Нодар Думбадзе
Не бойся, мама!
Погасла последняя звезда. Враз, словно сговорившись, умолкли собаки и петухи. Замерли деревья. Затихло море – казалось, вовсе и не было его. Растаял туман на склонах гор. И вдруг побледнела ночь. Все произошло за несколько секунд. Весь мир, точно повернувшись лицом к востоку, в ожидании чего-то неведомого уставился на горбатую гору. Величайшее из чудес – чудо пробуждения жизни – совершалось в природе…
– Слышь, Щербина, поднимись-ка сюда!
– Чего тебе?
– Поднимись, говорю. Сейчас взойдет солнце!
– Ну и пусть… Одно и то же каждый день.
– Чудак! Красота-то какая!
– Отстань…
– Поднимись, не пожалеешь!
– Вверх-вниз, вверх-вниз! Надоело! Да и смена скоро.
– Ну и черт с тобой! Стой себе и любуйся, как старикашка молла ползет на минарет!
– Ладно, не ори.
– Пархоменко где? Позови его, пусть поднимется!
– С собакой?
– Собаку оставь себе.
– Ошалел? Загрызет!
Солнце всплыло неожиданно – красивое, теплое, золотое, живое и животворящее. Солнце поклонилось миру, улыбнулось, засмеялось. И зашумел лес, заголосил петух, залаяла собака, заколыхалось море. И всей грудью радостно вздохнула земля.
Настало утро.
Я зачехлил стереотрубу.
– Куда же они запропастились, умираю с голоду! – заворчал Щербина. Я окинул взглядом тропинку: по ней не спеша взбирались три пограничника.
– Идут!
– Слава те господи! – Щербина приставил автомат к лесенке вышки и сладко потянулся. – Итак, ночь на участке государственной границы Союза Советских Социалистических Республик прошла без происшествий. Шабаш! – произнес он и закурил «Приму».
Я стал медленно спускаться с вышки. Подкованные сапоги звенели на ступеньках лесенки. Раз, два, три… Раз, два, три… Ну и ну! Вот что значит армия! Попробуй, сосчитай-ка до четырех, – не пойдет! Раз, два, три – стоп! Четверка – словно граница, Рубикон какой-то! Удастся перешагнуть – тогда хоть до миллиона…
Пархоменко и Щербина ждали внизу.
– Слышь, отчего у тебя глаза опухли? Спал? – спросил я у двухметрового Пархоменко.
– Как же, даст поспать варвар! Стоит вздремнуть, как лапой по уху: цап! Нашел Зудов чему учить пса! – Пархоменко слегка поддел сапогом высунувшего язык Танго.
– Так Зудов для себя ж старался, – рассмеялся Щербина. – Чесаться самому лень, вот он и обучал собаку.
– Непобедимому войску Дзнеладзе – ура! – приветствовал я подошедшую смену.
– Джакели! По инструкции положено встретить меня на вышке, доложить обстановку и сдать пост! – нахмурился Дзнеладзе.
– Все зафиксировано в журнале, товарищ. Дзнеладзе, и брось трепаться!
– Порядок есть порядок, Джакели! Придется обо всем доложить Чхартишвили!
– Пожалуйста! Но раньше я ему доложу такое, что ты, милый мой, очутишься на гауптвахте!
– Ты о чем? – насторожился Дзнеладзе.
– Ну-ка, вспомни, отчего вдруг дизентерия свалила тебя и твоих орлов? А? Не пахло ли там зелеными мандаринами из сада Али Хорава?
– Кто… Кто тебе… сказал? – запнулся Дзнеладзе.
– Петров, мандариновая жертва. Погляди на него, еле на ногах стоит. Герои!
– Продал, подлец? – зашипел Дзнеладзе на притихшего Петрова.
– А что мне оставалось делать, Шалва? – простонал тот. – Этот сукин сын заперся вчера в уборной и продержал меня у дверей, пока не выудил все.
– Понятно, товарищ Дзнеладзе? – спросил я строго.
– Понятно, понятно! Валяйте отсюда! – Дзнеладзе махнул рукой и направился к вышке.
– Дивизия, равняйся! – гаркнул я. Впереди стал Пархоменко с Танго, за ним Щербина.
– Смирно! К заставе шагом марш! Раз, два, три! Раз, два, три! Пархоменко, запевай!
…После завтрака, только мы уснули, раздался крик старшины:
– Выходи строиться! Быстро во двор!
– Что случилось? Война? – спросил, протирая глаза, Щербина.
– Разговорчики!
– Да говори же, Зудов, в чем дело? – спросил Пархоменко.
– Все во двор! Приказ Чхартишвили! Живо! Даю две минуты! – крикнул старшина и убежал.
– Что там стряслось? – недоумевал Щербина. – Как ты думаешь, Джакели?
– Не бойся, на войну не похоже, стрельбы не слышно, – успокоил я Щербину. Но было действительно странно: будить сменившихся с поста пограничников по закону заставы можно разве только по сверхважной причине. Что же произошло?
Спустя пять минут застава выстроилась во дворе.
– Смирн-а-а! Равнение пря-а-мо! – крикнул Зудов.
Из казармы вышел майор Чхартишвили в сопровождении трех офицеров. Двое из них были заместители майора – по политической и по боевой части – лейтенанты Королев и Павлов. Третьего лейтенанта мы видели впервые. Лет сорока, смуглый, выше среднего роста, с брюшком, он был похож на грузина. По походке и сидевшей мешковато форме в нем угадывался человек невоенный.
– Это или разведчик особого ранга, или же не пойму кто: человек в таком возрасте должен быть, по крайней мере, майором, – шепнул я Щербине. Тот согласно кивнул головой.
Чхартишвили подошел к строю, заместители остановились поодаль. А незнакомый лейтенант, став рядом с майором, расстегнул ворот гимнастерки, закинул руки за спину носком новых хромовых сапог начал выковыривать из земли камешек.
Зудов, вытянув шею, подошел к майору, вскинул руку к виску и выпалил:
– Товарищ майор, по вашему приказанию застава выстроена!
– Здравствуйте, товарищи!
Застава глубоко вздохнула, потом грянула скороговоркой:
– Здравия желаем, товарищ майор!
– Вольно! Застава выдохнула.
– Товарищи! – начал Чхартишвили. – Сегодня на нашу заставу прибыл грузинский писатель Владимир Мдинарадзе. Он лауреат нескольких премий, член правления Союза писателей, депутат, награжден орденом… Вам, конечно, знакомы его стихи, рассказы и другие произведения… – Майор сделал паузу и окинул взглядом ряды солдат. Ребята подозрительно молчали.
– Стихи, рассказы и другие произведения… – повторил майор.
Писатель улыбнулся и наконец выковырнул камешек.
– Знаешь такого? – спросил я Щербину.
– Впервые слышу! – ответил он, пожав плечами.
– А ты? – взглянул я на Пархоменко.
– На каком языке он пишет? – спросил тот.
– Очевидно, на грузинском.
– В таком случае не знаю.
– Ну да, всех русских писателей ты, конечно, знаешь наизусть! – съязвил Щербина.
– Разговоры в строю!.. Так вот, товарищ писатель будет жить, будет служить с нами… Он хочет изучить жизнь советских пограничников, чтоб написать книгу о вас. Понятно?
Застава по-прежнему безмолвствовала.
– Может, вы скажете? – обратился майор к писателю. Мдинарадзе широко улыбнулся.
«Чему он радуется, несчастный», – подумал я. Лауреат нескольких премий долго смотрел на нас, потом извлек из кармана огромный платок, развернул, вновь аккуратно сложил его, спрятал и голосом, слишком низким для лейтенанта, начал:
– Друзья, как вам доложил докладчик… То есть майор Чхартишвили… я писатель… С сегодняшнего дня… Извините меня, товарищи, я не блестяще владею русским языком… С сегодняшнего дня… Я решил написать книгу о вас, конечно, с вашей помощью!
– Вот здорово! – прыснул Щербина и тут же прикрыл рот рукой. – Значит, мы должны работать за него?
– …Будем вместе служить, спать, обедать, ужинать.
– А завтракать он не будет? – испуганно проговорил Пархоменко, ткнув меня локтем.
– Я не собираюсь учить вас… – продолжал писатель, – наоборот, я должен учиться у вас… И шпионов будем вместе ловить, друзья… Посмотрим, что у меня получится. Главное, чтобы книга понравилась вам… Вот все, что мне хотелось сказать, друзья… Благодарю за внимание, – и он вытер вспотевшее лицо.
– Есть вопросы? – обратился к нам майор.
– Есть, – выступил вперед Щербина. – На какой срок прибыл к нам уважаемый писатель?
– На два месяца, – ответил Мдинарадзе.
– А если за это время не будет нарушений границы, как же тогда со шпионом?
Строй взорвался, словно вулкан.
– Рррразойдись! – крикнул майор и закашлялся.
Не удержались от смеха и заместители майора. Писатель растерялся, не зная, обидеться на слова Щербины или все обратить в шутку. Но вот лицо у него просветлело, он улыбнулся, потом рассмеялся и, наконец, зашелся таким здоровым хохотом, что мы поняли: это неплохой человек.
– Пожалуй, только Исидору это по плечу, – сказал кто-то.
– Выручай, Исидор! – взмолился секретарь партячейки. Дед снял с пояса наган, вооружился зубилом и молотком.
– Не губи себя, Исидор! – бросилась к нему бабушка. – Пожалей семью!
Дед осторожно отстранил жену и стал молча подниматься по лестнице.
– Исидор, не шути с этим! Восемь саженей высоты! Дед даже не оглянулся.
– О боже! – не выдержала какая-то женщина. – Спаси нас, грешных, не прогневайся! Это все он, он, окаянный! – Женщина грохнулась на колени, запричитала. Толпа задвигалась, зашумела.
– Боже всесильный! – раздался чей-то хриплый бас. – Ниспошли свой гнев и кару на голову осквернителя!
Все, кроме комсомольцев и партийных, опустились на колени.
– Эй, Вано! Ты секретарь ячейки или кто?! – крикнул сверху дед. – Убери этих пророков! Я ведь тоже человек!
Голос у деда дрожал… Бабушка упала в обморок. Голосивших баб кое-как выпроводили.
Дед между тем медленно взбирался по лестнице. Добравшись до последней ступеньки, он глянул вниз. Сотни глаз с ужасом и любопытством глядели на него. Дед посмотрел вверх. С купола свисала толстая цепь. И дед понял, что путь к цели начинался только теперь… Он дотронулся до цепи и почувствовал, как по телу разлился металлический ржавый холод… Задрожали у деда колени, и дрогнуло сердце в груди. Он обеими руками ухватился за цепь и зажмурился так, что в глазах поплыли красно-желтые круги. Потом он открыл глаза и вновь увидел застывшую в ожидании чего-то страшного толпу. Пути назад не было. Дед рванул цепь. Она противно зазвенела. Перхоть ржавчины посыпалась на деда. Он приподнялся на носки, потянул сильнее, и началось единоборство Исидора Джакели с господом богом…
– Слушай меня, всесильный! Есть ли ты, нет ли тебя – теперь мне все равно! Я иду, и ты должен дать мне дойти! Слышишь? Должен, должен, должен!.. Я иду к тебе, чтобы обесчестить тебя, и я не спущусь вниз, не добившись своего! Я сильнее тебя, всесильный, и я доберусь до тебя, как бы ты ни сопротивлялся! Доберусь, доберусь!
…На ладонях деда вздуваются волдыри. Они лопаются, и теплая липкая жидкость, смешанная с кровью, потом и ржавчиной, течет по рукам… Сколько же колец осталось до купола? Одно, два, три, десять, тринадцать… Тринадцать! Слышишь, всесильный! Я одолею их! Одолею, будь их хоть триста! Я доберусь!.. Вот уже осталось пройти десять колец… Девять… Восемь… Доберусь, если даже восстанут против меня все твои ангелы и апостолы!.. Три… Два… Все! Конец! Помоги мне теперь, мой новый бог! Покажи свою силу!
Дед ухватился за крест, напряг последние силы, подтянулся, обнял его и застыл… Ныло все тело, в раскаленных висках стучала кипевшая кровь… Потом дед обернулся и увидел людей – оцепеневших, онемевших… И ему захотелось выть, кричать, орать.
– Э-ге-гей! – вырвалось у него.
– Чего тебе, Исидор! – крикнул снизу Вано.
– Нет его, нет!
– Чего нет, Исидор?
– Бога нет, Вано! Нет бога!
– Не слышно, Исидор!
– Нету бога, нет! Вы слышите меня? Люди молчали.
– Не слышно, Исидор! – крикнул Вано, и тогда дед понял, что вместо слов из его пересохшего горла вырывался один лишь глухой хрип.
– Давай, Исидор, начинай, чего ты ждешь? – донесся снизу голос Вано.
И дед начал…
Битый час ломал, крошил, корежил он основание креста. Потом, оседлав верхушку купола, он потянул крест. Крест чуть-чуть поддался. Тогда дед изо всех сил нажал на него. Крест послушно перегнулся. Так повторилось несколько раз. Наконец крест вырвался из своего гнезда и с грохотом покатился по куполу, потом, ударившись о кровлю, вдребезги разнес глазированную черепицу и наконец с глухим стуком свалился на землю.
Толпа ахнула.
Дед почувствовал легкий укол в сердце и странное жжение под левой лопаткой. Не зная, чем же теперь заняться, он тупо уставился на развороченное гнездо креста.
– Исидор, спускайся, чего ты? – крикнули снизу.
– Что ты там делаешь, спускайся!
Дед встрепенулся, огляделся. Потом сбросил вниз зубило и молоток. Он не слышал ни глухого гула голосов, ни одобрительных криков комсомольцев. Повернувшись спиной к толпе, он взялся за цепь и медленно заскользил по куполу. Достигнув лестницы, дед передохнул, повернулся лицом в сторону двора, раза два ногой опробовал лестницу и не спеша стал спускаться.
«Двадцать ступеней в лестнице, – подумал дед, – это точно: считал, когда поднимался… Три… четыре… двенадцать… семнадцать… Как же так? Почему семнадцать? Я же хорошо помню – было двадцать! Ах да, это в той лестнице, у Писти, двадцать ступеней. Зимой я сгребал снег с крыши ее дома, оттого и запомнилась лестница».
…Исидор стоял посредине двора и улыбался.
– Смажьте ему ладони керосином, видите, руки в крови! – сказал кто-то.
– Ну, брат, молодец ты, ей-богу! – обнял деда Вано.
– Исидор, может, воды тебе холодной?
– Что вода! Несите ему вина!
– Закури, Исидор! Табак у меня знатный.
– Где Писти? – спросил вдруг дед.
– Какая Писти, Исидор? – переспросила бабушка, которая все это время стояла рядом и платком утирала струившийся по лицу деда пот.
– Писти Шарашидзе. Какая же еще? – удивленно взглянул на бабушку дед.
Писти привели.
– Писти, сколько ступеней в твоей лестнице? – спросил дед.
– Тронулся, несчастный! – ахнула Писти и схватилась за голову.
И вдруг… Лицо у деда перекосилось, сморщилось, губы скривились, подбородок задрожал, весь он задергался и словно подкошенный рухнул на землю. Долго валялся дед, корчась в страшных конвульсиях, и долго оплакивала мужа убитая горем его красавица жена – бабушка Мина.
Потом дед успокоился, затих, а когда встал, – люди отшатнулись: половина лица у него перекосилась, оттянулась к левому уху, да так и застыла.
С тех пор к деду навсегда пристало прозвище «Рыло».
– Ты чего строишь рожу, словно Рыло-Исидор?
– Отстань, а то как дам по морде, сделаю из тебя Рыло-Исидора!
– Какое там! Когда Исидор стал Рылом, Никифору было добрых три года!
– Да ну, скажешь тоже! Спросим у Рыла-Исидора: он-то должен помнить!..
Но все это говорилось за спиной деда. Во всем селе не нашлось бы смельчака, кто в лицо назвал бы его Рылом. Наоборот, его уважали и даже побаивались. Ведь в свои двадцать три года он стал первым председателем сельсовета.
Так вот, тогда, в двадцать первом, спустя неделю после того, как деда избрали председателем, он получил письмо от Минаго Джабуа – известного бандита, заклятого врага Советской власти: «Рыло! Если ты мужчина, а не баба, подымись в Суребский лес, жажду умыться твоей кровью. А не осмелишься, так я сам к тебе спущусь. Побалуюсь с твоей красавицей, а потом прирежу тебя, как свинью, у самой церковной паперти».
Надел Исидор лапти, зарядил маузер. Бросилась к ногам жена:
– Не ходи, Исидор! Пожалей меня, дорогой!
– Ну нет, Мина! Попляшет он у меня, я еще напою его помоями, не Исидор я буду! – ответил дед и ушел.
Трое суток ждал Исидор на пастушьем постое появления Минаго Джабуа.
– Напрасно ждешь. Ушел Минаго из этих краев, – сказали пастухи. Не поверил дед пастухам. Сам не покидал шалаша и пастухам запретил отлучаться. На рассвете четвертого дня появился изголодавшийся Минаго. Он шел, прихрамывая на одну ногу, вооруженный двумя маузерами. Деда он сперва не узнал, а когда спохватился, было уже поздно: вороненое дуло маузера чуть покачивалось перед глазами Джабуа. Минаго поднял руки.
– Расстегни пояс, Минаго! – приказал Исидор. Минаго молча выполнил приказ. Пастухи затаили дыхание.
– Убери руки с пояса!
Тяжелый с двумя маузерами пояс тотчас же упал на траву. Исидор левой рукой извлек из ножен длинный охотничий нож и не спеша приблизился к Минаго. Тот закрыл глаза.
– Исидор! – сказал старый пастух. – Уважь нас, избавь нас от греха… Делай с ним что хочешь, но только не здесь…
Не обращая внимания на пастуха, Исидор приложил нож к животу Минаго. Пастухи отвернулись. Коротким взмахом лезвия перерезал тесемку. Широкие брюки опали до самых икр.
– Придержи брюки, бесштанник ты этакий! – с презрением проговорил Исидор и плюнул. Минаго быстро подтянул брюки.
– Теперь шагай!
– Куда ты меня ведешь, Исидор?
– Я тебе не Исидор, а Рыло. Забыл?
– Куда ты меня ведешь, Исидор? Если на смерть, так кончай здесь.
– Смерть в таком разе в радость, да не видать тебе ее! Шагай!
– Говори, куда ведешь? Иначе не пойду! – закричал Минаго, замахал от волнения руками. Брюки тотчас же свалились, и он судорожно вцепился в них.
– Не пойдешь? Пойдешь, голубчик! Поползешь!
– Говори, что ты надумал?
– Ничего особенного. Отведу в село, к себе домой.
– Вот так, без штанов?!
– Именно, без штанов. Тебе же сподручнее: ведь ты собирался побаловаться с моей женой…
Минаго бросился на колени, обнял деда за ноги.
– Не делай этого, Исидор! Рабом твоим стану, только не срами меня!
– Встань, гадина! – крикнул дед и ткнул Минаго дулом маузера.
Минаго встал. С минуту он молча глядел на пастухов, на валявшиеся в траве маузеры, потом вздохнул и пошел, придерживая брюки обеими руками.
– Приберите оружие, – бросил Исидор пастухам, – спуститесь с гор – сдадите в сельсовет.
Потом он опустил в кобуру собственный маузер и последовал за Минаго.
…В два часа ночи Исидор, с Минаго Джабуа на спине, добрался до дому. Положив Минаго на медвежью шкуру у камина, обернулся к жене:
– Накрой на стол!
Бледная, с синими от бессонницы кругами под глазами, бабушка не двигалась.
– Кому говорю!
Бабушка внесла кувшинчик вина, полкруга мчади, головку сыра и два стакана.
– Садись к столу, Минаго, – сказал Исидор. Минаго не шевелился.
– Принеси-ка кусок бечевки, – сказал Исидор жене.
Бабушка принесла веревку. Исидор бросил ее Минаго:
– Подвяжись, Минаго Джабуа, и садись ужинать… Ты выйди, Мина!
Бабушка вышла. Минаго подвязался и присел к столу. – Жена! – крикнул дед. – Поужинай с нами. Бабушка молча присела на край стула.
– Исидор, хоть и безбожник ты, но… хватит, не срами меня перед женщиной. Не решаешься убить меня, отпусти с миром, а решил – так кончай дело! – сказал Минаго и закрыл лицо дрожащими руками.
Дед промолчал. Он долго думал, потом налил в стакан вина.
– Пей!
Минаго поднял стакан.
– Ну как, Минаго Джабуа, хороша жизнь?
– Будь она проклята!
– Так слушай: сейчас моя жена вымоет ноги, а ты выпьешь помои. Так я поклялся.
Минаго побелел.
– Режь меня, руби голову, пей мою кровь, но не делай этого, Исидор!
– Я поклялся.
– Изверг ты, Исидор! – встала бабушка. – Запомни: обидишь в своем доме человека, ноги моей тут не будет!
– Я поклялся, Мина!
– Пусть моя кровь будет на твоей совести, Исидор Джакели, – сказал Минаго.
– Что, убьешь себя?
– Убью!
Дед извлек из кобуры маузер и положил на стол. Минаго взглянул на маузер, потом на деда. Долго, долго смотрели в глаза друг другу Исидор Джакели и Минаго Джабуа, и Минаго не выдержал, опустил голову. Дед пододвинул маузер ближе к Минаго. Тот не шевельнулся. Встал тогда Исидор, взял за руку жену и вышел из комнаты. Когда он вернулся, маузер по-прежнему лежал на столе, а комната была пуста.
Минаго спускался по лестнице. Дед молча смотрел и ждал. Когда тот пересек двор и отворил было калитку, дед вышел на балкон.
– Минаго!
Джабуа застыл на месте. Он долго стоял, ожидая пули. Потом медленно обернулся.
– Ступай, Минаго Джабуа, ступай! Для трусов и попрошаек нет у меня пули… Ступай!
…В двадцать четвертом, в дни меньшевистской вылазки, на рассвете, как только в деревне раздался первый выстрел, Исидор вскочил с постели и в одном белье помчался к сельсовету. Навстречу бежали перепуганные соседи.
– Пропали мы, Исидор! Конец нашему правительству! Село в руках меньшевиков; говорят, Жордания и Рамишвили уже в Тбилиси, Чолокашвили взял Кахетию!
– Оружие! – крикнул Исидор.
Оружия ни у кого не оказалось. Тогда дед бросился обратно, ворвался в дом и…
За столом сидел вооруженный до зубов Минаго Джабуа. В каждой руке он держал по маузеру, через плечи крест-накрест тянулись набитые патронами ленты, за пояс была заткнута кожаная с языком плеть. Рядом с Минаго сидели двое неизвестных вооруженных мужчин.
– Председателю рабоче-крестьянского правительства привет! – ухмыльнулся Джабуа.
Исидор промолчал.
– Садитесь, уважаемый Исидор, окажите честь!
Дед не сдвинулся с места. Тогда Минаго встал, обошел стол и остановился перед Исидором. Долго, долго смотрели в глаза друг другу Исидор Джакели и Минаго Джабуа, и выдержал Исидор, не опустил головы. Размахнулся Минаго и стегнул деда плетью по лицу. Полилась кровь.
– Садись, сукин сын, когда велят! – взревел Минаго. Исидор сел. Минаго вернулся к столу.
– Так… – сказал он, потирая руки. – Ты не обижайся, Исидор. Ударил я тебя неспроста, авось расправится твоя кривая морда. Не представать же тебе перед божьим судом этаким уродом!
Исидор молчал.
– Где твоя красавица? Упрятал ее? Успел-таки? Ничего, от меня не уйдет!
Исидор до крови прикусил губу, на глазах у него выступили слезы бессильной ярости.
– Плачешь, мой дорогой? Правильно. А как же? Кончилась ваша власть! Ну, убедились, кто из нас меньшевик и кто большевик? У, вшивое отродье! Подумать только: нас всегда было больше, а они нас же называли меньшевиками! Сволочи!..
– Минаго, кончайте базар… Чего возитесь-то с этим ублюдком? Пулю в лоб, и все тут! – вмешался один из неизвестных.
– Ну, нет. Зачем убивать, грех на душу брать? Мы его по всем правилам, по закону… Исидор Джакели! За оскорбление и поругание бога, за секретарство в ячейке безбожников-комсомольцев, за преследование члена правительства независимой Грузии Минаго Джабуа…
– Плевал я на правительство, где членом – сын потаскухи Кесарии! – хмыкнул Исидор.
Минаго осекся, но быстро проглотил слюну и продолжал:
– …За разбои и грабежи, за другие преступления, совершенные перед государством, именем Революционного совета Гурийского восстания полевой суд приговорил тебя к расстрелу.
– Поделом мне! – сказал Исидор.
– Вот именно. А теперь встань! Исидор встал.
– Выйди во двор. Исидор вышел.
Трое – за ним. У хлева Исидор остановился.
Из-за горы поднималось солнце. Исидор долго смотрел на светило, не отрывая глаз, не жмурясь, словно хотел навсегда запомнить его перед смертью таким огромным, золотым, теплым. Потом окинул взглядом застывшее в напряженном, тревожном ожидании село. Откуда-то донесся жалобный визг собаки. Потом где-то пропел петух. И вдруг Исидор остро, всем своим существом ощутил знакомый, родной, любимый до боли аромат – аромат земли, трав, сена, цветов, хлеба, меда… Жизнь – вечная, неистребимая – пульсировала и билась кругом, жизнь – любимая, желанная – струилась, наполняя собой каждую травинку, каждый листок, каждую песчинку. И захотелось Исидору Джакели пасть на колени и воздать хвалу солнцу, породившему на земле жизнь.
– Слышь, Щербина, поднимись-ка сюда!
– Чего тебе?
– Поднимись, говорю. Сейчас взойдет солнце!
– Ну и пусть… Одно и то же каждый день.
– Чудак! Красота-то какая!
– Отстань…
– Поднимись, не пожалеешь!
– Вверх-вниз, вверх-вниз! Надоело! Да и смена скоро.
– Ну и черт с тобой! Стой себе и любуйся, как старикашка молла ползет на минарет!
– Ладно, не ори.
– Пархоменко где? Позови его, пусть поднимется!
– С собакой?
– Собаку оставь себе.
– Ошалел? Загрызет!
Солнце всплыло неожиданно – красивое, теплое, золотое, живое и животворящее. Солнце поклонилось миру, улыбнулось, засмеялось. И зашумел лес, заголосил петух, залаяла собака, заколыхалось море. И всей грудью радостно вздохнула земля.
Настало утро.
Я зачехлил стереотрубу.
– Куда же они запропастились, умираю с голоду! – заворчал Щербина. Я окинул взглядом тропинку: по ней не спеша взбирались три пограничника.
– Идут!
– Слава те господи! – Щербина приставил автомат к лесенке вышки и сладко потянулся. – Итак, ночь на участке государственной границы Союза Советских Социалистических Республик прошла без происшествий. Шабаш! – произнес он и закурил «Приму».
Я стал медленно спускаться с вышки. Подкованные сапоги звенели на ступеньках лесенки. Раз, два, три… Раз, два, три… Ну и ну! Вот что значит армия! Попробуй, сосчитай-ка до четырех, – не пойдет! Раз, два, три – стоп! Четверка – словно граница, Рубикон какой-то! Удастся перешагнуть – тогда хоть до миллиона…
Пархоменко и Щербина ждали внизу.
– Слышь, отчего у тебя глаза опухли? Спал? – спросил я у двухметрового Пархоменко.
– Как же, даст поспать варвар! Стоит вздремнуть, как лапой по уху: цап! Нашел Зудов чему учить пса! – Пархоменко слегка поддел сапогом высунувшего язык Танго.
– Так Зудов для себя ж старался, – рассмеялся Щербина. – Чесаться самому лень, вот он и обучал собаку.
– Непобедимому войску Дзнеладзе – ура! – приветствовал я подошедшую смену.
– Джакели! По инструкции положено встретить меня на вышке, доложить обстановку и сдать пост! – нахмурился Дзнеладзе.
– Все зафиксировано в журнале, товарищ. Дзнеладзе, и брось трепаться!
– Порядок есть порядок, Джакели! Придется обо всем доложить Чхартишвили!
– Пожалуйста! Но раньше я ему доложу такое, что ты, милый мой, очутишься на гауптвахте!
– Ты о чем? – насторожился Дзнеладзе.
– Ну-ка, вспомни, отчего вдруг дизентерия свалила тебя и твоих орлов? А? Не пахло ли там зелеными мандаринами из сада Али Хорава?
– Кто… Кто тебе… сказал? – запнулся Дзнеладзе.
– Петров, мандариновая жертва. Погляди на него, еле на ногах стоит. Герои!
– Продал, подлец? – зашипел Дзнеладзе на притихшего Петрова.
– А что мне оставалось делать, Шалва? – простонал тот. – Этот сукин сын заперся вчера в уборной и продержал меня у дверей, пока не выудил все.
– Понятно, товарищ Дзнеладзе? – спросил я строго.
– Понятно, понятно! Валяйте отсюда! – Дзнеладзе махнул рукой и направился к вышке.
– Дивизия, равняйся! – гаркнул я. Впереди стал Пархоменко с Танго, за ним Щербина.
– Смирно! К заставе шагом марш! Раз, два, три! Раз, два, три! Пархоменко, запевай!
– зазвенел серебристый тенор Пархоменко.
«Построились в два ряда
Горы Кавкасиона…»
– подхватил Щербина, а затем грянули втроем:
«…В два ряда
Горы Кавкасиона…»
Битый год промучался я с ребятами, пока научил их петь в два голоса…
«А застава в наряде
Задержала шпиона…»
Под звуки этого гимна (кстати, автором слов и музыки его был я) наша тройка бодро шагала по маршруту вышка – столовая…
«Эх, построились в два ряда
Горы Кавкасиона,
А застава в наряде
Задержала шпиона… Эх!»
…После завтрака, только мы уснули, раздался крик старшины:
– Выходи строиться! Быстро во двор!
– Что случилось? Война? – спросил, протирая глаза, Щербина.
– Разговорчики!
– Да говори же, Зудов, в чем дело? – спросил Пархоменко.
– Все во двор! Приказ Чхартишвили! Живо! Даю две минуты! – крикнул старшина и убежал.
– Что там стряслось? – недоумевал Щербина. – Как ты думаешь, Джакели?
– Не бойся, на войну не похоже, стрельбы не слышно, – успокоил я Щербину. Но было действительно странно: будить сменившихся с поста пограничников по закону заставы можно разве только по сверхважной причине. Что же произошло?
Спустя пять минут застава выстроилась во дворе.
– Смирн-а-а! Равнение пря-а-мо! – крикнул Зудов.
Из казармы вышел майор Чхартишвили в сопровождении трех офицеров. Двое из них были заместители майора – по политической и по боевой части – лейтенанты Королев и Павлов. Третьего лейтенанта мы видели впервые. Лет сорока, смуглый, выше среднего роста, с брюшком, он был похож на грузина. По походке и сидевшей мешковато форме в нем угадывался человек невоенный.
– Это или разведчик особого ранга, или же не пойму кто: человек в таком возрасте должен быть, по крайней мере, майором, – шепнул я Щербине. Тот согласно кивнул головой.
Чхартишвили подошел к строю, заместители остановились поодаль. А незнакомый лейтенант, став рядом с майором, расстегнул ворот гимнастерки, закинул руки за спину носком новых хромовых сапог начал выковыривать из земли камешек.
Зудов, вытянув шею, подошел к майору, вскинул руку к виску и выпалил:
– Товарищ майор, по вашему приказанию застава выстроена!
– Здравствуйте, товарищи!
Застава глубоко вздохнула, потом грянула скороговоркой:
– Здравия желаем, товарищ майор!
– Вольно! Застава выдохнула.
– Товарищи! – начал Чхартишвили. – Сегодня на нашу заставу прибыл грузинский писатель Владимир Мдинарадзе. Он лауреат нескольких премий, член правления Союза писателей, депутат, награжден орденом… Вам, конечно, знакомы его стихи, рассказы и другие произведения… – Майор сделал паузу и окинул взглядом ряды солдат. Ребята подозрительно молчали.
– Стихи, рассказы и другие произведения… – повторил майор.
Писатель улыбнулся и наконец выковырнул камешек.
– Знаешь такого? – спросил я Щербину.
– Впервые слышу! – ответил он, пожав плечами.
– А ты? – взглянул я на Пархоменко.
– На каком языке он пишет? – спросил тот.
– Очевидно, на грузинском.
– В таком случае не знаю.
– Ну да, всех русских писателей ты, конечно, знаешь наизусть! – съязвил Щербина.
– Разговоры в строю!.. Так вот, товарищ писатель будет жить, будет служить с нами… Он хочет изучить жизнь советских пограничников, чтоб написать книгу о вас. Понятно?
Застава по-прежнему безмолвствовала.
– Может, вы скажете? – обратился майор к писателю. Мдинарадзе широко улыбнулся.
«Чему он радуется, несчастный», – подумал я. Лауреат нескольких премий долго смотрел на нас, потом извлек из кармана огромный платок, развернул, вновь аккуратно сложил его, спрятал и голосом, слишком низким для лейтенанта, начал:
– Друзья, как вам доложил докладчик… То есть майор Чхартишвили… я писатель… С сегодняшнего дня… Извините меня, товарищи, я не блестяще владею русским языком… С сегодняшнего дня… Я решил написать книгу о вас, конечно, с вашей помощью!
– Вот здорово! – прыснул Щербина и тут же прикрыл рот рукой. – Значит, мы должны работать за него?
– …Будем вместе служить, спать, обедать, ужинать.
– А завтракать он не будет? – испуганно проговорил Пархоменко, ткнув меня локтем.
– Я не собираюсь учить вас… – продолжал писатель, – наоборот, я должен учиться у вас… И шпионов будем вместе ловить, друзья… Посмотрим, что у меня получится. Главное, чтобы книга понравилась вам… Вот все, что мне хотелось сказать, друзья… Благодарю за внимание, – и он вытер вспотевшее лицо.
– Есть вопросы? – обратился к нам майор.
– Есть, – выступил вперед Щербина. – На какой срок прибыл к нам уважаемый писатель?
– На два месяца, – ответил Мдинарадзе.
– А если за это время не будет нарушений границы, как же тогда со шпионом?
Строй взорвался, словно вулкан.
– Рррразойдись! – крикнул майор и закашлялся.
Не удержались от смеха и заместители майора. Писатель растерялся, не зная, обидеться на слова Щербины или все обратить в шутку. Но вот лицо у него просветлело, он улыбнулся, потом рассмеялся и, наконец, зашелся таким здоровым хохотом, что мы поняли: это неплохой человек.
АвтобиографияТак вот, в двадцать первом, когда пришли большевики, решили было снести церковь, да отсоветовал сельский учитель Капито Шония – зачем, говорит, разрушать здание, лучше устроить там сельсовет. Бросились комсомольцы, вытащили из церкви иконы и повесили вместо них портреты Маркса и Филиппа Махарадзе. Тут кто-то придрался: как же так, мол, портреты вождей революции будут висеть в церкви? Надо, мол, в таком случае снять с купола крест. Предложение приняли, но лезть на купол никто не решался.
Я, Автандил Гавриилович Джакели, родился 2 мая 1950 года в городе Тбилиси, в семье служащего. Отец мой, Гавриил Исидорович Джакели, 1925 года рождения, врач, и мать, Манана Исидоровна Бахтадзе, 1928 года рождения, домохозяйка, возвращаясь из Хони, погибли в автомобильной катастрофе 2 мая 1960 года ночью, на Рикотском перевале, близ села Гореша. Меня взял к себе дед в село Букисцихе. Там я и продолжал учебу. Дед Исидор, по прозвищу Рыло, был старым революционером. В двадцать первом, когда бежали меньшевики и пришли большевики, ему исполнилось двадцать три и был он женат на Мине Антидзе из села Бжолиети. В роду Джакели деда не признавали: по причине вступления в комсомол, во-первых, и женитьбы на крестьянской девушке, во-вторых. В пику всем Джакели-дед стал секретарем комсомольской ячейки и привесил к поясу наган, затем срубил в отцовском лесу свою долю каштанов, поставил домишко на холме против церкви и зажил там спокойно.
– Пожалуй, только Исидору это по плечу, – сказал кто-то.
– Выручай, Исидор! – взмолился секретарь партячейки. Дед снял с пояса наган, вооружился зубилом и молотком.
– Не губи себя, Исидор! – бросилась к нему бабушка. – Пожалей семью!
Дед осторожно отстранил жену и стал молча подниматься по лестнице.
– Исидор, не шути с этим! Восемь саженей высоты! Дед даже не оглянулся.
– О боже! – не выдержала какая-то женщина. – Спаси нас, грешных, не прогневайся! Это все он, он, окаянный! – Женщина грохнулась на колени, запричитала. Толпа задвигалась, зашумела.
– Боже всесильный! – раздался чей-то хриплый бас. – Ниспошли свой гнев и кару на голову осквернителя!
Все, кроме комсомольцев и партийных, опустились на колени.
– Эй, Вано! Ты секретарь ячейки или кто?! – крикнул сверху дед. – Убери этих пророков! Я ведь тоже человек!
Голос у деда дрожал… Бабушка упала в обморок. Голосивших баб кое-как выпроводили.
Дед между тем медленно взбирался по лестнице. Добравшись до последней ступеньки, он глянул вниз. Сотни глаз с ужасом и любопытством глядели на него. Дед посмотрел вверх. С купола свисала толстая цепь. И дед понял, что путь к цели начинался только теперь… Он дотронулся до цепи и почувствовал, как по телу разлился металлический ржавый холод… Задрожали у деда колени, и дрогнуло сердце в груди. Он обеими руками ухватился за цепь и зажмурился так, что в глазах поплыли красно-желтые круги. Потом он открыл глаза и вновь увидел застывшую в ожидании чего-то страшного толпу. Пути назад не было. Дед рванул цепь. Она противно зазвенела. Перхоть ржавчины посыпалась на деда. Он приподнялся на носки, потянул сильнее, и началось единоборство Исидора Джакели с господом богом…
– Слушай меня, всесильный! Есть ли ты, нет ли тебя – теперь мне все равно! Я иду, и ты должен дать мне дойти! Слышишь? Должен, должен, должен!.. Я иду к тебе, чтобы обесчестить тебя, и я не спущусь вниз, не добившись своего! Я сильнее тебя, всесильный, и я доберусь до тебя, как бы ты ни сопротивлялся! Доберусь, доберусь!
…На ладонях деда вздуваются волдыри. Они лопаются, и теплая липкая жидкость, смешанная с кровью, потом и ржавчиной, течет по рукам… Сколько же колец осталось до купола? Одно, два, три, десять, тринадцать… Тринадцать! Слышишь, всесильный! Я одолею их! Одолею, будь их хоть триста! Я доберусь!.. Вот уже осталось пройти десять колец… Девять… Восемь… Доберусь, если даже восстанут против меня все твои ангелы и апостолы!.. Три… Два… Все! Конец! Помоги мне теперь, мой новый бог! Покажи свою силу!
Дед ухватился за крест, напряг последние силы, подтянулся, обнял его и застыл… Ныло все тело, в раскаленных висках стучала кипевшая кровь… Потом дед обернулся и увидел людей – оцепеневших, онемевших… И ему захотелось выть, кричать, орать.
– Э-ге-гей! – вырвалось у него.
– Чего тебе, Исидор! – крикнул снизу Вано.
– Нет его, нет!
– Чего нет, Исидор?
– Бога нет, Вано! Нет бога!
– Не слышно, Исидор!
– Нету бога, нет! Вы слышите меня? Люди молчали.
– Не слышно, Исидор! – крикнул Вано, и тогда дед понял, что вместо слов из его пересохшего горла вырывался один лишь глухой хрип.
– Давай, Исидор, начинай, чего ты ждешь? – донесся снизу голос Вано.
И дед начал…
Битый час ломал, крошил, корежил он основание креста. Потом, оседлав верхушку купола, он потянул крест. Крест чуть-чуть поддался. Тогда дед изо всех сил нажал на него. Крест послушно перегнулся. Так повторилось несколько раз. Наконец крест вырвался из своего гнезда и с грохотом покатился по куполу, потом, ударившись о кровлю, вдребезги разнес глазированную черепицу и наконец с глухим стуком свалился на землю.
Толпа ахнула.
Дед почувствовал легкий укол в сердце и странное жжение под левой лопаткой. Не зная, чем же теперь заняться, он тупо уставился на развороченное гнездо креста.
– Исидор, спускайся, чего ты? – крикнули снизу.
– Что ты там делаешь, спускайся!
Дед встрепенулся, огляделся. Потом сбросил вниз зубило и молоток. Он не слышал ни глухого гула голосов, ни одобрительных криков комсомольцев. Повернувшись спиной к толпе, он взялся за цепь и медленно заскользил по куполу. Достигнув лестницы, дед передохнул, повернулся лицом в сторону двора, раза два ногой опробовал лестницу и не спеша стал спускаться.
«Двадцать ступеней в лестнице, – подумал дед, – это точно: считал, когда поднимался… Три… четыре… двенадцать… семнадцать… Как же так? Почему семнадцать? Я же хорошо помню – было двадцать! Ах да, это в той лестнице, у Писти, двадцать ступеней. Зимой я сгребал снег с крыши ее дома, оттого и запомнилась лестница».
…Исидор стоял посредине двора и улыбался.
– Смажьте ему ладони керосином, видите, руки в крови! – сказал кто-то.
– Ну, брат, молодец ты, ей-богу! – обнял деда Вано.
– Исидор, может, воды тебе холодной?
– Что вода! Несите ему вина!
– Закури, Исидор! Табак у меня знатный.
– Где Писти? – спросил вдруг дед.
– Какая Писти, Исидор? – переспросила бабушка, которая все это время стояла рядом и платком утирала струившийся по лицу деда пот.
– Писти Шарашидзе. Какая же еще? – удивленно взглянул на бабушку дед.
Писти привели.
– Писти, сколько ступеней в твоей лестнице? – спросил дед.
– Тронулся, несчастный! – ахнула Писти и схватилась за голову.
И вдруг… Лицо у деда перекосилось, сморщилось, губы скривились, подбородок задрожал, весь он задергался и словно подкошенный рухнул на землю. Долго валялся дед, корчась в страшных конвульсиях, и долго оплакивала мужа убитая горем его красавица жена – бабушка Мина.
Потом дед успокоился, затих, а когда встал, – люди отшатнулись: половина лица у него перекосилась, оттянулась к левому уху, да так и застыла.
С тех пор к деду навсегда пристало прозвище «Рыло».
– Ты чего строишь рожу, словно Рыло-Исидор?
– Отстань, а то как дам по морде, сделаю из тебя Рыло-Исидора!
– Какое там! Когда Исидор стал Рылом, Никифору было добрых три года!
– Да ну, скажешь тоже! Спросим у Рыла-Исидора: он-то должен помнить!..
Но все это говорилось за спиной деда. Во всем селе не нашлось бы смельчака, кто в лицо назвал бы его Рылом. Наоборот, его уважали и даже побаивались. Ведь в свои двадцать три года он стал первым председателем сельсовета.
Так вот, тогда, в двадцать первом, спустя неделю после того, как деда избрали председателем, он получил письмо от Минаго Джабуа – известного бандита, заклятого врага Советской власти: «Рыло! Если ты мужчина, а не баба, подымись в Суребский лес, жажду умыться твоей кровью. А не осмелишься, так я сам к тебе спущусь. Побалуюсь с твоей красавицей, а потом прирежу тебя, как свинью, у самой церковной паперти».
Надел Исидор лапти, зарядил маузер. Бросилась к ногам жена:
– Не ходи, Исидор! Пожалей меня, дорогой!
– Ну нет, Мина! Попляшет он у меня, я еще напою его помоями, не Исидор я буду! – ответил дед и ушел.
Трое суток ждал Исидор на пастушьем постое появления Минаго Джабуа.
– Напрасно ждешь. Ушел Минаго из этих краев, – сказали пастухи. Не поверил дед пастухам. Сам не покидал шалаша и пастухам запретил отлучаться. На рассвете четвертого дня появился изголодавшийся Минаго. Он шел, прихрамывая на одну ногу, вооруженный двумя маузерами. Деда он сперва не узнал, а когда спохватился, было уже поздно: вороненое дуло маузера чуть покачивалось перед глазами Джабуа. Минаго поднял руки.
– Расстегни пояс, Минаго! – приказал Исидор. Минаго молча выполнил приказ. Пастухи затаили дыхание.
– Убери руки с пояса!
Тяжелый с двумя маузерами пояс тотчас же упал на траву. Исидор левой рукой извлек из ножен длинный охотничий нож и не спеша приблизился к Минаго. Тот закрыл глаза.
– Исидор! – сказал старый пастух. – Уважь нас, избавь нас от греха… Делай с ним что хочешь, но только не здесь…
Не обращая внимания на пастуха, Исидор приложил нож к животу Минаго. Пастухи отвернулись. Коротким взмахом лезвия перерезал тесемку. Широкие брюки опали до самых икр.
– Придержи брюки, бесштанник ты этакий! – с презрением проговорил Исидор и плюнул. Минаго быстро подтянул брюки.
– Теперь шагай!
– Куда ты меня ведешь, Исидор?
– Я тебе не Исидор, а Рыло. Забыл?
– Куда ты меня ведешь, Исидор? Если на смерть, так кончай здесь.
– Смерть в таком разе в радость, да не видать тебе ее! Шагай!
– Говори, куда ведешь? Иначе не пойду! – закричал Минаго, замахал от волнения руками. Брюки тотчас же свалились, и он судорожно вцепился в них.
– Не пойдешь? Пойдешь, голубчик! Поползешь!
– Говори, что ты надумал?
– Ничего особенного. Отведу в село, к себе домой.
– Вот так, без штанов?!
– Именно, без штанов. Тебе же сподручнее: ведь ты собирался побаловаться с моей женой…
Минаго бросился на колени, обнял деда за ноги.
– Не делай этого, Исидор! Рабом твоим стану, только не срами меня!
– Встань, гадина! – крикнул дед и ткнул Минаго дулом маузера.
Минаго встал. С минуту он молча глядел на пастухов, на валявшиеся в траве маузеры, потом вздохнул и пошел, придерживая брюки обеими руками.
– Приберите оружие, – бросил Исидор пастухам, – спуститесь с гор – сдадите в сельсовет.
Потом он опустил в кобуру собственный маузер и последовал за Минаго.
…В два часа ночи Исидор, с Минаго Джабуа на спине, добрался до дому. Положив Минаго на медвежью шкуру у камина, обернулся к жене:
– Накрой на стол!
Бледная, с синими от бессонницы кругами под глазами, бабушка не двигалась.
– Кому говорю!
Бабушка внесла кувшинчик вина, полкруга мчади, головку сыра и два стакана.
– Садись к столу, Минаго, – сказал Исидор. Минаго не шевелился.
– Принеси-ка кусок бечевки, – сказал Исидор жене.
Бабушка принесла веревку. Исидор бросил ее Минаго:
– Подвяжись, Минаго Джабуа, и садись ужинать… Ты выйди, Мина!
Бабушка вышла. Минаго подвязался и присел к столу. – Жена! – крикнул дед. – Поужинай с нами. Бабушка молча присела на край стула.
– Исидор, хоть и безбожник ты, но… хватит, не срами меня перед женщиной. Не решаешься убить меня, отпусти с миром, а решил – так кончай дело! – сказал Минаго и закрыл лицо дрожащими руками.
Дед промолчал. Он долго думал, потом налил в стакан вина.
– Пей!
Минаго поднял стакан.
– Ну как, Минаго Джабуа, хороша жизнь?
– Будь она проклята!
– Так слушай: сейчас моя жена вымоет ноги, а ты выпьешь помои. Так я поклялся.
Минаго побелел.
– Режь меня, руби голову, пей мою кровь, но не делай этого, Исидор!
– Я поклялся.
– Изверг ты, Исидор! – встала бабушка. – Запомни: обидишь в своем доме человека, ноги моей тут не будет!
– Я поклялся, Мина!
– Пусть моя кровь будет на твоей совести, Исидор Джакели, – сказал Минаго.
– Что, убьешь себя?
– Убью!
Дед извлек из кобуры маузер и положил на стол. Минаго взглянул на маузер, потом на деда. Долго, долго смотрели в глаза друг другу Исидор Джакели и Минаго Джабуа, и Минаго не выдержал, опустил голову. Дед пододвинул маузер ближе к Минаго. Тот не шевельнулся. Встал тогда Исидор, взял за руку жену и вышел из комнаты. Когда он вернулся, маузер по-прежнему лежал на столе, а комната была пуста.
Минаго спускался по лестнице. Дед молча смотрел и ждал. Когда тот пересек двор и отворил было калитку, дед вышел на балкон.
– Минаго!
Джабуа застыл на месте. Он долго стоял, ожидая пули. Потом медленно обернулся.
– Ступай, Минаго Джабуа, ступай! Для трусов и попрошаек нет у меня пули… Ступай!
…В двадцать четвертом, в дни меньшевистской вылазки, на рассвете, как только в деревне раздался первый выстрел, Исидор вскочил с постели и в одном белье помчался к сельсовету. Навстречу бежали перепуганные соседи.
– Пропали мы, Исидор! Конец нашему правительству! Село в руках меньшевиков; говорят, Жордания и Рамишвили уже в Тбилиси, Чолокашвили взял Кахетию!
– Оружие! – крикнул Исидор.
Оружия ни у кого не оказалось. Тогда дед бросился обратно, ворвался в дом и…
За столом сидел вооруженный до зубов Минаго Джабуа. В каждой руке он держал по маузеру, через плечи крест-накрест тянулись набитые патронами ленты, за пояс была заткнута кожаная с языком плеть. Рядом с Минаго сидели двое неизвестных вооруженных мужчин.
– Председателю рабоче-крестьянского правительства привет! – ухмыльнулся Джабуа.
Исидор промолчал.
– Садитесь, уважаемый Исидор, окажите честь!
Дед не сдвинулся с места. Тогда Минаго встал, обошел стол и остановился перед Исидором. Долго, долго смотрели в глаза друг другу Исидор Джакели и Минаго Джабуа, и выдержал Исидор, не опустил головы. Размахнулся Минаго и стегнул деда плетью по лицу. Полилась кровь.
– Садись, сукин сын, когда велят! – взревел Минаго. Исидор сел. Минаго вернулся к столу.
– Так… – сказал он, потирая руки. – Ты не обижайся, Исидор. Ударил я тебя неспроста, авось расправится твоя кривая морда. Не представать же тебе перед божьим судом этаким уродом!
Исидор молчал.
– Где твоя красавица? Упрятал ее? Успел-таки? Ничего, от меня не уйдет!
Исидор до крови прикусил губу, на глазах у него выступили слезы бессильной ярости.
– Плачешь, мой дорогой? Правильно. А как же? Кончилась ваша власть! Ну, убедились, кто из нас меньшевик и кто большевик? У, вшивое отродье! Подумать только: нас всегда было больше, а они нас же называли меньшевиками! Сволочи!..
– Минаго, кончайте базар… Чего возитесь-то с этим ублюдком? Пулю в лоб, и все тут! – вмешался один из неизвестных.
– Ну, нет. Зачем убивать, грех на душу брать? Мы его по всем правилам, по закону… Исидор Джакели! За оскорбление и поругание бога, за секретарство в ячейке безбожников-комсомольцев, за преследование члена правительства независимой Грузии Минаго Джабуа…
– Плевал я на правительство, где членом – сын потаскухи Кесарии! – хмыкнул Исидор.
Минаго осекся, но быстро проглотил слюну и продолжал:
– …За разбои и грабежи, за другие преступления, совершенные перед государством, именем Революционного совета Гурийского восстания полевой суд приговорил тебя к расстрелу.
– Поделом мне! – сказал Исидор.
– Вот именно. А теперь встань! Исидор встал.
– Выйди во двор. Исидор вышел.
Трое – за ним. У хлева Исидор остановился.
Из-за горы поднималось солнце. Исидор долго смотрел на светило, не отрывая глаз, не жмурясь, словно хотел навсегда запомнить его перед смертью таким огромным, золотым, теплым. Потом окинул взглядом застывшее в напряженном, тревожном ожидании село. Откуда-то донесся жалобный визг собаки. Потом где-то пропел петух. И вдруг Исидор остро, всем своим существом ощутил знакомый, родной, любимый до боли аромат – аромат земли, трав, сена, цветов, хлеба, меда… Жизнь – вечная, неистребимая – пульсировала и билась кругом, жизнь – любимая, желанная – струилась, наполняя собой каждую травинку, каждый листок, каждую песчинку. И захотелось Исидору Джакели пасть на колени и воздать хвалу солнцу, породившему на земле жизнь.