От общины к общине сборы быстро увеличивали массу денег. Скромная хижина отдавала дневной заработок; замок вносил сто ливров – стоимость пары быков; не менее великодушный и не менее патриотически настроенный горожанин отрывал от себя фамильное блюдо или кружева с жениных юбок. За неделю Аженор собрал в Ренне сто шестьдесят тысяч ливров и, вычерпав все деньги в округе, решил начать разработку другой золотой жилы.
   Кроме того, как гласит легенда, достоверно известно, что женщины Бретани ради свободы Дюгеклена стали прясть усерднее, чем они это делали раньше, стремясь прокормить своих детей и одеть своих мужей.

XXX. Курьер

   Уже неделю Молеон жил неподалеку от Ренна, у графа де Лаваля, и однажды вечером, когда он возвращался домой, везя мешок с деньгами, что были надлежащим образом зарегистрированы писцом герцога и представителем госпожи Тифании Рагенэль, славный рыцарь, ехавший из города в замок глубоким, окаймленном живыми изгородями оврагом, заметил двух мужчин, которые выглядели странно и доверия не внушали.
   – Что за люди? – спросил Аженор Мюзарона-оруженосца.
   – Сдается мне, это кастильцы! – воскликнул Мюзарон, бросая косые взгляды на всадника и его пажа, которые сидели на андалусских низкорослых конях и, надев шлемы и прижимая к груди щиты, повернулись спиной к изгороди, чтобы видеть французов и обратиться к ним, когда те будут проезжать мимо.
   – В самом деле, доспехи испанские, а длинные тонкие и плоские мечи выдают кастильцев.
   – Вам это ничего не напоминает, мессир? – спросил Мюзарон.
   – Конечно, напоминает… Но, по-моему, всадник хочет с нами поговорить.
   – Или отнять у вас мешок с деньгами, сеньор. К счастью, при мне арбалет.
   – Оставь в покое свой арбалет. Ты же видишь, они не взялись за оружие.
   – Сеньор! – крикнул чужеземец.
   – Вы ко мне обращаетесь? – по-испански ответил Аженор.
   – Да.
   – Что вам угодно?
   – Скажите мне, пожалуйста, как проехать к замку де Лаваля, – попросил всадник, проявляя учтивость, которая повсюду отличает порядочного человека, будь он даже и простым кастильцем.
   – Я еду в замок, сеньор, – сказал Аженор, – и могу проводить вас, но я должен предупредить, что хозяина нет дома: сегодня утром он уехал к соседу.
   – Значит, в замке никого нет? – с видимым разочарованием спросил чужеземец. – Ну что ж! – пробормотал он. – Придется опять искать!
   – Но, сеньор, я же не сказал, что в замке никого нет.
   – Вы, наверное, не доверяете нам, – сказал чужеземец, – подняв забрало шлема; оно, как и у Молеона, было опущено: этой благоразумной привычке следовали тогда все путники, которые в те беспокойные и разбойные времена всегда боялись нападения или коварства.
   – О, Господи Иисусе! – воскликнул Мюзарон, едва кастилец открыл свое лицо.
   – Что с тобой? – удивился Аженор.
   Чужеземец смотрел на них, тоже удивленный этим восклицанием.
   – Это Жильдаз! – прошептал Мюзарон на ухо хозяину.
   – Какой еще Жильдаз? – тем же тоном спросил Молеон.
   – Тот человек, кого мы встретили в дороге, он сопровождал донью Марию! Сын той доброй старухи-цыганки, которая приходила договариваться с вами о встрече в часовне.
   – Боже мой! – с тревогой прошептал Аженор. – А зачем они явились сюда?
   – Нас, наверно, преследуют.
   – Смотри в оба!
   – О, вы же знаете, что мне не нужно об этом напоминать. Во время их разговора кастилец с опаской наблюдал за собеседниками, потихоньку пятясь назад.
   – Ерунда! – воскликнул Аженор, немного подумав и успокоившись. – Ну что может сделать с нами Испания в самом центре Франции?
   – Ничего, разве расскажут что-нибудь новенькое, – ответил Мюзарон.
   – Вот это меня и пугает. Я больше боюсь событий, чем людей. Ладно! Давай расспросим их.
   – Наоборот, помолчим. А если это посланцы Мотриля?
   – Но ты же помнишь, что видел этого человека вместе с Марией Падильей.
   – А разве вы не видели Мотриля вместе с доном Фадрике?
   – Это верно.
   – Поэтому будем начеку, – сказал Мюзарон, перекинув на грудь арбалет, который висел у него за спиной.
   Кастилец заметил это.
   – Чего вы боитесь? – спросил он. – Может быть, мы неучтиво вам представились? Или вам не понравился мой вид?
   – Нет, – пробормотал Аженор, – но… зачем вы едете в замок господина де Лаваля?
   – Я отвечу вам, сеньор. Мне необходимо встретиться с рыцарем, который гостит у графа.
   Мюзарон сквозь глазницы забрала понимающе взглянул на своего господина.
   – С рыцарем? И как его зовут?
   – О сеньор, не требуйте от меня нескромности в обмен на услугу, которую вы мне оказываете. Я лучше подожду, пока по этой дороге проедет другой, менее любопытный путник.
   – Правильно, сеньор, правильно. Я больше не стану задавать вам вопросов.
   – У меня появилась большая надежда, когда я услышал, что вы говорите со мной на языке моей страны.
   – Надежда на что?
   – На близкий успех моей миссии.
   – У этого рыцаря?
   – Да, сеньор.
   – Какой вам вред оттого, что вы его назовете, если я все равно узнаю его имя, когда мы приедем в замок?
   – Там, сеньор, я буду под кровом господина, который не допустит, чтобы со мной обходились дурно.
   Мюзарона осенила счастливая мысль. Он всегда был храбр, когда его господину угрожала опасность.
   Он решительно поднял забрало и подъехал к кастильцу.
   – Vala me Dios![178] – воскликнул тот.
   – Ну, Жильдаз, здравствуй, – сказал Мюзарон.
   – Вы тот, кого я ищу! – закричал Жильдаз.
   – А я тут как тут, – сказал Мюзарон, вынимая из ножен тяжелый нож.
   – Именно вас я и искал, – сказал Жильдаз. – Значит, сеньор – ваш хозяин?
   – Какой сеньор, что за хозяин?
   – Значит, рыцарь – это дон Аженор де Молеон?
   – Да, это я, – ответил Аженор. – Ладно! Пусть свершится моя судьба: я хочу скорее знать, что меня ждет, добро или зло.
   Жильдаз сразу же бросил на него недоверчивый взгляд.
   – А если вы меня обманываете? – спросил он.
   – Ты же знаешь моего оруженосца, дурень!
   – Да, но не знаю господина.
   – Ты что, негодяй, не доверяешь мне? – вскричал разозленный Мюзарон.
   – Я не доверяю никому на свете, если нужно хорошо выполнить мое дело.
   – Смотри, смуглорожий, как бы я тебе не всыпал! Нож у меня острый.
   – Эка невидаль! – усмехнулся кастилец. – Шпага у меня тоже острая… Вы не слишком благоразумны… Если я погибну, кто исполнит мое поручение? А если погибнете вы, кто вообще о нем узнает? Пожалуйста, поедемте мирно в усадьбу де Лаваля, пусть там кто-нибудь посторонний покажет мне сеньора де Молеона, и я сразу же исполню приказ моей госпожи.
   При слове «госпожа» сердце Аженора учащенно забилось.
   – Добрый человек, ты прав, а мы нет! – воскликнул он. – Ты, наверное, послан ко мне Марией Падильей?
   – Вы скоро это узнаете, если вы на самом деле дон Аженор де Молеон, – ответил упрямый кастилец.
   – Поехали! – вскричал молодой человек, сгорая от нетерпения. – Вон там, видишь, башни замка, поехали скорей! Ты будешь доволен, добрый человек… Вперед, Мюзарон, вперед!
   – Пожалуйста, позвольте мне ехать впереди, – попросил Жильдаз.
   – Изволь, только тони, гони быстрей.
   И четверо всадников пришпорили коней.

XXXI. Два письма

   Когда Аженор въезжал в усадьбу де Лаваля, кастилец, который не упускал из виду ни одного его жеста и слова, услышал, как привратник крикнул:
   – Добро пожаловать, господин де Молеон!
   Эти слова и укоризненные взгляды, которые изредка бросал на него Мюзарон, вполне убедили гонца.
   – Могу ли я поговорить наедине с вашей милостью? – обратился он к молодому человеку.
   – Вам подойдет этот засаженный деревьями двор? – спросил Аженор.
   – Вполне, сеньор.
   – Вы знаете, – продолжал Аженор, – я Мюзарону доверяю, для меня он больше друг, чем слуга, ну а ваш спутник…
   – Взгляните на него, сеньор. Этого юного мавра месяца два тому назад я подобрал на дороге, что ведет из Бургоса в Сорию. Он умирал от голода, до крови был избит людьми Мотриля и самим Мотрилем, который грозился прирезать его лишь потому, что сердце этого несчастного ребенка тянулось к вере Христовой. Вот почему я нашел его бледным и залитым кровью. Я привез его к моей матери, которую, наверное, знает ваша милость, – с улыбкой продолжал кастилец, – мы перевязали его раны, накормили. С тех пор он как пес предан мне до смерти. Поэтому, когда две недели тому назад моя знаменитая госпожа, донья Мария…
   Кастилец понизил голос.
   – Донья Мария! – прошептал Молеон.
   – Да, сеньор… Когда моя знаменитая госпожа донья Мария призвала меня, чтобы доверить важную и опасную миссию, она сказала: «Жильдаз, седлай коня и поезжай во Францию, возьми с собой много золота и добрый меч. Ты отыщешь на парижской дороге одного господина – моя госпожа описала мне вашу внешность, – который наверняка направляется ко двору великого короля Карла Мудрого. Возьми с собой верного спутника, ибо миссия твоя, повторяю, будет полна опасностей».
   Я тут же подумал о Хафизе и сказал ему: «Хафиз, седлай коня и бери свой кинжал». – «Слушаюсь, господин, – ответил он, – позвольте только мне сходить в мечеть». Ведь у нас, испанцев, вам это хорошо известно, сеньор, – вздохнув, продолжал Жильдаз, – сегодня есть храмы для христиан и мечети для неверных, как будто у Бога два дома. Я позволил мальчику сбегать в мечеть, сам заседлал коней, шелковой веревкой, как вы видите, привязал к седлу кинжал, и мы отправились в дорогу. Донья Мария написала вам письмо, которое со мной.
   Жильдаз приподнял кольчугу, расстегнул куртку и приказал Хафизу:
   – Дай кинжал!
   Во время рассказа Жильдаза смуглолицый, ясноглазый Хафиз, который держал себя с невозмутимым спокойствием, хранил молчание, застыл как статуя.
   Он и глазом не моргнул, когда славный Жильдаз перечислял его достоинства, хвалил за преданность и скромность; но когда Жильдаз упомянул о его получасовой отлучке в мечеть, краска стыда залила его щеки тусклым и мрачным румянцем, который словно зажег в его глазах отблески тревоги и раскаяния.
   Когда Жильдаз попросил у него кинжал, он медленно протянул руку, вынул оружие из ножен и подал своему господину.
   Жильдаз разрезал подкладку куртки и достал шелковый мешочек с письмом.
   Молеон призвал на помощь Мюзарона.
   Тот был готов к тому, чтобы стать главной фигурой в развязке этой сцены. Он взял мешочек, вскрыл его и принялся читать Молеону послание, тогда как Жильдаз с Хафизом почтительно держались в стороне.
   «Сеньор дон Аженор, – писала Мария Падилья, – меня крепко стерегут, за мной шпионят, мне угрожают; но известной Вам особе гораздо хуже, чем мне. Я Вам очень признательна, но особа, ради которой я Вам пишу, любит Вас сильнее, чем я. Мы подумали, что Вам, когда теперь Вы находитесь на земле Франции, будет приятно обладать тем, о чем Вы так сожалеете.
   Через месяц после получения сего сообщения Вы должны быть на границе, в Риансересе. Точную дату Вашего приезда в Риансерес я, конечно, узнаю от верного гонца, которого посылаю к Вам. Ждите там, ждите терпеливо, никому не говорите ни слова; в один из вечеров Вы увидите, как к Вам приближается быстрый мул, который и доставит Вам предмет всех Ваших желаний.
   Но, сеньор Молеон, Вы должны бежать, должны отказаться от военного ремесла, чтобы никогда больше не появляться в Кастилии; в этом Вы должны поклясться честью христианина и рыцаря. И тогда, получив богатое приданое, которое принесет Вам Ваша жена, наслаждаясь ее любовью и красотой, берегите, как неусыпный страж, Ваше сокровище и благословляйте иногда донью Марию Падалью, бедную, очень несчастную женщину, которая этим письмом прощается с Вами».
   Молеона захватили чувства умиления, радости, восторга. Он бросился к Мюзарону и, выхватив у него из рук письмо, пылко прижал его к губам.
   – Подойди ко мне, – сказал он Жильдазу, – дай мне обнять тебя, ведь ты, наверное, касался одежд той, кто стала моим ангелом-хранителем.
   И он порывисто обнял Жильдаза.
   Хафиз стоял как вкопанный, не упуская ни одной подробности этой сцены.
   – Передай донье Марии!.. – воскликнул Молеон.
   – Тише, сеньор! – перебил его Жильдаз. – Не произносите ее имя так громко.
   – Ты прав, – понизив голос, сказал Аженор, – передай донье Марии, что через две недели…
   – Нет, сеньор, меня не касаются тайны моей госпожи, – возразил он. – Я курьер, а не доверенное лицо.
   – Ты образец верности, благородной преданности, Жильдаз, и, как бы я ни был беден, ты получишь от меня горсть флоринов.
   – Нет, сеньор, мне ничего не надо… моя госпожа платит мне очень хорошо.
   – Тогда я дам их твоему пажу, твоему верному мавру… Глаза Хафиза расширились, и, предвкушая золото, он весь затрясся.
   – Я запрещаю тебе брать что-либо, Хафиз, – приказал Жильдаз.
   От проницательного Мюзарона не ускользнуло, что Хафиз еле сдерживает ярость.
   – Известно, что мавры очень жадные, – сказал Мюзарон Аженору, – а этот жаднее мавра и еврея, вместе взятых, поэтому он и бросил на своего приятеля Жильдаза такой алчный взгляд.
   – Полноте, все мавры уродливы, Мюзарон, и только черт может что-либо разобрать в их гримасах, – со смехом возразил Жильдаз и вернул Хафизу кинжал, который тот судорожно схватил.
   По знаку своего господина Мюзарон приготовился писать ответ донье Марии.
   Но тут во дворе появился писец графа де Лаваля.
   Его остановили, Мюзарон позаимствовал у писца пергамент, перо и написал следующее послание:
   «Благородная госпожа, Вы подарили мне счастье. Через месяц, то есть на седьмой день будущего месяца, я приеду в Риансерес и буду ждать бесценный предмет, который Вы мне посылаете. Я не отрекусь от военного ремесла, потому что хочу стать знаменитым воином, чтобы прославить мою возлюбленную. Но Испания больше меня не увидит, – клянусь вам Христом! – пока меня не призовете Вы или же беда помешает Аиссе встретиться со мной, в случае чего я, чтобы ее найти, спущусь даже в ад. Прощайте, благородная госпожа, молитесь за меня».
   Рыцарь поставил крестик внизу пергамента, а Мюзарон вывел его подпись:
   «Сеньор Аженор де Молеон».
   Пока Жильдаз прятал под кольчугу письмо Молеона, сидящий верхом на лошади Хафиз следил – он был больше похож на тигра, чем на верного пса, – за каждым его движением. Он заметил, куда Жильдаз спрятал письмо, и после того, казалось, перестал интересоваться происходящим, словно он устал смотреть на свет Божий и глаза ему стали не нужны.
   – Что вы намерены делать теперь, славный Жильдаз? – спросил Аженор.
   – Я еду обратно на своем неутомимом коне, сеньор… Через две недели я должен вернуться к моей госпоже: таков ее приказ, и потому мне надо спешить. Правда, я заехал не слишком далеко, говорят, есть короткая дорога через Пуатье.
   – До свидания, Жильдаз, прощай, добрый Хафиз! Но, видит Бог, если ты отказываешься от награды сеньора, то примешь подарок от друга.
   И Аженор снял свою золотую цепь, которая стоила сто ливров, и надел ее на шею Жильдазу.
   Хафиз улыбнулся, и эта дьявольская улыбка как-то загадочно озарила его лицо.
   Жильдаз с восторгом принял дар, поцеловал Аженору руку и двинулся в путь.
   Хафиз ехал позади, словно притягиваемый блеском золотой цепи, подрагивающей на широких плечах его господина.

XXXII. Возвращение

   Молеон немедленно собрался в дорогу.
   Он был вне себя от радости. Отныне ничто не разлучит его с возлюбленной, и любовь их будет безмятежной… Богатая, красивая, любящая Аисса являлась ему как сон, который Бог ночью посылает людям, чтобы они не забывали, что существует не только земная жизнь.
   Мюзарон разделял восторг своего господина. Построить, например, большой дом в Гаскони, где земля так плодородна, что кормит даже лодыря, обогащает труженика и становится раем для богача; распоряжаться прислугой и крестьянами, выращивать скот, объезжать лошадей, устраивать охоты – таковы были безмятежные видения, которые толпились в слишком пылком воображении славного оруженосца.
   Молеону уже грезилось, что он целый год сможет отдыхать от войны, ибо всего себя он отдаст Аиссе, потому что он должен посвятить ей, да и себе, хотя бы год безмятежного счастья в награду за великое множество горестных часов.
   Молеон с нетерпением ждал возвращения графа де Лаваля.
   Этот сеньор тоже собрал у многих знатных бретонцев крупные суммы, предназначенные для выкупа коннетабля. Когда писцы короля и герцога Бретонского проверили свои счета, оказалось, что половина из семидесяти тысяч золотых флоринов уже собрана.
   Молеону казалось, что этих денег достаточно, он надеялся, что остальные внесет король Франции; довольно хорошо зная принца Уэльского, он был уверен, что англичане отпустят коннетабля, получив лишь половину выкупа, если только их политические интересы не заставят держать Дюгеклена в плену, даже если будет доставлена вся сумма.
   Но для очистки своей щепетильной совести Молеон с королевским знаменем объехал всю остальную Бретань, взывая к ее народу.
   Всякий раз, въезжая в какой-нибудь городок, он издавал горестный клич:
   – Славный коннетабль в плену у англичан. Люди Бретани, неужели вы оставите его в неволе?
   И всякий раз, повторяем мы, когда по этому печальному поводу он встречался с такими набожными, отважными и замкнутыми бретонцами, до него доносились те же вздохи, то же возмущение, а бедняки говорили друг другу: «Скорее за работу, придется нам меньше есть черного хлеба, будем копить монету на выкуп мессира Дюгеклена».
   Таким способом Аженор собрал еще шесть тысяч флоринов, вручил их людям графа де Лаваля и вассалам госпожи Тифании Рагенэль, к которой заехал попрощаться перед отъездом.
   Но тут его охватило одно сомнение. Теперь Молеон мог уехать, ведь ему предстояло забрать свою возлюбленную; но его миссия посла была исполнена не до конца.
   Ведь Аженор, пообещавший донье Марии никогда не возвращаться в Испанию, должен был привезти Бертрану Дюгеклену деньги, его стараниями собранные в Бретани, эти драгоценные деньги, прибытия которых, вероятно, с тоской ждал пленник принца Уэльского.
   Аженор, раздираемый между этими двумя обязанностями, долго колебался. Клятва, которую он дал донье Марии, была свята; привязанность и уважение к коннетаблю тоже были для него святы.
   Он признался в своих тревогах Мюзарону.
   – Все очень просто, – сказал находчивый оруженосец. – Попросите для охраны денег у госпожи Тифании конвой из дюжины вооруженных вассалов, граф де Лаваль добавит четверых копьеносцев, король Франции, если только ему ничего не придется платить, даст еще дюжину солдат. С таким отрядом, во главе которого будете вы, деньги в полной сохранности можно довезти до границы.
   Прибыв в Риансерес, вы отправите письмо принцу Уэльскому, который пришлет вам охранную грамоту. Таким образом деньги наверняка дойдут до коннетабля.
   – Но чем объяснить… мое отсутствие?
   – Тем, что вы дали клятву.
   – Солгать!
   – Это не ложь, потому что вы в самом деле дали клятву донье Марии… И потом, пусть ложь, но ради счастья можно и согрешить.
   – Мюзарон!
   – Полноте, сударь, не стройте из себя монаха, ведь вы женитесь на сарацинке… По-моему, это куда более тяжкий грех!
   – Это верно, – вздохнул Молеон.
   – К тому же, господин коннетабль потребовал бы слишком многого, желая вместе с деньгами видеть и вас… Но, поверьте мне, я знаю людей: как только заблестят флорины, все сразу забудут того, кто их собрал… Кстати, когда коннетабль вернется во Францию, он встретится с вами, если пожелает вас увидеть, ибо я надеюсь, что вы не намерены себя похоронить?
   Аженор сделал как всегда – он уступил. Кстати, Мюзарон оказался совершенно прав. Граф де Лаваль поставил людей, госпожа Тифания Рагенэль вооружила двадцать вассалов, сенешаль из Мена дал от имени короля дюжину солдат, и Аженор, взяв с собой одного из младших братьев Дюгеклена, быстрыми переходами направился к границе, спеша прибыть на два-три дня раньше срока, назначенного ему доньей Марией Падильей.
   Эти тридцать шесть тысяч золотых флоринов, предназначенных для выкупа коннетабля, проделали триумфальный путь по Франции. Те горстки наемников, что оставались во Франции после ухода больших отрядов, были бандитами слишком невысокого полета и не смогли бы заглотнуть эту добычу, слишком для них крупную. Поэтому они, видя, как она ускользает прямо у них из-под носа, приветствовали отряд Молеона рыцарскими возгласами, благословляли имя прославленного пленника и почтительно кланялись, будучи не в силах проявить неуважение из-за боязни погибнуть в схватке с рыцарями Аженора.
   Молеон так умело руководил доставкой денег, что в четвертый день месяца прибыл в Риансерес, маленький, давно разрушенный городок, который в те времена пользовался определенной известностью, потому что через него обычно проезжали из Франции в Испанию.

Часть третья

I. Риансерес

   В городке, раскинувшемся на склоне холма, Аженор выбрал дом, откуда мог легко следить за белой от пыли извилистой дорогой, которая поднималась в горы между отвесными стенами скал.
   Отряд расположился на отдых, в котором нуждались солдаты.
   Мюзарон в самом изысканном стиле составил послания коннетаблю и принцу Уэльскому, извещая их, что золотые флорины доставлены.
   Из вассалов госпожи Тифании выбрали рыцаря, которого вместе с оруженосцем-бретонцем послали в Бургос, где, как говорили, находился тогда принц Уэльский по причине вновь возникших в Испании слухов о войне.
   Каждый день Молеон, отлично знавший здешние места, прикидывал, где могут сейчас проезжать Жильдаз и Хафиз.
   По его расчетам, оба гонца должны были пересечь границу недели две назад.
   Двух недель достаточно, чтобы они встретились с доньей Марией, и та успела подготовить отъезд Аиссы. Добрый мул делает в день двадцать льё: значит, прекрасная мавританка доберется до Риансереса за пять-шесть дней.
   Молеон незаметно пытался разузнать, не проезжал ли здесь оруженосец Жильдаз. Ведь вполне возможно, что оба гонца миновали ущелье Риансерес, место доступное, надежное и хорошо им знакомое.
   Но горцы уверяли, что в то время, о котором спрашивал Молеон, они видели, как через ущелье проезжал лишь один мавританский всадник, молодой на вид, очень хмурый.
   – Мавр? Молодой?
   – Не старше двадцати, – ответил деревенский житель.
   – Не в красном ли плаще?
   – Да, сеньор, и в сарацинском шлеме.
   – Вооружен?
   – К луке седла был привязан шелковым шнуром широкий кинжал.
   – Так вы говорите, он проехал через Риансерес один?
   – Совсем один.
   – Он что-нибудь говорил?
   – С трудом подыскав несколько слов по-испански, он быстро спросил, пройдут ли в горах лошади и есть ли брод через речку у подножия гор… Потом, получив от нас ответ, стегнул своего резвого черного коня и ускакал.
   – Один? Странно, – сказал Молеон.
   – М-да, – промычал Мюзарон. – Очень странно.
   – Как ты думаешь, Мюзарон, не решил ли Жильдаз перейти границу в другом месте, чтобы не вызывать подозрений?
   – Я думаю о том, что у этого Хафиза очень страшная физиономия.
   – Впрочем, кто нам сказал, – задумчиво заметил Молеон, – что через Риансерес проезжал Хафиз?
   – Верно, лучше будем считать, что это не он.
   – К тому же, я часто замечал, – прибавил Молеон, – что человек, достигший почти верха блаженства, становится недоверчивым и во всем видит преграды.
   – Ах, сударь, вы, вправду, почти достигли счастья, ведь, если мы не ошиблись, сегодня приезжает донья Аисса. Нам надо всю ночь быть поблизости от реки и держаться настороже.
   – Ты прав, мне не хотелось бы, чтобы наши спутники видели Аиссу. Боюсь, ее побег поразит их слабые головы. Ведь увидеть христианина, влюбленного в мавританку, достаточно, чтобы лишить мужества самых храбрых; во всех несчастьях, что могут случиться, они станут винить меня, видя в них кару Господню. Но у меня из головы не идет этот одинокий мавр в красном плаще, с кинжалом на луке седла, меня тревожит его сходство с Хафизом.
   – Пройдет несколько минут, часов, самое большее – дней, и мы узнаем, что нам надо делать, – ответил Мюзарон, относившийся ко всему философски. – А пока, сударь, раз у нас нет повода для печали, давайте радоваться жизни.
   Это, действительно, было самое лучшее, что оставалось Аженору. Он радовался и ждал.
   Но прошел день, седьмой день месяца, а на дороге не появлялся никто, если не считать торговцев шерстью, раненых солдат и бежавших из Наваррете побитых рыцарей, которые, прячась днем в лесах, делая большие обходы через горы, пешком пробирались на родину и испытывали множество тревог и лишений.
   Аженор узнал от этих несчастных, что во многих местах уже снова вспыхивает война, что тирания дона Педро, усугубляемая тиранством Мотриля, давит невыносимым гнетом на обе Кастилии, что посланцы претендента на престол, разбитого при Наваррете, разъезжают по городам, призывая послушных людей сопротивляться злоупотреблениям власти.
   Беглецы уверяли, что уже видели немало военных отрядов, собравшихся в надежде на скорое возвращение Энрике де Трастамаре. Они прибавляли, что немало из их боевых товарищей читали письма дона Энрике, обещавшего скоро вернуться в Испанию с армией, набранной во Франции.