И все-таки самые высокопоставленные офицеры английской армии считали за честь нанести визит пленнику Джон Чандос, сир д'Альбре и важные сеньоры Гиени добились разрешения обедать, а часто и ужинать вместе с Дюгекленом который, будучи славным сотрапезником и весельчаком, чудесно их принимал; чтобы хорошо их угостить, он занимал деньги у ростовщиков Бордо под свои поместья в Бретани.
   Постепенно коннетабль усыпил недоверчивость гарнизона замка. Казалось, ему нравится находиться в тюрьме, и он не обнаруживает ни малейшего желания оказаться на свободе.
   Когда его навещал принц Уэльский то Дюгеклен, смеясь, заговаривал с ним о выкупе.
   – Выкуп собирают, ваша светлость, потерпите немного, – шутил он.
   Принц в ответ делился с ним своими заботами. Дюгеклен с присущей ему откровенностью упрекал принца за то, что тот поставил свой гений и свою силу на службу такому вредному делу, как поддержка дона Педро.
   – Каким образом рыцарь с вашим положением и вашими заслугами мог опуститься до того, чтобы защищать этого вора, убийцу, этого коронованного вероотступника? – спрашивал Дюгеклен.
   – Из-за государственных интересов, – отвечал принц.
   – И желания не давать покоя Франции, так ведь? – допытывался коннетабль.
   – Ах, мессир Бертран, не заставляйте меня говорить о политике, – просил принц.
   И оба смеялись.
   Иногда герцогиня, жена принца Уэльского,[182] посылала Бертрану напитки, подарки, сделанные своими руками, и эти трогательные знаки внимания скрашивали пленнику пребывание в крепости.
   Однако рядом с ним не было никого, кому он мог бы доверить свои горести, а они были велики. Он видел, что время уходит, чувствовал, что его собранная с огромными трудностями армия с каждым днем редеет, и поэтому гораздо сложнее будет ее собрать, когда это потребуется.
   Почти на его глазах развертывалась картина пленения его боевых товарищей – тысячи двухсот офицеров и солдат, взятых при Наваррете, – этого ядра непобедимого войска; они, получив свободу, станут с упорством собирать остатки той великой мощи, что в один день была раздавлена неожиданным поражением.
   Часто он думал о короле Франции, которому в это время, вероятно, приходилось очень нелегко. Из глубины своей мрачной тюрьмы он видел, как его дорогой и почитаемый король, опустив голову, прохаживается под шпалерами сада дворца Сен-Поль, то впадая в отчаяние, то надеясь, и шепчет, подобно Августу:[183] «Бертран! Верни мне мои легионы!»
   А в это время, прибавлял Дюгеклен в своих внутренних монологах, Францию захлестывает лавина наемных отрядов, всех этих Каверлэ, смельчаков, которые, подобно саранче, пожирают остатки скудной жатвы.
   Потом Дюгеклен мысленно обращался к Испании и раздумывал о подлых обманах дона Педро, о жалком положении Энрике, навсегда свергнутого с трона, к которому только лишь прикоснулся. И тогда коннетаблю трудно было сдержаться, и он обвинял в трусливой лени этого графа, который, вместо того чтобы упорно продолжать свое дело, посвятив ему свою судьбу, свою жизнь, и поднять половину христианского мира против неверных испанцев, связанных с доном Педро, вероятно, недостойно выпрашивал себе кусок хлеба у какого-нибудь безродного сеньора.
   Когда этот поток мыслей переполнял душу славного коннетабля, тюрьма представлялась ему невыносимой; он смотрел на железные решетки, словно Самсон[184] на петли ворот в Газе, и чувствовал в себе силу унести на своих плечах целую стену.
   Но осторожность быстро подсказала ему, что не следует выдавать своих чувств, и, поскольку бретонская честность соединялась у Бертрана с нормандской хитростью, поскольку он был одновременно умным и сильным, коннетабль никогда не был столь безудержно веселым, никогда не жил так шумно, как в часы отчаяния и тоски.
   Вот почему он обманул даже самых хитрых из англичан.
   Однако верховные правители Англии вели за коннетаблем строжайшее наблюдение. Будучи слишком гордым, чтобы пожаловаться, коннетабль терялся в догадках, кому или чему он обязан строгостям, доходившим до того, что перехватывались письма, которые присылались ему из Франции.
   Английский двор считал взятие в плен Дюгеклена одним из важнейших последствий победы при Наваррете.
   Коннетабль, действительно, был единственной серьезной помехой, которую англичане, ведомые таким героем, как принц Уэльский, могли встретить в Испании.
   Король Эдуард, которому настойчиво это внушали, хотел постепенно распространить свою власть на эту страну, опустошенную гражданской войной. Он прекрасно понимал, что дона Педро, союзника мавров, рано или поздно свергнут, что побежденного дона Энрике убьют и больше не останется претендентов на трон обеих Кастилии, и те станут легкой добычей победоносной армии принца Уэльского.
   Но, окажись Бертран на свободе, все сложилось бы иначе: он мог бы вернуться в Испанию, отвоевать потерянное в битве при Наваррете, изгнать англичан и дона Педро, навсегда посадить на трон Энрике де Трастамаре, и с планом покорения Испании, который уже пять лет заботил королевский совет Англии, было бы покончено.
   Эдуард оценивал людей не столь по-рыцарски, как его сын. Он предполагал, что коннетабль может бежать, а если ему не удастся сбежать, то его могут похитить; даже плененный, закованный в цепи, бессильный, он, находясь в четырех стенах, мог дать умный совет, предложить удачный план вторжения, вдохнуть надежду в поверженных противников.
   Поэтому Эдуард приставил к Дюгеклену двух неподкупных стражей – управляющего замком и тюремщика, которые подчинялись только власти королевского совета Англии.
   Эдуард не сообщил принцу Уэльскому, в высшей степени благородному и честному человеку, о тайных замыслах своих советников. Он боялся, что великодушный принц им воспротивится.
   Дело в том, что английский монарх вовсе не намеревался отдавать пленника за выкуп и надеялся, выиграв время, вырвать его из рук принца Уэльского, привезти в Лондон, где тюремная башня, как казалось монарху, будет более надежным хранилищем подобного сокровища, чем замок в Бордо.
   Разумеется, принц Уэльский, если бы он знал о таком решении, отпустил бы Дюгеклена на свободу, не дожидаясь на то официального приказа. Поэтому в Лондоне выжидали, когда дела Испании поправятся и дон Педро, хотя бы внешне, укрепится на троне – Франции при этом нельзя было дать оправиться, – чтобы внезапным государственным решением, приказом большого совета, вызвать в Лондон принца вместе с его пленником.
   Итак, английский монарх ждал благоприятного момента.
   Дюгеклен же не чувствовал грозы. Он доверчиво жил под дланью, которую считал всесильной, своего победителя при Наваррете.
   Но вот, свет, которого так страстно жаждал прославленный пленник, озарил решетки его комнаты. Сир де Лаваль привез в Бордо выкуп. Этот благородный бретонец уведомил о своих намерениях и своей миссии принца Уэльского.
   Был полдень. Косые лучи солнца проникали в комнату коннетабля, который сидел в одиночестве и с грустью смотрел, как они все меньше и меньше освещают голую стену.
   Зазвучали фанфары, забили барабаны, и коннетабль понял, что к нему явилась знатная особа.
   В комнату с непокрытой головой вошел улыбающийся принц Уэльский.
   – В чем дело, сир коннетабль? – спросил он, пока Дюгеклен приветствовал его, преклонив колено. – Вы не желаете выйти на солнце? Оно такое прекрасное сегодня.
   – Видите ли, ваша светлость, мне больше нравится пение соловьев в родном краю, нежели писк мышей в Бордо, – возразил Дюгеклен. – Но человек не может роптать на то, что делает Бог.
   – Совсем наоборот, сир коннетабль, иногда Бог предполагает, а человек располагает. Вам известны новости из Бретани?
   – Нет, ваша светлость, – ответил Бертран взволнованным голосом, потому что милое имя родины всколыхнуло в его сердце и тревогу и радость.
   – Так вот, сир коннетабль, скоро вы будете свободны, деньги привезли. Сообщив эту новость, принц пожал изумленному Бертрану руку, и, улыбаясь, вышел.
   – Господин управляющий, – за дверью обратился он к офицеру, которому была поручена охрана пленника, – извольте пропустить к коннетаблю друга, который привез ему из Франции деньги.
   Отдав этот приказ, принц уехал из замка.
   Мрачный и озабоченный управляющий остался один на один с коннетаблем. Неожиданный приезд де Лаваля разрушил все замыслы королевского совета Англии, и, несмотря ни на что, Дюгеклен должен был быть освобожден.
   Без специального приказа короля Эдуарда управляющий не мог нарушить волю принца Уэльского, а этот приказ не поступал.
   Однако управляющий знал о тайных намерениях королевского совета Англии, понимал, что освобождение коннетабля станет источником несчастий для его родины и огорчит короля Эдуарда. Поэтому он решил попытаться самостоятельно сделать то, чего еще не успело сделать английское правительство, потому что Молеон быстро исполнил свою миссию, а бретонцы с таким же воодушевлением спешили освободить своего героя.
   Вот почему управляющий, вместо того чтобы отдать смотрителю приказ пропустить де Л аваля, как ему повелел принц Уэльский, пришел побеседовать с коннетаблем.
   – Теперь вы свободны, господин коннетабль, – сказал он, – а потерять вас будет для нас истинным горем.
   Дюгеклен улыбнулся.
   – Почему же? – спросил он, насмешливо гладя на управляющего.
   – Потому что, мессир Бертран, для простого рыцаря, вроде меня, величайшая честь – охранять столь могучего воина, как вы.
   – Полно! – воскликнул коннетабль с присущей ему жизнерадостностью. – Я из тех людей, что в итоге сражений вечно попадают в плен. Я непременно снова стану пленником принца, и тогда вы опять будете сторожить меня, ибо, клянусь вам, охраняете вы надежно.
   – Мне остается одно утешение, – вздохнул управляющий.
   – Какое?
   – У меня под стражей тысяча двести ваших товарищей, пленных бретонцев… С ними я и буду вспоминать вас.
   Дюгеклен почувствовал, что радость покидает его при мысли об остающихся в плену друзьях, тогда как он, избавившись от рабства, вновь увидит солнце родины.
   – Эти достойные воины будут огорчены вашим отъездом, – прибавил управляющий, – но я, благодаря моей доброй службе, скрашу им тоску плена.
   Бертран снова вздохнул и на сей раз принялся молчаливо расхаживать взад-вперед по каменным плитам пола.
   – Вот оно – прекрасное преимущество гениальности и достоинства! – продолжал управляющий. – Благодаря своим заслугам один человек стоит тысячи двухсот.
   – Как это понимать? – спросил Бертран.
   – Я хочу сказать мессир, что суммы, привезенной сиром де Лавалем за ваше освобождение, хватит на то, чтобы выкупить тысячу двести ваших товарищей.
   – Истинная правда! – пробормотал коннетабль, еще глубже задумавшись и помрачнев.
   – Впервые я воочию вижу человека, который может стоить целой армии, – разглагольствовал англичанин. – Ведь ваши тысяча двести бретонцев, сеньор коннетабль, настоящая армия, и они самостоятельно могут вести кампанию. Клянусь святым Георгием, мессир, будь я на вашем месте и имей столько денег, я вышел бы отсюда только как прославленный полководец во главе своих тысячи двухсот солдат.
   «Этот славный человек указывает, в чем мой долг, – думал Дюгеклен. – В самом деле, несправедливо, чтобы один человек, созданный, подобно другим людям, из плоти и костей, обходился своей стране столь же дорого, как тысяча двести храбрых и честных христиан».
   Комендант внимательно наблюдал, как действуют на коннетабля его намеки.
   – Так! – вдруг воскликнул Бертран. – Вы полагаете, что выкуп за бретонцев не превысит семидесяти тысяч флоринов?
   – Я уверен в этом, сеньор коннетабль.
   – И что принц, получив эти деньги, освободит их?
   – Не торгуясь…
   – Вы ручаетесь?
   – Ручаюсь моей честью и моей жизнью, – ответил управляющий, дрожа от радости.
   – Прекрасно, я прошу вас впустить сюда сира де Л аваля, моего соотечественника и друга. Прикажите также моему писцу подняться сюда со всем необходимым, чтобы по форме составить расписку.
   Управляющий не терял времени; он был так рад, что забыл о полученном приказе – допускать к пленнику только англичан и наваррцев, его смертельных врагов.
   Он передал удивленному тюремщику приказ Бертрана и побежал сообщить обо всем принцу Уэльскому.

IX. Выкуп

   Бордо шумел и волновался из-за приезда сира де Лаваля с четырьмя груженными золотом мулами и пятью десятками вооруженных всадников, несущих знамена Франции и Бретани. Значительная толпа следовала за внушительным отрядом, и на лицах можно было прочесть то тревогу и досаду, если это был англичанин, то радость и ликование, если это был гасконец или француз.
   Сир де Лаваль на ходу принимал поздравления одних и глухие проклятия других. Но держался он спокойно и невозмутимо; с открытым забралом ехал во главе отряда, вслед за трубачами, положив левую руку на рукоятку кинжала, а в правой держа поводья крепкого черного коня; рассекая волны любопытствующей толпы, не ускорял и не замедлял, несмотря на все препятствия, ход своего коня.
   Он подъехал к замку, где содержался Дюгеклен, спешился, отдал коня оруженосцам и приказал погонщикам снять четыре сундука с деньгами.
   Пока погонщики сгружали эти четыре тяжелые ноши, а зеваки алчно глазели на отряд, какой-то рыцарь с закрытым забралом – цвета его были неизвестны, девиза у него не было – подошел к сиру де Лавалю и обратился к нему на чистом французском языке.
   – Мессир, сейчас вы будете иметь счастье увидеть знаменитого пленника и еще большее счастье освободить его, ибо вы уведете его в окружении ваших храбрых солдат, а мне, одному из добрых друзей коннетабля, наверное, не представится возможность сказать ему несколько слов. Не соблаговолите ли вы взять меня с собой в замок?
   – Господин рыцарь, ваш голос приятно ласкает мой слух, вы же говорите на языке моей родины, – ответил сир де Лаваль, – но я не знаю вас, и если меня спросят, как вас зовут, мне предстоит солгать…
   – Вы ответите, что я бастард де Молеон, – сказал незнакомец.
   – Но вы не бастард де Молеон, – возразил де Лаваль. – Сир де Молеон покинул нас, спеша в Испанию.
   – Я пришел от него, мессир, не отказывайте мне, я должен сказать коннетаблю одно слово, всего одно…
   – Тогда скажите это слово мне, я передам его коннетаблю.
   – Я могу сказать его только коннетаблю, и он поймет меня лишь тогда, когда я открою свое лицо. Умоляю вас, сир де Лаваль, не отказывайте мне во имя чести Франции, одним из самых ревностных защитников которой – клянусь вам Богом! – я являюсь.
   – Я верю вам, мессир, – сказал де Лаваль, – хотя вы оказываете мне не слишком много доверия… А ведь вам известно, кто я такой, – прибавил он с чувством уязвленной гордости.
   – Когда вы узнаете, кто я такой, сир де Лаваль, вы будете говорить со мной другим тоном… Вот уже три дня, как я нахожусь в Бордо и пытаюсь проникнуть к коннетаблю, но пи золото, ни хитрость не принесли мне удачи.
   – Вы не внушаете мне доверия, – возразил сир де Лаваль, – и ради вас я не стану обременять ложью мою совесть. Кстати, зачем вам проникать в замок к коннетаблю, который через десять минут выйдет сюда? Через десять минут он будет здесь, на том месте, где вы стоите, и вы скажете ему ваше столь важное слово…
   Незнакомец явно заволновался.
   – Прежде всего я не разделяю вашей уверенности, – сказал он, – и не считаю коннетабля свободным. Что-то подсказывает мне, что его освобождение столкнется с большими, чем вы предполагаете, трудностями, и, кстати, вполне допуская, что он выйдет через десять минут, я, сир де Лаваль, хотел бы провести эти минуты в дороге. Тем самым я избежал бы задержек, что связаны с церемонией освобождения: визита к принцу Уэльскому, выражения благодарности управляющему, прощального пира. Я снова прошу вас взять меня с собой… я могу быть вам полезен.
   В эту секунду незнакомца прервал начальник тюрьмы, который появился на пороге и пригласил сира де Лаваля подняться в башню замка.
   Де Лаваль с неожиданной резкостью простился со своим просителем. Неизвестный рыцарь – казалось, что под доспехами он вздрогнул – встал у столба, позади солдат, и ждал, словно еще на что-то надеясь, до тех пор, пока последний сундук не исчез в воротах замка.
   В то время как сир де Лаваль поднимался по лестнице, можно было видеть, что по открытой галерее, соединявшей два крыла замка, прошел принц Уэльский; впереди него шел начальник тюрьмы, а позади – Чандос и несколько офицеров.
   Победитель в битве при Наваррете направлялся с последним визитом к Дюгеклену.
   Простолюдины приветствовали принца Уэльского криками «Ура!» и «Да здравствует святой Георгий!»[185]
   Французские трубачи заиграли в честь героя, который учтиво им поклонился.
   Потом ворота закрыли, и вся толпа, сгрудившись у лестницы, с громким ропотом стала ждать выхода коннетабля.
   Бретонским солдатам, скоро предстояло увидеть своего великого командира, и сердца их сильно бились; все они отдали бы жизнь, чтобы завоевать ему свободу.
   Однако прошло полчаса: нетерпение собравшихся бретонцев перерастало в тревогу.
   Неизвестный рыцарь правой рукой разорвал перчатку на левой руке.
   Тут на открытой галерее появился Чандос, оживленно беседующий с офицерами, которые, казалось, были чем-то удивлены, даже ошеломлены.
   Когда дверь в башню снова открылась, то все увидели не героя, оказавшегося на свободе, а бледного, растерянного, дрожавшего от волнения сира де Лаваля, который кого-то высматривал в толпе.
   К нему подбежали несколько офицеров-бретонцев.
   – Ну что там? – с тревогой спросили они.
   – О, великое бедствие, странное дело, – ответил де Лаваль. – Но где же незнакомец, этот пророк несчастья?
   – Я здесь, – ответил таинственный рыцарь. – Я ждал вас.
   – Вы по-прежнему желаете видеть коннетабля?
   – Больше, чем раньше!
   – Хорошо! Торопитесь, ведь через десять минут будет слишком поздно. Пойдемте! Коннетабль уже не освободится из плена.
   – Это мы еще посмотрим, – возразил незнакомец, легко поднимаясь по ступеням за де Лавалем, который тянул его за руку.
   Начальник тюрьмы с улыбкой распахнул перед ними дверь, а вся собравшаяся толпа на тысячу разных ладов принялась обсуждать событие, которое задержало освобождение коннетабля.
   – Спокойно! – тихо приказал командир бретонцев своим солдатам. – Держать мечи наготове и смотреть в оба!

X. Каким образом управляющий замка, вместо того чтобы отпустить одного пленника, освободил целую армию

   Англичанин не ошибся, он хорошо изучил своего пленника. Едва сиру де Лавалю разрешили войти в замок и он обнял коннетабля, едва прошли эти первые мгновения взаимной радости, как коннетабль, рассматривая сундуки, которые погонщики мулов внесли на площадку перед комнатой, воскликнул:
   – О, мой дорогой друг, сколько же здесь денег!
   – Никогда нам не удавалось так легко собрать подать, – ответил сир де Лаваль, который, гордясь своим соотечественником, не знал, как еще засвидетельствовать ему свое уважение и свою дружбу.
   – Значит, пришлось обобрать моих славных бретонцев, и вас в первую очередь, – заметил коннетабль.
   – Надо было видеть, как монеты дождем сыпались в мешки сборщиков! – воскликнул сир де Лаваль, довольный тем, что его восторг не нравится англичанину – управляющему замка, который вернулся от принца Уэльского и невозмутимо слушал их разговор.
   – Семьдесят тысяч флоринов золотом, огромная сумма! – снова изумился коннетабль.
   – Сумма огромная, когда ее собираешь, и маленькая, когда она собрана и ее надо отдать…
   – Друг мой, – перебил его Дюгеклен, – садитесь, прошу вас. Вы знаете, что здесь, в плену, находится вместе со мной тысяча двести наших соотечественников.
   – Увы, да, знаю.
   – Так вот! Я нашел способ вернуть им свободу. Ведь они попали в плен по моей вине, и сегодня я ее искуплю.
   – Каким образом? – с удивлением спросил сир де Лаваль.
   – Мессир управляющий, не окажете ли вы мне одолжение вызвать сюда писца?
   – Он ждет у дверей ваших приказаний, сир коннетабль, – ответил англичанин.
   – Пусть войдет.
   Комендант три раза топнул ногой; начальник тюрьмы ввел писца, который, несомненно предупрежденный заранее, приготовил пергамент, перо, чернила, и держал свободной правую руку.
   – Запишите то, что я сейчас вам скажу, друг мой, – обратился к нему коннетабль.
   – Я жду, ваша светлость.
   – Пишите:
   «Мы, Бертран Дюгеклен, коннетабль Франции и Кастилии, граф дорийский, настоящим извещаем о великом нашем раскаянии в том, что в приступе безрассудной гордыни мы приравняли выкуп за себя к цене тысячи двухсот добрых христиан и храбрых рыцарей, которые, разумеется, стоят больше нас».
   Здесь славный коннетабль прервал себя, не обращая внимания на то, как отразилось на лицах присутствующих это вступление.
   Писец точно записал его слова.
   «Мы смиренно просим прощения у Бога и наших братьев, – продолжал диктовать Дюгеклен, – и во искупление нашего безрассудства внесем семьдесят тысяч флоринов как выкуп за тысячу двести пленных, взятых его светлостью, принцем Уэльским в недоброй памяти битве при Наваррете».
   – Вы же рискуете вашим состоянием! – воскликнул сир де Лаваль. – Подобное злоупотребление великодушием, сеньор коннетабль, недопустимо.
   – Нет, мой друг, мое состояние уже растрачено, и я не могу обречь госпожу Тифанию на нищету. Она и без этого слишком от меня натерпелась.
   – Так что же вы делаете?
   – Принадлежат ли мне деньги, которые вы привезли?
   – Разумеется, но…
   – Молчите… Если они мои, то я вправе ими распоряжаться. Господин писец, диктую:
   «Я отдаю в качестве выкупа семьдесят тысяч флоринов, которые мне доставил сир де Лаваль».
   – Но, значит, сеньор коннетабль, вы остаетесь пленником! – испуганно вскричал де Лаваль.
   – Но пленником, увенчанным бессмертной славой! – воскликнул управляющий замка.
   – Это невозможно, рассудите сами, – продолжал де Лаваль.
   – Все? – обратился коннетабль к писцу.
   – Да, ваша светлость.
   – Дайте я подпишу.
   Коннетабль взял перо и быстро поставил свое имя на бумаге.
   В эту минуту звуки фанфар возвестили о приходе принца Уэльского.
   Управляющий замка уже выхватил из рук писца пергамент.
   Увидев английского принца, сир де Лаваль подбежал к нему и преклонил колено.
   – Ваша светлость, я привез выкуп за господина коннетабля, – сказал он. – Согласны ли вы принять деньги?
   – Согласно данному мной слову и от чистого сердца, – ответил принц.
   – Эти деньги, ваша светлость, принадлежат вам, – настаивал де Лаваль, – примите их.
   – Погодите, – возразил управляющий замка. – Его светлость не знает о том, что здесь произошло… Пусть он сам прочтет документ.
   – И отменит его! – воскликнул Лаваль.
   – И прикажет его исполнить, – возразил коннетабль. Принц пробежал глазами пергамент и с восхищением воскликнул:
   – Вот истинно благородный поступок! Как бы мне хотелось совершить подобное!
   – Вам это ни к чему, ваша светлость, – ответил Дюгеклен. – Ведь вы победитель.
   – Значит, ваша светлость не будет удерживать коннетабля? – спросил де Лаваль.
   – Нет, разумеется, если он желает ехать, – ответил принц.
   – Но я хочу остаться, Лаваль, должен остаться… Спросите у этих господ, что они думают на сей счет.
   Чандос, Альбре и другие рыцари громко выражали свое восхищение.
   – Ну что ж! – сказал принц. – Пусть пересчитают деньги, а вы, господа, отпустите на свободу пленных бретонцев.
   Именно в эту минуту, когда английские командиры вышли из комнаты, де Лаваль, полуобезумев от горя, вспомнил зловещее пророчество неизвестного рыцаря и выбежал из замка, чтобы призвать его на помощь.
   Когда де Лаваль вернулся вместе с незнакомцем, английский офицер уже проводил в замке перекличку пленных, сундуки стояли пустыми, а золотые монеты были сложены стопками.
   – Теперь скажите коннетаблю то, что вы хотели ему сказать, – шепнул он на ухо рыцарю (принц тем временем дружески беседовал с Дюгекленом), – и, поскольку вы обладаете такой силой, магической или природной, убедите его отдать деньги в качестве выкупа за себя, а не за других.