Страница:
— Привет! — коротко возгласил Урюпин и по-спортивному вскинул руку вверх — копченую, сухую руку с бледными ногтями, на которой были громадные черные часы.
Приветствие адресовалось Дмитрию Алексеевичу. Он встал, чувствуя, что сейчас придется выпроваживать посторонних. Но тут Урюпин, держа руку вверх, еще не закончив своего бодрого движения, вдруг почти рядом с собой увидел за столом Надежду Сергеевну. Густая, серая от седины, стоячая шевелюра его плавно передвинулась на лоб и отпрянула назад.
— Надежда Сергеевна? Не верю! Какими судьбами? — И, приложив руку к груди, он шагнул назад и наклонил голову. — Рад приветствовать ваше появление в этих стенах!
Надежда Сергеевна холодно посмотрела на него и чуть наклонила голову.
— Я смотрю, вы здесь прочно устроились, — сказал Максютенко, краснея и оглядываясь на Урюпина.
— Надежда Сергеевна наш автор, — заметил Крехов.
— Ха-ха-ха! — отчетливо захохотал Урюпин и осекся: он увидел на столике перед Надей форматку с чертежом, которую она только что при нем подписала.
— Ха! — озадаченно кашлянул он, двинув шевелюрой. — Валерий Осипович, глянь-ка на эту форматку. Ты видишь, что делается? Это действительно автор! Надежда Сергеевна, вот вы автор… Я вижу здесь… Не кажется вам?..
Это начинался уже экзамен. Надя посмотрела на Дмитрия Алексеевича и испугалась. Он как-то медленно, не сводя глаз с Урюпина, выходил из-за своего стола.
Но в дело неожиданно вмешался старый модник Антонович.
— Позвольте, товарищи, — он вышел из-за своего «комбайна», одетый в длинный пиджак с обвислыми плечами и застегнутый на одну пуговицу. Минутку, товарищ Урюпин. Вы имеете разрешение заглядывать в секретные чертежи?
— Ага! Вот и Антонович! Ну, как вы с квартирой… — начал было Урюпин, но Антонович надвинулся на него и показал пальцем на дверь.
— Вы читали надпись на двери? Прочитайте, товарищи, там есть надпись. Да-да… Потрудитесь ознакомиться…
И как гости ни отшучивались, а пришлось им выйти в коридор.
Опять ровно потекли дни. Не чувствовалось в них напряжения, ничем они не угрожали, с удивительной четкостью проходили они, похожие один на другой, мирные осенние дни. Приезжали с курортов загорелые, веселые люди и окунались в московский мокрый, прозрачно-холодный воздух.
Как не верить в успех! Вот сидит Крехов в синих сатиновых нарукавниках и, поворачивая голову то вправо, то влево, переносит на ватман устройство, которое он сам придумал. Вчера он подошел к Дмитрию Алексеевичу и вполголоса, будто между прочим, спросил: не многовато ли места отведено для станины? Дмитрий Алексеевич изобразил на лице самое крайнее удивление: а куда девать качающийся стол? «Стол? — ответил Крехов. — А мы его разрежем на три части и поместим одну под другой… так, вот так и еще так — и пространство у нас будет покорено!» Старикан действительно сумел разрезать стол, придумал фокус с рычагами и противовесом, и станину решили после этого укоротить на целый метр! Вот он теперь сидит и чертит, довольный сам собой, и даже приговаривает:
— Настоящую машину узнаешь постепенно, как человека. Сначала нас поражает идея — мы снимаем шляпу перед автором. А потом, когда познакомишься подробнее с узлами, оказывается, она вся еще набита кой-какими мелочишками… Довольно небезынтересными! Конструктор тоже не дремал! Такую машину я признаю. Это действительно совершенство.
Ясно, о какой машине идет речь!
В последнее время Дмитрию Алексеевичу начало даже казаться, что он уже много лет работает в этой группе, с Надей, Креховым и Антоновичем. Однажды он вспомнил о своих прошлогодних посещениях консерватории и сказал в утренней рабочей тишине ни с того ни с сего:
— А не организовать ли нам, товарищи, вылазку? Как-нибудь взять, да и налететь на Малый театр всем косяком!
Группа дружно поддержала это предложение. Наде поручили достать билеты. Но тут набежало облачко. Дмитрий Алексеевич встретил на улице Вадю Невраева. Модно одетый, розовый от усердия, Вадя нес толстый портфель. Он шел на Дмитрия Алексеевича, смотрел ему в лицо дурными голубыми глазами и прошел мимо, как слепой. Дмитрий Алексеевич засмеялся и поймал его за ватное плечо.
— Не могу. В следующий раз, — сказал Вадя, вырвался и пошел дальше. Он шел до самого конца длинной улицы, ровно, как по доске, и не оглянулся.
Через час Дмитрий Алексеевич уже забыл, об этой странной встрече. А между тем резкая перемена в поведении Вади Невраева имела под собой серьезные основания.
За два дня до этой встречи заместителю министра Шутикову принесли несколько сколотых вместе секретных бумаг, которые заставили его прекратить все дела.
«Павел Иванович! Особые обстоятельства заставляют меня направить это на Ваше усмотрение. Полагал бы привлеч», — коричневым карандашом было написано на верхнем листке, вырванном из блокнота. Там, где должен был стоять мягкий знак, повис росчерк, похожий на кнут — подпись Дроздова.
Прочитав записку, Шутиков пожал плечами. Переходя к следующей бумаге, он уселся, поудобнее, и сразу же рот его открылся…
«Секретно. Начальнику Технического управления, тов. Дроздову Л.И., прочитал он. — При сем препровождаю докладную записку инженеров Урюпина А.А. и Максютенко В.О. о преступном нарушении правил ведения секретного делопроизводства Лопаткиным Д.А. Произведенной мною проверкой изложенные факты в докладной подтвердились. О чем и докладываю на ваше распоряжение».
Эту бумагу подписал директор проектного института.
На третьем листе женским почерком Максютенко была написана пространная докладная записка. Шутиков припал к ней, и бледное его чело покрылось мелкими блестками пота.
"Руководящий конструкторской группой, выполняющей секретный государственный заказ особой важности, инженер Лопаткин Д.А. допустил к ознакомлению со всеми материалами группы гр-ку Дроздову Н.С., которую оформил в качестве соавтора. Названная выше гр-ка Дроздова просматривает и подписывает все чертежи секретного проекта, хотя не только не является инженером, но даже не понимает многих простейших элементов машиностроительного чертежа. Большинство сотрудников видит, что эта гр-ка Дроздова является не чем иным, как подставным лицом и лжесоавтором. О корыстных или иных личных мотивах подобного злоупотребления могут судить только органы расследования. Мы же считаем своим долгом довести до Вашего сведения об этом факте разглашения особо важной государственной тайны.
Максютенко. Урюпин".
Дочитав докладную записку, Шутиков задумался. Потом лицо его опять засияло золотым спокойствием, чуть заметной улыбкой, тайными мыслями. Он снял трубку и не спеша завертел диск телефона.
— Леонид Иванович? Да-да, получил. Ты почему не наложил свою авторитетную визу на этих петициях? Что-что? Ай-яй-яа-ай! Ай-яй-яй-яй-яй! Да-да-да-а-а… Я обратил внимание, думал — однофамилица… Ай-яй-яй-яй… Ну ладно, я понимаю тебя. Ладно.
Положив трубку, он улыбнулся, крякнул и покачал головой. Потом снял трубку с того телефона, на котором была надпись: «Министр».
— Афанасий Терентьевич? Вы позволите мне на минуту? Очень интересное дело…
Министр разрешил, и, положив трубку, Шутиков почти бегом направился к нему, дергая плечом, улыбаясь и воодушевленно покашливая.
Министр сидел за столом и ждал его. Он чуть кивнул на приветствие заместителя, всем видом своим говоря: «Скорее, что там у тебя?» Шутиков положил перед ним бумаги и начал докладывать.
— Опять трубы? — перебил его министр. — Это что, тот самый инженер Лопаткин, который тогда был?
— Ошибка, Афанасий Терентьевич. Он не инженер, а учитель. Из музгинской школы.
— Так-так… По-моему, он толковый парень…
— Весьма. Когда он разговаривал с вами, у него было соглашение с Галицким. Все дела с трубами сейчас ведь проведены, как секретный заказ со стороны. Ваш приказ…
— Так что, он уже тогда вел переговоры? Чего же он ко мне пришел? На два фронта? Впрочем, так ведь у нас вернее. — Министр засмеялся, сощурил глаза на Шутикова, и тот развел руками.
— Та-ак, — протянул министр, читая бумагу. — Разгласил государственную тайну особой важности… А что это за женщина, ты не интересовался?
— Жена нашего Дроздова.
Министр прянул назад.
— Сведения точные?
— Первоисточником является сам муж.
— Это что же — он, значит, у Дроздова бабу отнял?
— Отнял!
Наступило молчание.
— А ведь он проходимец, — сказал, наконец, министр, задумчиво качая головой. — Это он с целью соавтора-то подобрал. Через жену действовал. Жена-то у Дроздова молодая?
— Двадцать шесть, кажется, лет…
— Вот-вот… Парень-то оказался не промах. А Дроздов — шляпа. И все они там шляпы. Ну что тут решаешь? Где виза Дроздова? Ах, да… Ему неудобно. Как рогоносцу. А ты что же?
— Полагаю, надо передать органам следствия? Это же злоупотребление, по-моему?..
— Ну напиши, что ты полагаешь. Вот здесь. И оставь мне. Я еще подумаю над этим.
Двадцать третьего октября днем, когда Дмитрий Алексеевич был в институте, в комнатку к профессору Бусько чуть слышно постучали. Старик открыл дверь. За дверью стоял солдат в мокрой шинели.
— Здесь живет гражданин Лопаткин?
И он передал профессору конверт на его имя.
Старик подумал сначала, что это письмо от генерала — нового начальника Дмитрия Алексеевича, что-нибудь по поводу проекта. Но тут же он увидел на конверте косой чернильный штамп: «Военная прокуратура». Усы его дернулись, он еще раз посмотрел на солдата, на его мокрую синюю фуражку и дрожащими пальцами расписался в разносной книге.
Приветствие адресовалось Дмитрию Алексеевичу. Он встал, чувствуя, что сейчас придется выпроваживать посторонних. Но тут Урюпин, держа руку вверх, еще не закончив своего бодрого движения, вдруг почти рядом с собой увидел за столом Надежду Сергеевну. Густая, серая от седины, стоячая шевелюра его плавно передвинулась на лоб и отпрянула назад.
— Надежда Сергеевна? Не верю! Какими судьбами? — И, приложив руку к груди, он шагнул назад и наклонил голову. — Рад приветствовать ваше появление в этих стенах!
Надежда Сергеевна холодно посмотрела на него и чуть наклонила голову.
— Я смотрю, вы здесь прочно устроились, — сказал Максютенко, краснея и оглядываясь на Урюпина.
— Надежда Сергеевна наш автор, — заметил Крехов.
— Ха-ха-ха! — отчетливо захохотал Урюпин и осекся: он увидел на столике перед Надей форматку с чертежом, которую она только что при нем подписала.
— Ха! — озадаченно кашлянул он, двинув шевелюрой. — Валерий Осипович, глянь-ка на эту форматку. Ты видишь, что делается? Это действительно автор! Надежда Сергеевна, вот вы автор… Я вижу здесь… Не кажется вам?..
Это начинался уже экзамен. Надя посмотрела на Дмитрия Алексеевича и испугалась. Он как-то медленно, не сводя глаз с Урюпина, выходил из-за своего стола.
Но в дело неожиданно вмешался старый модник Антонович.
— Позвольте, товарищи, — он вышел из-за своего «комбайна», одетый в длинный пиджак с обвислыми плечами и застегнутый на одну пуговицу. Минутку, товарищ Урюпин. Вы имеете разрешение заглядывать в секретные чертежи?
— Ага! Вот и Антонович! Ну, как вы с квартирой… — начал было Урюпин, но Антонович надвинулся на него и показал пальцем на дверь.
— Вы читали надпись на двери? Прочитайте, товарищи, там есть надпись. Да-да… Потрудитесь ознакомиться…
И как гости ни отшучивались, а пришлось им выйти в коридор.
***
Опять ровно потекли дни. Не чувствовалось в них напряжения, ничем они не угрожали, с удивительной четкостью проходили они, похожие один на другой, мирные осенние дни. Приезжали с курортов загорелые, веселые люди и окунались в московский мокрый, прозрачно-холодный воздух.
Как не верить в успех! Вот сидит Крехов в синих сатиновых нарукавниках и, поворачивая голову то вправо, то влево, переносит на ватман устройство, которое он сам придумал. Вчера он подошел к Дмитрию Алексеевичу и вполголоса, будто между прочим, спросил: не многовато ли места отведено для станины? Дмитрий Алексеевич изобразил на лице самое крайнее удивление: а куда девать качающийся стол? «Стол? — ответил Крехов. — А мы его разрежем на три части и поместим одну под другой… так, вот так и еще так — и пространство у нас будет покорено!» Старикан действительно сумел разрезать стол, придумал фокус с рычагами и противовесом, и станину решили после этого укоротить на целый метр! Вот он теперь сидит и чертит, довольный сам собой, и даже приговаривает:
— Настоящую машину узнаешь постепенно, как человека. Сначала нас поражает идея — мы снимаем шляпу перед автором. А потом, когда познакомишься подробнее с узлами, оказывается, она вся еще набита кой-какими мелочишками… Довольно небезынтересными! Конструктор тоже не дремал! Такую машину я признаю. Это действительно совершенство.
Ясно, о какой машине идет речь!
В последнее время Дмитрию Алексеевичу начало даже казаться, что он уже много лет работает в этой группе, с Надей, Креховым и Антоновичем. Однажды он вспомнил о своих прошлогодних посещениях консерватории и сказал в утренней рабочей тишине ни с того ни с сего:
— А не организовать ли нам, товарищи, вылазку? Как-нибудь взять, да и налететь на Малый театр всем косяком!
Группа дружно поддержала это предложение. Наде поручили достать билеты. Но тут набежало облачко. Дмитрий Алексеевич встретил на улице Вадю Невраева. Модно одетый, розовый от усердия, Вадя нес толстый портфель. Он шел на Дмитрия Алексеевича, смотрел ему в лицо дурными голубыми глазами и прошел мимо, как слепой. Дмитрий Алексеевич засмеялся и поймал его за ватное плечо.
— Не могу. В следующий раз, — сказал Вадя, вырвался и пошел дальше. Он шел до самого конца длинной улицы, ровно, как по доске, и не оглянулся.
Через час Дмитрий Алексеевич уже забыл, об этой странной встрече. А между тем резкая перемена в поведении Вади Невраева имела под собой серьезные основания.
За два дня до этой встречи заместителю министра Шутикову принесли несколько сколотых вместе секретных бумаг, которые заставили его прекратить все дела.
«Павел Иванович! Особые обстоятельства заставляют меня направить это на Ваше усмотрение. Полагал бы привлеч», — коричневым карандашом было написано на верхнем листке, вырванном из блокнота. Там, где должен был стоять мягкий знак, повис росчерк, похожий на кнут — подпись Дроздова.
Прочитав записку, Шутиков пожал плечами. Переходя к следующей бумаге, он уселся, поудобнее, и сразу же рот его открылся…
«Секретно. Начальнику Технического управления, тов. Дроздову Л.И., прочитал он. — При сем препровождаю докладную записку инженеров Урюпина А.А. и Максютенко В.О. о преступном нарушении правил ведения секретного делопроизводства Лопаткиным Д.А. Произведенной мною проверкой изложенные факты в докладной подтвердились. О чем и докладываю на ваше распоряжение».
Эту бумагу подписал директор проектного института.
На третьем листе женским почерком Максютенко была написана пространная докладная записка. Шутиков припал к ней, и бледное его чело покрылось мелкими блестками пота.
"Руководящий конструкторской группой, выполняющей секретный государственный заказ особой важности, инженер Лопаткин Д.А. допустил к ознакомлению со всеми материалами группы гр-ку Дроздову Н.С., которую оформил в качестве соавтора. Названная выше гр-ка Дроздова просматривает и подписывает все чертежи секретного проекта, хотя не только не является инженером, но даже не понимает многих простейших элементов машиностроительного чертежа. Большинство сотрудников видит, что эта гр-ка Дроздова является не чем иным, как подставным лицом и лжесоавтором. О корыстных или иных личных мотивах подобного злоупотребления могут судить только органы расследования. Мы же считаем своим долгом довести до Вашего сведения об этом факте разглашения особо важной государственной тайны.
Максютенко. Урюпин".
Дочитав докладную записку, Шутиков задумался. Потом лицо его опять засияло золотым спокойствием, чуть заметной улыбкой, тайными мыслями. Он снял трубку и не спеша завертел диск телефона.
— Леонид Иванович? Да-да, получил. Ты почему не наложил свою авторитетную визу на этих петициях? Что-что? Ай-яй-яа-ай! Ай-яй-яй-яй-яй! Да-да-да-а-а… Я обратил внимание, думал — однофамилица… Ай-яй-яй-яй… Ну ладно, я понимаю тебя. Ладно.
Положив трубку, он улыбнулся, крякнул и покачал головой. Потом снял трубку с того телефона, на котором была надпись: «Министр».
— Афанасий Терентьевич? Вы позволите мне на минуту? Очень интересное дело…
Министр разрешил, и, положив трубку, Шутиков почти бегом направился к нему, дергая плечом, улыбаясь и воодушевленно покашливая.
Министр сидел за столом и ждал его. Он чуть кивнул на приветствие заместителя, всем видом своим говоря: «Скорее, что там у тебя?» Шутиков положил перед ним бумаги и начал докладывать.
— Опять трубы? — перебил его министр. — Это что, тот самый инженер Лопаткин, который тогда был?
— Ошибка, Афанасий Терентьевич. Он не инженер, а учитель. Из музгинской школы.
— Так-так… По-моему, он толковый парень…
— Весьма. Когда он разговаривал с вами, у него было соглашение с Галицким. Все дела с трубами сейчас ведь проведены, как секретный заказ со стороны. Ваш приказ…
— Так что, он уже тогда вел переговоры? Чего же он ко мне пришел? На два фронта? Впрочем, так ведь у нас вернее. — Министр засмеялся, сощурил глаза на Шутикова, и тот развел руками.
— Та-ак, — протянул министр, читая бумагу. — Разгласил государственную тайну особой важности… А что это за женщина, ты не интересовался?
— Жена нашего Дроздова.
Министр прянул назад.
— Сведения точные?
— Первоисточником является сам муж.
— Это что же — он, значит, у Дроздова бабу отнял?
— Отнял!
Наступило молчание.
— А ведь он проходимец, — сказал, наконец, министр, задумчиво качая головой. — Это он с целью соавтора-то подобрал. Через жену действовал. Жена-то у Дроздова молодая?
— Двадцать шесть, кажется, лет…
— Вот-вот… Парень-то оказался не промах. А Дроздов — шляпа. И все они там шляпы. Ну что тут решаешь? Где виза Дроздова? Ах, да… Ему неудобно. Как рогоносцу. А ты что же?
— Полагаю, надо передать органам следствия? Это же злоупотребление, по-моему?..
— Ну напиши, что ты полагаешь. Вот здесь. И оставь мне. Я еще подумаю над этим.
Двадцать третьего октября днем, когда Дмитрий Алексеевич был в институте, в комнатку к профессору Бусько чуть слышно постучали. Старик открыл дверь. За дверью стоял солдат в мокрой шинели.
— Здесь живет гражданин Лопаткин?
И он передал профессору конверт на его имя.
Старик подумал сначала, что это письмо от генерала — нового начальника Дмитрия Алексеевича, что-нибудь по поводу проекта. Но тут же он увидел на конверте косой чернильный штамп: «Военная прокуратура». Усы его дернулись, он еще раз посмотрел на солдата, на его мокрую синюю фуражку и дрожащими пальцами расписался в разносной книге.
— 5 -
Следователь капитан Абросимов ходил на работу пешком. Ему нравилась Москва, и он с удовольствием каждое утро совершал прогулку по Садовому кольцу. Вот и сегодня, выйдя из подъезда своего дома — громадного нового дома, в котором жили военные и их семьи, и мельком взглянув на свои зеркально-чистые сапоги, он не спеша пошел по тротуару, поглядывая по сторонам и слегка подламываясь в талии. Это был высокий, тонкий молодой военный в коверкотовом пальто мышиного цвета с бронзовыми пуговицами, белолицый и одухотворенный, как молодой священник. Усы его вились, и он их так подстригал, чтобы они были похожи на запущенные усики юноши. Его массивная каштановая шевелюра выбивалась из-под синей фуражки. Он был выше всех встречных на полголовы.
Когда он прошел два квартала, легкое домашнее выражение его лица сменилось служебной задумчивостью. Дома, в обществе жены, он был одним человеком, а в прокуратуре — другим. Он нахмурил свои темные, вьющиеся брови, белый лоб стал как бы еще прозрачнее. И взгляд темных карих глаз сурово устремился вдаль, уже не чувствуя препятствий. «Каков же он, этот Лопаткин? — думал следователь. — И что собой представляет эта женщина?»
Несколько дней назад он был вызван к начальнику, и тот вручил ему новое дело — сколотые вместе листки с размашистой резолюцией на верхнем: «Тов. Абросимову. Принять к производству». Просмотрев бумаги, он сразу увидел, что дело это не относится к числу тех определенных дел, по которым не может быть двух решений. Когда речь идет об убийстве, о растрате или хищении — в этих случаях сам факт ясен, требует немедленных мер, преступники, чувствуя свою вину, заметают следы, скрываются, а следователь должен их разоблачить. Дело Лопаткина было другим. Начальник сказал, что по этому делу ничего не нужно доказывать: разглашение государственной тайны налицо. Есть субъект преступления, которому тайна вверена. Есть объективная сторона — этот Лопаткин открыл доступ к тайне лицу, не имеющему на то права. «Хотя бы одному лицу», — говорит закон. И тем не менее Абросимов чувствовал беспокойство. Правонарушение, так определенно очерченное указом, в жизни всегда было связано с многими обстоятельствами, которых следователь не мог предвидеть. Оно лежало на той границе между преступлением и проступком, где ничтожное колебание, малейшая подробность вырастали в решающую деталь и вели к противоположным выводам: в одном случае человека надо было судить, в другом — следовало ограничиться служебным взысканием. Дела эти таили опасность для следователя, а капитан Абросимов, судя по квартальному отчету, имел нуль процентов брака. Поэтому «финичек», как он называл такие неопределенные и опасные дела, сразу же не понравился ему.
— Почему этого Лопаткина судят? — спросил он у начальника.
— Важная государственная тайна. Особой важности, — ответил тот. Генерал звонил. Приказал, чтобы дело передать, между прочим, лично тебе…
Эти слова приятно затронули самолюбие Абросимова. В приказах генерала уже несколько раз упоминалась его фамилия — всегда в связи с примерами находчивой, оперативной работы. «Значит, действительно важная тайна, подумал он. — Это уже легче».
Раз «финичек» был все-таки передан для ведения Абросимову, следовало хорошенько подумать о тех его сторонах и мотивах, которые перетянули на весах. И «проявить» их, чтобы дело изменило свой вид, из неопределенного стало определенным, и чтобы мысль прокурора, возбуждающего дело, была ясна для судьи.
Равным образом Абросимов мог «проявить» и другие — смягчающие мотивы, если бы предание Лопаткина суду генерал признал нецелесообразным. Таково свойство неопределенных дел. Абросимов не любил их, но дела такие почему-то поступали именно к нему.
Он унес бумаги в свой кабинет и там, в тиши, стал их изучать. Просмотрев пять или шесть препроводительных секретных отношений с разноцветными и размашистыми подписями начальников, он еще раз почувствовал с удовлетворением, что на него возложено ответственное дело. Две подписи были ему знакомы — известный ученый и известный заместитель министра считали, что Лопаткина следует судить за разглашение важной государственной тайны. Абросимов был с ними согласен. Вот и докладная записка Максютенко и Урюпина. Внимательно прочитав ее, он подчеркнул красным карандашом слова: которую оформил в качестве соавтора, и засмеялся: «Все ясно!» Дальше шли две характеристики Лопаткина: одна подписанная директором института, а вторая — на шести листах, присланная группой докторов и кандидатов наук. Первая характеристика вполне удовлетворила Абросимова. Из нее он увидел, что Лопаткин был облечен доверием государства и что доверие это он не оправдал. Во второй характеристике капитан сразу заметил досадное противоречие. Ученым, должно быть, основательно досадил этот дотошный изобретатель, и они решили бросить свой камень хотя бы ему вдогонку: потребовали привлечь его к ответственности еще и за злостную клевету на советскую науку и советских ученых. Труболитейную машину Лопаткина они объявили «фантазией безграмотного авантюриста, который единым росчерком пера хочет зачеркнуть все исследования советских и зарубежных ученых». Лопаткина они назвали лжеизобретателем, использовавшим доверие и некомпетентность некоторых работников аппарата и подсунувшим негодный проект под видом новой идеи.
Дочитав эту характеристику, Абросимов с едкой улыбкой скользнул взглядом по длинному столбцу фамилий и росчерков на последнем листе. Сами того не ведая, все эти тепикины и фундаторы осложнили работу следователя, убедительно доказав, что никакой государственной тайны нет. Абросимов сказал об этом начальнику, и тот распорядился: письмо ученых в дело не подшивать, а передать секретарю для наблюдательного производства, как документ, не имеющий прямого касательства к делу и вносящий ненужную путаницу. Начальник рассудил так: если в действиях Лопаткина и есть состав преступления, именуемый клеветой, в чем можно еще сомневаться, то во имя ясности дела и быстроты расследования можно пренебречь этой мелочью. Ведь за нее и полагается всего лишь денежный штраф — мера ничтожная по сравнению с наказанием, которое ждет разгласившего государственную тайну. И притом, это дело частного обвинения, пусть подают отдельно в народный суд.
В тот же день Абросимов допросил Максютенко и Урюпина и узнал несколько интересных, подробностей о свидетельнице Дроздовой. Он вдруг почувствовал, что есть группа людей, по разным причинам заинтересованных в обвинении Лопаткина. Но все это были ненужные оттенки, которые могли только помешать. В ученых и ведомственных кругах любая история всегда обрастает интересами самыми противоречивыми. Копаться в них — значит растянуть срок следствия, заволокитить дело и прийти опять-таки к одному и тому же выводу. Надо искать основу — разглашение государственной тайны и причину этого разглашения, которая между прочим уже ясна: «Ищи женщину». А прочее все — от лукавого. Этой линии и решил придерживаться следователь и выписал повестки: Лопаткину — на утро двадцать четвертого, а Дроздовой — на двадцать пятое октября.
Он шел теперь в прокуратуру, обдумывая вопросы, которые нужно было задать Лопаткину.
Дмитрий Алексеевич сидел в полутемном пустом коридоре, чувствуя во всем теле щекочущую слабость, и вытирал иногда сухой подбородок и щеку, как будто на них еще остались слезы Нади. Расставание с нею было очень тяжелым.
Раздались шаги. В конце коридора показался молодой военный с бледным лицом и вьющимися усами. Он пристально посмотрел на Дмитрия Алексеевича и, пока неторопливо шел по коридору, не сводил с него темных, изучающих глаз.
— Лопаткин? — учтиво спросил он, отпирая ключом дверь в комнате номер семь, против которой сидел Дмитрий Алексеевич. — Ничего, сидите, я вас позову, — добавил он, видя, что Лопаткин встал.
Дверь была закрыта минут двадцать, потом следователь выглянул и так же учтиво пригласил Дмитрия Алексеевича. Сам он сел за свой стол и белыми с голубизной, поповскими пальцами начал перелистывать пухлое дело страниц на четыреста. «Мое дело! О чем же это?» — растерянно подумал Дмитрий Алексеевич. Он не знал того, что Абросимов специально для этого эффекта положил на стол старое и запутанное хозяйственное дело — уловка, придуманная следователями, наверно, еще лет двести назад.
— Ну хорошо. Давайте знакомиться, — сказал вдруг следователь, отодвинув папку и кладя перед собой бланк с надписью: «Протокол допроса». Он неторопливо вписал в протокол фамилию, имя, отчество, возраст Дмитрия Алексеевича и официальные подробности его жизни. Предупредил его об ответственности за дачу ложных показаний, дал ему расписаться, затем написал в протоколе: «По существу дела мне известно следующее» — и положил ручку.
— Расскажите-ка мне по порядку все, что касается вашего изобретения.
— Курить можно? — спросил Дмитрий Алексеевич и, не успев получить разрешения, с треском зажег спичку и глубоко затянулся папиросой. Сделав в молчании несколько затяжек, вздохнув несколько раз, приспосабливаясь к своему новому положению подследственного, он начал обстоятельный рассказ с того момента, как он с экскурсией школьников пришел в литейную комбината в Музге. Обо всем этом он когда-то рассказывал Надежде Сергеевне — о дедовских приемах при литье труб, об автомобильном конвейере и о старичке Иване Зотыче.
Следователь слушал его минут сорок. За это время он нарисовал на листке бумаги женскую голову, затем пририсовал ей усы, очки и шляпу. Потом, перечеркнув свой рисунок, он поднял на Дмитрия Алексеевича внимательные глаза.
— Хорошо. Я понял вас. Теперь вот так же подробно начните с того времени, как вам дали секретное поручение…
У капитана Абросимова за несколько лет следственной работы выработалась своя, особенная манера допрашивать. Он вел допрос осторожно, без нажима, как загоняют голубей в голубятню. Дмитрий Алексеевич последовательно рассказал ему со всеми подробностями о своем знакомстве с новыми заказчиками, начиная с того момента, когда за ним приехала пепельно-серая «Победа». Затем перешел к работе в проектной группе. Видя, что он не упоминает имени Надежды Сергеевны, Абросимов подумал: «Не пройдет», — и, мягко перебив его, попросил перечислить всех сотрудников группы. Дмитрий Алексеевич назвал всех и опять ничего не сказал о Надежде Сергеевне.
— Вы забыли еще одну сотрудницу — Дроздову, — спокойно напомнил ему капитан.
— Она не состоит в штате, — возразил Дмитрий Алексеевич.
Наступила пауза. Следователь, скрипя пером, писал. Потом он посмотрел на окно, закурил и сквозь дым, словно издалека, взглянул на Дмитрия Алексеевича.
— Говорите, не в штате? — он словно бы очнулся. — А какое она имеет к вам отношение? Почему она ходит к вам? Она имеет допуск?
— Она мой соавтор.
— Ах, вот как! Она что — специалист? Труболитейщик?
— Нет, она учительница географии… Мы с нею давно знакомы, и она постепенно вошла в курс. Сейчас она во многом разбирается. Она мне подала идею отливки центробежным способом двухслойных труб.
— Не знаете, она замужем?
— Да, она была женой начальника технического управления. Не знаю, как у них сейчас. По-моему, они разошлись.
— А у вас на какой почве знакомство?
— Мне кажется, что она ко мне немного… неравнодушна.
— А как вы к ней относитесь?
— У меня к ней сложные чувства. Иногда мне кажется, что и я… Например, сегодня, когда мы прощались.
— Так… — Абросимов окутался голубым облаком дыма и, нажимая подбородком на руку с папиросой, спросил между прочим и весь напрягся: — У вас с нею не было половой связи? Извините, в нашей работе приходится иногда прикасаться…
Дмитрий Алексеевич затянулся папиросой, помолчал и сухо ответил:
— Нет.
И Абросимов, склонив голову набок, заскрипел пером. «Что ему нужно?» подумал Дмитрий Алексеевич.
В эту минуту открылась дверь и в кабинет, держа руку в кармане, степенно вошел пожилой, добродушный майор с желтоватым, водянистым лицом начальник Абросимова. Он любил лично принять участие в допросе и всегда путал карты капитану — вспугивал его голубей. Вот и сейчас он подошел к Абросимову и через его плечо стал читать протокол допроса.
— Темнишь, Лопаткин, темнишь, — сказал он, выходя из-за стола.
Абросимов побледнел и двинул ноздрями. Дмитрий Алексеевич сощурился, посмотрел на майора с холодным любопытством и ничего не сказал.
— Да, — сказал майор и прошелся по кабинету. — Не годится, Лопаткин, государственную тайну разглашать. Враг только и ждет, чтобы такие вот… Которые свои личные интересы ставят превыше государства.
«Вот оно что-о-о!» — подумал Дмитрий Алексеевич.
— Но ведь она же соавтор! — закричал он.
— Брось ты, Лопаткин, вола вертеть, — сказал майор. — Небось щупача ей каждый день устраивал. Порисуешь часок-другой — и щупача! Давай, Абросимов, нечего церемониться с ними. А то они тебе наговорят здесь…
Когда он ушел, Абросимов некоторое время помолчал, как бы приходя в себя. Потом посмотрел на Дмитрия Алексеевича.
— Вы были предупреждены о том, что работа ваша секретная?
— Был. Но я считаю, что авторы в силу своего положения не могут не знать того, над чем они работают.
— Опять авторы. Значит, вы настаиваете на том, что Дроздова является вашим соавтором?
— Совершенно верно! — подтвердил Дмитрий Алексеевич.
— …И что между вами не было физической близости…
— Нет, не было, — солгал Дмитрий Алексеевич.
Если в первый раз он скрыл правду, чтобы защитить Надежду Сергеевну, то сейчас он уже защищал себя. "Сказать «да» — значит, нужно к этому короткому звуку присоединить еще трехчасовой анализ наших отношений, думал он. — А капитану требуется только этот, короткий звук «да», «нет». Пусть будет лучше «нет».
Между тем капитан закончил протокол и, положив его перед собой, доставая новую папиросу, стал читать его вслух. Все было записано очень точно, и Дмитрий Алексеевич подписал протокол внизу каждой страницы.
— Можно идти? — спросил он.
— Подождите минутку в коридоре, — сказал следователь.
Он вышел вслед за Дмитрием Алексеевичем, запер кабинет и, стуча сапогами, ушел в дальний конец коридора. Через полчаса он вернулся, держа в руке белую бумажку.
— Зайдите, — сказал он, отпирая кабинет.
И когда Дмитрий Алексеевич сел на свое место у стола, следователь стоя сказал ему:
— Мы берем вас под стражу. Вот постановление — прочитайте!
Дмитрий Алексеевич взял постановление, стал его читать: «Учитывая, что подследственный Лопаткин Д.А., находясь на свободе, может скрыться от суда или помешать раскрытию истины…»
— Понятно вам постановление? — сказал следователь. — Распишитесь.
Дмитрий Алексеевич послушно расписался. Следователь пристально посмотрел на него.
— Не здесь, а здесь, вот видите — черта…
И Дмитрий Алексеевич послушно расписался еще раз. Он сразу стал каким-то тихим, чуть согнулся, чуть побледнел. Но его не тюрьма испугала нет. Он словно поднялся на гору и смотрел сквозь эти стены на внезапно открывшиеся новые дали. Там вилась, уходя к новым горизонтам, все та же дорога, и на ней маячили новые, далекие столбы…
Когда он прошел два квартала, легкое домашнее выражение его лица сменилось служебной задумчивостью. Дома, в обществе жены, он был одним человеком, а в прокуратуре — другим. Он нахмурил свои темные, вьющиеся брови, белый лоб стал как бы еще прозрачнее. И взгляд темных карих глаз сурово устремился вдаль, уже не чувствуя препятствий. «Каков же он, этот Лопаткин? — думал следователь. — И что собой представляет эта женщина?»
Несколько дней назад он был вызван к начальнику, и тот вручил ему новое дело — сколотые вместе листки с размашистой резолюцией на верхнем: «Тов. Абросимову. Принять к производству». Просмотрев бумаги, он сразу увидел, что дело это не относится к числу тех определенных дел, по которым не может быть двух решений. Когда речь идет об убийстве, о растрате или хищении — в этих случаях сам факт ясен, требует немедленных мер, преступники, чувствуя свою вину, заметают следы, скрываются, а следователь должен их разоблачить. Дело Лопаткина было другим. Начальник сказал, что по этому делу ничего не нужно доказывать: разглашение государственной тайны налицо. Есть субъект преступления, которому тайна вверена. Есть объективная сторона — этот Лопаткин открыл доступ к тайне лицу, не имеющему на то права. «Хотя бы одному лицу», — говорит закон. И тем не менее Абросимов чувствовал беспокойство. Правонарушение, так определенно очерченное указом, в жизни всегда было связано с многими обстоятельствами, которых следователь не мог предвидеть. Оно лежало на той границе между преступлением и проступком, где ничтожное колебание, малейшая подробность вырастали в решающую деталь и вели к противоположным выводам: в одном случае человека надо было судить, в другом — следовало ограничиться служебным взысканием. Дела эти таили опасность для следователя, а капитан Абросимов, судя по квартальному отчету, имел нуль процентов брака. Поэтому «финичек», как он называл такие неопределенные и опасные дела, сразу же не понравился ему.
— Почему этого Лопаткина судят? — спросил он у начальника.
— Важная государственная тайна. Особой важности, — ответил тот. Генерал звонил. Приказал, чтобы дело передать, между прочим, лично тебе…
Эти слова приятно затронули самолюбие Абросимова. В приказах генерала уже несколько раз упоминалась его фамилия — всегда в связи с примерами находчивой, оперативной работы. «Значит, действительно важная тайна, подумал он. — Это уже легче».
Раз «финичек» был все-таки передан для ведения Абросимову, следовало хорошенько подумать о тех его сторонах и мотивах, которые перетянули на весах. И «проявить» их, чтобы дело изменило свой вид, из неопределенного стало определенным, и чтобы мысль прокурора, возбуждающего дело, была ясна для судьи.
Равным образом Абросимов мог «проявить» и другие — смягчающие мотивы, если бы предание Лопаткина суду генерал признал нецелесообразным. Таково свойство неопределенных дел. Абросимов не любил их, но дела такие почему-то поступали именно к нему.
Он унес бумаги в свой кабинет и там, в тиши, стал их изучать. Просмотрев пять или шесть препроводительных секретных отношений с разноцветными и размашистыми подписями начальников, он еще раз почувствовал с удовлетворением, что на него возложено ответственное дело. Две подписи были ему знакомы — известный ученый и известный заместитель министра считали, что Лопаткина следует судить за разглашение важной государственной тайны. Абросимов был с ними согласен. Вот и докладная записка Максютенко и Урюпина. Внимательно прочитав ее, он подчеркнул красным карандашом слова: которую оформил в качестве соавтора, и засмеялся: «Все ясно!» Дальше шли две характеристики Лопаткина: одна подписанная директором института, а вторая — на шести листах, присланная группой докторов и кандидатов наук. Первая характеристика вполне удовлетворила Абросимова. Из нее он увидел, что Лопаткин был облечен доверием государства и что доверие это он не оправдал. Во второй характеристике капитан сразу заметил досадное противоречие. Ученым, должно быть, основательно досадил этот дотошный изобретатель, и они решили бросить свой камень хотя бы ему вдогонку: потребовали привлечь его к ответственности еще и за злостную клевету на советскую науку и советских ученых. Труболитейную машину Лопаткина они объявили «фантазией безграмотного авантюриста, который единым росчерком пера хочет зачеркнуть все исследования советских и зарубежных ученых». Лопаткина они назвали лжеизобретателем, использовавшим доверие и некомпетентность некоторых работников аппарата и подсунувшим негодный проект под видом новой идеи.
Дочитав эту характеристику, Абросимов с едкой улыбкой скользнул взглядом по длинному столбцу фамилий и росчерков на последнем листе. Сами того не ведая, все эти тепикины и фундаторы осложнили работу следователя, убедительно доказав, что никакой государственной тайны нет. Абросимов сказал об этом начальнику, и тот распорядился: письмо ученых в дело не подшивать, а передать секретарю для наблюдательного производства, как документ, не имеющий прямого касательства к делу и вносящий ненужную путаницу. Начальник рассудил так: если в действиях Лопаткина и есть состав преступления, именуемый клеветой, в чем можно еще сомневаться, то во имя ясности дела и быстроты расследования можно пренебречь этой мелочью. Ведь за нее и полагается всего лишь денежный штраф — мера ничтожная по сравнению с наказанием, которое ждет разгласившего государственную тайну. И притом, это дело частного обвинения, пусть подают отдельно в народный суд.
В тот же день Абросимов допросил Максютенко и Урюпина и узнал несколько интересных, подробностей о свидетельнице Дроздовой. Он вдруг почувствовал, что есть группа людей, по разным причинам заинтересованных в обвинении Лопаткина. Но все это были ненужные оттенки, которые могли только помешать. В ученых и ведомственных кругах любая история всегда обрастает интересами самыми противоречивыми. Копаться в них — значит растянуть срок следствия, заволокитить дело и прийти опять-таки к одному и тому же выводу. Надо искать основу — разглашение государственной тайны и причину этого разглашения, которая между прочим уже ясна: «Ищи женщину». А прочее все — от лукавого. Этой линии и решил придерживаться следователь и выписал повестки: Лопаткину — на утро двадцать четвертого, а Дроздовой — на двадцать пятое октября.
Он шел теперь в прокуратуру, обдумывая вопросы, которые нужно было задать Лопаткину.
Дмитрий Алексеевич сидел в полутемном пустом коридоре, чувствуя во всем теле щекочущую слабость, и вытирал иногда сухой подбородок и щеку, как будто на них еще остались слезы Нади. Расставание с нею было очень тяжелым.
Раздались шаги. В конце коридора показался молодой военный с бледным лицом и вьющимися усами. Он пристально посмотрел на Дмитрия Алексеевича и, пока неторопливо шел по коридору, не сводил с него темных, изучающих глаз.
— Лопаткин? — учтиво спросил он, отпирая ключом дверь в комнате номер семь, против которой сидел Дмитрий Алексеевич. — Ничего, сидите, я вас позову, — добавил он, видя, что Лопаткин встал.
Дверь была закрыта минут двадцать, потом следователь выглянул и так же учтиво пригласил Дмитрия Алексеевича. Сам он сел за свой стол и белыми с голубизной, поповскими пальцами начал перелистывать пухлое дело страниц на четыреста. «Мое дело! О чем же это?» — растерянно подумал Дмитрий Алексеевич. Он не знал того, что Абросимов специально для этого эффекта положил на стол старое и запутанное хозяйственное дело — уловка, придуманная следователями, наверно, еще лет двести назад.
— Ну хорошо. Давайте знакомиться, — сказал вдруг следователь, отодвинув папку и кладя перед собой бланк с надписью: «Протокол допроса». Он неторопливо вписал в протокол фамилию, имя, отчество, возраст Дмитрия Алексеевича и официальные подробности его жизни. Предупредил его об ответственности за дачу ложных показаний, дал ему расписаться, затем написал в протоколе: «По существу дела мне известно следующее» — и положил ручку.
— Расскажите-ка мне по порядку все, что касается вашего изобретения.
— Курить можно? — спросил Дмитрий Алексеевич и, не успев получить разрешения, с треском зажег спичку и глубоко затянулся папиросой. Сделав в молчании несколько затяжек, вздохнув несколько раз, приспосабливаясь к своему новому положению подследственного, он начал обстоятельный рассказ с того момента, как он с экскурсией школьников пришел в литейную комбината в Музге. Обо всем этом он когда-то рассказывал Надежде Сергеевне — о дедовских приемах при литье труб, об автомобильном конвейере и о старичке Иване Зотыче.
Следователь слушал его минут сорок. За это время он нарисовал на листке бумаги женскую голову, затем пририсовал ей усы, очки и шляпу. Потом, перечеркнув свой рисунок, он поднял на Дмитрия Алексеевича внимательные глаза.
— Хорошо. Я понял вас. Теперь вот так же подробно начните с того времени, как вам дали секретное поручение…
У капитана Абросимова за несколько лет следственной работы выработалась своя, особенная манера допрашивать. Он вел допрос осторожно, без нажима, как загоняют голубей в голубятню. Дмитрий Алексеевич последовательно рассказал ему со всеми подробностями о своем знакомстве с новыми заказчиками, начиная с того момента, когда за ним приехала пепельно-серая «Победа». Затем перешел к работе в проектной группе. Видя, что он не упоминает имени Надежды Сергеевны, Абросимов подумал: «Не пройдет», — и, мягко перебив его, попросил перечислить всех сотрудников группы. Дмитрий Алексеевич назвал всех и опять ничего не сказал о Надежде Сергеевне.
— Вы забыли еще одну сотрудницу — Дроздову, — спокойно напомнил ему капитан.
— Она не состоит в штате, — возразил Дмитрий Алексеевич.
Наступила пауза. Следователь, скрипя пером, писал. Потом он посмотрел на окно, закурил и сквозь дым, словно издалека, взглянул на Дмитрия Алексеевича.
— Говорите, не в штате? — он словно бы очнулся. — А какое она имеет к вам отношение? Почему она ходит к вам? Она имеет допуск?
— Она мой соавтор.
— Ах, вот как! Она что — специалист? Труболитейщик?
— Нет, она учительница географии… Мы с нею давно знакомы, и она постепенно вошла в курс. Сейчас она во многом разбирается. Она мне подала идею отливки центробежным способом двухслойных труб.
— Не знаете, она замужем?
— Да, она была женой начальника технического управления. Не знаю, как у них сейчас. По-моему, они разошлись.
— А у вас на какой почве знакомство?
— Мне кажется, что она ко мне немного… неравнодушна.
— А как вы к ней относитесь?
— У меня к ней сложные чувства. Иногда мне кажется, что и я… Например, сегодня, когда мы прощались.
— Так… — Абросимов окутался голубым облаком дыма и, нажимая подбородком на руку с папиросой, спросил между прочим и весь напрягся: — У вас с нею не было половой связи? Извините, в нашей работе приходится иногда прикасаться…
Дмитрий Алексеевич затянулся папиросой, помолчал и сухо ответил:
— Нет.
И Абросимов, склонив голову набок, заскрипел пером. «Что ему нужно?» подумал Дмитрий Алексеевич.
В эту минуту открылась дверь и в кабинет, держа руку в кармане, степенно вошел пожилой, добродушный майор с желтоватым, водянистым лицом начальник Абросимова. Он любил лично принять участие в допросе и всегда путал карты капитану — вспугивал его голубей. Вот и сейчас он подошел к Абросимову и через его плечо стал читать протокол допроса.
— Темнишь, Лопаткин, темнишь, — сказал он, выходя из-за стола.
Абросимов побледнел и двинул ноздрями. Дмитрий Алексеевич сощурился, посмотрел на майора с холодным любопытством и ничего не сказал.
— Да, — сказал майор и прошелся по кабинету. — Не годится, Лопаткин, государственную тайну разглашать. Враг только и ждет, чтобы такие вот… Которые свои личные интересы ставят превыше государства.
«Вот оно что-о-о!» — подумал Дмитрий Алексеевич.
— Но ведь она же соавтор! — закричал он.
— Брось ты, Лопаткин, вола вертеть, — сказал майор. — Небось щупача ей каждый день устраивал. Порисуешь часок-другой — и щупача! Давай, Абросимов, нечего церемониться с ними. А то они тебе наговорят здесь…
Когда он ушел, Абросимов некоторое время помолчал, как бы приходя в себя. Потом посмотрел на Дмитрия Алексеевича.
— Вы были предупреждены о том, что работа ваша секретная?
— Был. Но я считаю, что авторы в силу своего положения не могут не знать того, над чем они работают.
— Опять авторы. Значит, вы настаиваете на том, что Дроздова является вашим соавтором?
— Совершенно верно! — подтвердил Дмитрий Алексеевич.
— …И что между вами не было физической близости…
— Нет, не было, — солгал Дмитрий Алексеевич.
Если в первый раз он скрыл правду, чтобы защитить Надежду Сергеевну, то сейчас он уже защищал себя. "Сказать «да» — значит, нужно к этому короткому звуку присоединить еще трехчасовой анализ наших отношений, думал он. — А капитану требуется только этот, короткий звук «да», «нет». Пусть будет лучше «нет».
Между тем капитан закончил протокол и, положив его перед собой, доставая новую папиросу, стал читать его вслух. Все было записано очень точно, и Дмитрий Алексеевич подписал протокол внизу каждой страницы.
— Можно идти? — спросил он.
— Подождите минутку в коридоре, — сказал следователь.
Он вышел вслед за Дмитрием Алексеевичем, запер кабинет и, стуча сапогами, ушел в дальний конец коридора. Через полчаса он вернулся, держа в руке белую бумажку.
— Зайдите, — сказал он, отпирая кабинет.
И когда Дмитрий Алексеевич сел на свое место у стола, следователь стоя сказал ему:
— Мы берем вас под стражу. Вот постановление — прочитайте!
Дмитрий Алексеевич взял постановление, стал его читать: «Учитывая, что подследственный Лопаткин Д.А., находясь на свободе, может скрыться от суда или помешать раскрытию истины…»
— Понятно вам постановление? — сказал следователь. — Распишитесь.
Дмитрий Алексеевич послушно расписался. Следователь пристально посмотрел на него.
— Не здесь, а здесь, вот видите — черта…
И Дмитрий Алексеевич послушно расписался еще раз. Он сразу стал каким-то тихим, чуть согнулся, чуть побледнел. Но его не тюрьма испугала нет. Он словно поднялся на гору и смотрел сквозь эти стены на внезапно открывшиеся новые дали. Там вилась, уходя к новым горизонтам, все та же дорога, и на ней маячили новые, далекие столбы…
— 6 -
Надежда Сергеевна получила повестку в тот же день, что и Дмитрий Алексеевич. Конверт был вручен ей тем же солдатом в мокрой от дождя шинели, и, прочитав о том, что ей надлежит явиться в военную прокуратуру, Надежда Сергеевна за полгода в первый раз решила сама заговорить с мужем. Когда Леонид Иванович приехал на обед и уселся один за большим столом (теперь он обедал один), Надя вошла к нему и положила перед ним повестку.