– Нет, я рассуждаю. Мне понять хочется, – объяснил Андрей. – Мне ведь с жизнью расставаться совсем не хочется. И с душой. – Андрей посмотрел на незнакомца. – Но вот что мне кажется. Предложи мне сейчас выбор: жизнь или… нет, не кошелек. С чем расстаться – с одним чем-нибудь – с душой или жизнью. Я… Я склонился бы к тому, чтобы с душой расстаться.
   – А в жизнь вцепиться и не пущать, так?
   – Так, – согласился Андрей. – Вот я сейчас к себе прислушался… и мне показалось, что расставание с душой меня вовсе не пугает. А расставание с жизнью… Жуть как страшно.
   – Странен человек, – кивнул незнакомец. – Нежен нежностью, переходящей в жестокость. Так хочет прижать к себе, что кости хрустнут. Готов зацеловать до смерти. Говорит, что душа – это наше все. А жизнь – так, копейка. Доходит до дела – в штаны наложил. И выясняется совсем другая картина. Ложь, одна сплошная детсадовская ложь. Жизнь, она сильней всякой души. Давай ей время, и первая непременно будет побеждать вторую. И будет побеждать всегда. Одно спасение для души есть – смерть. Причем, внезапная. Чтоб жизнь ни о чем не догадалась и не успела свою возню продемонстрировать. Уж она-то размахнется. Ведь за саму себя она на все пойдет. На любую…
   – Вы так считаете? – спросил Андрей.
   – Я так размышляю, – сказал незнакомец. – Вы меня перебили…
   – Простите, – попросил Андрей.
   – У нее всегда есть выбор. И выбирает она в свою пользу.
   – Жизнь?
   – Ну да. Пока ей ничто не угрожает, оно – красавица. Дружелюбная и симпатичная. Много говорит о душе, хвалит ее. Находит нужные слова. А потом – бац! – в горло хватается. Помните, вы струсили?
   – Помню.
   – За жизнь хватались?
   – Да.
   – Вот видите. И после этого вам всегда стыдно было, так?
   – Так, – кивнул Андрей.
   – А в момент трусости, стыдно было?
   – Нет, я об этом не думал – только после. Но я ж об этом и говорю: расставание с душой меня не пугает, а с жизнью – жуть, как страшно. И мне стыдно за это. Я тогда сказал себе, что это был голос отца. Как будто отец хотел моей трусости. Я искал оправдание – и с легкостью нашел. Но я всегда боролся с собой…
   – Успешно?
   – Переменно. Позже я понял, что вообще никогда не буду в себе уверен. И жизнь, она не то, что душу, она самого тебя побеждает. И получается, что ты не души заложник, а жизни. А душа из этой тройки – ты, душа и жизнь – самая слабая вещь. А на первое место – жизнь. Это правильно?
   – Все же, согласитесь, ты и твоя душа… Жизнь ведь – это среда, питательный бульон, в котором ты и твоя душа барахтаетесь. Или коробка… Не будь ее, не было бы и содержимого. Примитивное сравнение, но все же. Коробка одна, а содержимое разное. Ее форма подчиняет тебя себе. Да? Но и ты можешь влиять на нее. В меньшей степени, правда. Обогреть, например. Музыку поставить. Форма остается прежней, но содержимое, содержимое! И есть моменты, которые от тебя не зависят вовсе: ты не можешь сменить коробку, ты не можешь остаться вовсе без коробки, ты не можешь быть в двух коробках одновременно. И дважды в коробку не войдешь: нет коробки – нет тебя.
   – Это точно… – согласился Андрей. – Жизнь душе нужна больше, чем душа жизни. Поэтому, пусть подчиняется. Так что ли?
   – Пусть, дура, борется за себя, – заявил незнакомец. – И на первое место себя выдвигает. Глядишь, что-нибудь и получится.
* * *
   А Сергей Арнольдович все не ехал. Уже и с Ярославского звонил. Уже и после. Нет и нет его. Полдня будет добираться. Нужно было трость взять – так было б легче. Хроменький наш. Небось позамерзал, в Снежине-то? И пальтишко на рыбьем меху. Поднимет воротник – вперед. Ничего не видит. И хромает, хромает. Только руки мельтешат. Сильный. Гимнастику делает. Отжимается. А Жорик – нет. Два полюса. Разница в несколько лет, а Сергей Арнольдович – как будто в отцы годится. Тридцатку разменял. Молод, а стар уже. Но бодр. Внутри стар. Сам о себе так говорит. От несовершенства людей страдает. По нему заметно. Вечно глаза – в землю. Выискивает что, будто.
   По объявлению она пришла. Жорик принес. «Вот, – сказал, – работа». И пальцем ткнул. А она рисовать хотела. Теперь на подхвате. Но свободного времени тьма, и можно копировать. Наберется опыта и в журнал подастся. Комиксы рисовать. Портфель нужен. «Портфолио», как сейчас говорят. Все на английский лад переиначивают. А в портфеле, чтоб коммерческие образцы были. Которые проданы. А их у нее пока нет. Нужно как-то выкручиваться. Даже за бесплатно предлагать. Может, возьмут. За бесплатно многие принимают. Халяву все любят. Жорик обещал помочь. Есть у него на примете халявщики. Под европейские комиксы нужно подстраиваться. Чтоб глаза большие и носик остренький. Дети, будто бы, это любят. Угождать публике нужно, угождать. И чтоб несложно. Несложно, это она умеет. А вот перспектива еще слабовата, и ракурса нет – все в разнобой получается, как будто не с одной точки смотришь. Но и это обыграть можно, если с умом. Портфолио нужен. Двадцать лет, уже возраст. Пора, пора.
   А мама хотела, чтоб Соня сначала педагогом была. Долго хотела. Она сама педагог. Детям биологию преподает. А потом сильно хотела, чтоб Соня по финансовой части пошла. Но Соня не поступила. Раз, другой. И бросила. И хотеть не шибко хотела. Думала, если в банк пойдет, талант заберется, ведь не использует его. Испугалась. А мама смирилась. «Смотри, – говорит, – тебе решать. Твоя жизнь». Вот так, теперь по объявлению у Сергея Арнольдовича на подхвате. Да и он сам не шибко расторопный. Возьмет два дела и целый месяц ковыряется. Доходы маленькие. И все на нем. И бухгалтерия и отчетность. И связи. Без них ведь никуда. А бухгалтерия и отчетность ничего не дают – не прибыльные. Время только забирают. Ей бы мог передать – вещь несложная. А сам – четыре дела вести. Пропажи разные, слежка за соседями. Лишь бы платили. А связи помогают – где что подскажут, где присоветуют. Ну, без раскрытия тайн. Без тайн, все равно, многое можно по дружбе передать.
   А его все нет и нет. Позвонила, сказал, что рядом. А где рядом? Час прошел. Звякнуть, что ли, по телефонному справочнику? Вдруг ответят? Что это за Берггольц на кладбище? Ведь один он в телефонной книге. Правда, бывают и не занесенные в нее – не у всех телефоны установлены. Но все же. Тем более, что многие теперь на мобильные перешли. Гудки. Опять не отвечают. А любопытно, все-таки…
   «Алло», – без предупреждения сказали в трубке. А Соня почему-то испугалась. И чуть было не забыла, зачем звонила. Много раз молчали, а теперь вдруг ответили. Непоследовательные какие-то. Если молчать, то уж до конца. Всегда молчать. А тут… «Вы не подскажете, я правильно позвонила? Мне нужен Сергей Арнольдович». Выпалила и покраснела: неловко это, выуживать сведения. Знаешь, что нужно одно, а спрашиваешь совсе-ем другое. Может, она неправильно набрала номер, и сейчас скажут, что ошиблись? Но в трубке медлят, разочаровать не спешат. «Сергей Арнольдович Берггольц», – напомнила Соня.
   «Он умер, – просто сказали в трубке. И даже, кажется, пожевали. – А кто спрашивает?..» Значит, умер. Значит, это другой. Все верно: разные телефонные номера, разные люди. Отлегло от сердца. А что она хотела – конечно, другой. Хотела, чтоб это ее Сергей Арнольдович расхаживал здесь по офису и одновременно был там? Аж мурашки по спине почесали, от поясницы к шее и обратно. «Кто спрашивает?» – повторили в трубке. А потом сказали, что с ним не знакомы. Что въехали сюда уже после смерти. А Соня сказала, что хотела бы вернуть книгу, что не знала его телефонного номера и что звонит наугад. «Преподаватель бывший наш, – добавила Соня. – Старичок такой, бодренький. Химик». Нет, сказали в трубке, этот молодой был, следователь, кажется. Хромал после ранения, вроде бы. И добавили, что не преподаватель – точно.
   «Спасибо, – сказала Соня ровным голосом, чтоб не выдать себя. – Я в другом месте поищу… его». И повесила трубку. И завертелось все в голове, поплыло у Сони. Будто в ту воду окунули, откуда Жорик вынимал. И будто закончилось все. А другое началось.
* * *
   – Вот ты мне скажи, – попросила старушка, – ты все лежишь, лежишь, словно бадья какая. Вставать собираешься? Молчишь? Думаешь, старухе легко о тебе думать? А ты обо мне думаешь? Одной старухе одной такой души лежалой много будет. Стыда на тебе нет! И ведь не покраснеешь. На старости лет такая обуза. Я ж к тебе, слышь, привязана, как к столбу. Не выйти, не сходить толком куда: всюду о тебе думаю. И мысли, почитай, вся на тебя уходят. В церкви свечку держу, тебя припоминаю. Руки дрожат. Через тебя все, через тебя. Газету вчера читала – что в мире делается! – холодная зима будет. А ты лежишь. Заботы в тебе нет. И сострадания. Ко мне сострадания, к кому ж еще? Торба бессловесная. А я все одна и одна. И ведь не поможешь мне ты, не поможешь. Кому щели ватой утыкать? – мне; в аптеку кому? – мне. Все на мне. Одна я, одна. Вчера в трамвае зажали, думала душу испущу, и обрадовалась. Пришла, плакала. А тебе дела нет. Щели заткнула, а все равно сквозит, что ты будешь делать! Утром лежала, вставать не хотела. Новый день встречаю, как наказание. Как праздник? С чего это? Как наказание. И не спорь, дорасти еще. Давление померила – чуть со страху не померла. А все ты, все ты. День проходит, два, месяц. Год! Буду кричать – ведь не подойдешь, не спросишь. Молчишь? Ну молчи, молчи. Молчать любой может, ты скажи, попробуй. К окну подойду – на стекле ты. К зеркалу – и тут. Дашь ты мне от тебя отдохнуть? Дашь проходу? Недавно, слышь, забыла тебя, так нет же – опять перед глазами. К Антонине поеду – в кои веки! – тебя вижу. Закрою глаза – там ты. Вчера чашку уронила – разбила – а все ты. Передавали, в Москве морозы до тридцати, но тебя это волнует? А я заботься. Тут прикрой, чтоб не мерзло, там подправь, чтоб получше. А кроме меня у тебя никого нету. Кто о тебе вспомнит, если не я? Вот именно. Помню, такусенькое, маленькое принесла. Пищи-ит. Распаковала. А у тебя уши во все стороны. Большие такие уши. А теперь что? – все большое, простое. Маленькие все хорошие: и люди, и звери. Хочется сказать, что звери – особенно. Но только дети тут при чем? – взрослые во всем виноваты. Мы и виноваты, прости меня грешную. Бантики тебе вешала. А ты все лежишь. Ну, хоть пискни. И не нужно на меня так жалобно смотреть – я свое уже все выплакала. Хожу, хожу, а ради чего хожу, ради кого? Ради тебя. Ради тебя ноги ворочаю. И спасибо не скажешь. Мне и не надо. Не за спасибо стараюсь. О душе твоей пекусь. И своей – тоже. Ты что ли печься будешь? Ага, ага. От тебя дождешься. Сколько раз просила, оставь меня в покое, уйди, не торчи перед глазами. А ты? Отнесу тебе, поставлю, ты не притронешься. Брезгуешь? Кем брезгуешь?! – глаза раскрой! И советы ты мне эти брось, сама знаю. Не твоего ума дело! Старуху учишь. С тебя-то и состарилась. Шестой десяток – не возраст – а уже бабка старая. Всяко старше тебя. Хожу, хожу вокруг. Тебя спасаю? Сама спасаюсь. На-ка пирожок. Не будешь? Ну, потом, потом. Вчера, слышь, Антонина что сказала: теперь одиноким прибавка будет. Порадуйся со мной. Нужно сходить, точно все разведать. Ведь она одним ухом глухая. Что услышит, нужно на два множить. И проверять дважды. Такая. А то потом совсем не то окажется. Сейчас все в одинокие побегут записываться. Куда не сунься – одинокие кругом будут торчать. Справиться нужно будет. Еще, слышь, Антонина рассказывала, подруга ее, мне незнакомая, что учудила: руки на себя наложила. Крепкая бабка такая. На детей обиделась. Думала, откачают. Каприз показала. Не откачали. А может, не каприз. Антонина так говорит. Если ее глухой каприз в два раза умножить, претензия получится. Какая ж претензия у пенсионерки? Так, жить надоело. А то и фи свое показать. Не знаю, судить не буду. Грех это. Иной раз смотришь, человек вроде своей смертью помер. А там-то разбираются. Это тут, нас можно обмануть – мы об ем плохо думать не будем. А там сразу на чистую воду выведут. У них все мы – на ладони. По книге, говорят, читают. И для каждого своя страница отведенная. Что со страницей не вяжется – проверяют и перепроверяют. Не утаишься. Толстенная книга. Ну, вот как та, поваренная. Ой, хоть бы одним глазком на ту книгу взглянуть. Интересная. Кажется, снег пойдет. Значит, потеплеет. А говорят, тридцать будет. Врут как всегда. Сейчас и зима – не зима. Вот раньше было. То да! Выбежишь в одних босоножках, молодая, аж в носу слипается. Папироску цап. И каблуки хрустят, трескаются. А сейчас что? – Ялта какая: пальмы вот-вот пойдут, и грибы африканские полезут. Не зима, не зима. Грязь сплошная. И на кладбище не убирают. Заснул народ. Все звонка ждет – когда разбудят. Сам просыпаться не хочет. Куда меня понесло, старую? Ладно, пойду. Подмела, убралась. После праздников приду, после Рождества. Ты смотри у меня, не балуй, не стой перед глазами! И прости меня… Сигаретку положила: покури на здоровье. А пирожок съешь, не капризничай. Тепло вам, вдвоем-то. Супружницу свою не забижай – приду, уши твои, во все стороны, надеру.
* * *
   Не любила она ее. А за что? Но ведь дружить с кем-то нужно? С кем, прикажете? Вот и Лида об этом. Эти ее мерзкие котята. Лида ждет, а та может и не выйти. И не предупредит. Котят, видишь ли, топит. Бизнес нашла, прости-господи. И хочет, чтоб ей зависть демонстрировали. Дискомфорт ощущали. Вот ей: кукиш на сливочном масле, чтоб проходил лучше.
   Зато у Лиды – племянник. Только мороки множество. В любом случае, не одиноко. Это тебе не с котятами возиться. Не душегубство, говорит? Душегубство и есть. Строгость – это одно. Вот как она с Матвеем. А топить… Мерзость. И ведь не скажешь – подругу потеряешь. В их возрасте нового кого не найти. Со старыми приходится как-то мириться. Из двух зол меньшее выбираешь: либо один сиди, тогда можешь нос от котят воротить; либо – с подругой, тогда делай вид, что одобрямс. Тьфу ты, прости-господи. Перекрестилась – должно помочь.
   Машину Матвею принесла. Расщедрилась. Деньги-то с котят? Смердит от нее. От машины этой. Котятами пропавшими. Разложение. Один котенок – ничего. А когда пятьдесят? И на тебе все это. Запах весь. Не чуешь? А у других носы имеются. На чай пришла, вся в новом. Глаза бегают. Чай весь выпила. И про котят, про котят. А Лида сиди, поддакивай. Тьфу ты, прости-господи. И Матвей под рукой: крутится, крутится. А потом пропал. Лида ей про Матвея – а той дела нет, про котят своих, про котят.
   Привезли, весь в температуре. И туда же: про котят, про котят. Когда же это кончится? Выпила чай и не уходит. Еще хочет. На, не жалко. И улыбаться ведь Лиде нужно. Не придет ведь больше, коли не будешь лыбиться. И живой разговор нужно поддерживать. А какой живой, когда про котят? А она не унимается: как тонут, как лапами по банке скребут, как сила у слепых-то откуда берется. Жалко. А чего, говорит, жалеть? – им все равно не жить, а тебе прибавка. Иногда такие пушистенькие попадаются – хоть на продажу – только не берут ведь. Утопить проще. И продавать она не умеет. И Лида не умеет. Топить, оно легко идет, тут навык не нужен: пол трехлитровой банки воды, пластмассовая крышка. Запер туда, крышкой прикрыл и – телевизор смотреть. Фильм закончился, ты их доставай оттуда. И в газету, чтоб не мокро на столе. В день можно до двух-трех десятков. Только не каждый день приносят. Сейчас люди кошек не очень держат – не самое время. А если держат, то мальчиков. И то – оскопить стараются. Чтоб приплода меньше, или не было вовсе. Самим мало. В смысле: пространства, еды.
   В день если сто граммов на корм уходит, мало, то за десять – это уже килограмм. Много. В месяц три кило. А сто граммов – это самый минимум. Взрослой кошке и больше нужно. В год это тридцать шесть килограммов еды. Ничего себе! А еще она мочится, и другое – по крупному. В уборной газетку оборудуй, или ящик какой. Тоже возня. Чего-нибудь уронит когда? Или об кресла когти точит? Это ж кошмар! Нет, такого добра нам не нужно. Жизнь и так не курага. Только отворачивайся. То в лоб тебе засвистит, то в темя: проснешься и не знаешь, где промеж глаз получишь. Может, оно и лучше помереть, пока слепой? Только кто ж тебя в банку запихает? Для людей такое не заведено.
   Да, сложная жизнь, непредсказуемая. Кошмарно непредсказуемая. Как сон с похмелья. Сон после праздников – оно самое. Вчера вышла. За Матвеем – глаз да глаз: то на луже замерзшей свалится, то машину чужую пнет. А тут участковый ей все высказал. Хорошо, что и Матвею высказал. А тому – хоть бы хрен. Пнул урну и потопал. А она глядит, глазам не верит: отец Матвея. Собственной персоной. И не постарел, считай. А ведь пять лет прошло. Как из воздуха вырос. Только щетина, ему не свойственная. Глядит на Лиду и улыбается, вроде. Чур меня! А она глаз отвести не может. Ну нет же тебя! Пришла домой, лампадку поставила. А он перед глазами так и маячит, так и маячит. Просит чего? Выпить пришлось. И ее угостить. И про котят – опять.
   Лида вещи-то не все повыбрасывала – на сегодня планировала. Остановилась вовремя, повременить решила. Может, он за сыном приходил? Или за вещами? А коли за ней? Да нет, на кой она ему? Ведь ничего ему не сделала. Чур меня. А дворник-то поздоровался. Или не заметил ничего? А что ему? – мозгов-то нет – так родился. А тот кивнул, воротник поднял и дальше пошел. Как ни в чем не бывало. Обозналась? Кто его знает. А лампадка пусть чадит – на всякий пожарный. Зачем приходил? Может, намекнуть хотел? Что и ей пора. Но ведь рано, пятидесяти нет. Чур меня. Так-то вот, наслушаешься про котят, потом неизвестно что мерещится. И не от хорошей ведь жизни.
   А жизни-то, считай, не было. Вечно куда-то несешься: то в магазин, то поликлинику. А то и тебя несут… на кладбище. Чур меня. Жить-то когда?! – хочется крикнуть. А ведь придут и скажут: это и есть она, чего тебе? Живи. Знаем мы их! Нам бы их заботы. На них стирки нет. И готовки нет. И пацана тащить – тоже нет. Маши себе крыльями, порхай. И не холодно им. Поневоле хорошим станешь. А когда к тебе покойник подойдет, прости-господи? И улыбнется. Посмотрим мы на вас. Выбрали себе что получше, а нам похуже оставили. Несправедливо это. Чур меня. В лампадку масла подлить нужно, погаснет ведь. Чур меня!
* * *
   Хоть и курил Андрей Борисович, а в тамбуре всегда морщился. Не любил он этого запаха. Запаха прокуренной комнаты общежития. Когда холодный позапрошлогодний дым в стены въелся: в краску, в медь болтов и гаек, кажется, в стекло даже. Комок к горлу подступал. Запах исхожего тысячами ног места. На пятачках возле урн в метро так бывает. И в квартирах запущенных людей. Дома он всегда в подъезд выходил. И в гостях выходил. Бывало, у друзей прожженные кресла увидит, ковры – начинал о них плохо думать, о друзьях. Заурядная человеческая брезгливость. Ничего особенного, он ведь об этом никому не говорит? Не унижает. В метро до резинового поручня эскалатора не всякий раз притрагивался. Только когда толкнут, или оступится. И то одним пальцем лишь. Максимум – двумя. Мало ли кто прикасался. Или в вагоне, стоя над кем-нибудь, вдруг резинку жевательную увидит, прилепленную кем-то на трубу никелированную… Дурно делалось. Но чтоб коснуться – пусть даже невзначай – тут уж нет, не бывало такого.
   Прямо европейская сущность, что тут скажешь. Педантичен был и чистоплотен. И от окружающих того же ждал. Для врача – то первое дело. Когда из армии на курс вернулся, не узнали его: прямо стерильность ходячая стал. И раньше был. Но не настолько. Теперь все время руки мыл. Если на лекции отпрашивался, можно было подумать, что – руки мыть. Потешались. Когда распределился, его с распростертыми объятиями встретили – такие чистюли нужны были. Это студенты смеются, а начальство понимает – качественная работа будет, серьезная. И включился. В работу ушел. Армию давно забыл, семьей стал жить.
   И дома порядок: стул чуть наперекосяк пошел – клеит, тапок слабину дал – шьет, ведро выносит. И пылесосит, и прочее – интимное свое – стирает, за исключением крупного – то жена. Правда, общался с людьми мало. Не нравилось ему это: начнутся расспросы, то да се. Редко с кем сближался. Не любил душу раскрывать. Свое при себе держал. Ведь как это бывает, пойдут рассказы про школу, про институт, про армию. А ты рассказывай. Только чего рассказывать? Армия, как армия. Не лучше и не хуже многих. Отслужил, закончил. Руки вот редко приходилось мыть, теперь наверстать хочет. Чего рассказывать?
   За двадцать минут пришел он в тамбур. Хотел уже побыстрей выйти. Надоело трястись. Жаль, что поезд на «Северянине» не останавливается – ему как раз на «Северянине» удобнее всего. Север Москвы. А там – на «семнадцатый». На трамвай. И опять эти поручни и трубы общественные. Как наказание за все, в чем виноват. Придется на электричке, чтоб в метро не давиться. Так и сделал. Монинская электричка, пятнадцать минут – и ты на платформе. Сел в трамвай и в окно уставился.
   Любил он так: сядешь вечером на «семнадцатый», он тебя до ВДНХ, а потом на «одиннадцатый», тот тебя до Преображенки. До площади. И обратно. Аж в Северное Медведково укатишь. Там хлебом свежим пахнет – пекут рядом. Конечная. И по новой. Час проедешь, два. Подумать можно. И в окно смотришь. На огни предночные. «Комбинат Лира». «Улица Докукина». «Сельскохозяйственная улица» металлическим голосом. Трясешься, никто тебя не замечает. И ты – никого. Трамвайно-дорожный паритет. Только запахи иногда отвлекут. Плохие, плотские. Повсюду она здесь, в Москве, плоть человечья: и густая, и жидкая.
   А как сойдешь с трамвая – уже и к дому близко. Пешочком, пешочком… И показалось ему, будто не туда идет. Ноги будто сами несут. И пусть их – несите. Главное, чтоб легко было. Чтоб не уставали. Ведь с поезда. Где это он? Никак не разберет. А ноги несут. Овощной, продовольственный, хозяйственный. По-над лужами. Тепло сегодня, ноль. Одна нога в лужу, другая на снег мокрый. Следующий шаг – наоборот: одна нога на снег мокрый, другая в лужу. Витрины яркие, вывески неоновые. «Блинная». Остановился. Дверь толкнул. Через минуту вышел: хорошо после рюмки, усталость снял.
   А ноги сами несут. Домой. А куда же? Над лужами, над лужами. Глянешь в лужу – огни, дома панельные видно, облачка ночные, серые – там, в глубине. Или в выси? В глубине, в бездне – какая в луже высь? Двери подъездные хлопают выстрелами: вздрогнешь и дальше идешь. Руки в карманы, чтоб не холодно: что это? Остановился. Промокашка, вчетверо сложенная. На свет из чужого окна повернул. Три фигурки. Большая, средняя и маленькая. За руки взялись и идут на Андрея Борисовича. Со среза промокашки прыгнуть хотят. Шагнут вот-вот: в бездну шагнут, за пределы промокашки. И над каждой головой овал неровный. Рукой неверной в овале неровном написано: синяя «М», розовая «А», синяя «М», розовая «А». Овал «МАМА». Овал «ПАПА». И – «Я». Где самая большая фигура, там «Я». Средняя – «МАМА». Малюсенький самый – «ПАПА». Такой расклад. Андрей Борисович улыбнулся, сложил в том же порядке и спрятал промокашку. Вспомнил, как в одном фильме солдат промокашку в доме чужом попросил: детьми, сказал, пахнет. А он, когда в горах фельдшером воевал, промокашки не просил – в голову не приходило.
* * *
   В машине тепло. Заснуть можно. Жорик монотонно о спиритическом сеансе рассказывает. Про столоверчение. Слово-то какое смешное, думает Соня сквозь дремоту. И кажется ей, будто это она столы ворочает. Подошла, схватилась за торец и ну крутить в различные стороны. Только скрип стоит. Духов вызывали, души – так точней. Дух – это приведение. Душа – это душа, все знают.
   И опять ничего не получилось, сказал Жорик. Они по книжке ориентируются. Переводная какая-то книжка, не наша. Бабе Мане Жорик принес. Свет гасили, за руки брались, вслух говорили что-то. Души не шли. Присутствовали две старушки и Жорик. Соне в запахе «копейки» почудилась примесь лекарств: валерьянка, камфара. Валидол под язык и давай столы вертеть. Оттого, сказал Жорик, не получилось, что стол не круглый. Маленький стол – это хорошо, удобно. А вот то, что не круглый – плохо. Баба Маня сына все своего вызывала. А невестку нет. Сына получится, тогда за невестку возьмется. А сын пока не приходит. Может, оттого, что поругались они тогда? Сын с невесткой под машину попали. Совсем нелепо. В армии живым остался, а попал под машину. Старушка плакала: зачем машины придумали? Ведь людей они давят. У Жорика есть машина, но он людей не давит. «Исключение». «Зачем же исключение, многие не давят».
   – Разве ты в это веришь? – спросила Соня.
   – Нет, – сказал Жорик. – Я – за компанию.
   Он за компанию столы вертит. Делать ему нечего. Таскается туда-сюда. Лучше бы на выставку пригласил. Беличью кисть от другой отличить не сможет. Когда интересы разные, совпадения в другом месте не жди. Не будет гармонии. И ничего у них не получится. Можно искусственно притягивать, но разве это дело?
   Соня почти спит. Тепло в машине. Куда едут? Поди, разбери. На мост какой-то въехали. Долгий мост, серый. Бесконечным кажется. И река внизу широкая. Никогда здесь не была. А в машине так тепло, что лето чудится. И не в теплой куртке она, а в платье летнем. Модное платье, с карманом на груди. А Жорик в зимней куртке. Смешно: она – летом, он – зимой. Снял бы, чего жариться, тепло в машине. Бензином и камфарой пахнет. Окно нужно открыть – воздуха не хватает. Полезла в карман на груди – платочек достать, чтоб обмахнуться – а там камешек. Куриный бог. Бывшая ракушка, наверное. С дырочкой маленькой. Посмотрела через дырочку на Жорика – а тот даже не улыбнулся. На дорогу уставился и о своем думает. Не взглянет на камешек. На куриного бога. Курочка Ряба ему исповедуется – раз куриный. Не для людей же. У них другое. Птицам и такое сойдет: им попроще, с дырочкой.
   Предложил Соне кофе. Вежливый. Всюду этот термос гофрированный возит. У немца забрал. Ей-бо, шутить любит. И стаканчики бумажные – для угощения. Соня глоток сделала, вкусно. Крепкий и много сахара. Кажется, попросишь у него молока – и молоко откуда-нибудь достанет. Из кармана? Соня посмотрела на Жорика.