Страница:
Подле Энрике лежало на траве несколько свалившихся от усталости бретонцев. Эти храбрые рыцари, покорные орудия, которых лишь воля природы возвысила над вьючными животными и сторожевыми псами, не утруждали себя мыслями о последствиях своих действий. Они лишь взглянули на Бертрана, который шагах в десяти от них сидел погрузившись в думы, и, прикрыв головы плащами, чтобы защититься от солнца, уснули.
Но Заике Виллану и Оливье де Мони было не до сна; они с пристальным, неослабным вниманием следили за англичанами, чей авангард уже вступал в лес, а арьергард еще складывал и грузил палатки на мулов. Среди работающих можно было видеть Каверлэ, который, словно вооруженный призрак, бродил меж солдат, проверяя, как исполняются его приказы.
Итак, этих рассеянных на обширном пространстве людей, которые, словно потревоженные муравьи, бежали на юг, на запад, на восток, на север, связывало тем не менее одно чувство, и лишь Бог, взирая на них с высоты небес, проникал в души всех этих людей и мог утверждать, что в сердце каждого – исключением было сердце Аиссы – все прочие чувства подавляла месть.
Но Мотриль, дон Педро и Аисса снова исчезли в ложбине горы; скоро арьергард англичан тоже двинулся в путь и скрылся в лесу. Поэтому Молеон, потерявший из виду Аиссу, Заика Виллан и Оливье де Мони, прекратившие следить за Каверлэ, подошли к Бертрану; он, стряхнув с себя груз нелегких мыслей, намеревался пойти к Энрике, который по-прежнему был погружен в глубокую задумчивость.
Бертран встретил их улыбкой, потом, согнув железные суставы своих доспехов, не без труда поднялся с небольшого пригорка, на котором он расположился, и пошел к графу Энрике, сидевшему в прежней позе, припав спиной к зарослям дрока.
Под шагами Бертрана, утяжеленными доспехами, содрогалась земля, но Энрике даже не обернулся. Бертран приблизился и встал таким образом, что его тень заслонила от графа солнце, отняв у печального рыцаря то кроткое утешение небесного тепла, которое, как и жизнь, нам дороже всего тогда, когда мы его теряем.
Энрике поднял голову, чтобы найти солнце, но увидел перед собой славного коннетабля, который стоял, опершись на длинный меч. Он приподнял забрало: глаза его светились вселяющим бодрость сочувствием.
– Ох, коннетабль, – покачав головой, вздохнул граф, – ну и денек!
– Полноте, ваша милость, – утешил его Бертран, – у меня бывали деньки похуже!
Энрике промолчал, укоризненно поглядывая на небо.
– Право слово, – продолжал Бертран, – я доволен лишь одним: мы могли ведь быть в плену, а мы, наоборот, на свободе.
– Эх, коннетабль, неужели вам непонятно, что ничего у нас не получается?
– Это почему же?
– Потому, черт бы меня побрал, что от нас ускользнул король Кастилии! – в бешенстве вскричал Энрике, с угрожающим видом встав; привлеченные громким голосом графа, рыцари вздрогнули и, услышав эти слова, вспомнили, что люто ненавидимый враг – это его брат.
Бертран подошел к графу не просто ради того, чтобы быть с ним рядом: он хотел поговорить о важных вещах; Бертран, действительно, заметил, что на лицах почти всех воинов появилось выражение усталости, которая свидетельствовала о первых признаках упадка духа.
Он жестом предложил графу сесть. Энрике понял, что Бертран хочет завести важный разговор; поэтому он улегся на траву, и среди всех лиц, на которых было написано уныние, одним из самых выразительных было лицо графа.
Бертран, опершись двумя руками на рукоять меча, склонился над ним.
– Простите, ваша милость, – начал он, – если я нарушаю ход ваших мыслей, но я хотел бы выяснить у вас один вопрос.
– Какой именно, дорогой мой коннетабль? – спросил Энрике, сильно обеспокоенный подобным вступлением, поскольку чувствовал, что в труднейшем деле узурпации трона он может опереться только на преданность бретонцев, но не может твердо рассчитывать на других людей.
– Разве, ваша милость, не вы сказали, что король Кастилии ускользнул от нас?
– Конечно, я.
– Но тогда, ваша милость, получается какая-то двусмысленность, и я прошу вас развеять те сомнения, в которые ваши слова повергли ваших преданных слуг. Выходит, кроме вас, есть и другой король Кастилии?
Энрике мотнул головой, словно бык, почувствовавший укол пикадора.
– Не понимаю, дорогой коннетабль, – сказал он.
– Все просто. Если мы с вами толком не знаем, что думать во этому поводу, то, как вы понимаете, мои бретонцы и ваши кастильцы сами в этом не разберутся, а жители других провинций Испании, которые знают гораздо меньше ваших кастильцев и моих бретонцев, никогда не поймут, что им надо кричать: «Да здравствует король Энрике!» или «Да здравствует король дон Педро!»
Энрике слушал, хотя пока и не улавливал, куда клонит коннетабль. Тем не менее он, поскольку это рассуждение показалось ему очень убедительным, в знак одобрения кивнул головой.
– И что из этого следует? – помолчав, спросил он.
– Следует то, – ответил Дюгеклен, – что два короля создают неразбериху и для начала нам надо свергнуть одного из них.
– Но мне кажется, господин коннетабль, что ради этого мы и воюем, – пояснил Энрике.
– Вы правы! Пока мы не одержали победы ни в одном из тех решающих сражений, в итоге которых король навсегда теряет трон, а до этого дня, что решит судьбу Кастилии и вашу судьбу, вы сами не можете сказать, король вы или нет.
– Это неважно! Я хочу быть королем.
– Ну и станьте им!
– Но позвольте, дорогой мой коннетабль, разве, пусть только для вас одного, я не являюсь истинным королем?
– Этого мало, необходимо, чтобы вы стали королем для всех.
– Именно это и представляется мне невозможным без победы в битве, признания меня армией или взятия большого города.
– Так вот, ваша милость, я уже подумал об этом.
– Вы?
– Да, я. Уж не считаете ли вы, что если я способен только сражаться, то не могу мыслить. Не заблуждайтесь. Я не только сражаюсь, но иногда и думаю. Вы ведь сказали, что вам необходимо ждать победы в сражении, признания армией или взятия большого города?
– Да, по крайней мере, выполнения одного из этих трех условий.
– Ну что ж, давайте сразу выполним одно из них!
– По-моему, коннетабль, это очень трудно, если не сказать невозможно.
– Почему же, государь?
– Потому что я боюсь.
– А-а! Если боитесь вы, то я никогда ничего не боюсь, ваша милость, – живо возразил коннетабль. – И не делайте ничего: делать буду я.
– Мы упадем с очень большой высоты, коннетабль, с такой, что уже не оправимся.
– Если только мы не рухнем в могилу, ваша милость, то вы, пока с вами будет четверка бретонских рыцарей и доблестный кастильский меч, всегда сможете подняться. Смелее, ваша милость, будьте решительны!
– О, уверяю вас, мессир коннетабль, когда придет время, я не дрогну, – сказал Энрике, глаза которого заблестели, едва перед ним наяву забрезжило осуществление его мечты. – Но пока нет ни битвы, ни армии.
– Верно. Но у вас есть город. Энрике оглянулся вокруг.
– Где, ваша милость, в этой стране возводят на престол королей? – спросил Дюгеклен.
– В Бургосе.
– Отлично! Хотя мои познания в географии не слишком обширны, мне думается, ваша милость, что Бургос совсем рядом.
– Конечно, самое большее в двадцати-двадцати пяти льё.
– Значит, надо взять Бургос.
– Взять Бургос? – удивился Энрике.
– Да, Бургос. Если у вас есть малейшее желание получить этот город, я добуду его вам, и это истинная правда, как и то, что зовут меня Дюгеклен.
– Это сильно укрепленный, столичный город, коннетабль, – с сомнением покачал головой Энрике. – Там помимо дворянства живут крепкие буржуа – христиане, евреи и магометане, которые в спокойные времена враждуют, но сразу становятся друзьями, когда необходимо отстаивать свои привилегии. Одним словом, Бургос – ключ к Кастилии, и те люди, что получали там корону и королевские регалии, превратили город в неприступное святилище.
– На это святилище, если вам будет угодно, ваша милость, мы и пойдем, – спокойно ответил Дюгеклен.
– Друг мой, не позволяйте увлечь себя чувству любви и чрезмерного рвения, – возразил граф. – Давайте взвесим наши силы.
– На коня, ваша милость! – воскликнул Бертран, схватив под уздцы лошадь графа, которая забрела в заросли дрока. – В седло, и вперед, на Бургос!
И по знаку коннетабля бретонский трубач сыграл сигнал к выступлению. Первыми в седлах оказались сонные бретонцы, и от Бертрана, смотревшего на родных бретонцев с заботливостью командира и любовью отца, не ускользнуло, что большинство из них, вместо того чтобы, как обычно, окружить дона Энрике, наоборот, подчеркнуто выстроились рядом с коннетаблем, тем самым признавая лишь его истинным главнокомандующим.
– Час настал, – прошептал коннетабль, склонившись к уху Аженора.
– Какой час? – спросил тот, вздрогнув, словно его внезапно разбудили.
– Настал час, чтобы наши солдаты снова взялись за дело, – ответил Дюгеклен.
– Очень хорошо, коннетабль, – сказал молодой человек, – ведь людям тяжело идти неизвестно куда, сражаться неизвестно за кого.
Бертран улыбнулся; Аженор угадал его мысль, а значит, согласился с ним.
– Вы, надеюсь, не себя имеете в виду? – спросил Бертран. – Сдается мне, я всегда видел вас первым в походах и в боях за честь Франции.
– Вы же знаете, мессир, что я прошу только одного – сражаться и идти вперед, но мы никогда не сможем мчаться так быстро, как мне хотелось бы.
И, произнеся эти слова, Аженор привстал на стременах, как будто хотел заглянуть за горы, высившиеся на горизонте.
Бертран ничего не ответил; он хорошо знал цену своим людям. Расспросив местного пастуха, он выяснил, что самая короткая дорога лежит через Калаорру, маленький городок, в пяти с небольшим льё от Бургоса.
– Ну что ж, вперед на Калаорру! – воскликнул коннетабль и пришпорил коня, подав пример стремительности.
Вслед за ним с грохотом поскакал железный эскадрон, в центре которого находился Энрике де Трастамаре.
IX. Гонец
Но Заике Виллану и Оливье де Мони было не до сна; они с пристальным, неослабным вниманием следили за англичанами, чей авангард уже вступал в лес, а арьергард еще складывал и грузил палатки на мулов. Среди работающих можно было видеть Каверлэ, который, словно вооруженный призрак, бродил меж солдат, проверяя, как исполняются его приказы.
Итак, этих рассеянных на обширном пространстве людей, которые, словно потревоженные муравьи, бежали на юг, на запад, на восток, на север, связывало тем не менее одно чувство, и лишь Бог, взирая на них с высоты небес, проникал в души всех этих людей и мог утверждать, что в сердце каждого – исключением было сердце Аиссы – все прочие чувства подавляла месть.
Но Мотриль, дон Педро и Аисса снова исчезли в ложбине горы; скоро арьергард англичан тоже двинулся в путь и скрылся в лесу. Поэтому Молеон, потерявший из виду Аиссу, Заика Виллан и Оливье де Мони, прекратившие следить за Каверлэ, подошли к Бертрану; он, стряхнув с себя груз нелегких мыслей, намеревался пойти к Энрике, который по-прежнему был погружен в глубокую задумчивость.
Бертран встретил их улыбкой, потом, согнув железные суставы своих доспехов, не без труда поднялся с небольшого пригорка, на котором он расположился, и пошел к графу Энрике, сидевшему в прежней позе, припав спиной к зарослям дрока.
Под шагами Бертрана, утяжеленными доспехами, содрогалась земля, но Энрике даже не обернулся. Бертран приблизился и встал таким образом, что его тень заслонила от графа солнце, отняв у печального рыцаря то кроткое утешение небесного тепла, которое, как и жизнь, нам дороже всего тогда, когда мы его теряем.
Энрике поднял голову, чтобы найти солнце, но увидел перед собой славного коннетабля, который стоял, опершись на длинный меч. Он приподнял забрало: глаза его светились вселяющим бодрость сочувствием.
– Ох, коннетабль, – покачав головой, вздохнул граф, – ну и денек!
– Полноте, ваша милость, – утешил его Бертран, – у меня бывали деньки похуже!
Энрике промолчал, укоризненно поглядывая на небо.
– Право слово, – продолжал Бертран, – я доволен лишь одним: мы могли ведь быть в плену, а мы, наоборот, на свободе.
– Эх, коннетабль, неужели вам непонятно, что ничего у нас не получается?
– Это почему же?
– Потому, черт бы меня побрал, что от нас ускользнул король Кастилии! – в бешенстве вскричал Энрике, с угрожающим видом встав; привлеченные громким голосом графа, рыцари вздрогнули и, услышав эти слова, вспомнили, что люто ненавидимый враг – это его брат.
Бертран подошел к графу не просто ради того, чтобы быть с ним рядом: он хотел поговорить о важных вещах; Бертран, действительно, заметил, что на лицах почти всех воинов появилось выражение усталости, которая свидетельствовала о первых признаках упадка духа.
Он жестом предложил графу сесть. Энрике понял, что Бертран хочет завести важный разговор; поэтому он улегся на траву, и среди всех лиц, на которых было написано уныние, одним из самых выразительных было лицо графа.
Бертран, опершись двумя руками на рукоять меча, склонился над ним.
– Простите, ваша милость, – начал он, – если я нарушаю ход ваших мыслей, но я хотел бы выяснить у вас один вопрос.
– Какой именно, дорогой мой коннетабль? – спросил Энрике, сильно обеспокоенный подобным вступлением, поскольку чувствовал, что в труднейшем деле узурпации трона он может опереться только на преданность бретонцев, но не может твердо рассчитывать на других людей.
– Разве, ваша милость, не вы сказали, что король Кастилии ускользнул от нас?
– Конечно, я.
– Но тогда, ваша милость, получается какая-то двусмысленность, и я прошу вас развеять те сомнения, в которые ваши слова повергли ваших преданных слуг. Выходит, кроме вас, есть и другой король Кастилии?
Энрике мотнул головой, словно бык, почувствовавший укол пикадора.
– Не понимаю, дорогой коннетабль, – сказал он.
– Все просто. Если мы с вами толком не знаем, что думать во этому поводу, то, как вы понимаете, мои бретонцы и ваши кастильцы сами в этом не разберутся, а жители других провинций Испании, которые знают гораздо меньше ваших кастильцев и моих бретонцев, никогда не поймут, что им надо кричать: «Да здравствует король Энрике!» или «Да здравствует король дон Педро!»
Энрике слушал, хотя пока и не улавливал, куда клонит коннетабль. Тем не менее он, поскольку это рассуждение показалось ему очень убедительным, в знак одобрения кивнул головой.
– И что из этого следует? – помолчав, спросил он.
– Следует то, – ответил Дюгеклен, – что два короля создают неразбериху и для начала нам надо свергнуть одного из них.
– Но мне кажется, господин коннетабль, что ради этого мы и воюем, – пояснил Энрике.
– Вы правы! Пока мы не одержали победы ни в одном из тех решающих сражений, в итоге которых король навсегда теряет трон, а до этого дня, что решит судьбу Кастилии и вашу судьбу, вы сами не можете сказать, король вы или нет.
– Это неважно! Я хочу быть королем.
– Ну и станьте им!
– Но позвольте, дорогой мой коннетабль, разве, пусть только для вас одного, я не являюсь истинным королем?
– Этого мало, необходимо, чтобы вы стали королем для всех.
– Именно это и представляется мне невозможным без победы в битве, признания меня армией или взятия большого города.
– Так вот, ваша милость, я уже подумал об этом.
– Вы?
– Да, я. Уж не считаете ли вы, что если я способен только сражаться, то не могу мыслить. Не заблуждайтесь. Я не только сражаюсь, но иногда и думаю. Вы ведь сказали, что вам необходимо ждать победы в сражении, признания армией или взятия большого города?
– Да, по крайней мере, выполнения одного из этих трех условий.
– Ну что ж, давайте сразу выполним одно из них!
– По-моему, коннетабль, это очень трудно, если не сказать невозможно.
– Почему же, государь?
– Потому что я боюсь.
– А-а! Если боитесь вы, то я никогда ничего не боюсь, ваша милость, – живо возразил коннетабль. – И не делайте ничего: делать буду я.
– Мы упадем с очень большой высоты, коннетабль, с такой, что уже не оправимся.
– Если только мы не рухнем в могилу, ваша милость, то вы, пока с вами будет четверка бретонских рыцарей и доблестный кастильский меч, всегда сможете подняться. Смелее, ваша милость, будьте решительны!
– О, уверяю вас, мессир коннетабль, когда придет время, я не дрогну, – сказал Энрике, глаза которого заблестели, едва перед ним наяву забрезжило осуществление его мечты. – Но пока нет ни битвы, ни армии.
– Верно. Но у вас есть город. Энрике оглянулся вокруг.
– Где, ваша милость, в этой стране возводят на престол королей? – спросил Дюгеклен.
– В Бургосе.
– Отлично! Хотя мои познания в географии не слишком обширны, мне думается, ваша милость, что Бургос совсем рядом.
– Конечно, самое большее в двадцати-двадцати пяти льё.
– Значит, надо взять Бургос.
– Взять Бургос? – удивился Энрике.
– Да, Бургос. Если у вас есть малейшее желание получить этот город, я добуду его вам, и это истинная правда, как и то, что зовут меня Дюгеклен.
– Это сильно укрепленный, столичный город, коннетабль, – с сомнением покачал головой Энрике. – Там помимо дворянства живут крепкие буржуа – христиане, евреи и магометане, которые в спокойные времена враждуют, но сразу становятся друзьями, когда необходимо отстаивать свои привилегии. Одним словом, Бургос – ключ к Кастилии, и те люди, что получали там корону и королевские регалии, превратили город в неприступное святилище.
– На это святилище, если вам будет угодно, ваша милость, мы и пойдем, – спокойно ответил Дюгеклен.
– Друг мой, не позволяйте увлечь себя чувству любви и чрезмерного рвения, – возразил граф. – Давайте взвесим наши силы.
– На коня, ваша милость! – воскликнул Бертран, схватив под уздцы лошадь графа, которая забрела в заросли дрока. – В седло, и вперед, на Бургос!
И по знаку коннетабля бретонский трубач сыграл сигнал к выступлению. Первыми в седлах оказались сонные бретонцы, и от Бертрана, смотревшего на родных бретонцев с заботливостью командира и любовью отца, не ускользнуло, что большинство из них, вместо того чтобы, как обычно, окружить дона Энрике, наоборот, подчеркнуто выстроились рядом с коннетаблем, тем самым признавая лишь его истинным главнокомандующим.
– Час настал, – прошептал коннетабль, склонившись к уху Аженора.
– Какой час? – спросил тот, вздрогнув, словно его внезапно разбудили.
– Настал час, чтобы наши солдаты снова взялись за дело, – ответил Дюгеклен.
– Очень хорошо, коннетабль, – сказал молодой человек, – ведь людям тяжело идти неизвестно куда, сражаться неизвестно за кого.
Бертран улыбнулся; Аженор угадал его мысль, а значит, согласился с ним.
– Вы, надеюсь, не себя имеете в виду? – спросил Бертран. – Сдается мне, я всегда видел вас первым в походах и в боях за честь Франции.
– Вы же знаете, мессир, что я прошу только одного – сражаться и идти вперед, но мы никогда не сможем мчаться так быстро, как мне хотелось бы.
И, произнеся эти слова, Аженор привстал на стременах, как будто хотел заглянуть за горы, высившиеся на горизонте.
Бертран ничего не ответил; он хорошо знал цену своим людям. Расспросив местного пастуха, он выяснил, что самая короткая дорога лежит через Калаорру, маленький городок, в пяти с небольшим льё от Бургоса.
– Ну что ж, вперед на Калаорру! – воскликнул коннетабль и пришпорил коня, подав пример стремительности.
Вслед за ним с грохотом поскакал железный эскадрон, в центре которого находился Энрике де Трастамаре.
IX. Гонец
На исходе второго дня пути перед взорами войска, ведомого Энрике де Трастамаре и Бертраном Дюгекленом, предстал маленький городок Калаорра. Войско, которое за два дня перехода было набрано из небольших, рассеянных по окрестностям отрядов, насчитывало около десяти тысяч солдат.
От попытки завладеть Калаоррой, сторожевым аванпостом Бургоса, зависело почти все. Этот исходный пункт, который давал полное представление о настроениях в Старой Кастилии, действительно решал успех или провал кампании. Задержка дона Энрике перед Калаоррой означала войну; если с Калаоррой не возникало никаких трудностей, то перед доном Энрике открывался путь к победе.
Кстати, армия была в отличном настроении, поскольку все единодушно считали, что дон Педро, перевалив через горы, пошел на соединение с корпусом арагонских и арабских частей.
Городские ворота были заперты; их охранял пост солдат; по крепостной стене расхаживали дозорные с арбалетами на плечах; город не выглядел угрожающе, но к обороне был готов.
Дюгеклен подвел свою небольшую армию прямо к городским укреплениям; до них легко могла долететь стрела. После этого, приказав трубить общий сбор и поднять знамена, он сказал речь – она была проникнута бретонской самоуверенностью и дипломатическим искусством человека, воспитанного при дворе Карла V, – которую закончил тем, что вместо убийцы, святотатца и недостойного рыцаря дона Педро провозгласил дона Энрике де Трастамаре королем обеих Кастилии, Севильи и Леона.
Услышав эти торжественные слова, которые Бертран произнес во всю мощь своих легких, десять тысяч воинов взметнули в воздух обнаженные мечи, и под самыми прекрасными на свете небесами, в час, когда солнце уже заходило за горы Наварры, вся Калаорра с высоких крепостных стен могла созерцать величественное зрелище падения власти одного короля и рождение власти другого.
Произнеся речь и дав армии высказать свое одобрение, Бертран повернулся лицом к городу, как бы спрашивая его мнение.
Жители Калаорры, хотя были окружены крепкими стенами, имели много оружия и съестных припасов, долго раздумывать не стали.
Коннетабль выглядел слишком внушительным. И не менее угрожающими казались его воины, взметнувшие вверх пики. Горожане, видимо, рассудили, что одной мощи этой кавалерии хватит, чтобы снести городские стены, и гораздо проще избежать беды, открыв ворота. Поэтому на приветствия армии они ответили восторженным криком «Да здравствует дон Энрике де Трастамаре, король обеих Кастилии, Севильи и Леона!»
Эти первые здравицы, провозглашенные по-кастильски, глубоко тронули Энрике; подняв забрало, он без свиты подъехал к городским стенам.
– Лучше провозглашайте «Да здравствует добрый король Энрике!» – крикнул он, – ибо я буду столь добр к Калаорре, что она никогда не забудет, как первой приветствовала меня в качестве короля обеих Кастилии.
И сразу восторг сменился каким-то неистовством; ворота распахнулись так быстро, словно фея коснулась их волшебной палочкой; толпы горожан с женщинами и детьми высыпали из города, смешавшись с солдатами короля.
Через час началось одно из тех пышных празднеств, расщедриться на которые способна лишь природа; цветы, вина и мед этой прекрасной земли, гусли, голоса женщин, восковые факелы, звон колоколов, пение священников – все это ночь напролет кружило головы нового короля и его спутников.
Правда, Бертран собрал бретонцев на совет и сказал им:
– Ну вот, граф дон Энрике де Трастамаре теперь король, хотя и не коронован. А вы опора не безродного наемника, а государя, владеющего землями, вотчинами и правом даровать титулы. Держу пари, Каверлэ еще пожалеет, что ушел от нас.
Затем Дюгеклен (его всегда слушали внимательно не только потому, что он был главнокомандующим, но и потому, что человек он был осмотрительный, воин храбрый и опытный) изложил план действий, то есть поведал о своих надеждах, которые сразу же увлекли всех участников совета.
Он заканчивал речь, когда ему доложили, что король просит пожаловать к себе коннетабля, а также бретонских командиров и ожидает своих верных союзников в ратуше Калаорры; этот дворец был предоставлен новому суверену. Бертран немедленно принял это приглашение. Энрике уже восседал на троне, и золотое кольцо, знак королевского достоинства, красовалось на султане его шлема.
– Господин коннетабль, – сказал он, протягивая Дюгеклену руку, – вы сделали меня королем, а я делаю вас графом; вы даровали мне королевство, а я жалую вас поместьем; благодаря вам, я теперь зовусь Энрике де Трастамаре, король обеих Кастилии, Севильи и Леона, а вы, благодаря мне, зоветесь Бертраном Дюгекленом, коннетаблем Франции и графом Сорийским.
Троекратное «Ура!» командиров и солдат подтвердило, что король не только сделал жест признательности, но и совершил акт справедливости.
– Что касается вас, благородные капитаны, – продолжал король, – то мои дары не будут достойны ваших заслуг, но ваши победы, увеличивая мои владения и богатства, вас тоже сделают сильнее и богаче.
Пока он раздарил им свою золотую и серебряную посуду, конскую упряжь и все, что еще оставалось ценного в ратуше Калаорры, а также назначил губернатором провинции калаоррского бургомистра.
Потом, выйдя на балкон, король повелел раздать солдатам восемьдесят тысяч золотых экю, которые у него оставались. М, показав на пустые сундуки, сказал:
– Советую вам о них не забывать, потому что мы наполним их в Бургосе.
– На Бургос! – закричали солдаты и командиры.
– На Бургос! – подхватили горожане, для кого эта ночь, проведенная в веселье, обильных возлияниях и дружеских объятиях, стала тяжелым испытанием братства, и их благоразумие подсказывало, что нельзя допустить, чтобы этим братством злоупотребляли.
А тем временем наступил новый день; армия была готова к доходу; над треугольными рыцарскими флагами всех кастильских и бретонских отрядов уже развевалось королевское знамя, когда у главных ворот Калаорры послышался громкий шум и крики людей, стекавшихся к центру города, возвестили о важном событии.
Этим событием был приезд гонца. Бертран вышел на площадь; Энрике гордо выпрямился, сияя от радости.
– Пропустите его, – приказал король. Толпа расступилась.
И все увидели смуглого, закутанного в белый бурнус всадника на арабском скакуне. Из ноздрей коня валил пар, грива развевалась, он нервно подрагивал на тонких, как стальные клинки, ногах.
– Могу я видеть графа дона Энрике? – спросил всадник.
– Вы хотите сказать, короля? – воскликнул Дюгеклен.
– Мне известен лишь один король, дон Педро, – сказал араб.
«Этот хоть не кривит душой», – про себя прошептал коннетабль.
– Хорошо, – сказал Энрике, – ближе к делу. Я тот, с кем вы желаете говорить.
Гонец, не слезая с коня, поклонился.
– Откуда вы приехали? – спросил дон Энрике.
– Из Бургоса.
– Кто вас послал?
– Король дон Педро.
– Дон Педро в Бургосе? – вскричал Энрике.
– Да, сеньор, – ответил гонец. Энрике с Бертраном снова переглянулись.
– И чего же хочет дон Педро? – спросил Энрике.
– Мира, – сказал араб.
– Ну и ну! – воскликнул Бертран, в котором честность сразу же заглушала любую корысть. – Это добрая весть.
Энрике нахмурился.
Аженор вздрогнул от радости: для него мир означал свободу искать и найти Аиссу.
– И на каких же условиях нам предлагается этот мир? – резким голосом спросил Энрике.
– Ответьте, ваша милость, что вы, как и мы, желаете мира, – сказал гонец, – и об условиях вы легко сговоритесь с королем, моим повелителем.
Однако Бертран не забывал о той миссии, которую ему поручил король Карл V – отомстить дону Педро и уничтожить отряды наемников.
– Вы сможете принять предложение мира только тогда, когда на вашей стороне будет достаточно преимуществ, чтобы условия эти были выгодны, – сказал он Энрике.
– Я тоже так думал, но ждал вашего согласия, – живо откликнулся Энрике, который содрогался при мысли, что ему придется делиться тем, чем он жаждал владеть безраздельно.
– Каков ответ вашей милости? – спросил гонец.
– Ответьте за меня, граф Сорийский, – попросил король.
– Извольте, государь, – поклонился Дюгеклен.
Потом, обернувшись к гонцу, сказал:
– Господин герольд, возвращайтесь к вашему повелителю и передайте ему, что условия мира мы обсудим, когда будем в Бургосе.
– В Бургосе! – вскричал гонец, в голосе которого слышалось больше страха, нежели изумления.
– Да, в Бургосе.
– В этом большом городе, который удерживает со своей армией король дон Педро?
– Именно, – подтвердил коннетабль.
– Вы тоже так думаете, сеньор? – спросил герольд, повернувшись к Энрике де Трастамаре. Тот утвердительно кивнул.
– Да хранит вас Бог! – воскликнул гонец, покрывая голову полой своего плаща.[140]
Потом, так же почтительно, как в начале беседы, поклонившись дону Энрике, он повернул коня и шагом поехал сквозь толпу, которая, обманутая в своих надеждах, безмолвно и неподвижно стояла по сторонам.
– Скачите быстрее, господин гонец, – крикнул Бертран, – если не хотите, чтобы мы оказались в Бургосе раньше вас.
Но всадник, не повернув головы и даже не подав виду, будто эти слова обращены к нему, неуловимым движением перевел коня с размеренного хода на резвый шаг, а потом помчался таким бешеным галопом, что, когда бретонский авангард вышел из ворот Калаорры, направляясь в Бургос, его уже не было видно с крепостных стен.
Отдельные новости разносятся по воздуху, словно гонимые ветром пылинки; эти новости подобны дыханию, запаху, лучу света. Как вспышки молнии, они долетают до людей, предвещая им что-то, ослепляя их. Никто не способен объяснить тот феномен, что человек, находясь в двадцати льё от места события, знает о нем. И то, о чем мы только что рассказали, уже было известно всем. Может быть, наука, которая глубоко изучит эту проблему, когда-нибудь не будет даже снисходить до ее объяснения и признает аксиомой то, что сегодня мы считаем человеческой тайной.
Но как бы там ни было, вечером того дня, когда дон Энрике вместе с коннетаблем вступил в Калаорру, новость о провозглашении Энрике королем обеих Кастилии, Севильи и Леона достигла Бургоса, куда сам дон Педро вошел всего четверть часа назад.
Какой орел, пролетая в небе, выронил ее из когтей? Никто не может ответить на это, но в считанные мгновения весь город уже уверовал в нее.
Сомневался лишь дон Педро. Мотриль вынудил его согласиться со всеми, заметив:
– Боюсь, что так оно и есть. Это должно было произойти, значит, и произошло.
– Но даже если предположить, что этот бастард занял Калаорру, – сказал дон Педро, – вовсе не обязательно, что он провозглашен королем.
– Если он не стал королем вчера, – возразил Мотриль, – то наверняка станет сегодня.
– Тогда выступим против него и объявим войну, – предложил дон Педро.
– Ни в коем случае! – воскликнул Мотриль. – Мы останемся здесь и заключим мир.
– Заключим мир?
– Да, мы даже купим его, если возникнет необходимость.
– Молчи, несчастный! – в бешенстве вскричал дон Педро.
– Неужели вам, государь, так трудно всего-навсего пообещать им мир? – с недоумением спросил Мотриль.
– Ага! Вот куда ты клонишь! – воскликнул дон Педро, начавший, наконец, понимать Мотриля.
– Разумеется, – продолжал Мотриль. – Чего хочет дон Энрике? Королевство! Дайте ему королевство таких размеров, какое вы сочтете нужным; потом вы сбросите Энрике с трона. Если вы сделаете Энрике королем, то он перестанет опасаться человека, давшего ему корону. Ну какая вам выгода, позвольте спросить, от того, что в чужих краях вас все время подстерегает соперник, который, как молния, может поразить вас неизвестно когда и где? Выделите дону Энрике часть королевства, границы которой вам хорошо знакомы; поступите с ним, как с осетром, которого вроде бы отпускают на волю в большой садок. Но ведь каждый знает, где можно легко поймать осетра в этом специально созданном для него водоеме. А если вы будете ловить осетра в открытом море, он всегда от вас ускользнет.
– Верно говоришь, – сказал дон Педро, прислушиваясь к Мотрилю с большим вниманием.
– Если он попросит у вас Леон, – продолжал Мотриль, – отдайте ему Леон; ведь чем быстрее он его получит, тем быстрее ему надо будет вас отблагодарить. Тут-то он на день, на час, на десять минут окажется рядом с вами, за вашим столом, у вас под рукой. Такого случая фортуна никогда не подарит вам до тех пор, пока вы воюете друг против друга. Говорят, он в Калаорре; вот и отдайте ему все земли от Калаорры до Бургоса, это лишь приблизит вас к нему.
Дон Педро превосходно понимал Мотриля.
– Да, – глубоко задумавшись, прошептал он, – именно так я и добрался до дона Фадрике.
– Вот видите, – сказал Мотриль, – а я уж было подумал, что вы забыли обо всем.
– Хорошо, – сказал дон Педро, положив руку на плечо Мотрилю, – я с тобой согласен.
И король послал к дону Энрике одного из тех неутомимых мавров, для которых время измеряется теми тридцатью льё, что за день преодолевают их кони.
Мотриль был уверен, что Энрике примет предложение заключить мир, хотя бы в надежде отнять у дона Педро вторую половину королевства после того, как получит первую. Но мавр и король строили свои расчеты, забыв о коннетабле. Поэтому, получив ответ из Калаорры, дон Педро и его советники сильно огорчились, поскольку преувеличивали последствия отказа Энрике.
Правда, дон Педро располагал армией, хотя армия не так сильна, когда осаждена. У него оставался Бургос, но вопрос заключался в том, верны ли ему горожане.
Мотриль не скрыл от дона Педро, что жители Бургоса пользовались репутацией больших любителей всевозможных новшеств.
– Мы сожжем город, – сказал дон Педро. Мотриль покачал головой.
– Бургос не из тех городов, что позволяют безнаказанно сжечь себя, – сказал он. – Во-первых, в нем живут христиане, которые ненавидят мавров, а мавры – ваши друзья; во-вторых, живут мусульмане, которые ненавидят евреев, а евреи – ваши казначеи; наконец, живут евреи, которые ненавидят христиан, а в вашей армии много христиан.
Эти люди будут драться друг с другом вместо того, чтобы сражаться с войсками дона Энрике; они могут сделать лучше: каждая из трех партий выдаст две другие на растерзание претенденту. Послушайтесь меня, государь, найдите предлог, чтобы оставить Бургос, я советую вам уехать из города, пока до него не дошла новость о провозглашении королем дона Энрике.
– Если я покину Бургос, то навсегда потеряю этот город, – возразил дон Педро, терзаемый сомнениями.
– Не скажите. Когда вы вернетесь и осадите Бургос, дон Энрике окажется в нашем положении, и, если, как вы считаете, сейчас преимущество на его стороне, тогда оно будет на вашей. Вы должны отступить, ваша милость.
– Значит, бежать! – вскричал дон Педро, потрясая кулаком.
– Тот, кто намерен вернуться, не беглец, государь, – возразил Мотриль. Дон Педро все еще колебался, но скоро сам удостоверился в том, в чем не могли его убедить советы Мотриля. Он видел, что у дверей домов собираются кучки людей, а еще больше народа скапливается на городских перекрестках, и услышал, как из толпы кто-то крикнул:
От попытки завладеть Калаоррой, сторожевым аванпостом Бургоса, зависело почти все. Этот исходный пункт, который давал полное представление о настроениях в Старой Кастилии, действительно решал успех или провал кампании. Задержка дона Энрике перед Калаоррой означала войну; если с Калаоррой не возникало никаких трудностей, то перед доном Энрике открывался путь к победе.
Кстати, армия была в отличном настроении, поскольку все единодушно считали, что дон Педро, перевалив через горы, пошел на соединение с корпусом арагонских и арабских частей.
Городские ворота были заперты; их охранял пост солдат; по крепостной стене расхаживали дозорные с арбалетами на плечах; город не выглядел угрожающе, но к обороне был готов.
Дюгеклен подвел свою небольшую армию прямо к городским укреплениям; до них легко могла долететь стрела. После этого, приказав трубить общий сбор и поднять знамена, он сказал речь – она была проникнута бретонской самоуверенностью и дипломатическим искусством человека, воспитанного при дворе Карла V, – которую закончил тем, что вместо убийцы, святотатца и недостойного рыцаря дона Педро провозгласил дона Энрике де Трастамаре королем обеих Кастилии, Севильи и Леона.
Услышав эти торжественные слова, которые Бертран произнес во всю мощь своих легких, десять тысяч воинов взметнули в воздух обнаженные мечи, и под самыми прекрасными на свете небесами, в час, когда солнце уже заходило за горы Наварры, вся Калаорра с высоких крепостных стен могла созерцать величественное зрелище падения власти одного короля и рождение власти другого.
Произнеся речь и дав армии высказать свое одобрение, Бертран повернулся лицом к городу, как бы спрашивая его мнение.
Жители Калаорры, хотя были окружены крепкими стенами, имели много оружия и съестных припасов, долго раздумывать не стали.
Коннетабль выглядел слишком внушительным. И не менее угрожающими казались его воины, взметнувшие вверх пики. Горожане, видимо, рассудили, что одной мощи этой кавалерии хватит, чтобы снести городские стены, и гораздо проще избежать беды, открыв ворота. Поэтому на приветствия армии они ответили восторженным криком «Да здравствует дон Энрике де Трастамаре, король обеих Кастилии, Севильи и Леона!»
Эти первые здравицы, провозглашенные по-кастильски, глубоко тронули Энрике; подняв забрало, он без свиты подъехал к городским стенам.
– Лучше провозглашайте «Да здравствует добрый король Энрике!» – крикнул он, – ибо я буду столь добр к Калаорре, что она никогда не забудет, как первой приветствовала меня в качестве короля обеих Кастилии.
И сразу восторг сменился каким-то неистовством; ворота распахнулись так быстро, словно фея коснулась их волшебной палочкой; толпы горожан с женщинами и детьми высыпали из города, смешавшись с солдатами короля.
Через час началось одно из тех пышных празднеств, расщедриться на которые способна лишь природа; цветы, вина и мед этой прекрасной земли, гусли, голоса женщин, восковые факелы, звон колоколов, пение священников – все это ночь напролет кружило головы нового короля и его спутников.
Правда, Бертран собрал бретонцев на совет и сказал им:
– Ну вот, граф дон Энрике де Трастамаре теперь король, хотя и не коронован. А вы опора не безродного наемника, а государя, владеющего землями, вотчинами и правом даровать титулы. Держу пари, Каверлэ еще пожалеет, что ушел от нас.
Затем Дюгеклен (его всегда слушали внимательно не только потому, что он был главнокомандующим, но и потому, что человек он был осмотрительный, воин храбрый и опытный) изложил план действий, то есть поведал о своих надеждах, которые сразу же увлекли всех участников совета.
Он заканчивал речь, когда ему доложили, что король просит пожаловать к себе коннетабля, а также бретонских командиров и ожидает своих верных союзников в ратуше Калаорры; этот дворец был предоставлен новому суверену. Бертран немедленно принял это приглашение. Энрике уже восседал на троне, и золотое кольцо, знак королевского достоинства, красовалось на султане его шлема.
– Господин коннетабль, – сказал он, протягивая Дюгеклену руку, – вы сделали меня королем, а я делаю вас графом; вы даровали мне королевство, а я жалую вас поместьем; благодаря вам, я теперь зовусь Энрике де Трастамаре, король обеих Кастилии, Севильи и Леона, а вы, благодаря мне, зоветесь Бертраном Дюгекленом, коннетаблем Франции и графом Сорийским.
Троекратное «Ура!» командиров и солдат подтвердило, что король не только сделал жест признательности, но и совершил акт справедливости.
– Что касается вас, благородные капитаны, – продолжал король, – то мои дары не будут достойны ваших заслуг, но ваши победы, увеличивая мои владения и богатства, вас тоже сделают сильнее и богаче.
Пока он раздарил им свою золотую и серебряную посуду, конскую упряжь и все, что еще оставалось ценного в ратуше Калаорры, а также назначил губернатором провинции калаоррского бургомистра.
Потом, выйдя на балкон, король повелел раздать солдатам восемьдесят тысяч золотых экю, которые у него оставались. М, показав на пустые сундуки, сказал:
– Советую вам о них не забывать, потому что мы наполним их в Бургосе.
– На Бургос! – закричали солдаты и командиры.
– На Бургос! – подхватили горожане, для кого эта ночь, проведенная в веселье, обильных возлияниях и дружеских объятиях, стала тяжелым испытанием братства, и их благоразумие подсказывало, что нельзя допустить, чтобы этим братством злоупотребляли.
А тем временем наступил новый день; армия была готова к доходу; над треугольными рыцарскими флагами всех кастильских и бретонских отрядов уже развевалось королевское знамя, когда у главных ворот Калаорры послышался громкий шум и крики людей, стекавшихся к центру города, возвестили о важном событии.
Этим событием был приезд гонца. Бертран вышел на площадь; Энрике гордо выпрямился, сияя от радости.
– Пропустите его, – приказал король. Толпа расступилась.
И все увидели смуглого, закутанного в белый бурнус всадника на арабском скакуне. Из ноздрей коня валил пар, грива развевалась, он нервно подрагивал на тонких, как стальные клинки, ногах.
– Могу я видеть графа дона Энрике? – спросил всадник.
– Вы хотите сказать, короля? – воскликнул Дюгеклен.
– Мне известен лишь один король, дон Педро, – сказал араб.
«Этот хоть не кривит душой», – про себя прошептал коннетабль.
– Хорошо, – сказал Энрике, – ближе к делу. Я тот, с кем вы желаете говорить.
Гонец, не слезая с коня, поклонился.
– Откуда вы приехали? – спросил дон Энрике.
– Из Бургоса.
– Кто вас послал?
– Король дон Педро.
– Дон Педро в Бургосе? – вскричал Энрике.
– Да, сеньор, – ответил гонец. Энрике с Бертраном снова переглянулись.
– И чего же хочет дон Педро? – спросил Энрике.
– Мира, – сказал араб.
– Ну и ну! – воскликнул Бертран, в котором честность сразу же заглушала любую корысть. – Это добрая весть.
Энрике нахмурился.
Аженор вздрогнул от радости: для него мир означал свободу искать и найти Аиссу.
– И на каких же условиях нам предлагается этот мир? – резким голосом спросил Энрике.
– Ответьте, ваша милость, что вы, как и мы, желаете мира, – сказал гонец, – и об условиях вы легко сговоритесь с королем, моим повелителем.
Однако Бертран не забывал о той миссии, которую ему поручил король Карл V – отомстить дону Педро и уничтожить отряды наемников.
– Вы сможете принять предложение мира только тогда, когда на вашей стороне будет достаточно преимуществ, чтобы условия эти были выгодны, – сказал он Энрике.
– Я тоже так думал, но ждал вашего согласия, – живо откликнулся Энрике, который содрогался при мысли, что ему придется делиться тем, чем он жаждал владеть безраздельно.
– Каков ответ вашей милости? – спросил гонец.
– Ответьте за меня, граф Сорийский, – попросил король.
– Извольте, государь, – поклонился Дюгеклен.
Потом, обернувшись к гонцу, сказал:
– Господин герольд, возвращайтесь к вашему повелителю и передайте ему, что условия мира мы обсудим, когда будем в Бургосе.
– В Бургосе! – вскричал гонец, в голосе которого слышалось больше страха, нежели изумления.
– Да, в Бургосе.
– В этом большом городе, который удерживает со своей армией король дон Педро?
– Именно, – подтвердил коннетабль.
– Вы тоже так думаете, сеньор? – спросил герольд, повернувшись к Энрике де Трастамаре. Тот утвердительно кивнул.
– Да хранит вас Бог! – воскликнул гонец, покрывая голову полой своего плаща.[140]
Потом, так же почтительно, как в начале беседы, поклонившись дону Энрике, он повернул коня и шагом поехал сквозь толпу, которая, обманутая в своих надеждах, безмолвно и неподвижно стояла по сторонам.
– Скачите быстрее, господин гонец, – крикнул Бертран, – если не хотите, чтобы мы оказались в Бургосе раньше вас.
Но всадник, не повернув головы и даже не подав виду, будто эти слова обращены к нему, неуловимым движением перевел коня с размеренного хода на резвый шаг, а потом помчался таким бешеным галопом, что, когда бретонский авангард вышел из ворот Калаорры, направляясь в Бургос, его уже не было видно с крепостных стен.
Отдельные новости разносятся по воздуху, словно гонимые ветром пылинки; эти новости подобны дыханию, запаху, лучу света. Как вспышки молнии, они долетают до людей, предвещая им что-то, ослепляя их. Никто не способен объяснить тот феномен, что человек, находясь в двадцати льё от места события, знает о нем. И то, о чем мы только что рассказали, уже было известно всем. Может быть, наука, которая глубоко изучит эту проблему, когда-нибудь не будет даже снисходить до ее объяснения и признает аксиомой то, что сегодня мы считаем человеческой тайной.
Но как бы там ни было, вечером того дня, когда дон Энрике вместе с коннетаблем вступил в Калаорру, новость о провозглашении Энрике королем обеих Кастилии, Севильи и Леона достигла Бургоса, куда сам дон Педро вошел всего четверть часа назад.
Какой орел, пролетая в небе, выронил ее из когтей? Никто не может ответить на это, но в считанные мгновения весь город уже уверовал в нее.
Сомневался лишь дон Педро. Мотриль вынудил его согласиться со всеми, заметив:
– Боюсь, что так оно и есть. Это должно было произойти, значит, и произошло.
– Но даже если предположить, что этот бастард занял Калаорру, – сказал дон Педро, – вовсе не обязательно, что он провозглашен королем.
– Если он не стал королем вчера, – возразил Мотриль, – то наверняка станет сегодня.
– Тогда выступим против него и объявим войну, – предложил дон Педро.
– Ни в коем случае! – воскликнул Мотриль. – Мы останемся здесь и заключим мир.
– Заключим мир?
– Да, мы даже купим его, если возникнет необходимость.
– Молчи, несчастный! – в бешенстве вскричал дон Педро.
– Неужели вам, государь, так трудно всего-навсего пообещать им мир? – с недоумением спросил Мотриль.
– Ага! Вот куда ты клонишь! – воскликнул дон Педро, начавший, наконец, понимать Мотриля.
– Разумеется, – продолжал Мотриль. – Чего хочет дон Энрике? Королевство! Дайте ему королевство таких размеров, какое вы сочтете нужным; потом вы сбросите Энрике с трона. Если вы сделаете Энрике королем, то он перестанет опасаться человека, давшего ему корону. Ну какая вам выгода, позвольте спросить, от того, что в чужих краях вас все время подстерегает соперник, который, как молния, может поразить вас неизвестно когда и где? Выделите дону Энрике часть королевства, границы которой вам хорошо знакомы; поступите с ним, как с осетром, которого вроде бы отпускают на волю в большой садок. Но ведь каждый знает, где можно легко поймать осетра в этом специально созданном для него водоеме. А если вы будете ловить осетра в открытом море, он всегда от вас ускользнет.
– Верно говоришь, – сказал дон Педро, прислушиваясь к Мотрилю с большим вниманием.
– Если он попросит у вас Леон, – продолжал Мотриль, – отдайте ему Леон; ведь чем быстрее он его получит, тем быстрее ему надо будет вас отблагодарить. Тут-то он на день, на час, на десять минут окажется рядом с вами, за вашим столом, у вас под рукой. Такого случая фортуна никогда не подарит вам до тех пор, пока вы воюете друг против друга. Говорят, он в Калаорре; вот и отдайте ему все земли от Калаорры до Бургоса, это лишь приблизит вас к нему.
Дон Педро превосходно понимал Мотриля.
– Да, – глубоко задумавшись, прошептал он, – именно так я и добрался до дона Фадрике.
– Вот видите, – сказал Мотриль, – а я уж было подумал, что вы забыли обо всем.
– Хорошо, – сказал дон Педро, положив руку на плечо Мотрилю, – я с тобой согласен.
И король послал к дону Энрике одного из тех неутомимых мавров, для которых время измеряется теми тридцатью льё, что за день преодолевают их кони.
Мотриль был уверен, что Энрике примет предложение заключить мир, хотя бы в надежде отнять у дона Педро вторую половину королевства после того, как получит первую. Но мавр и король строили свои расчеты, забыв о коннетабле. Поэтому, получив ответ из Калаорры, дон Педро и его советники сильно огорчились, поскольку преувеличивали последствия отказа Энрике.
Правда, дон Педро располагал армией, хотя армия не так сильна, когда осаждена. У него оставался Бургос, но вопрос заключался в том, верны ли ему горожане.
Мотриль не скрыл от дона Педро, что жители Бургоса пользовались репутацией больших любителей всевозможных новшеств.
– Мы сожжем город, – сказал дон Педро. Мотриль покачал головой.
– Бургос не из тех городов, что позволяют безнаказанно сжечь себя, – сказал он. – Во-первых, в нем живут христиане, которые ненавидят мавров, а мавры – ваши друзья; во-вторых, живут мусульмане, которые ненавидят евреев, а евреи – ваши казначеи; наконец, живут евреи, которые ненавидят христиан, а в вашей армии много христиан.
Эти люди будут драться друг с другом вместо того, чтобы сражаться с войсками дона Энрике; они могут сделать лучше: каждая из трех партий выдаст две другие на растерзание претенденту. Послушайтесь меня, государь, найдите предлог, чтобы оставить Бургос, я советую вам уехать из города, пока до него не дошла новость о провозглашении королем дона Энрике.
– Если я покину Бургос, то навсегда потеряю этот город, – возразил дон Педро, терзаемый сомнениями.
– Не скажите. Когда вы вернетесь и осадите Бургос, дон Энрике окажется в нашем положении, и, если, как вы считаете, сейчас преимущество на его стороне, тогда оно будет на вашей. Вы должны отступить, ваша милость.
– Значит, бежать! – вскричал дон Педро, потрясая кулаком.
– Тот, кто намерен вернуться, не беглец, государь, – возразил Мотриль. Дон Педро все еще колебался, но скоро сам удостоверился в том, в чем не могли его убедить советы Мотриля. Он видел, что у дверей домов собираются кучки людей, а еще больше народа скапливается на городских перекрестках, и услышал, как из толпы кто-то крикнул: