Маркиз де Сад
120 дней Содома

   Многочисленные войны, которые вел Людовик XIV в период своего царствования, опустошили казну Франции и высосали из народа последние соки. К казне, однако, сумели присосаться пиявки, всегда появляющиеся в моменты социальных бедствий, которые быстро открыли секрет обогащения за счет других. Особенно много сомнительных состояний, поражающих роскошью и отмеченных пороками, скрываемыми столь же тщательно, как и тайны обогащения хозяев, возникло в конце правления Людовика XIV, впрочем, на редкость помпезного, быть может, даже одной из вершин величия Франции.
   Незадолго до этого Регент попытался с помощью знаменитого трибунала, известного под именем Палаты правосудия, задушить всех этих откупщиков, четверо из которых мнили себя единственной в своем роде элитой порока, о чем будет рассказано ниже.
   Было бы ошибкой думать, что незаконным взиманием налогов занимались люди низшего звания. Отнюдь нет – к этому была причастна самая верхушка общества. Герцог Бланжи и его брат Епископ из…, оба баснословно разбогатевшие на налогах, являются неоспоримым доказательством того, что благородное происхождение подчас совсем не мешает обогащению подобными средствами. Оба этих знаменитых персонажа, тесно связанные деловыми отношениями и погоней за удовольствиями с неким Дюрсе и Председателем Кюрвалем, стали актерами одной пьесы с ужасными оргиями, занавес которой мы здесь и приоткроем.
   В течение шести лет четыре распутника, объединенные богатством, знатностью и высоким положением в обществе, укрепляли свои связи браками, целью которых был прежде всего порок. Именно он был основой этих союзов. И вот как это происходило.
   Герцог Бланжи, вдовец трех жен, от одной из которых у него осталось две дочери, узнав о том, что Председатель Кюрваль хочет жениться на старшей из них, несмотря на вольности, которые, как он знал, ее отец допускал по отношению к ней, Герцог, повторяю, сразу же согласился на этот тройной союз. «Вы хотите жениться на Юлии, – сказал он Кюрвалю. – Я вам отдаю ее без колебаний, но с одним условием: вы не будете ревновать ее, если она уже будучи вашей женой, будет поддерживать со мной те же отношения, что и до вашего брака. Кроме того, вы поможете мне убедить нашего общего друга Дюрсе выдать за меня его дочь Констанс, к которой я питаю чувства, весьма похожие на те, которые вы испытываете к Юлии.
   – Но, – заметил Кюрваль, – вы, конечно, не можете не знать, что Дюрсе не меньший распутник, чем вы…
   – Я знаю все, что нужно знать, – отрезал Герцог. – Да разве в нашем возрасте и с нашими взглядами на вещи подобная деталь может меня остановить? Вы думаете, я ищу в жене только любовницу? Она нужна мне для удовлетворения моих капризов, моих тайных желаний и пороков, которые покров Гименея окутает самым надежным образом. Короче, я желаю ее, как вы желаете мою дочь. Вы думаете, я не знаю о ваших целях и желаниях? Мы, сластолюбцы, порабощаем женщину. Статус жены обязывает ее быть покорной нашим желаниям, а уж вам ли не знать, какую роль в наслаждении играет деспотизм!»
   Между тем появился Дюрсе. Друзья поведали ему о содержании их беседы и были рады услышать, что и он питает нежные чувства к Аделаиде, дочери Председателя. Дюрсе согласился принять Герцога в качестве своего зятя при условии, что сам он станет зятем Кюрваля.
   Три свадьбы последовали одна за другой – с огромными придаными и с одинаковыми условиями договора. Председатель признался в тайных отношениях с собственной дочерью, в результате чего все три отца, желая сохранить свои права и в целях еще большего их расширения, признали, что три молодые особы, связанные имуществом и именем со своими мужьями, принадлежат телом в одинаковой мере всем трем мужчинам, а если они этому воспрепятствуют, то будут наказаны самым жестоким образом в соответствии с договором, который подпишут.
   Уже был составлен текст договора, когда появился Епископ из… хорошо знакомый с двумя друзьями своего брата по общему времяпровождению, который предложил добавить в договоре еще один пункт, поскольку он тоже хотел бы в нем принять участие. Речь зашла о второй дочери Герцога и племяннице Епископа из…. У которого была связь с ее матерью, причем оба брата знали, что именно Епископу из… обязана была своим появлением на свет юная Алина. С колыбели Епископ из… заботился об Алине и не мог упустить случая сорвать бутон как раз в тот момент, когда ему пришло время раскрыться. Как видим, предложение Епископа из… ни в чем не противоречило намерениям трех его собратьев. И ими тоже двигали корысть и похоть. Что же касается красоты и молодости особы, о которой зашла речь, то именно по этой причине никто не усомнился в выгодности предложения Епископа из… Он, как и трое других, тоже пошел на определенные уступки, чтобы сохранить некоторые права; таким образом, каждый из четырех мужчин оказался мужем всех четырех женщин.
   Итак, чтобы помочь читателю разобраться, посмотрим, какая сложилась картина: Герцог, отец Юлии, стал супругом Констанс, дочери Дюрсе; Дюрсе, отец Констанс, стал мужем Аделаиды, дочери Председателя; Председатель, отец Аделаиды, женился на Юлии, старшей дочери Герцога; и Епископ из…, дядя и отец Алины, стал супругом трех других женщин, уступив в свою очередь Алину своим друзьям, но сохранив на нее определенные права.
   Счастливые свадьбы состоялись в Бурбоннэ, великолепном имении Герцога, и я оставлю читателям возможность вообразить себе все те оргии, которые происходили там. Необходимость описать другие не позволяет нам сосредоточить внимание на первых. После них союз наших друзей еще более укрепился. И так как в наши намерения входит описать всю эту разнузданную торговлю, мне кажется, важно упомянуть еще об одной детали в ожидании того момента, когда о каждом из участников будет рассказано подробно.
   Общество создало общественную стипендию, которую в течение шести месяцев получал каждый из четырех. Фонды этой стипендии, которая служила лишь удовольствиям, были безграничны. Огромные суммы расходовались на самые сомнительные вещи, и читатель совсем не должен удивляться, когда ему скажут, что два миллиона франков в год было израсходовано только на удовольствия и услаждения похоти четырех развратников.
   Четыре владелицы публичных домов и четыре сводника, вербующие мужчин, не знали иных забот в Париже и провинции кроме удовлетворения потребностей их плоти. В четырех загородных домах под Парижем регулярно организовывались четыре ужина в неделю.
   На первых из них, целью которого были удовольствия в духе Содома, приглашались только мужчины. Туда постоянно приезжали шестнадцать молодых людей в возрасте от двадцати до тридцати лет для совокупления с нашими четырьмя героями, которые играли роли женщин. Молодых людей подбирали по размеру полового члена. Было необходимо, чтобы член достигал такого великолепия, что не мог войти ни в одну женщину. Это был важный пункт договора, и поскольку деньги текли рекой, и за ценой не стояли, условия редко не выполнялись. Чтобы испить все удовольствия разом, к шестнадцати молодым мужчинам добавлялось такое же число более молодых юношей, которые выполняли роль женщин, в возрасте от двенадцати до восемнадцати лет.
   Чтобы быть принятыми, они должны были обладать свежестью, грацией, красотой лица, невинностью и душевной чистотой – и всем этим в наивысшей степени. Ни одна женщина не допускалась на мужские оргии, где претворялось на практике все, что только Содом и Гоморра изобрели наиболее утонченного.
   Второй ужин был посвящен девушкам из хороших семей, которые из-за больших денег вынуждены были согласиться выставить себя напоказ и позволять обращаться с собой самым недостойным образом, отдаваться причудливым капризам развратников и даже терпеть от них оскорбления. Девушек обычно приглашали по двенадцать, и так как Париж не всегда мог поставить нужное число благородных жертв, на вечера иногда приглашались дамы из другого сословия, жены прокуроров и офицеров. В Париже насчитывается от четырех до пяти тысяч женщин из этих двух сословий, которых нужда или страсть к роскоши заставляют предаваться подобным занятиям. Их только надо было найти; наши развратники в своем деле толк знали, и на этом пути их ожидали иногда настоящие открытия. Больше всего им нравилось подчинять своим капризам девушек из высшего общества; здесь разврат, незнающий границ, подогревался жестокостью и грязными ругательствами, хотя, казалось бы, благородное происхождение и условности света должны были избавить девушек от подобных испытаний. Но их туда привозили, и они обязаны были подчиняться и выполнять все самые гадкие и недостойные прихоти распутников; именно это согласие на любые капризы было главным условием договора.
   Третий ужин был посвящен созданиям с самого дна общества, наиболее низким и непристойным, каких только можно встретить. Тем, кто знаком с прихотями разврата, эта утонченность покажется естественной. Порок обожает валяние в грязи, погружение в нечистоты с самыми грязными шлюхами. В этом находят полное падение, и эти удовольствия, сравнимые с теми, которые испытали накануне с самыми утонченными девушками из общества, придают особую остроту наслаждению и в том, и в другом случаях. Ничего не было забыто, чтобы сделать разврат всеобъемлющим и пикантным. В течение шести часов на вечере появлялось до ста проституток; не все они возвращались обратно. Но не будем спешить. Эта особая «утонченность» относится к деталям, о которых еще не настало время говорить.
   Четвертый вечер касался девственниц. Их отбирали в возрасте от семи до пятнадцати лет. Условия были те же. Обязательным было очаровательное личико и гарантия девственности. Она должна была быть подлинной. В этом заключалась невероятная утонченность разврата. Впрочем, они не стремились сорвать все цветы, да и как бы они это сделали, если девочек всегда было двадцать? Из четырех развратников только два участвовали в этом акте, один из двух оставшихся не испытывал никакой эрекции, а Епископу его сан не позволял обесчестить девственницу. Тем не менее число всегда оставалось двадцать, и те девочки, которых не смогли лишить невинности наши герои, становились добычей слуг, таких же развратных, как их господа.
   Помимо этих четырех вечеров по пятницам устраивались тайные и обособленные встречи, менее многочисленные, чем четыре вышеописанных, хотя, может быть, еще более расточительные. На эти вечера приглашались только четыре молодые особы из состоятельных семей, вырванные у их родителем силой или с помощью денег. Жены наших развратников почти всегда разделяли их орган, и полное послушание, заботы, а главное, само их участие делало эти вечера еще более пикантными.
   Что касается кухни на этих вечерах, то нет надобности говорить, что еда была самая изысканная. Ни одно блюдо на этих вечерах не стоило меньше десяти тысяч франков; привозилось все то, что Франция и заграница могли предложить наиболее редкого и экзотического. Вина и ликеры были в изобилии и большом разнообразии. Фрукты всех сезонов подавались даже зимой. Можно предположить, что стол первого монарха земли не обслуживался с такой роскошью и великолепием. Теперь вернемся к началу нашего повествования и постараемся со всей тщательностью нарисовать читателю портрет каждого из четырех героев, ничего не скрывая и не приукрашивая, с помощью кистей самой природы, которая несмотря на беспорядок, иногда отличается удивительной тонкостью, что часто работает против нее самой. Потому что, – осмелимся, между прочим, высказать одну рискованную мысль, – если преступление обладает утонченностью, присущей добродетели, то не выглядит ли оно порой даже высоким и, в какой-то степени, величественным, превосходя в привлекательности изнеженную и унылую добродетель?
   Вы скажете, что в жизни для равновесия необходимо и то, и другое? И нам ли проникать в законы природы, нам ли решать, что более необходимо: порок или добродетель? Чтобы склониться в этом споре в ту или иную сторону, надо обладать особыми, высшими полномочиями, которыми она нас не наделила. Но продолжим наше повествование.
   ГЕРЦОГ БЛАНЖИ уже в возрасте восемнадцати лет стал обладателем огромного состояния, которое он значительно округлил с помощью махинаций по незаконному взиманию налогов. Он рано испытал на себе отношение толпы, взирающей на очень богатого молодого человека, который ни в чем себе не отказывает. Почти всегда в таких случаях мерилом собственной силы становятся пороки; причем чем меньше себе отказываешь, тем легче привыкаешь желать всего. От природы Герцог получил примитивные качества, которые, быть может, как раз уравновешивали опасности его пути. Странная мать-природа иногда как будто бы договаривается с богатством: кому-то добавить пороков, а у кого-то их отнять – наверное, для равновесия, ей нужны и те, и другие. Итак, природа, повторяю я, сделав Бланжи обладателем огромного состояния, в то же время вложила в него все влечения и способности к порокам. Наделив его коварным и очень злым умом, она вложила в него душу негодяя, дала вульгарные вкусы и капризы, из чего и родилась свойственная ему склонность к ужасному разврату. Он рано стал лживым и жестоким, грубым эгоистом, жадным до удовольствий, обманщиком, гурманом, пьяницей, трусом, развратником, кровосмесителем, убийцей, вором, словом, средоточием всех пороков. Ни одна добродетель не была ему свойственна. Да что я говорю? Он был убежден и часто повторял, что мужчина, чтобы стать полностью счастливым, должен пройти через все возможные пороки и никогда не позволять себе никаких добродетелей. То есть вершить только зло и никому никогда не делать добра. «Есть немало людей, которые совершают зло только в порыве страсти, – говорил Герцог. – Справившись с заблуждением, их душа возвращается на путь добродетели. Вот так в ошибках и угрызениях совести проходит их жизнь, и в конце ее они уже не знают, какова же была их роль на земле.
   – Эти люди, – продолжал Герцог, – должны быть несчастны: всегда колеблющиеся, всегда нерешительные, они проходят по жизни» ненавидя утром то, что было ими сделано накануне. Познавая удовольствия, они дрожат, позволяя их себе, и таким образом становятся порочными в добродетели и добродетельными в пороке. Мой характер другой. Я не испытываю подобных колебаний и не балансирую на острие в своем выборе. И так как я всегда уверен, что найду удовольствие в том, что делаю, раскаяние не ослабляет влечения. Твердый в своих принципах, которые сформировались у меня еще в молодые годы, я всегда поступаю в соответствии с ними. Они помогли мне понять пустоту и ничтожество добродетели. Я ее ненавижу и никогда к ней не вернусь. Я убедился, что порок – это единственный способ заставить мужчину испытать сладострастие, эту головокружительную вибрацию, моральную и физическую, источник самых восхитительных вожделений. С детства я отказался от химер религии, убедившись, что существование Бога – это возмутительный абсурд, в который ныне не верят даже дети. И я не собираюсь сдерживать свои инстинкты, чтобы ему понравиться. Ими меня наделила природа, и если бы я им воспротивился, это вывело бы ее из себя. Если она дала мне плохие наклонности, значит, считала таковые необходимыми для меня. Я – лишь инструмент в ее руках, и она вертит мною, как хочет, и каждое из совершенных мною преступлений служит ей. Чем больше она мне их нашептывает, тем, значит, более они ей нужны. Я был бы глупцом, если бы сопротивлялся ей! Таким образом, против меня только законы, но их я не боюсь: мое золото в мой кредит ставят меня над этими вульгарными засовами, в которые стучатся плебеи.»
   Если бы Герцогу сказали, что у людей тем не менее существуют идеи справедливости и несправедливости, являющиеся творением той же природы, поскольку их находят у всех народов и даже у тех, кто вообще не приобщен к цивилизации, он бы ответил, что эти идеи относительны, что сильнейший всегда находит справедливым то, что слабый считает несправедливым, и если бы их поменяли местами, то соответственно изменились бы и их мысли, из чего он делает вывод, что то, что доставляет удовольствие – справедливо, а что неприятности – несправедливо. Что в тот момент, когда он вытаскивает его луидоров из кармана прохожего, он совершает поступок, справедливый для себя, хотя обкраденный им человек должен на это смотреть по-другому. Что оценку этим мыслям может дать только третейский судья. С помощью подобной философии Герцог оправдывал все свои поступки, и его аргументы казались ему убедительными.
   Моделируя таким образом свое поведение с помощью своей философии, Герцог с юности пустился в самые постыдные и поразительные авантюры. Его отец, рано умерший, оставил ему, как я уже говорил, огромное состояние, но поставил условие, чтобы при жизни его матери значительная часть состояния принадлежала ей. Это условие очень скоро перестало нравиться Бланжи; негодяй увидел свое спасение в яде, который решил использовать. Но так как тогда он только начинал путь порока, он не осмелился действовать сам и привлек к осуществлению замысла одну из своих сестер, с которой сожительствовал, пообещав ей за это часть полученного таким образом наследства. Девушка побоялась совершить преступление, и Герцог, испугавшись, в свою очередь, ни минуты не поколебавшись, присоединил к избранной жертве и ту, что еще недавно была его сообщницей. Он отвез обеих в одно из своих загородных имений, откуда они уже не вернулись.
   Ничто так не воодушевляет, как первое безнаказанное преступление. Отныне он отпустил все тормоза. Едва кто-нибудь оказывал ему малейшее сопротивление, как он тотчас же пускал в ход яд. От убийств по необходимости он вскоре перешел к убийствам из сладострастия. Он узнал состояние удовольствия от страданий другого. Постиг могучее потрясение и радость удовлетворенной похоти, когда нервы напряжены до предела, вызывая эрекцию, и, наконец, – освобождение, как обвал.
   Как следствие этого он начал совершать кражи и убийства, исходя из философии и имея целью порок как таковой, в то время как любой другой человек в той же ситуации действовал бы во имя страсти, из-за любви к женщине. В двадцать три года вместе с тремя единомышленниками, которым он сумел внушить свою философию, он остановил на дороге общественную карету. Женщин и мужчин они изнасиловали и убили, забрав у жертв все деньги, в которых у них совсем не было нужды; в тот же вечер все четверо отправились на бал в Оперу, чтобы обеспечить себе алиби. Добавьте к этому убийство двух очаровательных девушек, которые были ими обесчещены на глазах их матери. Потом было бессчетное число других преступлений, но Герцога никто не мог даже заподозрить.
   Охладев к прелестной супруге, которую ее отец вручил ему перед своей смертью, молодой Бланжи не замедлил отправить ее туда же, где уже пребывали его мать, сестра и все другие жертвы, и все это для того, чтобы жениться на другой девушке, достаточно богатой, но уже с испорченной в свете репутацией, про которую он знал, что она – любовница его брата. Это как раз и была мать Алины, одной из участниц нашего спектакля, о которой уже шла речь выше. Эта вторая супруга вскоре разделила участь первой, а наш герой женился на третьей, которой, впрочем, была уготована та же судьба. В свете говорили, что жены Герцога умирали из-за его могучего сложения и, так как он и вправду был гигантом, это помогало ему скрывать истину. Этот зловещий колосс, похоже, унаследовал что-то от Геракла или Кентавра: в нем было росту пять ступней и одиннадцать пальцев, его руки и ноги обладали невероятной силой и энергией, голос был подобен трубе, а нервы из железа… Добавьте к этому мужественное и надменное лицо с большими черными глазами и красивыми темными бровями, ослепительные зубы, общий вид, излучающий здоровье и свежесть, широкие плечи, превосходную фигуру с узкими бедрами и стройными ногами, равных которым не было во всей Франции, железный темперамент, лошадиную силу, красивые ягодицы и мужской член как у мула, удивительно обросший волосами, обладающий способностью терять сперму столько раз в день, сколько он этого хотел, – даже в возрасте пятидесяти лет он обладал почти постоянной эрекцией. Величина его члена была восемь дюймов по окружности и двенадцать дюймов в длину. Таков был Герцог; вот перед вами его портрет, как если бы его сами нарисовали.
   Но если этот шедевр природы был свиреп в своих обычных желаниях, вы можете вообразить, каким он становился, когда им овладевала похоть? Это был уже не человек, а бешеный зверь. Страсти извергали из его груди ужасные крики и богохульства, казалось, из глаз его вырывалось пламя, он хрипел, исходил слюной и ржал как лошадь. Это был демон порока. В состоянии высшего возбуждения в момент истечения спермы он душил женщин.
   Вслед за совершенным преступлением приходило состояние полного равнодушия к жертве и к тому, что только что произошло, даже апатия; затем – новая вспышка сладострастия.
   В пору своей молодости Герцог способен был извергать сперму по восемнадцать раз в день, не выдыхаясь и оставаясь в конце таким же полным сил и свежим, как в начале. Несмотря на то, что к началу нашего рассказа им уже было прожито полвека, он все еще был способен совершить за вечер по семь или восемь половых актов. В течение двадцати пяти лет он занимался, в основном, пассивной содомией, но если возникало желание, переходил к активной роли в мужском совокуплении. Однажды на пари он совершил пятьдесят пять таких «атак» за день. Обладая, как мы знаем, нечеловеческой силой, он одной рукой мог задушить девушку – и делал это не раз. В другой раз он на пари задушил лошадь, зажав ее голову между коленями.
   Но его чревоугодие превосходило, если только это возможно, его альковные подвиги. Трудно было сосчитать то количество пищи, которое он заглатывал. Он садился за стол два раза в день регулярно и ел долго и обильно, обычной его нормой было десять бутылок бургундского. Он был способен на пари выпить и тридцать, а то и пятьдесят. Выпитое вино ударяло ему в голову, взгляд становился бешеным, его приходилось связывать.
   И в то же время – кто бы мог подумать? – недаром говорят, что душа не всегда соответствует телу, – этого колосса мог привести в трепет отважный ребенок, не дрогнувший перед ним, а в тех случаях, когда его козни с адом и хитростями не получались, он бледнел и дрожал, поскольку сама мысль о честной борьбе на равных способна была заставить его бежать на край света. Тем не менее, ему пришлось участвовать в одной или даже двух военных кампаниях, но он показал себя там абсолютно бесполезным и вынужден был оставить службу. Поддерживая свой престиж наглостью и хитростью, он оправдывал свою трусость свойственным ему чувством самосохранения, а уж не один здравомыслящий человек не сочтет это качество недостатком.
   ЕПИСКОП из…, брат Герцога Бланжи, обладал такими же моральными качествами, что и его брат, но его физические данные не шли с ним ни в какое сравнение. Та же чернота души и предрасположенность к преступлению, то же презрение к религии и атеизм, то же коварство, но ум более гибкий и проворный, большее искусство в играх с жертвами; сложенья он был хрупкого и хилого, роста невысокого, здоровья слабого, нервы повышенной чувствительности; проявлял более высокую ступень изысканности в поисках удовольствий; способности имел посредственные; половой член обычный, даже маленький, но он пользовался им с большим искусством и при половом акте расходовал себя экономно, что при его богатом без конца воспламеняющемся воображении, делало его потенцию не менее высокой, чем у брата; впрочем, экзальтация и нервное возбуждение достигали у него такой силы, что он нередко терял сознание в момент извержения спермы.
   Ему было сорок пять лет. Лицо с тонкими чертами, довольно красивые глаза, но отвратительный рот и зубы; тело белое, без растительности, зад маленький, но стройный; половой член пять дюймов в толщину и десять в длину. Обожая в равной степени активную и пассивную содомию, все же большее пристрастие имел к пассивной, и это удовольствие, которое не требует большого расхода сил, вполне соответствовало его физическим данным. Позже мы поговорим о других его пристрастиях.
   Что касается еды, то здесь он не отставал от брата, но при этом проявлял больше тонкости. Ничуть не меньший негодяй, он обладал некоторыми чертами характера, которые, без сомнения, приравнивали его к известным поступкам только что описанного героя. Достаточно рассказать об одном из них, и читатель, познакомившись с тем, что следует ниже, сам будет судить, на что способен подобный человек.
   Один из его друзей, очень богатый человек, имел связь с одной знатной девушкой, от которой имел двух детей, девочку и мальчика. Любовник девушки рано умер, оставив огромное состояние. Так как у него не было других наследников, он решил оставить все состояние своим внебрачным детям. На пороге смерти он поведал о своем проекте Епископу и, поручив ему заниматься наследством и воспитанием детей, передал два одинаковых кошелька», которые он должен будет вручить детям, когда они достигнут возраста, предусмотренного законом. Переданные деньги он просил вложить в банк, чтобы за это время состояние детей удвоилось. Он также просил Епископа не сообщать их матери о том, что он сделал для детей и вообще никогда не упоминать при ней его имени. Приняв все эти предосторожности, монсиньор закрыл глаза, а Епископ оказался обладателем миллиона в банковских чеках и попечителем двух детей. Ни минуты не колеблясь, негодяй присвоил себе деньги детей: ведь умирающий никому кроме него не говорил о своих намерениях, их мать ничего не знала, а детям было четыре или пять лет. Он объявил, что его друг завещал свое состояние бедным, и немедленно все прикарманил себе. Но ему было мало разорить двух несчастных детей. Одно преступление вдохновило его на второе. Воспользовавшись пожеланием своего друга, он взял детей из пансиона, где они содержались, и перевез их в свои владения. Там, под присмотром его людей, дети содержались до тринадцати лет.