Дюма Александр. Граф Монте-Кристо

   – А известно вам, зачем он приехал во Францию? – спросил посетитель.
   – Он хочет спекулировать на железнодорожном строительстве, – сказал лорд Уилмор, – кроме того, он опытный химик и очень хороший физик, он изобрёл новый вид телеграфа и хочет ввести его в употребление.
   – Сколько приблизительно он расходует в год? – спросил представитель префекта полиции.
   – Не больше пятисот или шестисот тысяч, – сказал лорд Уилмор, – он скуп.
   Было ясно, что в англичанине говорит ненависть, и, не зная, что поставить в упрёк графу, он обвиняет его в скупости.
   – Известно ли вам что-нибудь относительно его дома в Отейле?
   – Да, разумеется.
   – Ну, и что же вы знаете?
   – Вы спрашиваете, с какой целью он купил его?
   – Да.
   – Так вот, граф – спекулянт и, несомненно, разорится на своих опытах и утопиях: он утверждает, что в Отейле, поблизости от дома, который он купил, имеется минеральный источник, способный конкурировать с целебными водами Баньерде-Люшона и Котре. В этом доме он собирается устроить Badehaus, как говорят немцы. Он уже раза три перекопал свой сад, чтобы отыскать пресловутый источник, но ничего не нашёл, а потому, вы увидите, в скором времени он скупит все окрестные дома. А так как я на него зол, то я надеюсь, что на своей железной дороге, на своём электрическом телеграфе или на своём ванном заведении он разорится. Я езжу за ним повсюду и намерен насладиться его поражением, которое, рано или поздно, неминуемо.
   – А за что вы на него злы? – спросил посетитель.
   – За то, – отвечал лорд Уилмор, – что, когда он был в Англии, он соблазнил жену одного из моих друзей.
   – Но если вы на него злы, почему вы не пытаетесь отомстить ему?
   – Я уже три раза дрался с графом, – сказал англичанин, – в первый раз на пистолетах, во второй раз на шпагах, в третий раз – на эспадронах.
   – И какой же был результат этих дуэлей?
   – В первый раз он раздробил мне руку; во второй раз он проткнул мне лёгкое; а в третий нанёс мне вот эту рану.
   Англичанин отвернул ворот сорочки, доходивший ему до ушей, и показал рубец, воспалённый вид которого указывал на его недавнее происхождение.
   – Так что я на него очень зол, – повторил англичанин, – и он умрёт не иначе, как от моей руки.
   – Но до этого, по-видимому, ещё далеко, – сказал представитель префектуры.
   – О, – промычал англичанин, – я каждый день езжу в тир, а через день ко мне приходит Гризье.
   Это было всё, что требовалось узнать посетителю, – вернее, всё, что, по-видимому, знал англичанин. Поэтому агент встал, откланялся лорду Уилмору, ответившему с типично английской холодной вежливостью, и удалился.
   Со своей стороны, лорд Уилмор, услышав, как за ним захлопнулась наружная дверь, прошёл к себе в спальню, в мгновение ока избавился от своих белокурых волос, рыжих бакенбардов, вставной челюсти и рубца, и снова обрёл чёрные волосы, матовый цвет лица и жемчужные зубы графа Монте-Кристо.
   Правда, и в дом господина де Вильфор вернулся не представитель префекта полиции, а сам господин де Вильфор.
   Обе эти встречи несколько успокоили королевского прокурора, потому что хоть он и не узнал ничего особенно утешительного, но зато не узнал и ничего особенно тревожного.
   Благодаря этому он впервые после отейльского обеда более или менее спокойно провёл ночь.

Глава 13.
Летний бал

   Стояли самые жаркие июльские дни, когда в обычном течении времени настала в свой черёд та суббота, на которую был назначен бал у Морсера.
   Было десять часов вечера; могучие деревья графского сада отчётливо вырисовывались на фоне неба, по которому, открывая усыпанную звёздами синеву, скользили последние тучи – остатки недавней грозы.
   Из зал нижнего этажа доносились звуки музыки и возгласы пар, кружившихся в вихре вальса, а сквозь решётчатые ставни вырывались яркие снопы света.
   В саду хлопотал десяток слуг, которым хозяйка дома, успокоенная тем, что погода всё более прояснялась, только что отдала приказание накрыть там к ужину.
   До сих пор было неясно, подать ли ужин в столовой или под большим тентом на лужайке. Чудное синее небо, всё усеянное звёздами, разрешило вопрос в пользу лужайки.
   В аллеях сада, по итальянскому обычаю, зажигали разноцветные фонарики, а накрытый к ужину стол убирали цветами и свечами, как принято в странах, где хоть сколько-нибудь понимают роскошь стола, – вид роскоши, который в законченной форме встречается реже всех остальных.
   В ту минуту, как графиня де Морсер, отдав последние распоряжения, снова вернулась в гостиные, комнаты стали наполняться гостями. Их привлекло не столько высокое положение графа, сколько очаровательное гостеприимство графини; все заранее были уверены, что благодаря прекрасному вкусу Мерседес на этом бале будет немало такого, о чём можно потом рассказывать и чему, при случае, можно даже подражать.
   Госпожа Данглар, которую глубоко встревожили описанные нами ранее события, не знала, ехать ли ей к г-же де Морсер; но утром её карета встретилась с каретой Вильфора. Вильфор сделал знак, экипажи подъехали друг к другу, и, наклонившись к окну, королевский прокурор спросил:
   – Ведь вы будете у госпожи де Морсер?
   – Нет, – отвечала г-жа Данглар, – я себя очень плохо чувствую.
   – Напрасно, – возразил Вильфор, бросая на неё многозначительный взгляд, – было бы очень важно, чтобы вас там видели.
   – Вы думаете? – спросила баронесса.
   – Я в этом убеждён.
   – В таком случае я буду.
   И кареты разъехались в разные стороны. Итак, г-жа Данглар явилась на бал, блистая не только своей природной красотой, но и роскошью наряда; она вошла в ту самую минуту, как Мерседес входила в противоположную дверь.
   Графиня послала Альбера навстречу г-же Данглар. Он подошёл к баронессе, сделал ей по поводу её туалета несколько вполне заслуженных комплиментов и предложил ей руку, чтобы провести её туда, куда она пожелает.
   При этом Альбер искал кого-то глазами.
   – Вы ищете мою дочь? – с улыбкой спросила баронесса.
   – Откровенно говоря – да, – сказал Альбер, – неужели вы были так жестоки, что не привезли её с собой?
   – Успокойтесь, она встретила мадемуазель де Вильфор и пошла с ней; видите, вот они идут следом за нами, обе в белых платьях, одна с букетом камелий, а другая с букетом незабудок; но скажите мне…
   – Вы тоже кого-нибудь ищете? – спросил, улыбаясь, Альбер.
   – Разве вы не ждёте графа Монте-Кристо?
   – Семнадцать! – ответил Альбер.
   – Что это значит?
   – Это значит, – сказал, смеясь, виконт, – что вы семнадцатая задаёте мне этот вопрос. Везёт же графу!.. Его можно поздравить…
   – А вы всем отвечаете так же, как мне?
   – Ах, простите, я ведь вам так и не ответил. Не беспокойтесь, сударыня; модный человек у нас будет, он удостаивает нас этой чести.
   – Были вы вчера в Опере?
   – Нет.
   – А он там был.
   – Вот как? И этот эксцентричный человек снова выкинул что-нибудь оригинальное?
   – Разве он может без этого? Эльслер танцевала в «Хромом бесе»; албанская княжна была в полном восторге. После качучи граф продел букет в великолепное кольцо и бросил его очаровательной танцовщице, и она, в знак благодарности, появилась с его кольцом в третьем акте. А его албанская княжна тоже приедет?
   – Нет, вам придётся отказаться от удовольствия её видеть; её положение в доме графа недостаточно ясно.
   – Послушайте, оставьте меня здесь и пойдите поздороваться с госпожой де Вильфор, – сказала баронесса, – я вижу, что она умирает от желания поговорить с вами.
   Альбер поклонился г-же Данглар и направился к г-же де Вильфор, которая уже издали приготовилась заговорить с ним.
   – Держу пари, – прервал её Альбер, – что я знаю, что вы мне скажете.
   – Да неужели?
   – Если я отгадаю, вы сознаётесь?
   – Да.
   – Честное слово?
   – Честное слово.
   – Вы собираетесь меня спросить, здесь ли граф Монте-Кристо или приедет ли он.
   – Вовсе нет. Сейчас меня интересует не он. Я хотела спросить, нет ли у вас известий от Франца?
   – Да, вчера я получил от него письмо.
   – И что он вам пишет?
   – Что он выезжает одновременно с письмом.
   – Отлично. Ну, а теперь о графе.
   – Граф приедет, не беспокойтесь.
   – Вы знаете, что его зовут не только Монте-Кристо?
   – Нет, я этого не знал.
   – Монте-Кристо – это название острова, а у него есть, кроме того, фамилия.
   – Я никогда её не слышал.
   – Значит, я лучше осведомлена, чем вы: его зовут Дзакконе.
   – Возможно.
   – Он мальтиец.
   – Тоже возможно.
   – Сын судовладельца.
   – Знаете, вам надо рассказать всё это вслух, вы имели бы огромный успех.
   – Он служил в Индии, разрабатывает серебряные рудники в Фессалии и приехал в Париж, чтобы открыть в Отейле заведение минеральных вод.
   – Ну и новости, честное слово! – сказал Морсер. – Вы мне разрешите их повторить?
   – Да, но понемножку, не всё сразу, и не говорите, что они исходят от меня.
   – Почему?
   – Потому что это почти подслушанный секрет.
   – Чей?
   – Полиции.
   – Значит, об этом говорилось…
   – Вчера вечером у префекта. Вы ведь понимаете, Париж взволновался при виде этой необычайной роскоши, и полиция навела справки.
   – Само собой! Не хватает только, чтобы графа арестовали за бродяжничество, ввиду того что он слишком богат.
   – По правде говоря, это вполне могло бы случиться, если бы сведения не оказались такими благоприятными.
   – Бедный граф! А он знает о грозившей ему опасности?
   – Не думаю.
   – В таком случае следует предупредить его. Я не премину это сделать, как только он приедет.
   В эту минуту к ним подошёл красивый молодой брюнет с живыми глазами и почтительно поклонился г-же де Вильфор.
   Альбер протянул ему руку.
   – Сударыня, – сказал Альбер, – имею честь представить вам Максимилиана Морреля, капитана спаги, одного из наших славных, а главное, храбрых офицеров.
   – Я уже имела удовольствие познакомиться с господином Моррелем в Отейле, у графа Монте-Кристо, – ответила г-жа де Вильфор, отворачиваясь с подчёркнутой холодностью.
   Этот ответ, и особенно его тон, заставили сжаться сердце бедного Морреля; но его ожидала награда: обернувшись, он увидал в дверях молодую девушку в белом; её расширенные и, казалось, ничего не выражающие глаза были устремлены на него; она медленно подносила к губам букет незабудок.
   Моррель понял это приветствие и, с тем же выражением в глазах, в свою очередь поднёс к губам платок; и обе эти живые статуи, с учащённо бьющимися сердцами и с мраморно-холодными лицами, разделённые всем пространством залы, на минуту забылись, вернее, забыли обо всём в этом немом созерцании.
   Они могли бы долго стоять так, поглощённые друг другом, и никто не заметил бы их забытья: в залу вошёл граф Монте-Кристо.
   Как мы уже говорили, было ли то искусственное или природное обаяние, но где бы граф ни появлялся, он привлекал к себе всеобщее внимание. Не его фрак, правда безукоризненного покроя, но простой и без орденов; не белый жилет, без всякой вышивки; не панталоны, облегавшие его стройные ноги, – не это привлекало внимание. Матовый цвет лица, волнистые чёрные волосы, спокойное и ясное лицо, глубокий и печальный взор, наконец поразительно очерченный рот, так легко выражавший надменное презрение, – вот что приковывало к графу все взгляды.
   Были мужчины красивее его, но не было ни одного столь значительного, если можно так выразиться. Всё в нём изобличало глубину ума и чувств, постоянная работа мысли придала его чертам, взгляду и самым незначительным жестам несравненную выразительность и ясность.
   А, кроме того, наше парижское общество такое странное, что оно, быть может, и не заметило бы всего этого, если бы тут не скрывалась какая-то тайна, позлащённая блеском несметных богатств.
   Как бы то ни было, граф под огнём любопытных взоров и градом мимолётных приветствий направился к г-же де Морсер; стоя перед камином, утопавшим в цветах, она видела в зеркале, висевшем напротив двери, как он вошёл, и приготовилась его встретить.
   Поэтому она обернулась к нему с натянутой улыбкой в ту самую минуту, как он почтительно перед ней склонился.
   Она, вероятно, думала, что граф заговорит с ней; он, со своей стороны, вероятно, тоже думал, что она ему что-нибудь скажет; по оба они остались безмолвны, настолько, по-видимому, им казались недостойными этой минуты какие-нибудь банальные слова. И, обменявшись с ней поклоном, Монте-Кристо направился к Альберу, который шёл к нему навстречу с протянутой рукой.
   – Вы уже видели госпожу де Морсер? – спросил Альбер.
   – Я только что имел честь поздороваться с ней, – сказал граф, – но я ещё не видел вашего отца.
   – Да вот он, видите? Беседует о политике в маленькой кучке больших знаменитостей.
   – Неужели все эти господа – знаменитости? – сказал Монте-Кристо. – А я и не знал! Чем же они знамениты? Как вам известно, знаменитости бывают разные.
   – Один из них учёный, вон тот, высокий и худой; он открыл в окрестностях Рима особый вид ящерицы, у которой одним позвонком больше, чем у других, и сделал в Академии наук доклад об этом открытии. Сообщение это долго оспаривали, но в конце концов победа осталась за высоким худым господином. Позвонок вызвал много шуму в учёном мире; высокий худой господин был всего лишь кавалером Почётного легиона, а теперь у него офицерский крест.
   – Что ж, – сказал Монте-Кристо, – по-моему, отличие вполне заслуженное, так что если он найдёт ещё один позвонок, то его могут сделать командором?
   – Очень возможно, – сказал Альбер.
   – А вот этот, который изобрёл себе такой странный синий фрак, расшитый зелёным, кто это?
   – Он не сам придумал так вырядиться; это виновата Республика: она, как известно, отличалась художественным вкусом и, желая облечь академиков в мундир, поручила Давиду нарисовать для них костюм.
   – Вот как, – сказал Монте-Кристо, – так этот господин – академик?
   – Уже неделя, как он принадлежит к этому сонму учёных мужей.
   – А в чём состоят его заслуги, его специальность?
   – Специальность? Он, кажется, втыкает кроликам булавки в голову, кормит мареной кур и китовым усом выдалбливает спинной мозг у собак.
   – И поэтому он состоит в Академии наук?
   – Нет, во Французской академии.
   – Но при чём тут Французская академия?
   – Я вам сейчас объясню; говорят…
   – Что его опыты сильно двинули вперёд науку, да?
   – Нет, что он прекрасно пишет.
   – Это, наверно, очень льстит самолюбию кроликов, которым он втыкает в голову булавки, кур, которым он окрашивает кости в красный цвет, и собак, у которых он выдалбливает спинной мозг.
   Альбер расхохотался.
   – А вот этот? – спросил граф.
   – Который?
   – Третий отсюда.
   – А, в васильковом фраке?
   – Да.
   – Это коллега моего отца. Недавно он горячо выступал против того, чтобы членам Палаты пэров был присвоен мундир. Его речь по этому вопросу имела большой успех; он был не в ладах с либеральной прессой, но этот благородный протест против намерений двора помирил его с ней. Говорят, его назначат послом.
   – А в чём состоят его права на пэрство?
   – Он написал две-три комических оперы, имеет пять-шесть акций газеты «Век» и пять или шесть лет голосовал за министерство.
   – Браво, виконт! – сказал, смеясь, Монте-Кристо. – Вы очаровательный чичероне, теперь я попрошу вас об одной услуге.
   – О какой?
   – Вы не будете знакомить меня с этими господами, а если они пожелают познакомиться со мной, вы меня предупредите.
   В эту минуту граф почувствовал, что кто-то тронул его за руку; он обернулся и увидел Данглара.
   – Ах, это вы, барон! – сказал он.
   – Почему вы зовёте меня бароном? – сказал Данглар. – Вы же знаете, что я не придаю значения своему титулу. Не то, что вы, виконт; ведь вы им дорожите, правда?
   – Разумеется, – отвечал Альбер, – потому что, перестань я быть виконтом, я обращусь в ничто, тогда как вы свободно можете пожертвовать баронским титулом и всё же останетесь миллионером.
   – Это, по-моему, наилучший титул при Июльской монархии, – сказал Данглар.
   – К несчастью, – сказал Монте-Кристо, – миллионер не есть пожизненное звание, как барон, пэр Франции или академик; доказательством могут служить франкфуртские миллионеры Франк и Пульман, которые только что обанкротились.
   – Неужели? – сказал Данглар, бледнея.
   – Да, мне сегодня вечером привёз это известие курьер; у меня в их банке лежало что-то около миллиона, но меня вовремя предупредили, и я с месяц назад потребовал его выплаты.
   – Ах, чёрт, – сказал Данглар. – Они перевели на меня векселей на двести тысяч франков.
   – Ну, так вы предупреждены; их подпись стоит пять процентов.
   – Да, но я предупреждён слишком поздно, – сказал Данглар. – Я уже выплатил по их векселям.
   – Что ж, – сказал Монте-Кристо, – вот ещё двести тысяч франков, которые последовали…
   – Шш! – прервал Данглар, – не говорите об этом… особенно при Кавальканти-младшем, – прибавил банкир, подойдя ближе к Монте-Кристо, и с улыбкой обернулся к стоявшему невдалеке молодому человеку.
   Альбер отошёл от графа, чтобы переговорить со своей матерью. Данглар покинул его, чтобы поздороваться с Кавальканти-сыном. Монте-Кристо на минуту остался один.
   Между тем духота становилась нестерпимой.
   Лакеи разносили по гостиным подносы, полные фруктов и мороженого.
   Монте-Кристо вытер платком лицо, влажное от пота, но отступил, когда мимо него проносили поднос, и не взял ничего прохладительного.
   Госпожа де Морсер ни на минуту не теряла Монте-Кристо из виду. Она видела, как мимо него пронесли поднос, до которого он не дотронулся; она даже заметила, как он отодвинулся.
   – Альбер, – сказала она, – обратил ты внимание на одну вещь?
   – На что именно?
   – Граф ни разу не принял приглашения на обед к твоему отцу.
   – Да, но он приехал ко мне завтракать, и этот завтрак был его вступлением в свет.
   – У тебя, это не то же, что у графа де Морсер, – прошептала Мерседес, – а я слежу за ним с той минуты, как он сюда вошёл.
   – И что же?
   – Он до сих пор ни к чему не притронулся.
   – Граф очень воздержанный человек.
   Мерседес печально улыбнулась.
   – Подойди к нему и, когда мимо понесут поднос, попроси его взять что-нибудь.
   – Зачем это, матушка?
   – Доставь мне это удовольствие, Альбер, – сказала Мерседес.
   Альбер поцеловал матери руку и подошёл к графу.
   Мимо них пронесли поднос; г-жа де Морсер видела, как Альбер настойчиво угощал графа, даже взял блюдце с мороженым и предложил ему, но тот упорно отказывался.
   Альбер вернулся к матери; графиня была очень бледна.
   – Вот видишь, – сказала она, – он отказался.
   – Да, но почему это вас огорчает?
   – Знаешь, Альбер, женщины ведь странные создания. Мне было бы приятно, если бы граф съел что-нибудь в моём доме, хотя бы только зёрнышко граната. Впрочем, может быть, ему не нравится французская еда, может быть, у него какие-нибудь особенные вкусы.
   – Да нет же, в Италии он ел всё, что угодно; вероятно, ему нездоровится сегодня.
   – А потом, – сказала графиня, – раз он всю жизнь провёл в жарких странах, он, может быть, не так страдает от жары, как мы?
   – Не думаю; он жаловался на духоту и спрашивал, почему, если уж открыли окна, не открыли заодно и ставни.
   – В самом деле, – сказала Мерседес, – у меня есть способ удостовериться, нарочно ли он от всего отказывается.
   И она вышла из гостиной.
   Через минуту ставни распахнулись; сквозь кусты жасмина и ломоноса, растущие перед окнами, можно было видеть весь сад, освещённый фонариками, и накрытый стол под тентом.
   Танцоры и танцорки, игроки и беседующие радостно вскрикнули; их лёгкие с наслаждением впивали свежий воздух, широкими потоками врывавшийся в комнату.
   В ту же минуту вновь появилась Мерседес, бледнее прежнего, но с тем решительным лицом, какое у неё иногда бывало. Она направилась прямо к той группе, которая окружала её мужа.
   – Не удерживайте здесь наших гостей, граф, – сказала она. – Если они не играют в карты, то им, наверно, будет приятнее подышать воздухом в саду, чем задыхаться в комнатах.
   – Сударыня, – сказал галантный старый генерал, который в 1809 году распевал: «Отправимся в Сирию», – одни мы в сад не пойдём.
   – Хорошо, – сказала Мерседес, – в таком случае я подам вам пример.
   И, обернувшись к Монте-Кристо, она сказала:
   – Сделайте мне честь, граф, и предложите мне руку.
   Граф чуть не пошатнулся от этих простых слов; потом он пристально посмотрел на Мерседес. Это был только миг, быстрый, как молния, но графине показалось, что он длился вечность, так много мыслей вложил Монте-Кристо в один этот взгляд.
   Он предложил графине руку; она опёрлась на неё, вернее, едва коснулась её своей маленькой рукой, и они сошли вниз по одной из каменных лестниц крыльца, окаймлённой рододендронами и камелиями.
   Следом за ними, а также и по другой лестнице, с радостными возгласами устремились человек двадцать, желающих погулять по саду.

Глава 14.
Хлеб и соль

   Госпожа де Морсер прошла со своим спутником под зелёные своды липовой аллеи, которая вела к теплице.
   – В гостиной было слишком жарко, не правда ли, граф? – сказала она.
   – Да, сударыня, и ваша мысль открыть все двери и ставни – прекрасная мысль.
   Говоря эти слова, граф заметил, что рука Мерседес дрожит.
   – А вам не будет холодно в этом лёгком платье, с одним только газовым шарфом на плечах? – сказал он.
   – Знаете, куда я вас веду? – спросила графиня, не отвечая на вопрос.
   – Нет, сударыня, – ответил Монте-Кристо, – но, как видите, я не противлюсь.
   – К оранжерее, что виднеется там, в конце этой аллеи.
   Граф вопросительно взглянул на Мерседес, но она молча шла дальше, и Монте-Кристо тоже молчал.
   Они дошли до теплицы, полной превосходных плодов, которые к началу июля уже достигли зрелости в этой температуре, рассчитанной на то, чтобы заменить солнечное тепло, такое редкое у нас.
   Графиня отпустила руку Монте-Кристо и, подойдя к виноградной лозе, сорвала гроздь муската.
   – Возьмите, граф, – сказала ода с такой печальной улыбкой, что, казалось, на глазах у неё готовы выступить слёзы. – Я знаю, наш французский виноград не выдерживает сравнения с вашим сицилианским или кипрским, но вы, надеюсь, будете снисходительны к нашему бедному северному солнцу.
   Граф поклонился и отступил на шаг.
   – Вы мне отказываете? – сказала Мерседес дрогнувшим голосом.
   – Сударыня, – отвечал Монте-Кристо, – я смиренно прошу у вас прощения, но я никогда не ем муската.
   Мерседес со вздохом уронила гроздь.
   На соседней шпалере висел чудесный персик, выращенный, как и виноградная лоза, в искусственном тепле оранжереи. Мерседес подошла к бархатистому плоду и сорвала его.
   – Тогда возьмите этот персик, – сказала она.
   Но граф снова повторил жест отказа.
   – Как, опять! – сказала она с таким отчаянием в голосе, словно подавляла рыдание. – Право, мне не везёт.
   Последовало долгое молчание; персик, вслед за гроздью, упал на песок.
   – Знаете, граф, – сказала, наконец, Мерседес, с мольбой глядя на Монте-Кристо, – есть такой трогательный арабский обычай: те, что вкусили под одной кровлей хлеба и соли, становятся навеки друзьями.
   – Я это знаю, сударыня, – ответил граф, – но мы во Франции, а не в Аравии, а во Франции не существует вечной дружбы, так же как и обычая делить хлеб и соль.
   – Но всё-таки, – сказала графиня, дрожа и глядя прямо в глаза Монте-Кристо, и почти судорожно схватила обеими руками его руку, – всё-таки мы друзья, не правда ли?
   Вся кровь прихлынула к сердцу графа, побледневшего, как смерть, затем бросилась ему в лицо и на несколько секунд заволокла его глаза туманом, как бывает с человеком, у которого кружится голова.
   – Разумеется, сударыня, – отвечал он, – почему бы нам не быть друзьями?
   Этот тон был так далёк от того, чего жаждала Мерседес, что она отвернулась со вздохом, более похожим на стон.
   – Благодарю вас, – сказала она.
   И она пошла вперёд.
   Они обошли весь сад, не проронив ни слова.
   – Граф, – начала вдруг Мерседес, после десятиминутной молчаливой прогулки, – правда ли, что вы много видели, много путешествовали, много страдали?
   – Да, сударыня, я много страдал, – ответил Монте-Кристо.
   – Но теперь вы счастливы?
   – Конечно, – ответил граф, – ведь никто не слышал, чтобы я когда-нибудь жаловался.
   – И ваше нынешнее счастье смягчает вашу душу?
   – Моё нынешнее счастье равно моим прошлым несчастьям.
   – Вы не женаты?
   – Женат? – вздрогнув, переспросил Монте-Кристо. – Кто мог вам это сказать?
   – Никто не говорил, но вас несколько раз видели в Опере с молодой и очень красивой женщиной.
   – Это невольница, которую я купил в Константинополе, дочь князя, которая стала моей дочерью, потому что на всём свете у меня нет ни одного близкого человека.