СОКРОВИЩА МИРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Даниэль ДЕФО
ДАЛЬНЕЙШИЕ
ПРИКЛЮЧЕНИЯ
РОБИНЗОНА КРУЗО,
СОСТАВЛЯЮЩИЕ
ВТОРУЮ И ПОСЛЕДНЮЮ ЧАСТЬ
ЕГО ЖИЗНИ,
И ЗАХВАТЫВАЮЩЕЕ ИЗЛОЖЕНИЕ ЕГО
ПУТЕШЕСТВИЙ
ПО ТРЕМ ЧАСТЯМ СВЕТА,
НАПИСАННЫЕ
ИМ САМИМ
* ТОМ II *
ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО
3. Н. ЖУРАВСКОЙ
ПОД РЕДАКЦИЕЙ А. ФРАНКОВСКОГО
М.-Л.: Издательство "ACADEMIA", 1935.
OCR Бычков М.Н.
---------------------------------------------------------------
Народная пословица: каков в колыбельку, таков и в могилку нашла себе
полное оправдание в истории моей жизни. Если принять в расчет мои
тридцатилетилетние испытания, множество пережитых мною разнообразных
невзгод, какие выпадали на долю, наверное, лишь очень немногих, семь лет
жизни, проведенных мною в спокойствии и довольстве, наконец, мою старость, -
если вспомнить, что я изведал жизнь среднего сословия во всех ее видах и
узнал, который из них всего легче может доставить человеку полное счастье, -
то, казалось, можно было бы думать, что природная склонность к
бродяжничеству, как я уже говорил, с самого появления моего на свет
овладевшая мной, должна была бы ослабеть, ее летучие элементы испариться
или, по крайней мере, сгуститься, и что в 61 год у меня должно было явиться
стремление к оседлой жизни и удержать меня от похождений, угрожающих
опасностью моей жизни и моему состоянию.
Притом же для меня не существовало того мотива, который побуждает
обыкновенно отправляться в дальние странствия: мне не к чему было добиваться
богатства, нечего было искать. Если б я нажил еще десять тысяч фунтов
стерлингов, я не сделался бы богаче, так как я уже имел вполне достаточно
для себя и для тех, кого мне нужно было обеспечить. При том же, капитал мой
видимо возрастал, так как, не имея большого семейства, я даже не мог
истратить всего своего дохода, - разве что стал бы расходовать деньги на
содержание множества слуг, экипажи, развлечения и тому подобные вещи, о
которых я не имел никакого представления и к которым не чувствовал ня
малейшей склонности. Таким образом мне оставалось только сидеть себе
спокойно, пользоваться приобретенным мною и наблюдать постоянное увеличение
моего достатка.
Однако, все это не оказало на меня никакого влияния и не могло подавить
во мне стремления к странствованиям, которое развилось во мне положительно в
хроническую болезнь. Особенно сильно было во мне желание взглянуть еще раз
на мои плантации на острове и на колонию, которую я оставил на нем. Каждую
ночь я видел свой остров во сне и мечтал о нем по целым дням. Мысль эта
парила над всеми другими, и мое воображение так усердно и напряженно
разрабатывало ее, что я говорил об этом даже во сне. Одним словом, ничто не
могло выбить из моей головы намерение съездить на остров; оно так часто
прорывалось в моих речах, что со мной стало скучно разговаривать; я не мог
говорить ни о чем другом: все разговоры сводились у меня к одному и тому же;
я всем надоел и сам замечал это.
Мне часто доводилось слышать от рассудительных людей, что всякие
россказни и привидениях и духах возникают вследствие пылкости воображения и
усиленной работы фантазии, что никаких духов и привидений не существует и т.
д. По их словам, люди, вспоминая свои былые беседы с умершими друзьями, так
живо представляют их себе, что в некоторых исключительных случаях способны
вообразить, будто видят их, разговаривают с ними и получают от них ответы,
тогда как в действительности ничего подобного нет, и все это им только
чудится.
Сам я и посейчас не знаю, существуют ли привидения, являются ли люди
другим после своей смерти и бывают ли у таких рассказов более серьезное
основание, чем нервы, бред вольного ума и расстроенное воображение, но я
знаю, что мое воображение часто доводило меня до того, что мне казалось,
будто я опять на острове близ моего замка, будто передо мной стоят старик
испанец, отец Пятницы и взбунтовавшиеся матросы, которых я оставил на
острове. Мне чудилось, что я разговариваю с ними и вижу их так же ясно, как
если б они на самом деле были у меня перед глазами. Часто мне самому
становилось жутко - так живо рисовало мое воображение все эти картины.
Однажды мне приснилось с поразительной яркостью, что первый испанец и отец
Пятницы рассказывают мне о гнусных поступках трех пиратов, о том, как эти
пираты пытались варварски перебить всех испанцев и как они подожгли весь
запас провианта, отложенного испанцами, чтобы умерить их голодом. Ни о чем
подобном я не слыхал, а между тем все это было фактически верно. Во сне же
это представилось мне с такой отчетливостью и правдоподобием, что вплоть до
того момента, когда я увидал мою колонию на самом деле, меня невозможно было
убедить, что все это не было правдой. И как же я во сне негодовал и
возмущался, слушая жалобы испанца, какой суровый суд я учинил над виновными,
подверг их допросу и велел всех троих повесить. Сколько во всем этом было
правды - выяснится своевременно. Скажу только, что, хотя я и не знаю, как я
добрался до этого во сне и что мне внушило такие предположения, в них было
многое верно. Не могу сказать, чтобы сон мой был правилен во всех
подробностях, но в общем в нем было так много правды, гнусное и низкое
поведение этих троих мерзавцев было таково, что сходство с действительностью
оказалось поразительное, и мне на самом деле пришлось строго наказать их.
Даже если бы я их и повесил, то поступил бы справедливо и был бы прав перед
законом божеским и человеческим. Но возвращаюсь к моему рассказу. Так я
прожил несколько лет. Для меня не существовало никаких других удовольствий,
никакого приятного препровождения времени, никаких развлечений, кроме
мечтаний об острове; жена моя, видя, что моя мысль занята им одним, сказала
мне однажды вечером, что, по ее мнению, в моей душе звучит голос свыше,
повелевающий мне отправиться снова на остров. Единственным препятствием к
этому были, по ее словам, мои обязанности перед женой и детьми. Она
говорила, что не может допустить и мысли о разлуке со мной, но так как она
уверена, что, умри она, я бы первым делом поехал на остров и что это уже
решено там наверху, то она не желает быть мне помехой. А потому, если я
действительно считаю необходимым и уже решил ехать... - тут она заметила"
что я внимательно прислушиваюсь к ее словам и пристально смотрю на нее; что
ее смутило, и она остановилась. Я спросил ее, отчего она не досказала, и
просил продолжать. Но я заметил, что она была слишком взволнована и что в
глазах ее стояли слезы. - "Скажи мне, дорогая", начал я, "желаешь ли ты,
чтоб я поехал?" "Нет", ответила она ласково, "я далека от того. чтобы желать
этого. Но если ты решился поехать, то я уж лучше поеду с тобой, чем буду
тебе помехой. Хотя я и думаю, что в твои годы и в твоем положении слишком
рискованно думать об этом, - продолжала она со слезами на глазах, - но раз
уже так суждено, я не оставлю тебя. Если такова воля неба, противиться
бессмысленно. И если небу угодно, чтобы ты поехал на остров, то оно же
указывает мне, что мой долг ехать с тобой или устроить так, чтобы я не
послужила для тебя препятствием".
Нежность жены несколько отрезвила меня; поразмыслив о своем образе
действий, я обуздал свою страсть к путешествиям и начал рассуждать с самим
собой, какой смысл имело для шестидесятилетнего человека, за которым лежала
жизнь, полная стольких лишений и невзгод и закончившаяся столь счастливо, -
какой смысл, говорю я, могло иметь для такого человека снова отправляться в
поиски приключений и отдавать себя на волю случайностей, навстречу которым
идут только молодые люди и бедняки?
Думал я также о новых обязательствах, принятых мною на себя, - о том,
что у меня есть жена и ребенок и что моя жена носит под сердцем другого
ребенка, - что у меня есть все, что могла дать мне жизнь, и что мне нет
надобности рисковать собой ради денег. Я говорил себе, что я уже на склоне
лет и мне приличнее думать о том, что скоро мне придется расстаться со всем
приобретенным мною, а не об увеличении своего достатка. Я думал о словах
моей жены, что такова воля неба и что поэтому я д_о_л_ж_е_н ехать на остров,
но лично я вовсе не был уверен в этом. Поэтому после долгих размышлений я
стал бороться с своим воображением и кончил тем, что урезонил себя, как это
может сделать, наверное, и каждый в подобных случаях, если только захочет.
Одним словом, я подавил свои желания; я поборол их при помощи доводов
рассудка, которых, в моем тогдашнем положении, можно было привести очень
много. Особенно же я старался направить свои мысли на другие предметы и
решил начать какое нибудь дело, которое могло бы отвлечь меня от мечтаний о
поездке на остров, так как я заметил, что они овладевали мною главным
образом тогда, когда я предавался праздности, когда у меня не было никакого
дела вообще или, по крайней мере, неотложного дела.
С этой целью я купил небольшую ферму в графстве Бедфорд и решил
переселиться туда. Там был небольшой удобный домик, и в хозяйстве можно было
произвести существенные улучшения. Такое занятие во многих отношениях
соответствовало моим наклонностям, притом же местность эта не прилегала к
морю, и там я мог быть спокоен, что мне не придется видеть корабли, матросов
и все то, что напоминало о дальних краях.
Я поселился на своей ферме, перевез туда семью, накупил плугов, борон,
тележку, фургон, лошадей, коров, овец и серьезно принялся за работу. Через
полгода я сделался настоящим сельским хозяином. Мой ум всецело был поглощен
надзором за рабочими, обработкой земли, устройством изгородей, посадкой
деревьев и т. п. И такой образ жизни мне казался самым приятным из всех,
какие могут достаться, в удел человеку, испытавшему в жизни одни только
невзгоды.
Я хозяйничал на собственной земле, - мне не приходилось платить аренды,
меня не стесняли никакие условия, я мог строить или разрушать по своему
усмотрению; все, что я делал и предпринимал, шло на пользу мне и моему
семейству. Отказавшись от мысли о странствиях, я не терпел в своей жизни
никаких неудобств. Теперь то, казалось мне, я достиг той золотой середины,
которую так горячо рекомендовал мне отец, блаженной жизни, подобной той,
которую описывает поэт, воспевая сельскую жизнь:
Свободную от пороков, чуждую забот,
Где старость не знает болезней, а юность соблазнов.
Но среди всего этого блаженства меня поразил тяжелый удар, который не
только непоправимо разбил мне жизнь, но и снова оживил мои мечты о
странствиях. И эти мечты овладели мной с непреодолимой силой, подобно поздно
вернувшемуся вдруг тяжелому недугу. И ничто не могло теперь отогнать их.
Этим ударом была для меня смерть жены.
Я не собираюсь писать элегию на смерть своей жены, описывать ее
добродетели и льстить слабому полу вообще в надгробной речи. Скажу только,
что она была душой всех моих дел, центром всех моих предприятий, что она
своим благоразумием постоянно отвлекала меня от самых безрассудных и
рискованных планов, роившихся в моей голове, как было сказано выше, и
возвращала меня к счастливой умеренности; она умела укрощать мой мятущийся
дух; ее слезы и просьбы влияли на меня больше, чем могли повлиять слезы моей
матери, наставления отца, советы друзей и все доводы моего собственного
разума. Я чувствовал себя счастливым, уступая ей, и был совершенно удручен и
выбит из колеи своей утратой.
После ее смерти все окружающее стало казаться мне безрадостным и
неприглядным. Я чувствовал себя в душе еще более чужим. Здесь, чем в лесах
Бразилии, когда я впервые ступил на ее берег, и столь же одиноким, как на
своем острове, хотя меня и окружала толпа слуг. Я не знал, что мне делать и
чего не делать. Я видел, как вокруг меня суетились люди; одни из них
трудились ради хлеба насущного, а другие растрачивали приобретенное в
гнусном распутстве или суетных удовольствиях, одинаково жалких, потому что
цель, к которой они стремились, постоянно отдалялась от них. Люди, гнавшиеся
за увеселениями, каждый день пресыщались своим пороком и копили материал для
раскаяния и сожаления, а люди труда растрачивали свои силы в повседневной
борьбе из за куска хлеба. И так проходила жизнь в постоянном чередовании
скорбей; они жили только для того, чтобы работать, и работали ради того.
чтобы жить, как будто добывание хлеба насущного было единственной целью их
многотрудной жизни и как будто трудовая жизнь только и имела целью доставить
хлеб насущный.
Мне вспомнилась тогда жизнь, которую я вел в своем царстве, на острове,
где мне приходилось возделывать не больше хлеба и разводить не больше коз,
чем мне было нужно, и где деньги лежали в сундуках, пока не заржавели, так
как в течение двадцати лет я даже ни разу не удостоил взглянуть на них
Все эти наблюдения, если бы я воспользовался ими так, как подсказывали
мне разум и религия, должны бы были показать мне, что для достижения полного
счастья не следует искать одних только наслаждений, что существует нечто
высшее, составляющее подлинный смысл и цель жизни, и что мы можем добиться
обладания или надеяться на обладание этим смыслом еще до гроба.
Но моей мудрой советчицы уже не было в живых, и я был подобен кораблю
без кормчего, несущемуся по воле ветра. Мои мысли опять направились на
прежние темы, и мечты о путешествии в далекие страны снова стали кружить мне
голову. И все то, что служило для меня прежде источником невинных
наслаждений. Ферма, сад, скот, семья, всецело владевшие прежде моей душой,
утратили для меня всякое значение и всякую привлекательность. Теперь они
были для мена все равно что музыка для глухого или еда для человека
потерявшего вкус: короче говоря, я решил бросить хозяйство, сдать в наем
свою ферму м вернуться в Лондон. И через несколько месяцев я это и сделал.
Переезд в Лондон не улучшил моего душевного состояния. Я не любил этою
города, мне там нечего было делать и я бродил по улицам как праздношатай, о
котором можно оказать что он совершенно бесполезен в мироздании ибо никому
нет дела до того жив он или умер. Такое праздное препровождение времени были
мне, как человеку, ведшему всегда очень деятельную жизнь, в высшей степени
противно и часто я говорил себе: "Нет более унизительного состояния в жизни,
чем праздность". И действительно, мне казалось, что я с большей пользой
провел время когда в течение двадцати шести дней делал одну доску.
В начале 1693 г вернулся домой из первого своего небольшого путешествия
в Бильбао мой племянник, которого как я уже говорил раньше, я сделал моряком
и капитаном корабля. Он явился ко мне и сообщил что знакомые купцы
предлагают ему съездить за товарами в Ост-Индию и Китай. "Если вы, дядя",
сказал он мне, "поедете со мною, то я могу высадить вас на вашем острове,
так как мы зайдем в Бразилию".
Самым убедительным доказательством существования будущей жизни и
невидимого мира является совпадение внешних причин, побуждающих нас
поступить так, как внушают нам наши мысли, которые мы создаем в своей душе
совершенно самостоятельно и не сообщая о них никому.
Мой племянник ничего не знал о том, что мое болезненное влечение к
странствованиям проснулось во мне с новой силой, а я совершенно не ожидал,
что он явится ко мне с подобным предложением. Но в это самое утро, после
долгого размышления, я пришел к решению съездить в Лиссабон и посоветоваться
с моим старым другом капитаном, а затем, если бы он нашел это осуществимым и
разумным, опять поехать на остров посмотреть, что сталось с моими людьми. Я
носился с проектами заселения острова и привлечения переселенцев из Англии,
мечтал взять патент на землю и о чем только я ни мечтал. И вот как раз в
этот момент является мой племянник с предложением завезти меня на остров по
дороге в Ост-Индию.
Устремив на него пристальный взгляд, я спросил: "Какой дьявол натолкнул
тебя на эту гибельную мысль?" Это сначала ошеломило моего племянника, но
скоро он заметил, что его предложение не доставило мне особенного
неудовольствия, и ободрился, "Я надеюсь, что она не окажется гибельной",
сказал он, "а вам, наверное, приятно будет увидеть колонию, возникшую на
острове, где вы некогда царствовали более счастливо, чем большинство
монархов в этом мире".
Одним словом, его проект вполне соответствовал моему настроению, т. е.
тем мечтам, которые владели мной и о которых я уже говорил подробно; и я ему
ответил в немногих словах, что если он сговорится со своими купцами, то я
готов ехать с ним, но, может быть, и не уеду дальше своего острова. "Неужели
же вы хотите опять остаться там?" спросил он. "А разве ты не можешь взять
меня на обратном пути?" Он ответил, что купцы ни в каком случае не разрешат
ему сделать такой крюк с кораблем, нагруженным товарами, представляющими
большую ценность, так как на это уйдет не меньше месяца времени, а может
быть и три и четыре месяца. "Сверх того, ведь я же могу потерпеть крушение и
совсем не вернуться, - прибавил он, - тогда вы очутитесь в таком же
положении, в каком была раньше".
Это было очень резонно. Но мы вдвоем нашли средство помочь горю: мы
решили взять с собой на корабль в разобранном виде шлюпку, которую с помощью
нескольких взятых нами плотников можно бы было в несколько дней собрать на
острове и спустить на воду.
Я не долго раздумывал. Неожиданное предложение племянника так
соответствовало моим собственным стремлениям, что ничто не могло
воспрепятствовать мне принять его. С другой стороны, после смерти моей жены,
некому было заботиться обо мне настолько, чтобы уговаривать меня поступить
так или иначе, исключая моего доброго друга, вдовы капитана, которая
серьезно отговаривала от доездки и убеждала принять в соображение мои лета,
материальную обеспеченность, опасности продолжительного путешествия,
предпринимаемого безо всякой надобности, и, в особенности, моих маленьких
детей. Но все это не оказало на меня ни малейшего действия. Я чувствовал
непреодолимое желание побывать на острове и ответил моей приятельнице, что
мои мысли об этой поездке носят столь необычайный характер, что оставаться
дома значило бы восставать против провидения. После этого она перестала
разубеждать меня и начала даже сама помогать мне не только в приготовлениях
к отъезду, но даже и в хлопотах об устройстве моих семейных дел и в заботах
о воспитании моих детей.
Чтобы обеспечить их, я составил завещание и поместил свой капитал в
верные руки, приняв все меры к тому, чтобы дети мои не могли быть обижены,
какая бы участь ни постигла меня. Воспитание же их я всецело доверил моей
приятельнице вдове, назначив ей достаточное вознаграждение за труды. Этого
она вполне заслужила, ибо даже мать не могла бы больше ее заботиться о моих
детях и лучше направлять их воспитание, и как она дожила до моего
возвращения, так и я дожил до того, чтоб отблагодарить ее.
В начале января 1694 года мой племянник был готов к отплытию, и я со
своим Пятницей явился на корабль в Даунс 8-го января. Помимо упомянутой
шлюпки я захватил с собой значительное количество всякого рода вещей,
необходимых для моей колонии, на случай, если бы я застал ее в
неудовлетворительном состоянии, ибо я решил во что бы то ни стало оставить
ее в цветущем.
Прежде всего я позаботился о том, чтобы взять с собой некоторых
рабочих, которых предполагал поселить на острове или, по меньшей мере,
заставить работать за свой счет во время пребывания там и затем предоставить
им на выбор или остаться на острове, или же вернуться со мной. В числе их
было два плотника, кузнец и один ловкий смышленый малый, по ремеслу бочар,
но вместе с тем мастер на всякие механические работы. Он умел смастерить
колесо и ручную мельницу, был хорошим токарем и горшечником и мог сделать
решительно все, что только выделывается из глины и дерева. За это мы
прозвали его "мастером на все руки".
Сверх того, я взял с собою портного, который вызвался ехать с моим
племянником в Ост-Индию, но потом согласился отправиться с нами на нашу
новую плантацию и оказался полезнейшим человеком не только в том, что
относилось до его ремесла, но и во многом другом. Ибо, как я уже говорил,
нужда научает всему.
Груз, взятый мною на корабль, насколько я могу припомнить в общем, - я
не вел подробного счета, - состоял из значительного запаса полотна и
некоторого количества тонких английских материй для одежды испанцев, которых
я рассчитывал встретить на острове; всего этого по моему расчету было взято
столько, чтобы хватило на семь лет. Перчаток, шляп, сапог, чулок и всего
необходимого для одежды, насколько я могу припомнить, было взято больше, чем
на двести фунтов, включая несколько постелей, постельные принадлежности и
домашнюю утварь, в особенности кухонную посуду: горшки, котлы, оловянную я
медную посуду и т. п. Кроме того, я вез с собой на сто фунтов железных
изделий, гвоздей всякого рода инструментов, скобок, петель, крючков и разных
других необходимых вещей, какие только пришли мне тогда в голову.
Я захватил с собой также сотню дешевых мушкетов и ружей, несколько
пистолетов, значительное количество патронов всяких калибров, три или четыре
тонны свинца и две медных пушки. И так как я не знал, на какой срок мне
нужно запасаться и какие случайности могут ожидать меня, то я взял сто
боченков пороха, изрядное количество сабель, тесаков и железных наконечников
для пик и аллебард, так что, в общем, у нас был большой запас всяких
товаров, уговорил своего племянника взять с собой про запас еще две
небольших шканцовых пушки, помимо тех, что требовались для корабля, с тем,
чтобы выгрузить их на острове и затем построить форт, который мог бы
обезопасить нас от нападений. Вначале я был искренно убежден, что все это
понадобится и даже, пожалуй, окажется недостаточным для того, чтобы удержать
остров в наших руках. Читатель увидит в дальнейшем, насколько я был прав.
Во время этого путешествия мне не пришлось изведать стольких неудач и
приключений, как это обыкновенно бывало со мной, и потому мне реже придется
прерывать рассказ и отвлекать внимание читателя, которому, может быть,
хочется поскорей узнать о судьбе моей колонии. Однако, и это плавание не
обошлось без неприятностей, затруднений, противных ветров и непогод,
вследствие чего путешествие затянулось дольше, чем я рассчитывал, а так как
из всех моих путешествий я только один раз - а именно в первую мою поездку в
Гвинею - благополучно доехал и вернулся в назначенный срок, то и тут я уже
начинал думать, что меня попрежнему преследует злой рок и я уж так устроен,
что мне не терпится на суше и всегда не везет на море.
Противные ветры сначала погнали нас к северу, и мы были вынуждены зайти
в Голуби, в Ирландии, где мы простояли по милости неблагоприятного ветра
целых двадцать два дня. Но здесь по крайней мере было одно утешение:
чрезвычайная дешевизна провизии; притом же здесь можно было достать все, что
угодно, и за все время стоянки мы не только не трогали корабельных запасов,
но даже увеличили их. Здесь я купил также несколько свиней и двух коров с
телятами, которых я рассчитывал в случае благоприятного переезда высадить на
моем острове, но ими пришлось распорядиться иначе.
Мы оставили Ирландию 5-го февраля и в течение нескольких дней шли с
попутным ветром. Около 20-го февраля, помнится, поздно вечером пришел в
каюту стоявший на вахте помощник капитана и сообщил, что он видел огонь и
услышал пушечный выстрел; не успел он окончить рассказа, как прибежал юнга с
извещением. что боцман тоже слышал выстрел. Все мы бросились на шканцы.
Сначала мы не слышали ничего, но через несколько минут увидели яркий свет и
заключили, что это должно быть, большой пожар. Мы вычислит положение корабля
и единогласно решили, что в том направлении, где показался огонь
(запад-северо-запад), земли быть не может даже на расстоянии пятисот миль.
Было очевидно, что это горит корабль в открытом море. И так как мы перед тем
слышали пушечные выстрелы, то заключили, что корабль этот должен быть
недалеко, и направились прямо в ту сторону, где видели свет; по мере того,
как мы подвигались вперед, светлое пятно становилось все больше и больше,
хотя вследствие тумана мы не могли различить ничего, кроме этого пятна. Мы
шли с попутным, хотя и не сильным, ветром, и приблизительно через полчаса,
когда небо немного прояснилось, мы ясно увидели, что это горит большой
корабль в открытом море.
Я был глубоко взволнован этим несчастьем, хотя совершенно не знал
пострадавших. Я вспомнил, в каком положении находился я сам, когда меня спас
португальский капитан, и подумал, что еще гораздо отчаяннее положение
находившихся на этом корабле людей, если вблизи нет другого судна. Я сейчас
же приказал сделать с короткими промежутками пять пушечных выстрелов, чтобы
дать знать пострадавшим, что помощь близка и что они могут попытаться
спастись на лодках. Ибо хотя мы и могли видеть пламя на корабле, но с
горящего судна в ночной тьме нас нельзя было увидеть.
Мы удовольствовались тем, что в ожидании рассвета легли в дрейф,
сообразуя наши движения с движениями горящего корабля. Вдруг, к великому
Даниэль ДЕФО
ДАЛЬНЕЙШИЕ
ПРИКЛЮЧЕНИЯ
РОБИНЗОНА КРУЗО,
СОСТАВЛЯЮЩИЕ
ВТОРУЮ И ПОСЛЕДНЮЮ ЧАСТЬ
ЕГО ЖИЗНИ,
И ЗАХВАТЫВАЮЩЕЕ ИЗЛОЖЕНИЕ ЕГО
ПУТЕШЕСТВИЙ
ПО ТРЕМ ЧАСТЯМ СВЕТА,
НАПИСАННЫЕ
ИМ САМИМ
* ТОМ II *
ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО
3. Н. ЖУРАВСКОЙ
ПОД РЕДАКЦИЕЙ А. ФРАНКОВСКОГО
М.-Л.: Издательство "ACADEMIA", 1935.
OCR Бычков М.Н.
---------------------------------------------------------------
Народная пословица: каков в колыбельку, таков и в могилку нашла себе
полное оправдание в истории моей жизни. Если принять в расчет мои
тридцатилетилетние испытания, множество пережитых мною разнообразных
невзгод, какие выпадали на долю, наверное, лишь очень немногих, семь лет
жизни, проведенных мною в спокойствии и довольстве, наконец, мою старость, -
если вспомнить, что я изведал жизнь среднего сословия во всех ее видах и
узнал, который из них всего легче может доставить человеку полное счастье, -
то, казалось, можно было бы думать, что природная склонность к
бродяжничеству, как я уже говорил, с самого появления моего на свет
овладевшая мной, должна была бы ослабеть, ее летучие элементы испариться
или, по крайней мере, сгуститься, и что в 61 год у меня должно было явиться
стремление к оседлой жизни и удержать меня от похождений, угрожающих
опасностью моей жизни и моему состоянию.
Притом же для меня не существовало того мотива, который побуждает
обыкновенно отправляться в дальние странствия: мне не к чему было добиваться
богатства, нечего было искать. Если б я нажил еще десять тысяч фунтов
стерлингов, я не сделался бы богаче, так как я уже имел вполне достаточно
для себя и для тех, кого мне нужно было обеспечить. При том же, капитал мой
видимо возрастал, так как, не имея большого семейства, я даже не мог
истратить всего своего дохода, - разве что стал бы расходовать деньги на
содержание множества слуг, экипажи, развлечения и тому подобные вещи, о
которых я не имел никакого представления и к которым не чувствовал ня
малейшей склонности. Таким образом мне оставалось только сидеть себе
спокойно, пользоваться приобретенным мною и наблюдать постоянное увеличение
моего достатка.
Однако, все это не оказало на меня никакого влияния и не могло подавить
во мне стремления к странствованиям, которое развилось во мне положительно в
хроническую болезнь. Особенно сильно было во мне желание взглянуть еще раз
на мои плантации на острове и на колонию, которую я оставил на нем. Каждую
ночь я видел свой остров во сне и мечтал о нем по целым дням. Мысль эта
парила над всеми другими, и мое воображение так усердно и напряженно
разрабатывало ее, что я говорил об этом даже во сне. Одним словом, ничто не
могло выбить из моей головы намерение съездить на остров; оно так часто
прорывалось в моих речах, что со мной стало скучно разговаривать; я не мог
говорить ни о чем другом: все разговоры сводились у меня к одному и тому же;
я всем надоел и сам замечал это.
Мне часто доводилось слышать от рассудительных людей, что всякие
россказни и привидениях и духах возникают вследствие пылкости воображения и
усиленной работы фантазии, что никаких духов и привидений не существует и т.
д. По их словам, люди, вспоминая свои былые беседы с умершими друзьями, так
живо представляют их себе, что в некоторых исключительных случаях способны
вообразить, будто видят их, разговаривают с ними и получают от них ответы,
тогда как в действительности ничего подобного нет, и все это им только
чудится.
Сам я и посейчас не знаю, существуют ли привидения, являются ли люди
другим после своей смерти и бывают ли у таких рассказов более серьезное
основание, чем нервы, бред вольного ума и расстроенное воображение, но я
знаю, что мое воображение часто доводило меня до того, что мне казалось,
будто я опять на острове близ моего замка, будто передо мной стоят старик
испанец, отец Пятницы и взбунтовавшиеся матросы, которых я оставил на
острове. Мне чудилось, что я разговариваю с ними и вижу их так же ясно, как
если б они на самом деле были у меня перед глазами. Часто мне самому
становилось жутко - так живо рисовало мое воображение все эти картины.
Однажды мне приснилось с поразительной яркостью, что первый испанец и отец
Пятницы рассказывают мне о гнусных поступках трех пиратов, о том, как эти
пираты пытались варварски перебить всех испанцев и как они подожгли весь
запас провианта, отложенного испанцами, чтобы умерить их голодом. Ни о чем
подобном я не слыхал, а между тем все это было фактически верно. Во сне же
это представилось мне с такой отчетливостью и правдоподобием, что вплоть до
того момента, когда я увидал мою колонию на самом деле, меня невозможно было
убедить, что все это не было правдой. И как же я во сне негодовал и
возмущался, слушая жалобы испанца, какой суровый суд я учинил над виновными,
подверг их допросу и велел всех троих повесить. Сколько во всем этом было
правды - выяснится своевременно. Скажу только, что, хотя я и не знаю, как я
добрался до этого во сне и что мне внушило такие предположения, в них было
многое верно. Не могу сказать, чтобы сон мой был правилен во всех
подробностях, но в общем в нем было так много правды, гнусное и низкое
поведение этих троих мерзавцев было таково, что сходство с действительностью
оказалось поразительное, и мне на самом деле пришлось строго наказать их.
Даже если бы я их и повесил, то поступил бы справедливо и был бы прав перед
законом божеским и человеческим. Но возвращаюсь к моему рассказу. Так я
прожил несколько лет. Для меня не существовало никаких других удовольствий,
никакого приятного препровождения времени, никаких развлечений, кроме
мечтаний об острове; жена моя, видя, что моя мысль занята им одним, сказала
мне однажды вечером, что, по ее мнению, в моей душе звучит голос свыше,
повелевающий мне отправиться снова на остров. Единственным препятствием к
этому были, по ее словам, мои обязанности перед женой и детьми. Она
говорила, что не может допустить и мысли о разлуке со мной, но так как она
уверена, что, умри она, я бы первым делом поехал на остров и что это уже
решено там наверху, то она не желает быть мне помехой. А потому, если я
действительно считаю необходимым и уже решил ехать... - тут она заметила"
что я внимательно прислушиваюсь к ее словам и пристально смотрю на нее; что
ее смутило, и она остановилась. Я спросил ее, отчего она не досказала, и
просил продолжать. Но я заметил, что она была слишком взволнована и что в
глазах ее стояли слезы. - "Скажи мне, дорогая", начал я, "желаешь ли ты,
чтоб я поехал?" "Нет", ответила она ласково, "я далека от того. чтобы желать
этого. Но если ты решился поехать, то я уж лучше поеду с тобой, чем буду
тебе помехой. Хотя я и думаю, что в твои годы и в твоем положении слишком
рискованно думать об этом, - продолжала она со слезами на глазах, - но раз
уже так суждено, я не оставлю тебя. Если такова воля неба, противиться
бессмысленно. И если небу угодно, чтобы ты поехал на остров, то оно же
указывает мне, что мой долг ехать с тобой или устроить так, чтобы я не
послужила для тебя препятствием".
Нежность жены несколько отрезвила меня; поразмыслив о своем образе
действий, я обуздал свою страсть к путешествиям и начал рассуждать с самим
собой, какой смысл имело для шестидесятилетнего человека, за которым лежала
жизнь, полная стольких лишений и невзгод и закончившаяся столь счастливо, -
какой смысл, говорю я, могло иметь для такого человека снова отправляться в
поиски приключений и отдавать себя на волю случайностей, навстречу которым
идут только молодые люди и бедняки?
Думал я также о новых обязательствах, принятых мною на себя, - о том,
что у меня есть жена и ребенок и что моя жена носит под сердцем другого
ребенка, - что у меня есть все, что могла дать мне жизнь, и что мне нет
надобности рисковать собой ради денег. Я говорил себе, что я уже на склоне
лет и мне приличнее думать о том, что скоро мне придется расстаться со всем
приобретенным мною, а не об увеличении своего достатка. Я думал о словах
моей жены, что такова воля неба и что поэтому я д_о_л_ж_е_н ехать на остров,
но лично я вовсе не был уверен в этом. Поэтому после долгих размышлений я
стал бороться с своим воображением и кончил тем, что урезонил себя, как это
может сделать, наверное, и каждый в подобных случаях, если только захочет.
Одним словом, я подавил свои желания; я поборол их при помощи доводов
рассудка, которых, в моем тогдашнем положении, можно было привести очень
много. Особенно же я старался направить свои мысли на другие предметы и
решил начать какое нибудь дело, которое могло бы отвлечь меня от мечтаний о
поездке на остров, так как я заметил, что они овладевали мною главным
образом тогда, когда я предавался праздности, когда у меня не было никакого
дела вообще или, по крайней мере, неотложного дела.
С этой целью я купил небольшую ферму в графстве Бедфорд и решил
переселиться туда. Там был небольшой удобный домик, и в хозяйстве можно было
произвести существенные улучшения. Такое занятие во многих отношениях
соответствовало моим наклонностям, притом же местность эта не прилегала к
морю, и там я мог быть спокоен, что мне не придется видеть корабли, матросов
и все то, что напоминало о дальних краях.
Я поселился на своей ферме, перевез туда семью, накупил плугов, борон,
тележку, фургон, лошадей, коров, овец и серьезно принялся за работу. Через
полгода я сделался настоящим сельским хозяином. Мой ум всецело был поглощен
надзором за рабочими, обработкой земли, устройством изгородей, посадкой
деревьев и т. п. И такой образ жизни мне казался самым приятным из всех,
какие могут достаться, в удел человеку, испытавшему в жизни одни только
невзгоды.
Я хозяйничал на собственной земле, - мне не приходилось платить аренды,
меня не стесняли никакие условия, я мог строить или разрушать по своему
усмотрению; все, что я делал и предпринимал, шло на пользу мне и моему
семейству. Отказавшись от мысли о странствиях, я не терпел в своей жизни
никаких неудобств. Теперь то, казалось мне, я достиг той золотой середины,
которую так горячо рекомендовал мне отец, блаженной жизни, подобной той,
которую описывает поэт, воспевая сельскую жизнь:
Свободную от пороков, чуждую забот,
Где старость не знает болезней, а юность соблазнов.
Но среди всего этого блаженства меня поразил тяжелый удар, который не
только непоправимо разбил мне жизнь, но и снова оживил мои мечты о
странствиях. И эти мечты овладели мной с непреодолимой силой, подобно поздно
вернувшемуся вдруг тяжелому недугу. И ничто не могло теперь отогнать их.
Этим ударом была для меня смерть жены.
Я не собираюсь писать элегию на смерть своей жены, описывать ее
добродетели и льстить слабому полу вообще в надгробной речи. Скажу только,
что она была душой всех моих дел, центром всех моих предприятий, что она
своим благоразумием постоянно отвлекала меня от самых безрассудных и
рискованных планов, роившихся в моей голове, как было сказано выше, и
возвращала меня к счастливой умеренности; она умела укрощать мой мятущийся
дух; ее слезы и просьбы влияли на меня больше, чем могли повлиять слезы моей
матери, наставления отца, советы друзей и все доводы моего собственного
разума. Я чувствовал себя счастливым, уступая ей, и был совершенно удручен и
выбит из колеи своей утратой.
После ее смерти все окружающее стало казаться мне безрадостным и
неприглядным. Я чувствовал себя в душе еще более чужим. Здесь, чем в лесах
Бразилии, когда я впервые ступил на ее берег, и столь же одиноким, как на
своем острове, хотя меня и окружала толпа слуг. Я не знал, что мне делать и
чего не делать. Я видел, как вокруг меня суетились люди; одни из них
трудились ради хлеба насущного, а другие растрачивали приобретенное в
гнусном распутстве или суетных удовольствиях, одинаково жалких, потому что
цель, к которой они стремились, постоянно отдалялась от них. Люди, гнавшиеся
за увеселениями, каждый день пресыщались своим пороком и копили материал для
раскаяния и сожаления, а люди труда растрачивали свои силы в повседневной
борьбе из за куска хлеба. И так проходила жизнь в постоянном чередовании
скорбей; они жили только для того, чтобы работать, и работали ради того.
чтобы жить, как будто добывание хлеба насущного было единственной целью их
многотрудной жизни и как будто трудовая жизнь только и имела целью доставить
хлеб насущный.
Мне вспомнилась тогда жизнь, которую я вел в своем царстве, на острове,
где мне приходилось возделывать не больше хлеба и разводить не больше коз,
чем мне было нужно, и где деньги лежали в сундуках, пока не заржавели, так
как в течение двадцати лет я даже ни разу не удостоил взглянуть на них
Все эти наблюдения, если бы я воспользовался ими так, как подсказывали
мне разум и религия, должны бы были показать мне, что для достижения полного
счастья не следует искать одних только наслаждений, что существует нечто
высшее, составляющее подлинный смысл и цель жизни, и что мы можем добиться
обладания или надеяться на обладание этим смыслом еще до гроба.
Но моей мудрой советчицы уже не было в живых, и я был подобен кораблю
без кормчего, несущемуся по воле ветра. Мои мысли опять направились на
прежние темы, и мечты о путешествии в далекие страны снова стали кружить мне
голову. И все то, что служило для меня прежде источником невинных
наслаждений. Ферма, сад, скот, семья, всецело владевшие прежде моей душой,
утратили для меня всякое значение и всякую привлекательность. Теперь они
были для мена все равно что музыка для глухого или еда для человека
потерявшего вкус: короче говоря, я решил бросить хозяйство, сдать в наем
свою ферму м вернуться в Лондон. И через несколько месяцев я это и сделал.
Переезд в Лондон не улучшил моего душевного состояния. Я не любил этою
города, мне там нечего было делать и я бродил по улицам как праздношатай, о
котором можно оказать что он совершенно бесполезен в мироздании ибо никому
нет дела до того жив он или умер. Такое праздное препровождение времени были
мне, как человеку, ведшему всегда очень деятельную жизнь, в высшей степени
противно и часто я говорил себе: "Нет более унизительного состояния в жизни,
чем праздность". И действительно, мне казалось, что я с большей пользой
провел время когда в течение двадцати шести дней делал одну доску.
В начале 1693 г вернулся домой из первого своего небольшого путешествия
в Бильбао мой племянник, которого как я уже говорил раньше, я сделал моряком
и капитаном корабля. Он явился ко мне и сообщил что знакомые купцы
предлагают ему съездить за товарами в Ост-Индию и Китай. "Если вы, дядя",
сказал он мне, "поедете со мною, то я могу высадить вас на вашем острове,
так как мы зайдем в Бразилию".
Самым убедительным доказательством существования будущей жизни и
невидимого мира является совпадение внешних причин, побуждающих нас
поступить так, как внушают нам наши мысли, которые мы создаем в своей душе
совершенно самостоятельно и не сообщая о них никому.
Мой племянник ничего не знал о том, что мое болезненное влечение к
странствованиям проснулось во мне с новой силой, а я совершенно не ожидал,
что он явится ко мне с подобным предложением. Но в это самое утро, после
долгого размышления, я пришел к решению съездить в Лиссабон и посоветоваться
с моим старым другом капитаном, а затем, если бы он нашел это осуществимым и
разумным, опять поехать на остров посмотреть, что сталось с моими людьми. Я
носился с проектами заселения острова и привлечения переселенцев из Англии,
мечтал взять патент на землю и о чем только я ни мечтал. И вот как раз в
этот момент является мой племянник с предложением завезти меня на остров по
дороге в Ост-Индию.
Устремив на него пристальный взгляд, я спросил: "Какой дьявол натолкнул
тебя на эту гибельную мысль?" Это сначала ошеломило моего племянника, но
скоро он заметил, что его предложение не доставило мне особенного
неудовольствия, и ободрился, "Я надеюсь, что она не окажется гибельной",
сказал он, "а вам, наверное, приятно будет увидеть колонию, возникшую на
острове, где вы некогда царствовали более счастливо, чем большинство
монархов в этом мире".
Одним словом, его проект вполне соответствовал моему настроению, т. е.
тем мечтам, которые владели мной и о которых я уже говорил подробно; и я ему
ответил в немногих словах, что если он сговорится со своими купцами, то я
готов ехать с ним, но, может быть, и не уеду дальше своего острова. "Неужели
же вы хотите опять остаться там?" спросил он. "А разве ты не можешь взять
меня на обратном пути?" Он ответил, что купцы ни в каком случае не разрешат
ему сделать такой крюк с кораблем, нагруженным товарами, представляющими
большую ценность, так как на это уйдет не меньше месяца времени, а может
быть и три и четыре месяца. "Сверх того, ведь я же могу потерпеть крушение и
совсем не вернуться, - прибавил он, - тогда вы очутитесь в таком же
положении, в каком была раньше".
Это было очень резонно. Но мы вдвоем нашли средство помочь горю: мы
решили взять с собой на корабль в разобранном виде шлюпку, которую с помощью
нескольких взятых нами плотников можно бы было в несколько дней собрать на
острове и спустить на воду.
Я не долго раздумывал. Неожиданное предложение племянника так
соответствовало моим собственным стремлениям, что ничто не могло
воспрепятствовать мне принять его. С другой стороны, после смерти моей жены,
некому было заботиться обо мне настолько, чтобы уговаривать меня поступить
так или иначе, исключая моего доброго друга, вдовы капитана, которая
серьезно отговаривала от доездки и убеждала принять в соображение мои лета,
материальную обеспеченность, опасности продолжительного путешествия,
предпринимаемого безо всякой надобности, и, в особенности, моих маленьких
детей. Но все это не оказало на меня ни малейшего действия. Я чувствовал
непреодолимое желание побывать на острове и ответил моей приятельнице, что
мои мысли об этой поездке носят столь необычайный характер, что оставаться
дома значило бы восставать против провидения. После этого она перестала
разубеждать меня и начала даже сама помогать мне не только в приготовлениях
к отъезду, но даже и в хлопотах об устройстве моих семейных дел и в заботах
о воспитании моих детей.
Чтобы обеспечить их, я составил завещание и поместил свой капитал в
верные руки, приняв все меры к тому, чтобы дети мои не могли быть обижены,
какая бы участь ни постигла меня. Воспитание же их я всецело доверил моей
приятельнице вдове, назначив ей достаточное вознаграждение за труды. Этого
она вполне заслужила, ибо даже мать не могла бы больше ее заботиться о моих
детях и лучше направлять их воспитание, и как она дожила до моего
возвращения, так и я дожил до того, чтоб отблагодарить ее.
В начале января 1694 года мой племянник был готов к отплытию, и я со
своим Пятницей явился на корабль в Даунс 8-го января. Помимо упомянутой
шлюпки я захватил с собой значительное количество всякого рода вещей,
необходимых для моей колонии, на случай, если бы я застал ее в
неудовлетворительном состоянии, ибо я решил во что бы то ни стало оставить
ее в цветущем.
Прежде всего я позаботился о том, чтобы взять с собой некоторых
рабочих, которых предполагал поселить на острове или, по меньшей мере,
заставить работать за свой счет во время пребывания там и затем предоставить
им на выбор или остаться на острове, или же вернуться со мной. В числе их
было два плотника, кузнец и один ловкий смышленый малый, по ремеслу бочар,
но вместе с тем мастер на всякие механические работы. Он умел смастерить
колесо и ручную мельницу, был хорошим токарем и горшечником и мог сделать
решительно все, что только выделывается из глины и дерева. За это мы
прозвали его "мастером на все руки".
Сверх того, я взял с собою портного, который вызвался ехать с моим
племянником в Ост-Индию, но потом согласился отправиться с нами на нашу
новую плантацию и оказался полезнейшим человеком не только в том, что
относилось до его ремесла, но и во многом другом. Ибо, как я уже говорил,
нужда научает всему.
Груз, взятый мною на корабль, насколько я могу припомнить в общем, - я
не вел подробного счета, - состоял из значительного запаса полотна и
некоторого количества тонких английских материй для одежды испанцев, которых
я рассчитывал встретить на острове; всего этого по моему расчету было взято
столько, чтобы хватило на семь лет. Перчаток, шляп, сапог, чулок и всего
необходимого для одежды, насколько я могу припомнить, было взято больше, чем
на двести фунтов, включая несколько постелей, постельные принадлежности и
домашнюю утварь, в особенности кухонную посуду: горшки, котлы, оловянную я
медную посуду и т. п. Кроме того, я вез с собой на сто фунтов железных
изделий, гвоздей всякого рода инструментов, скобок, петель, крючков и разных
других необходимых вещей, какие только пришли мне тогда в голову.
Я захватил с собой также сотню дешевых мушкетов и ружей, несколько
пистолетов, значительное количество патронов всяких калибров, три или четыре
тонны свинца и две медных пушки. И так как я не знал, на какой срок мне
нужно запасаться и какие случайности могут ожидать меня, то я взял сто
боченков пороха, изрядное количество сабель, тесаков и железных наконечников
для пик и аллебард, так что, в общем, у нас был большой запас всяких
товаров, уговорил своего племянника взять с собой про запас еще две
небольших шканцовых пушки, помимо тех, что требовались для корабля, с тем,
чтобы выгрузить их на острове и затем построить форт, который мог бы
обезопасить нас от нападений. Вначале я был искренно убежден, что все это
понадобится и даже, пожалуй, окажется недостаточным для того, чтобы удержать
остров в наших руках. Читатель увидит в дальнейшем, насколько я был прав.
Во время этого путешествия мне не пришлось изведать стольких неудач и
приключений, как это обыкновенно бывало со мной, и потому мне реже придется
прерывать рассказ и отвлекать внимание читателя, которому, может быть,
хочется поскорей узнать о судьбе моей колонии. Однако, и это плавание не
обошлось без неприятностей, затруднений, противных ветров и непогод,
вследствие чего путешествие затянулось дольше, чем я рассчитывал, а так как
из всех моих путешествий я только один раз - а именно в первую мою поездку в
Гвинею - благополучно доехал и вернулся в назначенный срок, то и тут я уже
начинал думать, что меня попрежнему преследует злой рок и я уж так устроен,
что мне не терпится на суше и всегда не везет на море.
Противные ветры сначала погнали нас к северу, и мы были вынуждены зайти
в Голуби, в Ирландии, где мы простояли по милости неблагоприятного ветра
целых двадцать два дня. Но здесь по крайней мере было одно утешение:
чрезвычайная дешевизна провизии; притом же здесь можно было достать все, что
угодно, и за все время стоянки мы не только не трогали корабельных запасов,
но даже увеличили их. Здесь я купил также несколько свиней и двух коров с
телятами, которых я рассчитывал в случае благоприятного переезда высадить на
моем острове, но ими пришлось распорядиться иначе.
Мы оставили Ирландию 5-го февраля и в течение нескольких дней шли с
попутным ветром. Около 20-го февраля, помнится, поздно вечером пришел в
каюту стоявший на вахте помощник капитана и сообщил, что он видел огонь и
услышал пушечный выстрел; не успел он окончить рассказа, как прибежал юнга с
извещением. что боцман тоже слышал выстрел. Все мы бросились на шканцы.
Сначала мы не слышали ничего, но через несколько минут увидели яркий свет и
заключили, что это должно быть, большой пожар. Мы вычислит положение корабля
и единогласно решили, что в том направлении, где показался огонь
(запад-северо-запад), земли быть не может даже на расстоянии пятисот миль.
Было очевидно, что это горит корабль в открытом море. И так как мы перед тем
слышали пушечные выстрелы, то заключили, что корабль этот должен быть
недалеко, и направились прямо в ту сторону, где видели свет; по мере того,
как мы подвигались вперед, светлое пятно становилось все больше и больше,
хотя вследствие тумана мы не могли различить ничего, кроме этого пятна. Мы
шли с попутным, хотя и не сильным, ветром, и приблизительно через полчаса,
когда небо немного прояснилось, мы ясно увидели, что это горит большой
корабль в открытом море.
Я был глубоко взволнован этим несчастьем, хотя совершенно не знал
пострадавших. Я вспомнил, в каком положении находился я сам, когда меня спас
португальский капитан, и подумал, что еще гораздо отчаяннее положение
находившихся на этом корабле людей, если вблизи нет другого судна. Я сейчас
же приказал сделать с короткими промежутками пять пушечных выстрелов, чтобы
дать знать пострадавшим, что помощь близка и что они могут попытаться
спастись на лодках. Ибо хотя мы и могли видеть пламя на корабле, но с
горящего судна в ночной тьме нас нельзя было увидеть.
Мы удовольствовались тем, что в ожидании рассвета легли в дрейф,
сообразуя наши движения с движениями горящего корабля. Вдруг, к великому