злая:
   Свое прозванье всюду я скрываю.
   Арситой был я в оны времена, -
   Теперь я – Филострат: мне грош цена.
   Увы, Юнона! Лютый Марс, увы!
   Все наше семя истребили вы.
   Остались я и Паламон-бедняжка.
   Его Тезей в тюрьме терзает тяжко.
   А чтоб меня кончине неминучей
   Предать, любовь стрелой пронзила жгучей
   Мне сердце. Ах, навылет ранен я.
   Меня подстерегает смерть моя.
   Увы, сражен я вашими глазами,
   Эмилия! И смерть моя – вы сами.
   Все, все, что прежде душу занимало,
   Поистине, я не ценю нимало,
   Лишь только б мог я быть угоден вам».
   Без чувств упав, лежал он долго там.
   Придя ж в себя, шагов услышал звук:
   То Паламон, почувствовавший вдруг,
   Как меч холодный в грудь его проник,
   Дрожа от гнева, бросил свой тайник;
   Едва он брата речь уразумел,
   Как, обезумев, бледный словно мел,
   Он поднялся из-за густых ветвей:
   «Арсита подлый! Подлый лиходей!
   Ты пойман. Даму любишь ты мою,
   Из-за которой муку я терплю.
   Ты кровь моя, ты названый мой брат, -
   Уже корил тебя я в том стократ, -
   Оплел ты ложью герцога Тезея,
   Чужое имя принял, не краснея,
   Иль сам умру я, иль тебя убью.
   Тебе ль любить Эмилию мою?
   Один люблю я, и никто другой.
   Я – Паламон, смертельный ворог твой.
   Хоть чудом я избавился от пут
   И хоть со мною нет оружья тут,
   Я не боюсь тебя! Погибнешь ты
   Иль бросишь об Эмилии мечты.
   Так выбирай. Ты не уйдешь, злодей».
   Арсита в грозной ярости своей,
   Его узнав и слыша эту речь,
   Свиреп, как лев, из ножен вынул меч.
   «Клянусь, – он молвил, – господом всевластным!
   Не будь ты одержим безумьем страстным
   И будь ты тут с оружием своим,
   Из рощи ты бы не ушел живым,
   А здесь погиб бы от руки моей.
   Я отрекаюсь ото всех цепей,
   Которыми сковали наш союз.
   О нет, глупец, любовь не знает уз!
   Ее люблю тебе наперекор,
   Но так как ты ведь рыцарь, а не вор
   И даму порешил добыть в бою,
   То завтра же – я слово в том даю -
   Тайком от всех я буду в этом месте,
   Как рыцарской моей пристойно чести.
   И лучшую тебе доставлю сбрую,
   А для себя похуже отберу я.
   Тебе дам на ночь пищу и питье
   И для ночлега принесу белье,
   И если даму ты добудешь с бою
   И буду я в лесу убит тобою,
   Она – твоя, коль нет других препон».
   «Согласен я», – ответил Паламон.
   И разошлись, друг другу давши слово
   Сойтись в дубраве той же завтра снова.
   О Купидон, чьи беспощадны стрелы!
   О царство, где не признают раздела!
   Недаром говорят: в любви и власти
   Никто охотно не уступит части,
   Познал Арсита это с Паламоном.
   Арсита мчится в город быстрым гоном.
   А поутру, в передрассветный час,
   Две ратных сбруи тайно он припас,
   Достаточных, чтобы в честном бою
   На поле распрю разрешить свою.
   Он, на коне скача тайком от всех,
   Перед собой везет двойной доспех,
   И скоро он на месте сговоренном.
   Сошлись в лесу Арсита с Паламоном.
   Вся краска вмиг сошла у них с лица,
   Как у того фракийского ловца,
   Что у теснины сторожит с копьем
   И встречи ждет с медведем или львом;
   Он слышит, как сквозь чащу зверь спешит,
   Ломает сучья и листву крушит,
   И думает: «Вот страшный супостат,
   Один из нас уж не уйдет назад:
   В теснине здесь в него всажу я дрот,
   А промахнусь, так он меня убьет».
   Так оба побледнели от испуга,
   Когда в лесу увидели друг друга.
   Не молвя «добрый день» иль «будь здоров»,
   Тотчас же безо всяких дальних слов
   Один другого одевает в латы,
   Услужливо, как бы родного брата.
   Они друг друга копьями ретиво
   Спешат разить, и длится бой на диво.
   Сказал бы ты, что юный Паламон
   В бою, как лев, свиреп и разъярен.
   Арсита ж, словно тигр, жесток и лют;
   Как кабаны, они друг друга бьют,
   Покрывшись белой пеною от злобы.
   Уже в крови по щиколотку оба.
   Но я в бою оставлю их сейчас
   И о Тезее поведу рассказ.
   Судьбина – управитель неизменный,
   Что волю провиденья во вселенной
   Творит, как нам заране бог присудит,
   И хоть весь свет клянись, что так не будет, -
   Нет, нет и нет, – судьбина так сильна,
   Что в некий день нам вдруг пошлет она
   То, что затем в сто лет не повторится.
   По правде, всем, к чему наш дух стремится, -
   К любви иль мести, к миру иль войне, -
   Всем этим Око правит в вышине.
   Пример тому Тезей могучий даст нам:
   К охоте он влеком желаньем страстным;
   Так лаком в мае матерой олень,
   Что вождь, с зарей вставая каждый день,
   Уж вмиг одет и выехать готов
   С ловцами, рогом и со сворой псов.
   Так сладостен звериный лов ему;
   Вся страсть и радость в том, чтоб самому
   Оленя сбить ударом мощной длани;
   Как к Марсу, он привержен и к Диане.
   Был ясный день, как я вам говорил,
   И вот Тезей, веселый, полный сил,
   С Эмилией, с прекрасной Ипполитой,
   В зеленое одетой, и со свитой
   На лов звериный выехал с утра.
   Он к роще, недалекой от двора,
   Где был олень, как молвили Тезею,
   Дорогой ближней мчит со свитой всею
   И на поляну едет напрямик,
   Где тот олень искать приют привык;
   Там – чрез ручей и дальше до леска…
   Желает герцог поскакать слегка
   Со сЕорою, что под его началом,
   Но, поравнявшись с тем лесочком малым,
   Взглянул он против солнышка – и вот
   Арситу с Паламоном застает.
   Как два быка, ярятся в рукопашной
   Противники, мечи сверкают страшно.
   И мнится: бой их так свиреп и яр,
   Что свалит дуб слабейший их удар.
   Но кто они – Тезею невдомек.
   Коня пришпорив, он в один скачок
   Пред разъяренною возник четой
   И, вынув меч свой, грозно крикнул: «Стой!
   Под страхом смерти прекратить сейчас!
   Клянусь я Марсом: если кто из вас
   Ударит вновь – лишится головы.
   Теперь скажите, кто такие вы.
   Что бьетесь здесь, по дерзости своей,
   Без маршалов, герольдов и судей,
   Как будто выйдя на турнир придворный?»
   И Паламон ответствовал покорно:
   «О государь, скажу без долгих слов:
   Лишиться оба мы должны голов.
   Мы здесь два пленника, два бедняка,
   Которым жизнь несносна и тяжка.
   Как от сеньора и судьи, не надо
   Нам от тебя приюта и пощады:
   Сперва меня из милости убей,
   Но и его потом не пожалей.
   Хоть от тебя его прозванье скрыто,
   Но он – твой злейший ворог, он – Арсита,
   Под страхом смерти изгнанный тобой.
   Погибели он заслужил лихой.
   Он к воротам твоим пришел когда-то
   И ложно принял имя Филострата;
   Немало лет обманывал он вас
   И главным щитоносцем стал сейчас.
   Знай, что в Эмилью тайно он влюблен.
   Но так как близок мой предсмертный стон,
   Тебе во всем покаюсь откровенно.
   Я – Паламон, пожизненный твой пленный,
   Расстался самовольно я с темницей.
   Я – твой смертельный враг и к светлолицей
   Эмилии давно питаю страсть.
   У ног ее готов я мертвым пасть.
   Суда и смерти жду я без боязни,
   Но ты его подвергни той же казни:
   Мы оба стоим смерти, спора нет».
   Достойный герцог тотчас дал ответ,
   Сказавши так: «Задача тут проста.
   Признаньем вашим ваши же уста
   Вас осудили. Это памятуя,
   От строгой пытки вас освобожу я.
   Но Марсом вам клянусь, что ждет вас плаха».
   От состраданья нежного и страха
   Рыдает королева Ипполита,
   И плачут с ней Эмилия и свита.
   Казалось, им безмерно тяжело,
   Что без вины постигло это зло
   Двух юношей владетельного рода,
   И лишь любовь – причина их невзгоды.
   Заметив раны, что зияли дико,
   Вскричали все от мала до велика:
   «О, ради дам не будь неумолим», -
   И на колени пали перед ним,
   Готовые припасть к его стопам.
   Но наконец Тезей смягчился сам
   (В высоких душах жалость – частый гость),
   Хотя сперва в нем бушевала злость,
   Но после обозрел он в миг единый
   Проступки их, а также их причину,
   Хоть гнев его обоих осудил,
   Но разум вмиг обоих их простил.
   Он знал, что всякий человек не прочь
   По мере сил себе в любви помочь,
   А также жаждет выйти из неволи.
   К тому ж Тезей не мог смотреть без боли
   На дам, рыдавших в горе безысходном.
   Приняв решенье в сердце благородном,
   Он так подумал: «Стыд тому владыке,
   Что жалости не знает к горемыке
   И одинаково, как грозный лев,
   Рычит на тех, что плачут, оробев,
   И на упорного душой злодея,
   Который зло свершает, не краснея.
   Да, неразумен всякий властелин,
   Который мерит на один аршин
   Гордыню и смирение людей».
   Когда от гнева отошел Тезей,
   Взглянул на все он светлым оком снова
   И громко молвил всем такое слово:
   «О бог любви! о benedicite! [82]
   Какую власть несешь в деснице ты!
   Препоны нет, что б ты сломать не мог,
   Поистине ты – чудотворный бог!
   Ведь можешь ты по прихоти своей
   Как хочешь изменять сердца людей.
   Вот Паламон с Арситой перед нами,
   Что, распростясь с тюремными стенами,
   Могли бы в Фивах жить средь всяких благ
   И знали, что я им смертельный враг
   И что убить их я имею власть,
   И все же поневоле эта страсть
   Сюда на смерть их привела обоих.
   Не дивное ль безумье увлекло их,
   Которым лишь влюбленный заражен?
   Взгляните же на них со всех сторон:
   Прелестный вид, не правда ль? Все – в крови
   Так им воздал сеньор их, бог любви.
   Вот им достойная за службу плата,
   А оба мнят, что разумом богаты,
   Служа любви все жарче и бойчей.
   Смешней всего, что та, для чьих очей
   И начато все это шутовство,
   Ничуть не благодарна за него
   И ведает о распре их не боле,
   Чем та кукушка или заяц в поле.
   Но в жизни всё мы испытать хотим,
   Не в юности, так в старости дурим.
   Я признаюсь, что много лет назад
   Служить любви и сам бывал я рад.
   И знаю я, как зло любовь нас ранит
   И как жестоко род людской тиранит.
   И, бывши сам не раз в тенетах тех,
   Я вам обоим отпускаю грех
   Из-за горячих слез как королевы,
   Так и Эмилии, прекрасной девы.
   А вы теперь же поклянитесь мне
   Впредь не чинить вреда моей стране.
   Не нападать ни ночью и ни днем,
   Но быть друзьями мне всегда во всем,
   Я ж вам прощаю все бесповоротно».
   Тут братья поклялись ему охотно,
   Прося прощенья и вассальных прав.
   И молвил он, прощенье даровав:
   «Ваш род высок и велика казна,
   Вам полюбись царица иль княжна,
   Достойны оба вы такого брака,
   Когда настанет время. И, однако
   (Я говорю вам о своей сестре,
   Подавшей повод к ревности и пре),
   Вы знаете, что, спорьте хоть до гроба,
   Венчаться с ней не могут сразу оба,
   А лишь один, и, прав он иль не прав,
   Другой уйдет, не солоно хлебав.
   Двоих мужей возьмет она едва ли,
   Как вы б ни злились и ни ревновали.
   И вот я вам даю такой урок,
   Чтоб всяк из вас узнал в кратчайший срок,
   Что рок судил. Услышьте ж уговор,
   Которым я хочу решить ваш спор.
   Конечную вам объявляю волю,
   Чтоб возражений мне не слышать боле
   (Угодно ль это вам иль неугодно).
   Отсель пойдете оба вы свободно,
   Без утесненья, выкупа иль дани.
   А через год (не позже и не ране)
   Возьмите по сто рыцарей оружных
   Во всех доспехах, для турнира нужных,
   Чтоб этот спор навек покончить боем.
   А я ручаюсь честью вам обоим
   И в том даю вам рыцарское слово,
   Что, коль осилит здесь один другого, -
   Сказать иначе, если ты иль он
   С дружиною возьмет врага в полон,
   Убьет его иль сгонит за межу, -
   Эмилией его я награжу,
   Раз он так щедро одарен судьбою.
   Ристалище же здесь я вам устрою.
   Как верно то, что бог мне судия,
   Так вам судьей бесстрастным буду я.
   И спор тогда лишь будет завершен,
   Коль кто падет иль будет взят в полон.
   Скажите «да», коль этот мой приказ
   Вам по сердцу. Теперь довольно с вас:
   На том конец, и ваш вопрос решен».
   Кто просветлел тут ликом? Паламон.
   А кто от счастья подскочил? Арсита.
   Все лица были радостью залиты
   За двух соперников, когда Тезей
   Их осчастливил милостью своей.
   Все, без различья звания и пола,
   В признательности сердца пали долу,
   Фиванцы ж много раз и особливо.
   И вот с надеждою в душе счастливой
   Они, простясь, отправились назад
   В свой крепкостенный и старинный град.
   Меня, пожалуй, люди упрекнут,
   Коль щедрости Тезеевой я тут
   Не помяну. Он тщился всей душой
   По-царски пышным сделать этот бой,
   И не было подобного турнира,
   Могу сказать, от сотворенья мира.
   Округой в милю там была стена -
   Из камня вся и рвом обнесена.
   Амфитеатр из многих ступеней