Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   Королевский прокурор сидел в кресле, спиной к двери, и писал. Он слышал, как открылась дверь, как курьер сказал: «Пожалуйте, сударыня», как дверь закрылась, и даже не шевельнулся; но едва замерли шаги курьера, он быстро поднялся, запер дверь на ключ, спустил шторы и заглянул во все углы кабинета.
   Убедившись, что никто не может ни подсмотреть, ни подслушать его, и, следовательно, окончательно успокоившись, он сказал:
   – Благодарю вас, что вы так точны, сударыня.
   И он подвинул ей кресло; г-жа Данглар села, её сердце билось так сильно, что она едва дышала.
   – Давно уже я не имел счастья беседовать с вами наедине, сударыня, сказал королевский прокурор, в свою очередь усаживаясь в кресло и поворачивая его так, чтобы очутиться лицом к лицу с г-жой Данглар, – и, к великому моему сожалению, мы встретились для того, чтобы приступить к очень тяжёлому разговору.
   – Однако вы видите, я пришла по первому вашему зову, хотя этот разговор должен быть ещё тяжелее для меня, чем для вас.
   Вильфор горько улыбнулся.
   – Так, значит, правда, – сказал он, отвечая скорее на собственные мысли, чем на слова г-жи Данглар, – значит, правда, что все наши поступки оставляют на нашем прошлом след, то мрачный, то светлый! Правда, что наши шаги на жизненном пути похожи на продвижение пресмыкающегося по песку и проводят борозду! Увы, многие поливают эту борозду слезами!
   – Сударь, – сказала г-жа Данглар, – вы понимаете, как я взволнована, не правда ли? Пощадите же меня, прошу вас. В этой комнате, в этом кресле побывало столько преступников, трепещущих и пристыженных… и теперь здесь сижу я, тоже пристыженная и трепещущая!.. Знаете, мне нужно собрать всю свою волю, чтобы не чувствовать себя преступницей и не видеть в вас грозного судью.
   Вильфор покачал головой и тяжело вздохнул.
   – А я, – возразил он, – я говорю себе, что моё место не в кресле судьи, а на скамье подсудимых.
   – Ваше? – сказала удивлённая г-жа Данглар.
   – Да, моё.
   – Мне кажется, что вы, с вашими пуританскими взглядами, преувеличиваете, – сказала г-жа Данглар, и в её красивых глазах блеснул огонёк. – Чья пламенная юность не оставила следов, о которых вы говорите? На дне всех страстей, за всеми наслаждениями лежит раскаяние; потому-то Евангелие – извечное прибежище несчастных – и дало нам, бедным женщинам, как опору, чудесную притчу о грешной деве и прелюбодейной жене. И, признаюсь, вспоминая об увлечениях своей юности, я иногда думаю, что господь простит мне их, потому что если не оправдание, то искупление, я нашла в своих страданиях. Но вам-то чего бояться? Вас, мужчин, всегда оправдывает свет, а скандал окружает ореолом.
   – Сударыня, – возразил Вильфор, – вы меня знаете; я не лицемер, во всяком случае я никогда не лицемерю без оснований. Если моё лицо сурово, то это потому, что его омрачили бесконечные несчастья; и если бы моё сердце не окаменело, как оно вынесло бы все удары, которые я испытал? Не таков я был в юности, не таков я был в день своего обручения, когда мы сидели за столом, на улице Гран-Кур, в Марселе. Но с тех пор многое переменилось и во мне и вокруг меня; всю жизнь я потратил на то, что преодолевал препятствия и сокрушал тех, кто вольно или невольно, намеренно или случайно стоял на моём пути и воздвигал эти препятствия. Редко случается, чтобы то, чего пламенно желаешь, столь же пламенно не оберегали другие люди. Хочешь получить от них желаемое, пытаешься вырвать его у них из рук. И большинство дурных поступков возникает перед людьми под благовидной личиной необходимости; а после того как в минуту возбуждения, страха или безумия дурной поступок уже совершён, видишь, что ничего не стоило избежать его. Способ, которым надо было действовать, не замеченный нами в минуту ослепления, оказывается таким простым и лёгким; и мы говорим себе: почему я не сделал то, а сделал это? Вас, женщин, напротив, раскаяние тревожит редко, потому что вы редко сами принимаете решения; ваши несчастья почти никогда не зависят от вас, вы повинны почти всегда только в чужих преступлениях.
   – Во всяком случае, – отвечала г-жа Данглар, – вы должны признать, что если я и виновата, если это я ответственна за всё, то вчера я понесла жестокое наказание.
   – Несчастная женщина! – сказал Вильфор, сжимая её руку. – Наказание слишком жестокое, потому что вы дважды готовы были изнемочь под его тяжестью, а между тем…
   – Между тем?..
   – Я должен вам сказать… соберите всё своё мужество, сударыня, потому что это ещё не конец.
   – Боже мой! – воскликнула испуганная г-жа Данглар. – Что же ещё?
   – Вы думаете только о прошлом; нет слов, оно мрачно. Но представьте себе будущее, ещё более мрачное, будущее… несомненно, ужасное… быть может, обагрённое кровью!
   Баронесса знала, насколько Вильфор хладнокровен; она была так испугана его словами, что хотела закричать, но крик замер у неё в горле.
   – Как воскресло это ужасное прошлое? – воскликнул Вильфор. – Каким образом из глубины могилы, со дна наших сердец встал этот призрак, чтобы заставить нас бледнеть от ужаса и краснеть от стыда?
   – Это случайность.
   – Случайность! – возразил Вильфор. – Нет, нет, сударыня, случайностей не бывает!
   – Да нет же; разве всё это не случайность, хотя и роковая? Граф Монте-Кристо случайно купил этот дом, случайно велел копать землю. И разве не случайность, наконец, что под деревьями откопали этого несчастного младенца? Мой бедный малютка, я его ни разу не поцеловала, но столько слёз о нём пролила! Вся моя душа рвалась к графу, когда он говорил об этих дорогих останках, найденных под цветами!
   – Нет, сударыня, – глухо промолвил Вильфор, – вот то ужасное, что я должен вам сказать: под цветами не нашли никаких останков, ребёнка не откопали. Не к чему плакать, не к чему стонать, – надо трепетать!
   – Что вы хотите сказать? – воскликнула г-жа Данглар, вся дрожа.
   – Я хочу сказать, что граф Монте-Кристо, копая землю под этими деревьями, не мог найти ни детского скелета, ни железных частей ящичка, потому что там не было ни того, ни другого.
   – Ни того, ни другого? – повторила г-жа Данглар, в ужасе глядя на королевского прокурора широко раскрытыми глазами. – Ни того, ни другого! – повторила она ещё раз, как человек, который старается словами, звуком собственного голоса закрепить ускользающую мысль.
   – Нет, нет, нет, – проговорил Вильфор, закрывая руками лицо.
   – Стало быть, вы не там похоронили несчастного ребёнка? Зачем вы обманули меня? Скажите, зачем?
   – Нет, там. Но выслушайте меня, выслушайте, и вы пожалеете меня. Двадцать лет, не делясь с вами, я нёс это мучительное бремя, но сейчас я вам всё расскажу.
   – Боже мой, вы меня пугаете! Но всё равно, говорите, я слушаю.
   – Вы помните, как прошла та несчастная ночь, когда вы задыхались на своей постели в этой комнате, обитой красным штофом, а я, почти так же задыхаясь, как вы, ожидал конца. Ребёнок появился на свет и был передан в мои руки недвижный, бездыханный, безгласный; мы сочли его мёртвым.
   Госпожа Данглар сделала быстрое движение, словно собираясь вскочить.
   Но Вильфор остановил её, сложив руки, точно умоляя слушать дальше.
   – Мы сочли его мёртвым, – повторил он, – я положил его в ящичек, который должен был заменить гроб, спустился в сад, вырыл могилу и поспешно его закопал. Едва я успел засыпать его землёй, как на меня напал корсиканец. Передо мной мелькнула чья-то тень, и словно сверкнула молния. Я почувствовал боль, хотел крикнуть, ледяная дрожь охватила моё тело, сдавила горло… Я упал замертво и считал себя убитым. Никогда не забуду вашего несравненного мужества, когда, придя в себя, я подполз, полумёртвый, к лестнице, и вы, сами полумёртвая, спустились ко мне. Необходимо было сохранить в тайне ужасное происшествие; у вас хватило мужества вернуться к себе домой вместе с вашей кормилицей; свою рану я объяснил дуэлью. Вопреки ожиданию, нам удалось сохранить нашу тайну; меня перевезли в Версаль; три месяца я боролся со смертью; наконец я медленно стал возвращаться к жизни, и мне предписали солнце и воздух юга. Четыре человека несли меня из Парижа в Шалон, делая по шести лье в день. Госпожа де Вильфор следовала за носилками в экипаже. Из Шалона я поплыл по Соне, оттуда по Роне и спустился по течению до Арля; в Арле меня снова положили на носилки, и так я добрался до Марселя. Моё выздоровление длилось полгода; я ничего не слышал о вас, не смел справиться, что с вами. Когда я вернулся в Париж, я узнал, что вы овдовели и вышли замуж за Данглара. О чём я думал с тех пор, как ко мне вернулось сознание? Всё об одном, о трупике младенца. Каждую ночь мне снилось, что он выходит из могилы и грозит мне рукой. И вот, едва возвратясь в Париж, я осведомился; в доме никто не жил с тех пор, как мы его покинули, но его только что сдали на девять лет. Я отправился к съёмщику, сделал вид, что мне очень не хочется, чтобы дом, принадлежавший родителям моей покойной жены, перешёл в чужие руки, и предложил уплатить неустойку за расторжение договора. С меня потребовали шесть тысяч франков; я бы готов был заплатить и десять и двадцать тысяч. Деньги были у меня с собой, и договор тут же расторгли; добившись этого, я поскакал в Отейль. Никто не входил в этот дом с той минуты, как я из него вышел.
   Было пять часов дня; я поднялся в красную комнату и стал ждать наступления ночи.
   Пока я ждал там, всё, что я целый год повторял себе в безысходной тревоге, представилось мне ещё более грозным.
   Этот корсиканец объявил мне кровную месть; он последовал за мной из Нима в Париж, он спрятался в саду и ударил меня кинжалом. И этот корсиканец видел, как я рыл могилу, как хоронил младенца; он мог узнать, кто вы такая; быть может, он это узнал… Что, если он когда-нибудь заставит вас заплатить за сохранение ужасной тайны?.. Для него это будет самой сладкой местью, когда он узнает, что не убил меня своим кинжалом. Поэтому необходимо было, на всякий случай, как можно скорее уничтожить все следы прошлого, уничтожить все его вещественные улики, достаточно того, что оно всегда будет живо в моей памяти.
   Вот для чего я уничтожил договор, для чего прискакал сюда и теперь ждал в этой комнате.
   Наступила ночь; я ждал, чтобы совсем стемнело; я сидел без света, от порывов ветра колыхались драпировки, и мне за ними мерещились притаившиеся шпионы; я поминутно вздрагивал, за спиной у меня стояла кровать, мне чудились ваши стоны, и я боялся обернуться. В этом безмолвии я слышал, как бьётся моё сердце; оно билось так сильно, что, казалось, моя рана снова откроется; наконец, один за другим замерли все звуки в селенье. Я понял, что мне больше нечего опасаться, что никто не увидит и не услышит меня, и я решился спуститься в сад.
   Знаете, Эрмина, я не трусливей других. Но когда я снял висевший у меня на груди ключик от лестницы, который нам обоим был так дорог и который вы привесили к золотому кольцу, когда я открыл дверь и увидел, как длинный белый луч луны, скользнув в окно, стелется по витым ступеням, словно привидение, я схватился за стену и чуть не закричал; мне казалось, что я схожу с ума.
   Наконец, мне удалось овладеть собой. Я начал медленно спускаться; я не мог только побороть странную дрожь в коленях. Я цеплялся за перила, иначе я упал бы.
   Я добрался до нижней двери; за нею оказался заступ, прислонённый к стене. У меня был с собой потайной фонарь; дойдя до середины лужайки, я остановился и зажёг его, потом пошёл дальше.
   Был конец ноября, сад стоял оголённый, деревья, словно скелеты, протягивали длинные, иссохшие руки, опавшие листья и песок шуршали у меня под ногами.
   Такой ужас сжимал моё сердце, что, подходя к рощице, я вынул из кармана пистолет и взвёл курок. Мне всё время мерещилось, что из-за ветвей выглядывает корсиканец.
   Я осветил кусты потайным фонарём; там никого не было. Я огляделся: я был совсем один; ни один звук не нарушал безмолвия, только сова кричала пронзительно и зловеще, словно взывая к призракам ночи.
   Я повесил фонарь на раздвоенную ветку, которую заметил ещё в прошлом году как раз над тем местом, где я тогда выкопал могилу.
   За лето здесь выросла густая трава, а осенью никто её не косил. Всё же мне бросилось в глаза одно место, не такое заросшее; было очевидно, что я копал тогда именно здесь. Я принялся за работу.
   Наступила, наконец, минута, которой я ждал уже больше года!
   Зато как я надеялся, как старательно рыл, как исследовал каждый комок дёрна, когда мне казалось, что заступ на что-то наткнулся! Ничего! А между тем я вырыл яму вдвое больше первой. Я подумал, что ошибся, не узнал места; я осмотрел местность, вглядывался в деревья, старался припомнить все подробности. Холодный, пронизывающий ветер свистел в голых ветвях, а с меня градом катился пот. Я помнил, что меня ударили кинжалом в ту минуту, когда я утаптывал землю на могиле; при этом я опирался рукой о ракитник; позади меня находилась искусственная скала, служившая скамьёй для гуляющих; и, падая, я рукой задел этот холодный камень. И теперь ракитник был справа от меня и скала позади; я бросился на землю в том же положении, как тогда, потом встал и начал снова копать, расширяя яму. Ничего! Опять ничего! Ящичка не было.
   – Не было? – прошептала г-жа Данглар, задыхаясь от ужаса.
   – Не думайте, что я ограничился этой попыткой, – продолжал Вильфор, нет. Я обшарил всю рощу; я подумал, что убийца, откопав ящичек и думая найти в нём сокровище, мог взять его и унести, а потом, убедившись в своей ошибке, мог снова закопать его; но нет, я ничего не нашёл. Затем у меня мелькнула мысль, что он мог и не принимать таких мер предосторожности, а попросту забросить его куда-нибудь. В таком случае, чтобы продолжать поиски, мне надо было дождаться рассвета. Я вернулся в комнату и стал ждать.
   – О боже мой!
   – Как только рассвело, я снова спустился в сад. Первым делом я снова осмотрел рощу; я надеялся найти там какие-нибудь следы, которых мог не заметить в темноте. Я перекопал землю на пространстве в двадцать с лишним футов и на два с лишним фута вглубь. Наёмный рабочий за день не сделал бы того, что я проделал в час. И я ничего не нашёл, ровно ничего.
   Тогда я стал искать ящичек, исходя из предположения, что его куда-нибудь закинули. Это могло произойти по дороге к калитке; но и эти поиски оказались такими же бесплодными, и, скрепя сердце, я вернулся к роще, на которую тоже не питал больше никаких надежд.
   – Было от чего сойти с ума! – воскликнула г-жа Данглар.
   – Одну минуту я на это надеялся, – сказал Вильфор, – но это счастье не было дано мне. Всё же я собрал все свои силы, напряг свой ум и спросил себя: зачем этот человек унёс бы с собой труп?
   – Да вы же сами сказали, – возразила г-жа Данглар, – чтобы иметь в руках доказательство.
   – Нет, сударыня, этого уже не могло быть; труп не скрывают в течение целого года, его предъявляют властям и дают показания. А ничего такого не было.
   – Но что же тогда? – спросила, дрожа, Эрмина.
   – Тогда нечто более ужасное, более роковое, более грозное для нас: вероятно, младенец был жив и убийца спас его.
   Госпожа Данглар дико вскрикнула и схватила Вильфора за руки.
   – Мой ребёнок был жив! – сказала она. – Вы похоронили моего ребёнка живым! Вы не были уверены, что он мёртв, и вы его похоронили!
   Госпожа Данглар выпрямилась во весь рост и стояла перед королевским прокурором, глядя почти с угрозой, стискивая его руки своими тонкими руками.
   – Разве я мог знать? Ведь это только моё предположение, – ответил Вильфор; его остановившийся взгляд показывал, что этот сильный человек стоит на грани отчаяния и безумия.
   – Моё дитя, моё бедное дитя! – воскликнула баронесса, снова падая в кресло и стараясь платком заглушить рыдания.
   Вильфор пришёл в себя и понял, что, для того чтобы отвратить от себя материнский гнев, ему необходимо внушить г-же Данглар тот же ужас, которым охвачен он сам.
   – Ведь вы понимаете, что, если это так, мы погибли, – сказал он, вставая и подходя к баронессе, чтобы иметь возможность говорить ещё тише. – Этот ребёнок жив, и кто-то знает об этом, кто-то владеет нашей тайной; а раз Монте-Кристо говорит при нас об откопанном ребёнке, когда этого ребёнка там уже не было, – значит, этой тайной владеет он.
   – Боже справедливый! Это твоя месть, – прошептала г-жа Данглар.
   Вильфор ответил каким-то рычанием.
   – Но ребёнок, где ребёнок? – твердила мать.
   – О, как я искал его! – сказал Вильфор, ломая руки. – Как я призывал его в долгие бессонные ночи! Я жаждал обладать королевскими сокровищами, чтобы у миллионов людей купить их тайны и среди этих тайн разыскать свою! Наконец однажды, когда я в сотый раз взялся за заступ, я в сотый раз спросил себя, что же мог сделать с ребёнком этот корсиканец; ведь ребёнок обуза для беглеца; быть может, видя, что он ещё жив, он бросил его в реку?
   – Не может быть! – воскликнула г-жа Данглар. – Из мести можно убить человека, но нельзя хладнокровно утопить ребёнка!
   – Быть может, – продолжал Вильфор, – он снёс его в Воспитательный дом?
   – Да, да, – воскликнула баронесса, – конечно, он там!
   – Я бросился в Воспитательный дом и узнал, что в эту самую ночь, на двадцатое сентября, у входа был положен ребёнок; он был завёрнут в половину пелёнки из тонкого полотна; пелёнка, видимо, нарочно была разорвана так, что на этом куске остались половина баронской короны и буква Н.
   – Так и есть, – воскликнула г-жа Данглар, – всё моё бельё было помечено так; де Наргон был бароном, это мои инициалы. Слава богу! Мой ребёнок не умер.
   – Нет, не умер.
   – И вы говорите это! Вы не боитесь, что я умру от радости? Где же он? Где моё дитя?
   Вильфор пожал плечами.
   – Да разве я знаю! – сказал он. – Неужели вы думаете, что, если бы я знал, я бы заставил вас пройти через все эти волнения, как делают драматурги и романисты? Увы, я не знаю. За шесть месяцев до того за ребёнком пришла какая-то женщина и принесла другую половину пелёнки. Эта женщина представила все требуемые законом доказательства, и ей отдали ребёнка.
   – Вы должны были узнать, кто эта женщина, разыскать её.
   – А что же я, по-вашему, делал? Под видом судебного следствия я пустил по её следам самых ловких сыщиков, самых опытных полицейских агентов. Её путь проследили до Шалона; там след потерялся.
   – Потерялся?
   – Да, навсегда.
   Госпожа Данглар выслушала рассказ Вильфора, отвечая на каждое событие то вздохом, то слезой, то восклицанием.
   – И это всё? – сказала она. – И вы этим ограничились?
   – Нет, – сказал Вильфор, – я никогда не переставал искать, разузнавать, собирать сведения. Правда, последние два-три года я дал себе некоторую передышку. Но теперь я снова примусь ещё настойчивей, ещё упорней, чем когда-либо. И я добьюсь успеха, слышите; потому что теперь меня подгоняет уже не совесть, а страх.
   – Я думаю, граф Монте-Кристо ничего не знает, – сказала г-жа Данглар, – иначе, мне кажется, он не стремился бы сблизиться с нами, как он это делает.
   – Людская злоба не имеет границ, – сказал Вильфор, – она безграничнее, чем божье милосердие. Обратили вы внимание на глаза этого человека, когда он говорил с нами?
   – Нет.
   – А вы когда-нибудь смотрели на него внимательно?
   – Конечно. Он очень странный человек, но и только. Одно меня поразило: за этим изысканным обедом, которым он нас угощал, он ни до чего не дотронулся, не попробовал ни одного кушанья.
   – Да, да, – сказал Вильфор, – я тоже заметил. Если бы я тогда знал то, что знаю теперь, я бы тоже ни до чего не дотронулся; я бы думал, что он собирается нас отравить.
   – И ошиблись бы, как видите.
   – Да, конечно; но поверьте, у этого человека другие планы. Вот почему я хотел вас видеть и поговорить с вами, вот почему я хотел вас предостеречь против всех, а главное – против него. Скажите, – продолжал Вильфор, ещё пристальнее, чем раньше, глядя на баронессу, – вы никому не говорили о нашей связи?
   – Никогда и никому.
   – Простите мне мою настойчивость, – мягко продолжал Вильфор, – когда я говорю – никому, это значит никому на свете, понимаете?
   – Да, да, я прекрасно понимаю, – сказала, краснея, баронесса, – никогда, клянусь вам!
   – У вас нет привычки записывать по вечерам то, что было днём? Вы не ведёте дневника?
   – Нет. Моя жизнь проходит в суете; я сама её не помню.
   – А вы не говорите во сне?
   – Я сплю, как младенец. Разве вы не помните?
   Краска залила лицо баронессы, и смертельная бледность покрыла лицо Вильфора.
   – Да, правда, – произнёс он еле слышно.
   – Но что же дальше? – спросила баронесса.
   – Дальше? Я знаю, что мне остаётся делать, – отвечал Вильфор. – Не пройдёт и недели, как я буду знать, кто такой этот Монте-Кристо, откуда он явился, куда направляется и почему он нам рассказывает о младенцах, которых откапывают в его саду.
   Вильфор произнёс эти слова таким тоном, что граф вздрогнул бы, если бы мог их слышать.
   Затем он пожал руку, которую неохотно подала ему баронесса, и почтительно проводил её до двери.
   Госпожа Данглар наняла другой фиакр, доехала до пассажа и по ту его сторону нашла свой экипаж и своего кучера, который, поджидая её, мирно дремал на козлах.

Глава 11.
Приглашение

   В тот же день, примерно в то время, когда г-жа Данглар была на описанном нами приёме в кабинете королевского прокурора, на улице Эльдер показалась дорожная коляска, въехала в ворота дома № 27 и остановилась во дворе.
   Дверца коляски отворилась, и из неё вышла г-жа де Морсер, опираясь на руку сына.
   Альбер проводил мать в её комнаты, тотчас же заказал себе ванну и лошадей, а выйдя из рук камердинера, велел отвезти себя на Елисейские Поля, к графу Монте-Кристо.
   Граф принял его со своей обычной улыбкой. Странная вещь: невозможно было хоть сколько-нибудь продвинуться вперёд в сердце или уме этого человека. Всякий, кто пытался, если можно так выразиться, насильно войти в его душу, наталкивался на непреодолимую стену.
   Морсер, который кинулся к нему с распростёртыми объятиями, увидав его, невольно опустил руки и, несмотря на приветливую улыбку графа, осмелился только на рукопожатие.
   Со своей стороны, Монте-Кристо, как всегда, только дотронулся до его руки, не пожав её.
   – Ну, вот и я, дорогой граф, – сказал Альбер.
   – Добро пожаловать.
   – Я приехал только час тому назад.
   – Из Дьеппа?
   – Из Трепора.
   – Ах, да, верно.
   – И мой первый визит – к вам.
   – Это очень мило с вашей стороны, – сказал Монте-Кристо таким же безразличным тоном, как сказал бы любую другую фразу.
   – Ну, скажите, что нового?
   – Что нового? И вы спрашиваете об этом у меня, у приезжего?
   – Вы меня не поняли; я хотел спросить, сделали ли вы что-нибудь для меня?
   – Разве вы мне что-нибудь поручали? – сказал Монте-Кристо, изображая беспокойство.
   – Да ну же, не притворяйтесь равнодушным, – сказал Альбер. – Говорят, что существует симпатическая связь, которая действует на расстоянии; так вот, в Трепоре я ощутил такой электрический ток; может быть, вы ничего не сделали для меня, по во всяком случае думали обо мне.
   – Это возможно, – сказал Монте-Кристо. – Я в самом деле думал о вас, но магнетический ток, коего я был проводником, действовал, признаюсь, помимо моей воли.
   – Разве? Расскажите, как это было.
   – Очень просто. У меня обедал Данглар.
   – Это я знаю; ведь мы с матушкой для того и уехали, чтобы избежать встречи с ним.
   – Но он обедал в обществе Андреа Кавальканти.
   – Вашего итальянского князя?
   – Не надо преувеличивать. Андреа называет себя всего только виконтом.
   – Называет себя?
   – Вот именно.
   – Так он не виконт?
   – Откуда мне знать? Он сам себя так называет, так его называю я, так его называют другие, – разве это не всё равно, как если бы он в самом деле был виконтом?
   – Оригинальные мысли вы высказываете! Итак?
   – Что итак?
   – У вас обедал Данглар?
   – Да.
   – И ваш виконт Андреа Кавальканти?
   – Виконт Андреа Кавальканти, маркиз – его отец, госпожа Данглар, Вильфор с женой, очаровательные молодые люди – Дебрэ, Максимилиан Моррель и… кто же ещё? постойте… ах, да, Шато-Рено.
   – Говорили обо мне?
   – Ни слова.
   – Тем хуже.
   – Почему? Вы ведь, кажется, сами хотели, чтобы о вас забыли, – вот ваше желание и исполнилось.
   – Дорогой граф, если обо мне не говорили, то, стало быть, обо мне много думали, а это приводит меня в отчаяние.
   – Не всё ли вам равно, раз мадемуазель Данглар не была в числе тех, кто о вас там думал? Да, впрочем, она могла думать о вас у себя дома.
   – О, на этот счёт я спокоен; а если она и думала обо мне, то в том же духе, как я о ней.
   – Какая трогательная симпатия! – сказал граф. – Значит, вы друг друга ненавидите?
   – Видите ли, – сказал Морсер, – если бы мадемуазель Данглар была способна снизойти к мучениям, которых я, впрочем, из-за неё не испытываю, и вознаградить меня за них, не считаясь с брачными условиями, о которых договорились наши семьи, то я был бы в восторге. Короче говоря, я считаю, что из мадемуазель Данглар вышла бы очаровательная любовница, но в роли жены, чёрт возьми…
   – Недурного вы мнения о своей будущей жене, – сказал, смеясь, Монте-Кристо.
   – Ну да, это немного грубо сказано, конечно, но зато верно. А эту мечту нельзя претворить в жизнь, – и для того, чтобы достичь известной цели, необходимо, чтобы мадемуазель Данглар стала моей женой, то есть жила вместе со мной, думала рядом со мной, пела рядом со мной, занималась музыкой и писала стихи в десяти шагах от меня, и всё это в течение всей моей жизни. От всего этого я прихожу в ужас. С любовницей можно расстаться, но жена, чёрт возьми, это другое дело, с нею вы связаны навсегда, вблизи или на расстоянии, безразлично. А быть вечно связанным с мадемуазель Данглар, даже на расстоянии, об этом и подумать страшно.