О, как хотелось этим лентяям вырваться на волю! С какой жадностью смотрели они в открытую дверь и в окно, готовые броситься вон из класса, убежать в лес и превратиться отныне и на всю жизнь в дикарей. Какие крамольные мысли о прохладной реке, о купанье под тенистой ивой, окунувшей свои ветви в воду, искушали и мучили вон того крепыша, который сидел с расстегнутым и распахнутым, насколько возможно, воротом, обмахивал пылающее лицо книжкой и думал, что лучше быть китом, корюшкой, мухой — чем угодно, только не школьником, обязанным маяться на уроке в такой знойный, душный день. Жарко! Спросите другого мальчика, хотя бы вон того, который доводит своих товарищей до исступления, потому что он сидит ближе всех к двери и, пользуясь этим, то и дело шмыгает в сад, окунает лицо в ведро с колодезной водой и катается по траве, — спросите его, часто ли бывают такие дни, как сегодняшний, когда пчелы и те забираются в самую сердцевину цветка и не выползают оттуда, видимо решив почить от трудов и покончить с изготовлением меда. Такие дни созданы для безделья, для того, чтобы лежать на спине в зеленой траве и смотреть в небо до тех пор, пока его слепящая голубизна не заставит сомкнуть веки и задремать. Время ли сейчас корпеть над истрепанным букварем в сумрачном классе, куда солнце даже не заглядывает? Чудовищно!
   Нелл шила у окна и в то же время внимательно прислушивалась ко всему, что делалось в классе, немного побаиваясь в душе этих шумливых озорников. Первый урок кончился, началось чистописание, и так как в классе был всего один стол — учительский, мальчики по очереди садились за него и выводили каракули на грифельных досках, а учитель тем временем ходил из угла в угол. Теперь шум немного утих, потому что учитель то и дело останавливался, заглядывал пишущему через плечо, а потом показывал ему, как красива та или иная буква в прописях, развешанных по стенам, хвалил тут волосную линию, там нажим и мягко советовал взять это за образец. И он вдруг умолкал и через минуту начинал рассказывать школьникам об их больном товарище, о том, что мальчик говорил вчера и как ему хотелось снова быть вместе с ними. В голосе его слышалась такая ласка и нежность, что этим сорванцам становилось стыдно своих шалостей, и они сидели смирно — не ели яблок, не гримасничали — по крайней мере две минуты подряд.
   — Знаете, мальчики, — сказал учитель, когда часы пробили двенадцать, — сегодня я, пожалуй, отпущу вас пораньше.
   Услышав эту весть, школьники подняли оглушительный крик по команде рослого увальня, и учитель несколько секунд беззвучно шевелил губами, пытаясь договорить. Наконец он замахал рукой, призывая крикунов к молчанию, и они были так деликатны, что замолчали, однако не раньше, чем самый горластый из них окончательно осип и лишился голоса.
   — Только сначала обещайте мне не шуметь, — продолжал учитель, — а если уж без этого нельзя, уйдите подальше, куда-нибудь за деревню. Я уверен, что вы не захотите беспокоить своего одноклассника и товарища по играм.
   Ему ответили дружным «нет! нет!» (и, вероятно, искренне, ведь они были еще дети), а рослый увалень (тоже вполне искренне) призвал всех в свидетели, что он кричал совсем шепотом.
   — Так вот, дорогие мои ученики, — сказал учитель, — не забывайте, о чем я вас просил, сделайте это ради меня. Веселитесь и благодарите создателя, что он наградил вас здоровьем. Прощайте!
   — Благодарим вас, сэр! До свиданья, сэр! — послышалось на разные голоса, и мальчики чинно и тихо вышли из школы. Но солнце светило и птицы пели так, как светит солнце и как поют птицы только по праздникам особенно по неожиданным. Деревья манили залезть на них и спрятаться среди густой листвы; сено само приглашало раскидать его по лугу; колеблемая ветром нива указывала путь к лесу и реке; мягкая мурава, по которой перемежались тени и пятна света, так и подмывала на беготню, прыжки и прогулки бог знает в какую даль. Ни один мальчик не мог бы смотреть на все это равнодушно, и школьники с радостным воплем гурьбой сорвались с места и разбежались кто куда, хохоча и перекликаясь друг с другом на бегу.
   — Что же, так оно и должно быть, — сказал бедный учитель, глядя им вслед. — Я очень рад, что они не послушались меня.
   Но, как известно, на всех не угодишь, — эту истину мы часто познаем на собственном опыте и без помощи басни, которая заключается такой моралью. И к учителю весь день приходили маменьки и тетушки, выражавшие крайнее неудовольствие его поступком. Некоторые из них ограничивались намеками и вежливо осведомлялись, какой сегодня праздник по календарю. Другие (местные мудрецы-политики) доказывали, что отпускать с уроков во всякий иной день, кроме дня рождения его королевского величества, равносильно оскорблению трона, неуважению к церкви и государству и отдает крамолой. Но большинство, осуждая учителя, переходило на личности и совершенно открыто заявляло, что изучение наук такими скромными дозами — чистейшее надувательство и разбой среди бела дня, а одна старушка, которой не удалось ни взволновать, ни рассердить кроткого учителя своими попреками, выскочила на улицу и в течение получаса попрекала его заглазно, но во всеуслышание, под окном школы, втолковывая другой старушке, что он, конечно, сам предложит, чтобы у него высчитали за эти полдня из недельного жалованья, а иначе с ним никто и знаться не будет. Бездельников у нас хоть отбавляй (тут она повысила голос), есть и такие, которые даже в учителя не годятся; так вот, пусть глядят в оба, небось найдутся охотники на их место. Но все эти нарекания и шпильки не исторгли ни единого слова из уст незлобивого учителя, который сидел рядом с Нелли молча, ни на кого не жалуясь, и, пожалуй, был только грустнее обычного.
   Вечером в садике послышались торопливые шаги, и пожилая соседка, столкнувшись с учителем в дверях, сказала ему, чтобы он шел к матушке Уэст — и поскорее, не дожидаясь ее. Учитель как раз собрался погулять с Нелли, и, не отпуская руки девочки, он быстро зашагал по улице, а соседка заковыляла за ними следом.
   Подойдя к небольшому домику, учитель осторожно постучал в дверь. Ее тут же отворили. Они вошли и увидели женщин, окружавших дряхлую старуху, которая сидела на стуле и горько плакала, ломая руки и раскачиваясь взад и вперед.
   — Матушка Уэст! — воскликнул учитель, подходя к пей. — Неужели ему так плохо?
   — Кончается мой внучек! — простонала она. — Отходит! И все вы виноваты! Я не пустила бы вас к нему, да уж очень он просил. Вот до чего ученье доводит! О господи, господи! Что мне теперь делать?
   — Матушка Уэст, не вините меня, — сказал учитель. — Я не обижаюсь на вас, нет, нет! Когда у людей такое горе, они не вольны в своих словах. Вы сами не знаете, что говорите!
   — Нет, знаю! — воскликнула старуха. — Это все правда! Если бы мой внучек не сидел по целым дням над книжками, не боялся, что вы его накажете, он был бы здоровый и веселый.
   Учитель посмотрел на других женщин, словно спрашивая, неужели никто из них не заступится за него, но они только качали головой и шептались друг с дружкой, повторяя, что ученье впрок не идет, и вот лишнее этому доказательство. Не сказав им ни слова, не бросив на них ни одного укоризненного взгляда, учитель пошел следом за соседкой, которая прибегала за ним, в спальню, где на постели, полуодетый, лежал его любимый ученик.
   Он был еще совсем маленький мальчик, совсем ребенок. Волосы, по-прежнему кудрявые, обрамляли его лицо, глаза горели огнем, но огонь этот был уже не земной. Учитель сел рядом с ним и, склонившись над подушкой, тихо окликнул его по имени. Мальчик приподнялся, провел ладонью по его лицу, потом обнял за шею исхудалыми руками и прошептал: — Добрый мой друг!
   — Да, да, я твой друг, Гарри! Видит бог, я хотел тебе добра! — сказал бедный учитель.
   — Кто это? — спросил мальчик, увидев Нелл. — Я боюсь поцеловать ее, она может заразиться. Пусть даст мне руку.
   Не в силах сдержать слезы, девочка подошла к кровати и сжала его бессильные пальцы. Через минуту больной высвободил их и опустил голову на подушку.
   — Ты помнишь мой сад, Гарри? — проговорил учитель, стараясь вывести его из забытья. — Помнишь, как там бывало хорошо по вечерам? Приходи ко мне поскорее! Цветы и те скучают без тебя и стоят такие грустные. Ты придешь, дорогой? Ведь придешь, правда?
   Мальчик улыбнулся слабой, такой слабой улыбкой и погладил своего друга по седой голове. Губы его дрогнули, но ни слова не слетело с них — ни слова, ни единого звука.
   Наступило молчание, и вечерний ветерок занес в распахнутое настежь окно неясный гул голосов.
   — Что это? — спросил больной, открывая глаза.
   — Это мальчики играют на лужайке. Он вынул из-под подушки платок и хотел было взмахнуть им. Но рука его бессильно опустилась на одеяло.
   — Дай мне, — сказал учитель.
   — Помашите из окна, — послышался чуть внятный шепот. — Привяжите его к решетке. Может, они увидят и вспомнят обо мне.
   Он приподнял голову, посмотрел на этот развевающийся на ветру флажок, перевел с него взгляд на биту, которая праздно валялась на столе рядом с грифельной доской, книжкой и другим мальчишеским имуществом. Потом снова опустился на подушку и спросил, почему не видно девочки, здесь ли она?
   Нелл подошла к нему и погладила беспомощную руку, лежавшую на одеяле. Два старых друга — учитель и ученик, — ибо они были друзьями, несмотря на разницу в летах, — обнялись долгим объятием, а потом мальчик повернулся лицом к стене и уснул.
   Учитель сидел у кровати, сжимая похолодевшую маленькую руку — руку мертвого ребенка. Он знал это, а отпустить ее не мог и все гладил, гладил, стараясь согреть ее.


Глава XXVI


   Сердце у девочки разрывалось от боли, когда они с учителем вышли из комнаты, где лежал умерший, и вернулись в школу. И все же она утаила от деда истинную причину своего горя и слез, ибо маленький школьник, тоже был внуком и после него осталась только дряхлая бабушка, осужденная до конца дней своих оплакивать эту безвременную смерть.
   Нелл постаралась скорее лечь спать и наедине с собой дала волю слезам. Но печальная сцена, свидетельницей которой ей пришлось быть, заключала и полезный урок довольства и благодарности — довольства судьбой, даровавшей ей здоровье и свободу, и благодарности за то, что она может служить опорой единственному близкому человеку и другу, может жить и дышать в этом прекрасном мире, когда столько юных существ — юных и полных тех же надежд, что ласкали и ее сердце, — рано встречают смерть на своем пути и сходят в могилу. Сколько таких холмиков зеленело на том старом кладбище, где она гуляла недавно! И хотя Нелл судила об этом по-детски и, может быть, не совсем понимала, как прекрасен и безмятежен удел тех, кто покидает нас в юные годы, не зная горечи потерь (которые убивают стариков по многу раз в течение их долгой жизни), все же она восприняла суровый и простой урок, преподанный ей в тот вечер, и запомнила его надолго.
   Маленький школьник снился ей всю ночь — не в гробу, не с закрытыми глазами, а радостный, улыбающийся, среди сонма ангелов. Солнце, метнув свои веселые лучи в каморку, разбудило ее. А теперь им надо было проститься с бедным учителем и снова начать свои странствия.
   Когда они собрались в путь, занятия в школе уже шли своим чередом. В полутемном классе стоял гул голосов, быть может более сдержанный, более приглушенный, чем вчера, но лишь на самую малость. Учитель встал из-за стола и проводил их до калитки.
   Неуверенной, дрожащей рукой девочка протянула ему деньги, которые леди на скачках дала ей за цветы, и, не в силах вымолвить ни слова благодарности, вспыхнула от смущения, что не может предложить больше. Но учитель не взял их, он поцеловал ее и пошел назад в школу.
   Они не сделали и десяти шагов, как учитель снова появился в дверях. Старик, а за ним и девочка вернулись и пожали ему руку. — Желаю вам удачи и счастья, — сказал он. — Я теперь остаюсь совсем один. Если вы опять придете в наши края, не забудьте эту маленькую деревенскую шкоду.
   — Мы никогда ее не забудем, сэр! — воскликнула Нелл. — Никогда не забудем, как вы были добры к нам!
   — Сколько раз мне приходилось слышать такие обещания из детских уст, — с задумчивой улыбкой сказал учитель и покачал головой. — Но они быстро забывались. Был у меня один маленький друг — маленькие друзья надежнее, — а теперь и его нет. Да хранит вас господь!
   Старик и девочка простились с ним в последний раз и медленно пошли по улице, оборачиваясь на ходу, пока его еще было видно. Наконец и деревня и дым, поднимавшийся из ее труб, остались далеко позади. Путники прибавили шагу, решив держаться большой дороги и идти туда, куда она приведет их.
   Но большие дороги тянутся бесконечно. Если не считать двух-трех деревушек, мимо которых они прошли не останавливаясь, да одинокой харчевни, где им продали хлеба и сыра, дорога так никуда и не привела их за весь день, а конца этому скучному однообразному пути не было видно. Но им не оставалось ничего другого, как идти вперед, и они шагали все медленнее и медленнее, потому что усталость уже одолевала их.
   Тихий вечер, пришедший на смену дню, застал путников у перекрестка, где дорога круто сворачивала через большой выгон. Они подошли к краю этого выгона и возле живой изгороди, отделявшей его от полей, неожиданно наткнулись на фургон, который стоял там.
   Это был не какой-нибудь облезлый, грязный, запыленный рыдван, а хорошенький домик на колесах с белыми кисейными занавесками, подобранными на окнах фестончиками, и с зелеными ставнями в ярко-красную полоску, что придавало всему этому сооружению чрезвычайно нарядный вид столь удачным сочетанием цветов. И в упряжке у него ходили не какой-нибудь осел или заморенная кляча, а пара сытых лошадок, которые разгуливали сейчас на свободе, пощипывая пыльную траву. Не подумайте также, что это был цыганский фургон, ибо в раскрытых дверях его с блестящим медным молоточком сидела весьма солидная и радующая глаз своими размерами леди в пышном капоре с подрагивающими на нем бантами. А о том, что описываемый нами фургон вовсе не был убогим или нищенским, вы можете судить на основании того, чем эта леди занималась в данную минуту, — занятие же у нее было как нельзя более приятное и освежающее: она пила чай. Чайная посуда, а также довольно подозрительная на вид бутылка и блюдо с окороком стояли на барабане, покрытом белой салфеткой, и эта странствующая леди сидела за своим барабаном, словно за круглым столиком, удобнее которого ничего не могло быть, и, вкушая чай, любовалась открывающимся перед ней видом.
   Случилось так, что, когда наши путники приблизились к фургону, хозяйка его поднесла чашку к губам (а чашка эта, под стать ей самой, была весьма солидная и радовала глаз своими размерами), устремила взоры в небеса, упоенная ароматным чаем, может быть сдобренным ложечкой или одной-единой капелькой того, что содержалось в подозрительной бутылке, — впрочем, это только наши домыслы, которые мы отнюдь не собираемся выдавать за достоверный факт, — и, будучи захвачена столь приятными переживаниями, никого и ничего вокруг себя не замечала. Но вот наступила минута, когда дородная леди должна была опустить чашку на барабан и глубоко перевести дух, так как опорожнить такой сосуд стоило немалых усилий. Проделав все это, она вдруг увидела старика и маленькую девочку, которые медленно шли мимо и, не в силах скрыть своего восторга, хоть и застенчиво, но голодными глазами следили за каждым ее движением.
   — Эй! — крикнула хозяйка фургона и, собрав с колен крошки, ссыпала их горстью в рот, после чего вытерла губы. — Ну, конечно, так оно и есть. Девочка! Кто получил кубок?
   — Какой кубок, сударыня? — спросила Нелл.
   — Призовой кубок на скачках, девочка, тот, что разыгрывался на второй день.
   — На второй день, сударыня?
   — Да, да! На второй день! — нетерпеливо повторила дородная леди. — Тебя вежливо спрашивают, а ты не можешь ответить, кто выиграл кубок!
   — Я не знаю, сударыня.
   — Не знаешь? — удивилась хозяйка фургона. — Ты же была там! Я сама тебя видела!
   Услышав это, Нелл заподозрила дородную леди в тесных сношениях с фирмой «Коротыш и Кодлин» и перепугалась, но то, что последовало дальше, успокоило ее.
   — Да, видела, и еще пожалела тебя — зачем ты водишься с Панчем, — продолжала дородная леди, — с этим низкопробным площадным шутом, на которого и смотреть-то совестно.
   — Я попала туда случайно, — ответила девочка. — Мы не знали дороги, а эти кукольники были так добры, что взяли нас с собой. Вы… вы с ними знакомы, сударыня?
   — Я? — пронзительно взвизгнула хозяйка фургона. — Знакома с ними! Впрочем, что с тебя спрашивать, ты еще совсем дитя и не разбираешься в таких вопросах. Посмотри на меня, девочка! Разве мне пристало знаться с Панчем? Посмотри на мой фургон! Разве ему пристало знаться с Панчем?
   — Нет, нет, сударыня! — воскликнула девочка, догадавшись, что она совершила ужасную ошибку. — Простите меня, пожалуйста!
   Прощение было дано немедленно, хотя леди все еще не могла прийти в себя, так ее взволновало столь унизительное предположение. Девочка пояснила, что они ушли со скачек в первый же день и теперь держат путь в ближайший город, где собираются переночевать, и так как физиономия дородной леди стала мало-помалу проясняться, она решилась спросить, далеко ли им еще идти. Ответ последовал лишь после того, как дородная леди обстоятельно рассказала, что она приехала на скачки в линейке и провела там один день исключительно ради собственного удовольствия, не связывая себя делами и соображениями выгоды, — и ответ был таков: до города осталось восемь миль.
   Услышав это печальное известие, девочка огорчилась и еле сдерживая слезы, посмотрела на овеянную сумерками дорогу. Старик не проронил ни слова жалобы, только тяжело вздохнул, оперся на палку и устремил взгляд вдаль, тщетно пытаясь разглядеть ее за серой завесой пыли.
   Тем временем хозяйка фургона принялась составлять на поднос все свои чайные принадлежности, но, увидев, как девочка приуныла, она остановилась и задумалась. Нелл сделала ей реверанс, поблагодарила за полученные сведения, протянула руку деду и уже успела отойти с ним шагов на двадцать, как вдруг хозяйка фургона окликнула ее.
   — Ближе подойди, еще ближе! — сказала она, знаком приглашая Нелл подняться на ступеньки. — Ты хочешь есть, девочка?
   — Нет, не очень, но мы устали… и нам еще так далеко идти.
   — Ну, вот и выпей чаю, — сказала ее новая знакомая. — Вы, дедушка, надеюсь, не откажетесь?
   Старик смиренно снял шляпу и поблагодарил дородную леди. Тогда его тоже пригласили подняться по ступенькам, но, поскольку за барабаном двоим оказалось тесновато, они снова спустились вниз и сели на траву, и туда им был подан чайный поднос, хлеб, масло, окорок — короче говоря, все, чем услаждалась сама хозяйка фургона, за исключением бутылки, которую она ухитрилась вовремя сунуть в карман. — Устраивайтесь поближе к задним колесам, там вам будет удобнее, — сказала их новая знакомая, наблюдая за ними сверху. — Теперь, девочка, дай мне чайник, я подолью в него кипятку, подсыплю щепотку чаю, и тогда ешьте, пейте сколько вашей душе угодно, больше от вас ничего не требуется.
   Старик и девочка, наверно, так и поступили бы, даже если бы дородная леди была менее гостеприимна или подала бы им угощенье молча. Но после ее радушной просьбы чувство стеснения и неловкости оставило их, и, с аппетитом принявшись за ужин, они отдали ему должное.
   Пока гости были заняты едой, хозяйка фургона спустилась на землю, заложила руки за спину и с величественным видом, чрезвычайно твердой поступью, так что ее огромный капор подрагивал на каждом шагу, стала прогуливаться взад и вперед, то и дело бросая горделивые взгляды на фургон и получая особое удовлетворение от красных полосок на ставнях и медного дверного молоточка. Закончив этот легкий моцион, она присела на ступеньки и крикнула: «Джордж!» — вслед за чем из-за кустов, скрывавших его так, что, будучи сам невидимым, он мог наблюдать за всем происходившим около фургона, выглянул человек в извозчичьей блузе, который, как оказалось, сидел в этом укромном местечке, держа на коленях сковороду и бутыль вместимостью в полгаллона, а в правой и девой руке нож и вилку.
   — Да, сударыня? — сказал Джордж.
   — Как тебе понравился паштет, Джордж?
   — Паштет недурной, сударыня.
   — А пиво, Джордж? — продолжала дородная леди, и по всему было видно, что вопрос этот интересует ее гораздо больше предыдущего. — Как оно, сносное?
   — Малость выдохлось, — ответил Джордж, — но ничего, пить можно.
   Чтобы окончательно успокоить хозяйку, он приложил бутыль ко рту, сделал большой глоток (по меньшей мере с пинту), громко причмокнул, зажмурил один глаз и кивнул головой. Потом, видимо с не менее благими намерениями, схватился за нож и вилку и доказал на деле, что пиво не отбило у него аппетита.
   Хозяйка фургона постояла несколько минут молча, одобрительно глядя на него, и вдруг спросила: — Ты скоро кончишь?
   — Скоро, сударыня. — И действительно, подобрав ножом со сковороды самые поджаристые крошки и отправив их в рот, затем приложившись к бутыли с таким строго научным расчетом, что голова его почти незаметно для постороннего глаза запрокидывалась все дальше и дальше и, наконец, почти коснулась земли, этот джентльмен счел себя совершенно свободным и вылез из своего тайника.
   — Надеюсь, ты не поспешил из-за меня? — спросила дородная леди, с явным сочувствием относившаяся к его манипуляциям с бутылью.
   — Если даже и поспешил, — ответил возница, предусмотрительно оставляя за собой свободу действий в будущем, — в другой раз сквитаемся — только и всего.
   — Как по-твоему, Джордж, поклажа у нас не очень тяжелая?
   — Вот, женщины всегда так! — воскликнул он и окинул взглядом горизонт, словно призывая самое природу восстать против столь чудовищного предположения. Посади женщину на козлы, и у нее кнут ни минуты не полежит спокойно. Лошадь хоть во весь опор скачи, а она, знай, будет погонять. Скотина везет сколько может — так нет, подбавляй еще! Что у вас на уме?
   — Большая будет разница для лошадей, если мы посадим вот их двоих? — спросила хозяйка фургона, оставляя без внимания философическую тираду Джорджа и показывая на старика и Нелл, которые уже готовились продолжать свой нелегкий путь.
   — Конечно, большая, — упрямился он.
   — Большая? — повторила его хозяйка. — Уж не такие они тяжелые.
   — Они вместе, сударыня, — сказал Джордж, глядя на девочку и старика с таким уверенным видом, словно ему ничего не стоило определить их вес с точностью до полунции, — они вместе потянут чуть меньше Оливера Кромвеля[34].
   Нелл удивилась — откуда он может знать вес человека, который, как ей помнилось по книжкам, жил задолго до их времени, но на радостях тут же забыла об этом, потому что дородная леди предложила им место в фургоне. Нелл горячо поблагодарила свою новую знакомую, помогла ей быстро убрать чайную посуду и другие вещи, лежавшие на траве, и, так как к этому времени лошади были уже запряжены, забралась в фургон вместе с дедом, который не помнил себя от радости. Захлопнув за собой дверь, их благодетельница села у барабана под открытым окном. Джордж снял лесенку, сунул ее вод кузов, и они тронулись в путь под скрип колес, под грохот и дребезжанье, сопровождавшиеся стуком блестящего медного молоточка, который висел на двери без всякой надобности и сам по себе отбивал двойные удары в такт медленному движению фургона.


Глава XXVII


   Когда они не спеша проехали по дороге с полмили, Нелл решилась бросить взгляд по сторонам и украдкой осмотреть фургон. Половину его — ту, где восседала дородная леди, устилал ковер, а за перегородкой в дальнем углу виднелось нечто вроде алькова, который напоминал корабельную койку, был занавешен, подобно окнам, чистой белой занавеской и выглядел очень уютно, хотя, какие чудеса акробатики приходилось проделывать владелице фургона, чтобы забраться туда, оставалось неразрешимой загадкой. Другая половина служила кухней, и там стояла железная печка с выведенной на крышу маленькой трубой. Здесь же помещалось несколько ящиков, ларь, большой кувшин воды, кухонная утварь и посуда. Последняя висела по стенам, не то что на парадной половине, которая была украшена более изящными и веселыми предметами, как, например, треугольником и двумя-тремя сильно захватанными бубнами.
   Хозяйка фургона горделиво восседала у одного окна, под поэтической сенью музыкальных инструментов; Нелл с дедом примостились у другого, под сенью более скромной, то есть под кастрюлями и чайниками, а экипаж тем временем двигался своим путем, медленно пропуская мимо себя в сгущающихся сумерках придорожную панораму. Сначала оба наших путника говорили мало и все больше шепотом, но освоившись с новой обстановкой, по чувствовали себя свободнее и стали обмениваться впечатлениями о местах, по которым проезжал фургон, и обо всем, что попадалось по дороге, а потом старик задремал, и, заметив это, дородная леди подозвала Нелл к себе.