Евгений Даниленко
   В заколдованном круге
   Рассказы
   От автора
   Рассказы написаны во время дежурств. Я работал охранником и между обходами набрасывал на листках первое, что придет в голову. С одной стороны, это помогало скоротать время. С другой - являлось прекрасным сеансом психотерапии. Нынче я работаю для кино. Но проза, кажется, - основное.
   За груздями
   Я надел тапочки и вышел на лестничную площадку покурить. Вероятно, услышав, как щелкнул замок двери, из своей квартиры выскочил мой сосед и тотчас стал похваляться, какая красивая могила у его жены...
   От соседа пахло вином, а в глазах стояли слезы. Он только что приехал с кладбища и еще не успел переобуться - желтая, по всей видимости, могильная глина виднелась на его башмаках.
   Я курил, стряхивая пепел в консервную банку, привязанную к перилам лестничного марша.
   - Оградка - из нержавейки, - вдохновенно врал сосед, - надгробие гранит... Вернее - мрамор! Фотография моей Галочки на нем - в полный рост! Как живая Галочка на могиле стоит... Какая фигура! Какие глаза! Ты ведь помнишь мою Галочку? Помнишь?..
   Да, я помнил жену соседа, которую слопал рак полтора года назад. Маленькая, кривобокая, с пронзительными глазами, не выражавшими, впрочем, ничего, кроме любопытства. Работала она, кажется, уборщицей в банке и получала громадную зарплату.
   Я стоял и смотрел на соседа, который хлюпал носом и бормотал:
   - Галчонок мой... Умерла, умерла! И вот я один... Один на целом свете! Детей у нас нет и... живи, как знаешь...
   Жил сосед со своим Галчонком как кошка с собакой - постоянные скандалы, крики, шум до потолка.
   Раздавив окурок в консервной банке, я вернулся к себе и, остановившись в прихожей, в который раз уже стал прикидывать, как сделать пошире кухню. "Ванную перенести в кладовку, а тут разрушить стену, вон там сделать вход..."
   - Оградка - из нержавейки! - доносилось с лестничной площадки. Фигура!.. Ты помнишь, Валентина, какая у нее была фигура?!
   Я надел пальто и вышел на балкон. С него были видны заросшее рыжим камышом болото, нитка одноколейной железной дороги, ряды гаражей, а дальше громадное кладбище. Над ним кружились темные точки - стаи ворон.
   На соседний балкон вышел Григорий Михайлович, подполковник в отставке, мой партнер по походам за грибами и ягодами.
   - Как дела, Олег Петрович?
   - Вчера был на кладбище... Ты не представляешь, какая красивая могила у моей жены! Кирпичные столбики, и между ними - якорная цепь, выкрашенная серебрянкой... Как она на солнце блестит!
   - А я у своей на той неделе был. Знатная, великолепная могила у нее! Я, видишь ли, велел построить ее из розового камня-ракушечника... Посадил слева айлантус, а справа три саженца эльдерской сосны. Теперь деревья выросли, шумят...
   - Хочу рядом с могилой сделать столик и скамьи.
   - Я сделал. И покрыл их резьбой...
   - Я тоже покрою резьбой...
   - Нужно проложить к могиле дорожку. Я заказал цемент и гравий...
   - Великолепную дорожку сделал я. Напилил кедровых бревнышек и уложил их в выкопанную канавку. По бокам посадил кусты жимолости, барбариса, можжевельника...
   - Говорят, груздей в этом году тьма-тьмущая.
   - Мне звонил племяш из деревни, приглашал...
   - Поедем?
   - Да, нужно набрать груздочков...
   - Моя Маша готовила их со смородиновым листом...
   - А моя Зина очень малосольные уважала...
   - Так, значит, завтра?
   - Завтра, с утра.
   - Ладно. Пойду посмотрю свой драндулет, чтоб завтра с пол-оборота завелся.
   - Я тебе помогу. Жиклеры, мне кажется, нужно продуть, переставить зажигание... И, знаешь что?
   - Что?
   - У меня сегодня на ужин котлеты...
   - А я как раз картошечку сварил...
   - Так, значит, из гаража - ко мне?
   - Есть, Олег Петрович, такое дело.
   ...В осенних утренних сумерках мы выехали на "Москвиче-412" из города. Был сильный туман. Москвич, светя фарами, поскрипывая, ехал вперед. Григорий Михайлович сидел за рулем. Я - рядом.
   - Прошла жизнь, - вдруг сказал сосед. - Все кончилось.
   И я молча с ним согласился.
   Ангелы
   Я живу в фонаре Дома со шпилем. Он мне кажется самым высоким зданием в Омске, хотя, разумеется, это не так. Видимо, здесь играют роль впечатления детства. Когда-то моя семья жила неподалеку, на Лагерной, в домике, окруженном бузиной, желтой акацией и сиренью. Городской асфальтовый гремящий и сверкающий центр составлял резкий контраст с тамошними бревенчатостью, щелястостью ставней и заборов, кованостью крылечек, дверных крючков и засовов. Магазин "Радость"... Дом со шпилем... "Ленинградское" кафе... Все эти названия чудесно звучали и пробуждали мою детскую фантазию.
   Мой сын меня осуждает и всякий раз, когда я пытаюсь читать ему мораль, заявляет мне:
   - Я не хочу быть таким, как ты!
   Ну, что ж. У сына большие планы. Он учится на маляра. У него, по всей видимости, великолепное будущее.
   - Папан, хватит пудрить мне мозги, дай лучше две тыщщи...
   - Зачем тебе?
   - Куплю черной краски.
   - Для чего?
   Сын пожимает плечами:
   - Нарисую свастику на элеваторе...
   Я вздыхаю:
   - Как ты еще глуп.
   - Что ж? Дашь две тыщщи?
   - Вот тебе деньги.
   Сын уходит и возвращается поздно ночью: со сломанным носом, в разорванной рубахе, лицо, грудь, руки в крови.
   - Что случилось?
   - Охранники сцапали меня... Ну, ничего. Знаешь что?
   - Что?
   - Я больше не хочу быть маляром. Буду фотографом. Мне понадобятся фотоаппарат, реактивы, ну и все остальное...
   - И что же ты будешь фотографировать?
   - Не что, а кого. Голых женщин и отсылать их фотографии в журналы.
   - В какие?
   - Типа "Попочки", "Кремовые сиськи" или "Половое бездорожье"...
   - А голых женщин где возьмешь?
   - Да только свистни...
   Я выдал ему пятьсот долларов на фотоаппарат, реактивы и все остальное.
   Сын исчез и пропадал где-то неделю. Затем опять посреди ночи в крышку стального люка в полу, служившего входом в мое убежище, поскреблась мышь...
   Я встал с кровати под пыльным малиновым балдахином, сунул ноги в лапти, связанные из телефонного кабеля, отодвинул щеколду и откинул крышку. Сын поднялся в фонарь, подошел к стеклу, за которым мигала рекламная вывеска строительной компании "Авось" и застыл.
   Я подошел к нему и встал рядом. Город дрожал рыжими редкими огнями. Но проспект внизу был как-то напрасно и изобильно залит белым ослепительным светом. Мигали желтым, зеленым, красным светофоры на перекрестке. Редкие легковушки медленно, как рыбки в аквариуме, проплывали мимо друг друга.
   - Быть фотографом отвратительно, - произнес сын. - Знаешь что? Я тоже хочу, как ты, бриться половинкой бритвенного лезвия и жить в фонаре...
   - Ничего не получится, - вздохнул я.
   - Почему?
   - Тебе нужно найти что-то свое.
   - Ладно. Я устроюсь в строительную компанию "Авось".
   - Кем?
   - Сторожем.
   Поужинав яблоками, мы выпили по рюмке кофейного ликера и легли спать. Я - на своей кровати под малиновым балдахином. Сын - в гамаке, натянутом перед фонарем на крыше.
   Неоновая реклама строительной фирмы "Авось", вспыхивая через каждые три секунды, освещала аспидно-зеленым огнем белые, перепачканные в пыли крылья моего сына, торчащие из сетки гамака, как кол...
   Магическая формула
   Начальник отдела кадров раскрыл трудовую книжку и сразу же нахмурился. Пролистав ее до конца, кадровик отложил в сторону документ, запечатлевший все вехи долгого и извилистого трудового пути, сцепил пальцы рук и, глядя в окно, за которым стояла погребенная под январским снегом техника, промямлил:
   - Не-е... Нам такие не требуются.
   - Человек без работы, - вкрадчиво произнес посетитель, - словно птица без клетки.
   Начальник отдела кадров АТП № 7 вздрогнул и уставился на посетителя. Взгляд начальника поочередно выразил изумление, недоверие, растерянность и, наконец, тревогу...
   - Ты на что намекаешь? - вспыхнул он.
   - Я, извиняюсь, вас как по имени-отчеству?
   - Ну, Аркадий Данилыч, - грубо ответил начальник, не понимая, куда клонит посетитель.
   - А-га. А я, значит, Григорий Петрович Попцов. Очень приятно познакомиться. Я тут проходил мимо, вижу объявление: "Требуется жестянщик..." Ну, а поскольку я и жестянщик, и слесарь, и плотник, и тракторист, и газоэлектросварщик, и прочее, то решил: "Дай зайду. Авось встречу в кадрах понимающего человека, который не посмотрит ни на что и моментально приобщит к делу!"
   - Ты странный тип, - выдавил из себя начальник и зачем-то оглянулся. Чего это тебя носило от Кишинева до Чукотки? Всех мест, где ты работал, пальцев не хватит сосчитать...
   - Верно! Правильно! В самую вы точку, Аркадий Данилыч... Я точно такого же мнения! Человек без работы, - добавил Попцов, - как корова под седлом. Молочка из нее еще кое-как выжмешь, а через препятствия скакать ни-ни... Без петуха и куры не несутся! Так и человек без труда... Ну, да что говорить. Вы, Аркадий Данилыч... Извините, я здесь натоптал! Да, вот так, протяните руку помощи, и заранее вам благодарен...
   Во все продолжение этой речи кадровик не сводил глаз с Попцова. Когда тот замолчал, начальник, вздохнув, спросил:
   - Пьющий?
   - А то как же!
   - Как насчет прогулов?
   - Ни боже мой! Даже пьяный или, предположим, с глубокого похмелья - на работу как штык...
   - В цех автомобильного транспорта тебя возьму. Кузнечное дело знаешь? Паять, лудить?
   - Самое разлюбезное мое...
   - Ступай. Устраивайся. И смотри у меня, Григорий Петрович...
   - Да разве ж я не понимаю! Мерси за доверие.
   Устроившись в цех автомобильного транспорта, Попцов в первый же день попался на воровстве распределителя зажигания с двигателя ЗИЛ-131, принадлежавшего местному передовику - некоему Мердину, шоферу с двадцатипятилетним стажем.
   Попцова с треском уволили из АТП № 7.
   Ровно через неделю он стоял перед дамой в золотых серьгах и собольей шапке - владелицей фирмы "Вектор".
   Хозяйка "Вектора", брезгливо перелистывая трудовую книжку, цедила сквозь зубы:
   - Экой ты... Одних "горбатых" статей - восемь штук!
   Она уже набрала в грудь воздуха, чтоб сказать резко и категорично: "Нет, нам таких работников даром не нужно!"
   - Человек без работы, Наталья Михална, - послышалось в этот момент, извините за выражение, как птица без клетки...
   Наталья Михална закрыла рот и выпучила на посетителя глаза.
   Через час, тяжело вздыхая, Попцов уже скреб лопатой асфальт перед офисом фирмы "Вектор"...
   Происшествие в Павловщине
   Жил на свете такой Евдокимов. Не тот, который цветущий актер-юморист, а другой. Старый, гадкий. Да и то - пил и курил с десятилетнего возраста. Жену его, Катьку, у нас всякая собака знала. Потому что ходила та Катька с запрятанной под подолом дохлою кошкой. Дети у них - мальчик и девочка шести и семи лет. Девочка, бывало, в школе училась. А пацан дома сидел. Пробовали и его в школу (в садик-то таких не берут), но Наробраз запретил. Сказал: "Нечего мучить ребенка". С детьми Евдокимова и Катьки никто из ребят не играл. "От них воняет!" - вот и весь сказ. Да и как же было им не вонять, когда детишки-то с самого рождения не мыты... Папочка - все запивается, и мамашка не отстает.
   Приходит раз Евдокимов с гулянки (он на гулянке в соседнем селе был, там у тракториста справляли день рождения, вот, значит, и наш герой там подвизался), смотрит: к стене гвоздиком записка приколота. Что за чудеса... Лег Евдокимов на пол (потому как на кровати спать брезговал) и захрапел. Проснулся он часа через четыре (он никогда долго не спал). Протер глаза. На стене - все та же записка... Снимает он ее с гвоздя, читает: "Дорогой Евдокимов, я с тобой порываю всяческие отношения. Уезжаю с Кирилловым. На Дальний Восток. А ты пошел в жопу. Катя".
   - Кириллов! Да он же ногтя моего не стоит, - проворчал Евдокимов, а сам чувствует - на душе скверно...
   Встал Евдокимов, надел свой лучший пиджак, пляжную кепочку с прозрачным голубым козырьком на голову пристроил. Закурил и отправился на дебаркадер. А там стоит человек в ветровке, болотных сапогах, с рюкзаком и на Енисей смотрит. Подошел Евдокимов к этому человеку и спрашивает:
   - Ты чего, на рыбалку ездил?
   - Нет, - отвечает человек. - Проводил отпуск в геологической партии. Заработал немного. И вот теперь возвращаюсь домой, в Красноярск.
   - А твоя фамилия не Кириллов?
   - Нет. Виктор Петрович Богодица. Тыщща девятьсот пятьдесят третьего года рождения. Могу паспорт показать.
   - Не надо. Тут такое дело. Можешь представить? Жена моя бросила двоих детей и с любовником умотала на Дальний Восток, извергиня...
   - Я на Дальнем Востоке срочную службу служил. Хорошо там. Красиво.
   Скрипнул Евдокимов зубами. Пошел к Никитичне, взял у нее в долг литр самогонки...
   На другой день утром приходит домой. Что за чертовщина... К стене другая записка приколота. Правда, не гвоздем уже, а шилом. Но некогда Евдокимову записки читать. Упал он на пол и захрапел. Проснулся в обед. Мухи одолели. Солнце в окно так и жарит. Хотел воды напиться - а в ведре пусто... Тут опять ему записка на глаза попалась. Выдернул Евдокимов из стены шило, а бумажный листочек из тетрадки в клеточку к ногам упал. Поднял его Евдокимов и прочитал: "Папка. Потому как Серега писать не умеет, пишу за него. Мамка, как тебе известно, нас бросила. Тебе на нас наплевать. Поэтому оставляем тебя на произвол судьбы и уходим в даль нашей Родины, крепко держась за руки и быстро переставляя свои маленькие ножки. Серега и Машка".
   Охнул Евдокимов. И как был, с шилом в одной руке и с запиской в другой, из дому выскочил. Прибежал на околицу. Смотрит: всюду такие необъятные дали... И где же тут, в этих далях, ушедших быстро переставляя маленькие ножки, Серегу и Машку искать?..
   Заплакал Евдокимов. Повеситься решил. Но потом раздумал. Уехал в Красноярск и оттуда написал Никитичне, что устроился в уголовный розыск.
   С той поры никто их не видел. Семью Евдокимовых-то. Что стало с Катькой? Куда делись Серега и Машка? Ничего неизвестно. Была семья: мать с отцом - пили, и от детей их так воняло, что никто из ребятишек с ними играть не хотел... А теперь в евдокимовском доме поселились цыгане. Тоже семейные. Но непьющие. Живут воровством.
   ...Село наше - Павловщина. Вода в реке - холоднющая! Даже летом не купается никто...
   В заколдованном круге
   Весна, май, сирень. Прогуливаясь недалеко от городского кладбища, отобрал у пацана велосипед. Велосипед продал, деньги пропил, через три дня забрали в милицию.
   Вышел на волю семнадцатилетним. Весна, май... На остановке вместе с корефаном отобрал у пьяного мужика велосипед. Велосипед продал, деньги пропил, через три дня забрали в милицию.
   Освободился двадцатилетним. Весна, сирень, девчонки... В парке культуры и отдыха повстречал знакомую кодлу. Выпили за встречу, за мое освобождение. Потом пришли на берег Иртыша подышать свежим воздухом. Там под ветлой сидел парень. Рядом с ним на песке лежал велосипед...
   - Третью ходку делаешь, Андронов, - сказали менты. - И опять велосипед, и вновь - нанесение средней тяжести телесных повреждений!
   Тридцатилетним приехал домой. Всё как положено: старушка мать в платочке сереньком, родной заплеванный подъезд, во дворе - сисястые тетки, которых я помнил сопливыми пацанками... Ах, да - весна, скворцы, алкаши вовсю торгуют подснежниками. Один подвалил ко мне:
   - Купи велик! По дешевке отдам... Подшипники горят!
   Купил. Прокатился на нем до Иртыша и обратно. Вечером пришли менты.
   - А-а, старый знакомый... Собирайся.
   - В чем дело?
   - Да ни в чем. Рама у велосипеда титановая, а седло из крокодиловой кожи... Хороший велосипед. Три тысячи долларов стоит.
   В тридцать пять выйдя на знакомом вокзале, услышал голос из динамика, висящего над перроном:
   - Уважаемые омичи и гости нашего города, в правом крыле вокзала открылся салон по продаже велосипедов...
   От судьбы никуда не денешься. Я зашел в салон. Денег у меня хватило как раз на "Урал" с черной рамой и желтым дерматиновым седлом.
   Я выкатил "Урал" на площадь перед вокзалом. Ко мне подошли дежурившие здесь менты.
   - Где велосипед взял?
   - Купил...
   - Ха-ха-ха... Веселый мужик. В отделение прокатиться хочешь?
   - Чего я там не видел?
   - Вот и мы так думаем. Ладно. Давай сюда велик...
   - Еще чего! Я его на собственные кровные гроши... Пять лет на зоне термосы китайские делал...
   - Ах, так ты еще и термосы делал? Держи, держи его, Петька!..
   - Гр-раждане, помогите задержать... Ой! По голове... Дурачок, не сопротив... за...ко..ну...
   - Уби-и-или!
   Май был, клумбы вскопаны, листочки на ветках, короткие юбки и прочая чепуха. Я ехал на "Урале" по городу, которого не видел пять лет. Вот и старушка мать...
   - Здравствуй, сынок. С прибытием. В подъезде - засада...
   - Вот тебе, мамка, платок. Теперь не скоро увидимся.
   - Что ты еще натворил?
   - Да, понимаешь, при выходе из вокзала, на площади, немного посопротивлялся закону...
   - Стоять!!! Р-руки за голову!.. Не двигаться!!!
   - Да не двигаюсь я...
   - Что-о?!
   - Не видите? Стою неподвижно перед вами. Будет и этого. А "руки за голову" - шалишь. У меня почки, начальник, больные... Да при матери не топчите, козлы...
   Май. Перрон. Родной город через десять лет неузнаваем, как кирпич, завернутый в газету: вроде он, и не он...
   Доехал на троллейбусе до Зеленого острова. Вышел. Кругом торгуют гвоздиками, пивом, мороженым. Усевшись на лавочку под старой ветлой, закрыл глаза и подставил лицо солнцу.
   - Дедушка...
   Я открыл глаза. Передо мной, держась за руль велосипеда, стоял пацан лет восьми.
   - Чего тебе?
   - Посторожите, пожалуйста, велосипед. Я на минутку к маме зайду, она вот в этом кафе работает...
   Я достал из кармана "перо" и с размаху воткнул его в левую кисть.
   - Дедушка, вы чего?!
   Я закатал рукав и дважды полоснул себя "пером" по предплечью... Пацана как ветром сдуло.
   Я перевел дыхание. С облегчением откинулся на спинку скамьи. Солнышко ласково грело. На Иртыше гудел пароход. Кровь текла на землю. Словом весна, май. И никаких велосипедов...
   Деревенский детектив
   Широков, сельский участковый, вошел в свой кабинет, расположенный при местном ДК, и не успел снять шинели, как дверь отворилась без стука, на пороге появилась женщина с ярко накрашенным ртом.
   - Я к вам, товарищ старший лейтенант.
   Широков уже шестой год ходил в старших лейтенантах. Не диво, что от слов посетительницы он невольно поморщился.
   - Слушаю вас.
   - Я Мария Петровна Косточкина, бывшая учительница начальных классов, ныне пенсионерка, проживающая в собственном доме по Тихому переулку... Дело у меня, товарищ старший лейтенант, вот какое...
   Через десять минут Широков и Косточкина месили осеннюю грязь в направлении Тихого переулка, расположенного на краю оврага, по дну которого струился поток с поэтическим названием Дура.
   Домик Марии Петровны, отражаясь в вялотекущей поверхности Дуры, выходил окнами в поле, где не было видно ни одной живой души. Зато в огородике, окруженном похилившимся частоколом, непосредственно примыкающим к данному дому, стоял какой-то человек. Несмотря на осенний хлад и сыпавшуюся с неба морось, человек стоял в майке и шортах, рыжеватые волосы его были всклокочены. Подойдя ближе, Широков рассмотрел, что изо рта человека торчит морковка.
   - Вот он самый и есть, - прошипел возле уха участкового голос Косточкиной, - мой жилец, Владимир Матвеевич Фариков, прошу любить и жаловать...
   Держа руки в карманах, жилец Марии Петровны продолжал жевать морковку, безо всякого интереса глядя куда-то вдаль.
   Приблизившись практически вплотную к Фарикову, Широков кашлем прочистил горло. Однако это не возымело никакого действия. Владимир Матвеевич не вздрогнул, не пошевелился. Только желваки ходили над ушами и слуха участкового достигал сочный хруст.
   - Фариков, - окликнул участковый.
   Тот же эффект.
   - Фариков!
   - Да не трудитесь так кричать, - не оборачиваясь, вдруг сказал жилец Марии Петровны. - Я глухой.
   - Вот как? - смутился Широков. - Но как же мы будем с вами общаться?
   - А зачем нам общаться?
   - Как же... Вот ваша хозяйка с жалобой на вас обратилась.
   - С какой?
   - Мария Петровна утверждает, что вы ее ввели в заблуждение.
   - Я? Помилуйте, офицер, с моей стороны это было бы не только неприлично, но и... К тому же Мария Петровна не в моем вкусе.
   - Я вижу, вы меня совсем не так поняли. Вы откуда к нам приехали?
   - Ну, из Омска.
   - А гражданка утверждает, что вы ей сказали, будто из Новосибирска приехали!
   - Ну и что?
   - Вы проктолог?
   - Нет.
   - А кто?
   - Человек...
   - А профессия у вас есть?
   - Да... Лет двадцать или тридцать назад я, кажется, окончил филфак Карагандинского пединститута.
   - Зачем же вы представились своей хозяйке проктологом?
   Фариков пожал плечами.
   - А вот это, - вынул что-то из кармана и показал Фарикову участковый, Мария Петровна у вас в комнате нашла... Между прочим, это черт знает что такое.
   - Согласен.
   - Придется съехать вам, гражданин, с этой квартиры.
   - Вот еще...
   - То есть как?
   - Ну ладно, съеду. Только, предупреждаю, порублю топором рамы оконные в доме Косточкиной и устрою ей замысловатый дефект в проводке...
   - А-га. Спасибо, что предупредили. Сделаете - я на вас уголовное дело заведу.
   - Это уж как водится.
   - До свидания.
   - Всего хорошего.
   Повернувшись, Широков молча прошел мимо взирающей на него с надеждой Марии Петровны, спустился в овраг, перешел Дуру вброд и по пояс мокрый направился в поле. Старший лейтенант шагал по вязкой, изрезанной плугом земле и ни о чем не думал...
   Юбилей
   Поздравление было вполне безумным. "Дорогой Владислав Васильевич, писал поздравитель, - с днем рожденья! Вот уже с лишком тридцать лет вы возглавляете Союз потребителей охладительных приборов. Вспоминаю, как вы, безусым, появились в управлении Союза и заняли один из столов в кабинете, в котором распоряжался я. Помните ли, любезный, как я вас гонял за сигаретами? Помните ли вы наши вечеринки на короткой ноге? А Екатерину Станиславовну?.. Как я вас застукал... Вы, в соплях, ползали на коленях, умоляя меня не выгонять вас с работы! Я обошелся, кажется, немножко сурово с вами... Досталось вашему юному загривку! О, я был ревнив, как белый медведь... Надеюсь, вы на меня не в претензии? Екатерина Станиславовна тоже шлет вам привет. У нее выпали все зубы, она прикована к кровати, слепа и общается со мною лишь при помощи мычания, все оттенки которого понятны лишь мне. Мне! Одному! Боже мой, как я счастлив... Итак, вы сидите в своем высоком кресле, а я безраздельно владею своей супругой, которая..."
   Дальше Владислав Васильевич не стал читать. Отложив открытку, исписанную кругом бисерным почерком, директор Союза потребителей охладительных приборов встал и прошелся по кабинету, заставленному цветами, керамикой, хрусталем - подарками к юбилею. Остановившись, юбиляр тупо посмотрел на напольную вазу с псевдорусским пейзажем на пузатом боку...
   На Владислава Васильевича вдруг свалилась эта безумная ночь, когда пьяный муж спал, а он и сорокалетняя зеленоглазая шатенка, как подрубленные топором, рухнули на тахту в той, другой комнате...
   - Екатерина...
   - Молчи! Ты - мой навсегда...
   Потом были вопли Куликова. Его угрозы. Он был в силе тогда и обладал связями. Пришлось призвать на помощь актерские способности и поваляться-таки у кретина в ногах, аккуратно рвя на себе волосы...
   Владислав Васильевич надел пальто, шляпу.
   - Я пройдусь, - кинул он вскочившей при его появлении секретарше.
   Вода в Омке напоминала холодный прокисший чай. Директор СПОП брел по песку у самой кромки воды и думал: "Дойду до моста, поднимусь на него и брошусь в водоворот..."
   Он поднялся на мост и, дойдя до середины его, остановился. Внизу кружились бурные, не слишком большие водовороты.
   "Ты - мой навсегда..." - вновь послышался голос.
   Владислав Васильевич испуганно огляделся. Но мимо текла вполне нелюбопытная толпа.
   ...Он позвонил в дверь, ему открыли. Он вошел. Вот и дальняя комната, тахта на прежнем месте.
   "Предатель, - с грустью и любовью произнес незабвенный голос. - Мой очаровательный карьерист..."
   Но на самом деле никто не проронил ни слова. В абсолютной тишине директор стоял на коленях перед тахтой, на которой лежала большая седая старуха. Она гладила его по голове страшной отекшей рукой, а Куликов, с палочкой, в женской кофте, за спиной бывшего соперника молча давился слезами.
   Весной
   Она таскала в карманах мармелад и имела странное выражение лица. Имя у нее было Жора.
   В 1981 году она гуляла по Москве в зеленых резиновых сапогах и смотрела по сторонам, как мне показалось, с нежным внимательным восхищением. Но потом я понял, что ошибался.
   На столицу обрушился май, в каменных вазах дворов стояли охапки деревьев с зелеными свежими листиками, испитые граждане торговали оглушительно пахучей (ворованной, конечно) сиренью, и на душе было пусто и радостно. И прошел этот первый ливень, когда гром грохочет, блещут молнии, струи воды наотмашь хлещут асфальт, и синий сумрак кругом, и в полной растерянности расползаются во все стороны автомобили, а потом - вдруг тишина, и солнце сверкает в стеклах, кругом роскошные лужи и сломанные ветки, а у тебя ноги промокли, рубашка прилипла и холодит спину, и ты чувствуешь себя одним целым с чирикающим воробьем, с блестящими от дождя проводами, с трещиной на тротуаре, где белеет палочка от эскимо...
   Я увидел ее возле кинотеатра "Повторного фильма".
   - Привет.
   - Привет.
   - Как дела?
   - Хорошо.
   - Поедем ко мне.
   - Мне нужно кое-куда зайти по делу... Это недалеко отсюда...
   - Я тебя провожу.
   - Проводи, если хочешь.
   Мы перешли через дорогу, углубились в переулки и минут через десять были перед литой чугунной оградой, за которой находился одноэтажный сине-белый особняк. Ограда и особняк показались мне сначала жутко уродливыми, но потом я присмотрелся и понял, что они прекрасны.
   Внутри здания было душно, блестел покрытый лаком паркет, зеркальные, как в вокзальных ресторанах, колонны, бронзовые ручки на дверях и светильники на стенах.
   Здесь полно было юношей и девушек, нарядно одетых, с черными картонными папочками в руках, с лицами многозначительными и встревоженными одновременно.
   - Как тебя зовут? - спросил я свою спутницу.
   - Жора.
   - Ну, а я тогда - Мила.
   Так мы и остались друг для друга Жорой и Милой.
   - Подожди меня в коридоре.
   - Нет уж, я с тобой буду.
   - Мне вот сюда.
   Я распахнул указанную девушкой дверь, и мы вошли в большую квадратную комнату. Деревянные скамьи посередине. У противоположной стены - помост, крытый серым шинельным сукном. На помосте рояль и сидящая за ним толстая женщина. Возле рояля стоит на широко расставленных ногах девушка в белом марлевом платье и что есть силы поет: "Калинка-малинка моя!.." - а по щекам-то текут слезы.
   Я перевел вопросительный взгляд на Жору. Она достала из кармана черных плисовых шаровар новую порцию мармелада и отправила его в рот.
   Забыл упомянуть, что на скамьях сидели юноши и девушки из породы тех, которых я тоже имел случай видеть в вестибюле. И вот кое-кто из них начал пристально смотреть на мою подружку и перешептываться.
   - В саду ягода малинка, - верещало на сцене закутанное в марлю сопрано, - малинка!!!
   Рояль вдруг смолк. Лысый мужчина в льняной измятой рубашке с коротким рукавом поднялся из первого ряда, протирая носовым платочком очки.
   - Я еще частушки, - неожиданным басом сказала певица, - могу.
   Лысый меня удивил. Он подскочил к помосту и, глядя на девушку в белом снизу вверх, крикнул так, что под потолком зазвенело:
   - Я вас благодарю!
   Мне уже начинало казаться, что я нахожусь в бело-голубом дворце целую вечность, и поэтому решил поджечь его, чтобы в пламени сгинули и паркет, и колонны, и этот застеленный серым помост, и нарядная публика с папочками...
   - Муслим Каримович! - вдруг воскликнули возле самого моего уха голосом, в котором были стон охотничьего рога, алый лед и фиолетовые искры.
   Я повернул голову. Стоящая рядом со мной Жора, теребя высоченный ворот синего грубой вязки свитера, облизала вспухшие, как нарывающая рана, губы и заговорила, уже гораздо тише, непостижимым образом понижая голос от лепета страдающего насморком лилипута до рулад сбитого автобусом алкоголика, очнувшегося на цементном полу морга.
   Последние слова девушка произнесла таким низким басом, что у меня заложило уши.
   Впрочем, я не разобрал ни слова из того, что было сказано. Однако лысый Муслим Каримович, по-видимому, главный в этом обладающем изумительной акустикой покое, Жору прекрасно понял. Всплеснув руками, он одним прыжком вскочил на сцену и, заслонив собой марлевую певицу, взвыл горестно и протяжно:
   - Не-ет! Это невозможно-о! Вы - таинственный, аляповатый феномен, дикий алмаз, требующий огранки! Вам нужно на сцену, вы должны работать над собой! Зачем вам этот лохматый красавец?! Крошка, доверьтесь моему опыту: он обрюхатит вас и бросит минимум через год... Эй, пошлите его к черту! На сцену! На сцену!!!
   И Муслим Каримович протянул руки так, словно призывал Жору броситься к нему в объятия.
   Но она не бросилась. Вынув из кармана засахаренную и лиловую от мармелада ладошку, Жора облизала ее и, покачав головой, вышла из зала.
   Она шла, хлюпая резиновыми зелеными сапогами по лужам. Тонкая шея, тяжелый затылок, птичий нос, осанка старой балерины.
   - Что ты ему сказала?
   Мы остановились возле куста белой сирени, над которым порхали желтые бабочки, и, пытаясь оттереть лиловые узоры с ладони, Жора пояснила:
   - Я сказала, что ставлю крест на своей будущей карьере. Что хочу выйти за тебя замуж и посвятить всю свою жизнь тебе.
   В сиреневом кусте возились и попискивали какие-то маленькие серые птички. С единственного балкона на желтой глухой стене ближайшего дома на нас смотрел брюхатый старик в оранжевой майке.
   - У меня нет московской прописки. Я живу у знакомого в коммунальной квартире. Когда приходит участковый, я прячусь...
   - Куда?
   - Запираюсь в туалете и сочиняю стихи.
   - Прочитай мне хоть одно свое стихотворение.
   - Пожалуйста. "Как приятно в просолнченной выси гоготать, кукарекать и лаять, а потом, спустившись на землю, всё на свете огульно охаять!"
   - Я очень тебя люблю.
   - Я тунеядец...
   - Не беспокойся, мой отец - капитан дальнего плавания. У него хватит денег, чтоб содержать нас. У отца есть дом в Ялте. Мы с тобой поселимся там. Будем ходить на пляж голышом и есть вареную кукурузу...
   Однако у меня были другие намерения. Я планировал сделаться великим поэтом, а потом, конечно, покончить с собой.
   Об этом, в общих словах, я и сообщил Жоре.
   - Жаль, - вздохнула она и вдруг у меня на глазах начала таять...
   Ветер, громыхнув жестяной кровлей, спикировал сверху. Отшвырнув бабочек, смял сиреневый куст. И рассеял прозрачное голубоватое облачко, колеблющееся в воздухе передо мною.
   Я перевел взгляд на старика в оранжевой майке. У него, как, наверное, и у меня, отвисла челюсть, а глаза сделались круглыми и белыми, словно вареные яйца.
   Она таскала в кармане мармелад и имела странное выражение лица. Имя у нее было Жора...
   Великодушный
   Сельская свадьба в полном разгаре. Во дворе на ноябрьском мокром снегу толпятся разгоряченные выпивкой и танцами парни и девки. Курят, громко хохочут. Некто Васька, приехавший из города, замечает стоящий во дворе под старой елью турник. С сигаретой во рту подходит к нему, подпрыгивает, хватается за перекладину и начинает выделывать на турнике чудеса... Смех смолкает. Парни и девки глядят на городского. Все поражены. Вдруг правая рука гимнаста соскальзывает с перекладины, и со всего размаха городской врезается в перекладину лицом. Вначале - взрыв хохота, затем сочувствующие, в основном девичьи, голоса:
   - Разбился! Эй, Васька, ты как?..
   Васька поднимается с земли, выплевывает выбитый зуб, черпает пригоршнями, ест, чавкая, снег.
   Его окружают со всех сторон, уводят в дом. Там за столом гости, не слыша друг друга, орут:
   Ой, мороз, мороз!..
   Не морозь меня!
   Не морозь меня!
   Моего! Коня!!
   Во главе стола - рыжая невеста и чернявый жених. Лицо у новобрачной заплаканное, злое. Жених почти трезв, пытается улыбаться, курит, стряхивая пепел в блюдце.
   - Горько! - кричат за столом.
   Жених и невеста встают, целуются, причем видно, что у невесты огромный живот, а жених щупл, низкоросл, с узкими плечами и широким тазом.
   В сенях, усиленно куря, разговаривают двое пожилых мужиков.
   - Че, он дурак, что ли, на Катьке женится?
   - Мишка? Не, не дурак...
   - А на фига он на ней женится? Дурак...
   - Да не дурак он, тебе говорят...
   - А что?
   - Просто они так договорились: сыграют свадьбу, а потом разойдутся.
   - А для чего?
   - Вишь, она беременная. Неизвестно от кого. Вот, значит, Мишка и женится, чтоб у ребеночка отец был.
   - Вот оно как... Ну, ладно, посмотрим.
   - Поглядим.
   В избе вновь начинаются танцы. Пьяные, потные музыканты бьют в бубен, дуют в пищики, растягивают гармонь. Гости топают ногами в пол и взвизгивают. В общей сутолоке невеста выбирается во двор, идет за дом, наклоняется над низким штакетником, отделяющим огород...
   Освещенный лунным светом, из-за угла дома появляется городской. Оглянувшись, он на цыпочках подкрадывается к молодой и, вдруг обхватив ее обеими руками за плечи, тащит в дровяной сарай.
   Минут через двадцать невеста возвращается в дом. Фаты на ней нет. Рыжая грива вываляна в опилках.
   Общее веселье достигло уже той стадии, когда люди начинают не смеяться - стонать, и всеми вдруг овладевает желание грабить, жечь, убивать...
   Но вместо этого все сидят за столом и ревут хором:
   Я вернусь домой!
   На исходе дня!
   Обниму!
   Жену!
   Напою!! Коня!!!
   - Я видел, - улучив момент, шепотом говорит Михаил новоиспеченной жене.
   - Что?
   - Все.
   - Ну и?
   - Нехорошо, Катя.
   - Знаю.
   ...Они прожили вместе двадцать три года. Выучили дочь на зубного врача, выдали ее замуж.
   Затем Екатерина убила мужа. Способ выбрала какой-то нерусский. Когда Михаил спал, воткнула ему в ухо вязальный крючок.
   На суде убийца сказала:
   - Изменяла я ему на каждом шагу, а он все прощал. Ну, вот и не смогла больше великодушия его вынести... Двадцать три года крепилась, и вдруг не стало мочи! Иссякло терпение, гражданин судья...