– Нет, – прошептал в ужасе Максимилиан, – немыслимо, чтобы подписание договора тянулось так долго, разве что произошло что-нибудь непредвиденное; ведь я взвесил все возможности, высчитал, сколько времени могут занять все формальности. Наверное, что-нибудь случилось.
   И он то возбуждённо шагал взад и вперёд вдоль решётки, то прижимался пылающим лбом к холодному железу. Может быть, Валентина, подписав договор, упала в обморок? Может быть, её схватили, когда она собиралась убежать? Это были единственные предположения, которые допускал Моррель, и оба они приводили его в отчаяние.
   Наконец, он решил, что силы изменили Валентине уже во время побега и что она лежит без чувств где-нибудь в саду.
   – Но, если так, – воскликнул он, быстро взбираясь по лестнице, – я могу потерять её и буду сам виноват!
   Демон, подсказавший ему эту мысль, уже не оставлял его и нашёптывал ему на ухо с той настойчивостью, которая в несколько минут силою логических рассуждений превращает догадку в твёрдую уверенность. Он вглядывался во всё сгущавшийся мрак, и ему казалось, что в тёмной аллее что-то лежит на песке. Моррель решился даже позвать, и ему почудилось, что ветер доносит до него неясные стоны.
   Наконец, пробило половина одиннадцатого; больше немыслимо было ждать, всё могло случиться; в висках у Максимилиана стучало, в глазах стоял туман; он перекинул ногу через ограду и соскочил наземь.
   Он был у Вильфора, забрался к нему тайком; он предвидел возможные последствия такого поступка, но не для того он зашёл так далеко, чтобы теперь отступить.
   Некоторое время он шёл вдоль стены, затем, стремительно перебежав аллею, бросился в чащу деревьев.
   В один миг он её пересёк. Оттуда, где он теперь стоял, был виден дом.
   Тогда Моррель окончательно убедился в том, что уже подозревал, стараясь проникнуть взглядом сквозь чащу сада: вместо ярко освещённых окон, как то полагается в торжественные дни, перед ним была серая масса, окутанная к тому же тенью огромного облака, закрывшего луну.
   Только минутами в трех окнах второго этажа, точно растерянный, метался слабый свет. Эти три окна были окнами комнаты г-жи де Сен-Меран.
   Ровно горел свет за красными занавесями. Занавеси эти висели в спальне г-жи де Вильфор.
   Моррель всё это угадал. Столько раз, чтобы ежечасно следить мыслью за Валентиной, расспрашивал он её о внутреннем устройстве дома, что, и не видав его никогда, хорошо его знал.
   Этот мрак и тишина ещё больше испугали Морреля, чем отсутствие Валентины.
   Вне себя, обезумев от горя, он решил не останавливаться ни перед чем, лишь бы увидеть Валентину и удостовериться в несчастье, о котором он догадывался, хоть и не знал, в чём оно состоит. Он дошёл до опушки рощи и уже собирался как можно быстрее пересечь открытый со всех сторон цветник, как вдруг ветер донёс до него отдалённые голоса.
   Тогда он снова отступил в кустарник и стоял, не шевелясь, молча, скрытый темнотой.
   Он уже принял решение: если это Валентина и если она пройдёт мимо одна, он окликнет её; если она не одна, он по крайней мере увидит её и убедится, что с ней ничего не случилось; если это кто-нибудь другой, можно будет уловить несколько слов из разговора и разгадать эту всё ещё непонятную тайну.
   В это время из-за туч выглянула луна, и Моррель увидел, как на крыльцо вышел Вильфор в сопровождении человека в чёрном. Они сошли по ступеням и направились к аллее. Едва они сделали несколько шагов, как в человеке, одетом в чёрное, Моррель узнал доктора д'Авриньи.
   Видя, что они направляются в его сторону, Моррель невольно стал пятиться назад, пока не натолкнулся на ствол дикого клёна, росшего посередине кустарника, здесь он принуждён был остановиться.
   Вскоре песок перестал хрустеть под ногами Вильфора и доктора.
   – Да, дорогой доктор, – сказал королевский прокурор, – положительно, господь прогневался на нас. Какая ужасная смерть! Какой неожиданный удар! Не пытайтесь утешать меня, рана слишком свежа и слишком глубока.
   Умерла, умерла!
   Холодный пот выступил на лбу Максимилиана, и зубы у него застучали.
   Кто умер в этом доме, который сам Вильфор считал проклятым?
   – Дорогой господин де Вильфор, – отвечал доктор таким голосом, от которого ужас Морреля ещё усилился, – я привёл вас сюда не для того, чтобы утешать, совсем напротив.
   – Что вы хотите этим сказать? – испуганно спросил королевский прокурор.
   – Я хочу сказать, что за постигшим вас несчастьем, быть может, кроется ещё большее.
   – О боже! – прошептал Вильфор, сжимая руки. – Что ещё вы мне скажете?
   – Мы здесь совсем одни, мой друг?
   – Да, конечно. Но зачем такие предосторожности?
   – Затем, что я должен сообщить вам ужасную вещь, – сказал доктор, давайте сядем.
   Вильфор не сел, а скорее упал на скамью. Доктор остался стоять перед ним, положив ему руку на плечо.
   Моррель, похолодев от ужаса, прижал одну руку ко лбу, а другую к сердцу, боясь, что могут услышать, как оно бьётся.
   «Умерла, умерла!» – отдавался в его мозгу голос его сердца.
   И ему казалось, что он сам умирает.
   – Говорите, доктор, я слушаю, – сказал Вильфор, – наносите удар, я готов ко всему.
   – Разумеется, госпожа де Сен-Меран была очень немолода, но она отличалась прекрасным здоровьем.
   В первый раз за десять минут Моррель вздохнул свободно.
   – Горе убило её, – сказал Вильфор, – да, горе, доктор. Она прожила с маркизом сорок лет…
   – Дело не в горе, дорогой друг, – отвечал доктор. – Бывает, хоть и редко, что горе убивает, но оно убивает не в день, не в час, не в десять минут.
   Вильфор ничего не ответил; он только впервые поднял голову и испуганно взглянул на доктора.
   – Вы присутствовали при агонии? – спросил д'Авриньи.
   – Конечно, – отвечал королевский прокурор, – ведь вы же мне шепнули, чтобы я не уходил.
   – Заметили вы симптомы болезни, от которой скончалась госпожа де Сен-Меран?
   – Разумеется; у маркизы было три припадка, один за другим через несколько минут, и каждый раз с меньшим промежутком и всё тяжелее. Когда вы пришли, она начала задыхаться; затем с ней сделался припадок, который я счёл просто нервным. Но по-настоящему я стал беспокоиться, когда увидел, что она приподнимается на постели с неестественным напряжением конечностей и шеи. Тогда по вашему лицу я понял, что дело гораздо серьёзнее, чем я думал. Когда припадок миновал, я хотел поймать ваш взгляд, но вы не смотрели на меня. Вы считали её пульс, и уже начался второй припадок, а вы так и не повернулись ко мне. Этот второй припадок был ещё ужаснее; те же непроизвольные движения повторились, губы посинели и стали дёргаться. Во время третьего припадка она скончалась. Уже после первого припадка я подумал, что это столбняк, вы подтвердили это.
   – Да, при посторонних, – возразил доктор, – но теперь мы одни.
   – Что же вы собираетесь мне сказать?
   – Что симптомы столбняка и отравления растительными ядами совершенно тождественны.
   Вильфор вскочил на ноги, но, постояв минуту неподвижно и молча, он снова упал на скамью.
   – Господи, доктор, – сказал он, – вы понимаете, то вы говорите?
   Моррель не знал, сон ли всё это или явь.
   – Послушайте, – сказал доктор, – я знаю, насколько серьёзно моё заявление и кому я его делаю.
   – С кем вы сейчас говорите с должностным лицом или с другом? – спросил Вильфор.
   – С другом, сейчас только с другом. Симптомы столбняка настолько схожи с симптомами отравления растительными веществами, что если бы мне предстояло подписаться под тем, что я вам говорю, я бы поколебался. Так что, повторяю вам, я сейчас обращаюсь не к должностному лицу, а к другу. И вот, другу я говорю: я три четверти часа наблюдал за агонией, за конвульсиями, за кончиной госпожи де Сен-Меран, и я не только убеждён, что она умерла от отравления, но могу даже назвать, да, могу назвать тот яд, которым она отравлена.
   – Доктор, доктор!
   – Всё налицо: сонливость вперемежку с нервными припадками, чрезмерное мозговое возбуждение, онемение центров. Госпожа де бен-Мерай умерла от сильной дозы бруцина или стрихнина, которую ей дали, может быть, и по ошибке.
   Вильфор схватил доктора за руку.
   – О, это немыслимо! – сказал он – Это сон, боже мой, это сон! Ужасно слышать, как такой человек, как вы, говорит такие вещи! Заклинаю вас, доктор, скажите, что вы, может быть, и ошибаетесь!
   – Конечно, это может быть, но…
   – Но?
   – Но я не думаю.
   – Доктор, пожалейте меня; за последние дни со мной происходят такие неслыханные вещи, что я боюсь сойти с ума.
   – Кто-нибудь, кроме меня, видел госпожу де Сен-Меран?
   – Никто.
   – Посылали в аптеку за каким-нибудь лекарством, не показав мне рецепта?
   – Нет.
   – У госпожи де Сен-Меран были враги?
   – Я таких не знаю.
   – Кто-нибудь был заинтересован в её смерти?
   – Да нет же, господи, нет. Моя дочь – её единственная наследница; Валентина одна… О, если бы я мог подумать такую вещь, я вонзил бы себе в сердце кинжал за то, что оно хоть миг могло таить подобную мысль.
   – Что вы, мой друг! – в свою очередь воскликнул д'Авриньи. – Боже меня упаси обвинять кого-нибудь. Поймите, я говорю только о несчастной случайности, об ошибке. Но, случайность или нет – факт налицо, он подсказывает моей совести, и моя совесть требует, чтобы я вам громко заявил об этом. Наведите справки.
   – У кого? Каким образом? О чём?
   – Скажем, не ошибся ли Барруа, старый лакей, и не дал ли он маркизе какое-нибудь лекарство, приготовленное для его хозяина?
   – Для моего отца?
   – Да.
   – Но каким образом могла бы госпожа де Сен-Меран отравиться лекарством, приготовленным для господина Нуартье?
   – Очень просто: вы же знаете, что при некоторых заболеваниях лекарствами служат яды; к числу таких заболеваний относится паралич. Месяца три назад, испробовав всё, чтобы вернуть господину Нуартье способность двигаться и дар речи, я решил испытать последнее средство. И вот уже три месяца я лечу его бруцином. Таким образом, в последнее лекарство, которое я ему прописал, входит шесть центиграммов бруцина; это количество безвредно для парализованных органов господина Нуартье, который к тому же дошёл до него последовательными дозами, но этого достаточно, чтобы убить всякого другого человека.
   – Да, но комнаты госпожи де Сен-Меран и господина Нуартье совершенно между собой не сообщаются, и Барруа ни разу не входил в комнату моей тёщи. Вот что я вам скажу, доктор. Я считаю вас самым знающим врачом, а главное – самым добросовестным человеком на свете, и во всех случаях жизни ваши слова для меня – светоч, который, как солнце, освещает мне путь. Но всё-таки, доктор, всё-таки, несмотря на всю мою веру в вас, я хочу найти поддержку в аксиоме: «Еrrarе humanum est».[56]
   – Послушайте, Вильфор, – сказал доктор, – кому из моих коллег вы доверяете так же, как мне?
   – Почему вы спрашиваете? Что вы имеете в виду?
   – Позовите его, я ему передам всё, что видел, всё, что заметил, и мы произведём вскрытие.
   – И найдёте следы яда?
   – Нет, не яда, я этого не говорю; но мы констатируем раздражение нервной системы, распознаём несомненное, явное удушение, и мы вам скажем: дорогой господин Вильфор, если это была небрежность, следите за вашими слугами; если ненависть – следите за вашими врагами.
   – Подумайте, что вы говорите, д'Авриньи! – отвечал подавленный Вильфор. – Как только тайна станет известна кому-нибудь, кроме вас, неизбежно следствие, а следствие у меня – разве это мыслимо! Однако, продолжал королевский прокурор, спохватываясь и с беспокойством глядя на доктора, – если вы желаете, если вы непременно этого требуете, я это сделаю. В самом деле, быть может, я должен дать этому ход; моё положение этого требует. Но, доктор, вы видите, я совсем убит: навлечь на мой дом такой скандал после такого горя! Моя жена и дочь этого не перенесут. Что касается меня, доктор, то, знаете, нельзя достигнуть такого положения, как моё, занимать двадцать пять лет подряд должность королевского прокурора, не нажив изрядного числа врагов. У меня их немало. Огласка этого дела будет для них торжеством и ликованием, а меня покроет позором. Простите мне эти суетные мысли. Будь вы священником, я не посмел бы вам этого сказать; но вы человек, вы знаете людей; доктор, доктор, вы мне ничего не говорили, да?
   – Дорогой господин де Вильфор, – отвечал с волнением доктор, – мой первый долг – человеколюбие. Если бы наука не была здесь бессильна, я спас бы госпожу де Сен-Меран; но она умерла; я должен думать о живых. Похороним эту ужасную тайну в самой глубине сердца. Если чей-нибудь взор проникнет в неё, пусть отнесут моё молчание за счёт моего невежества, я согласен. Но вы ищите, ищите неустанно, деятельно, ведь дело может не кончиться одним этим случаем… И когда вы найдёте виновного, если только найдёте, я скажу вам: вы судья, поступайте так, как вы считаете нужным!
   – Благодарю вас, доктор, благодарю! – сказал Вильфор с невыразимой радостью. – У меня никогда не было лучшего друга, чем вы.
   И, словно опасаясь, как бы доктор д'Авриньи не передумал, он встал и увлёк его по направлению к дому.
   Они ушли.
   Моррель, точно ему было мало воздуха, раздвинул обеими руками ветви, и луна осветила его лицо, бледное, как у привидения.
   – Небеса явно благосклонны ко мне, но как это страшно! – сказал он. – Но Валентина, бедная! Как она вынесет столько горя?
   И, говоря это, он смотрел то на окно с красными занавесями, то на три окна с белыми занавесями.
   В окне с красными занавесями свет почти совсем померк. Очевидно, г-жа де Вильфор потушила лампу, и в окне виден был лишь свет ночника.
   Зато в другом конце дома открылось одно из окон с белыми занавесями.
   В ночной тьме мерцал тусклый свет стоящей на камине свечи, и какая-то тень появилась на балконе. Моррель вздрогнул: ему послышалось, что кто-то рыдает.
   Не удивительно, что этот сильный, мужественный человек, взволнованный и возбуждённый двумя самыми мощными человеческими страстями – любовью и страхом, – настолько ослабел, что поддался суеверным галлюцинациям.
   Хоть он и находился в таком скрытом месте, что Валентина никак не могла бы его увидеть, ему показалось, что тень у окна зовёт его; это подсказывал ему взволнованный ум и подтверждало его пылкое сердце. Этот обман чувств обратился для него в бесспорную реальность, и, повинуясь необузданному юношескому порыву, он выскочил из своего тайника. Не думая о том, что его могут заметить, что Валентина может испугаться, невольно вскрикнуть, и тогда поднимется тревога, он в два прыжка миновал цветник, казавшийся в лунном свете белым и широким, как озеро, добежал до кадок с померанцевыми деревьями, расставленных перед домом, быстро взбежал по ступеням крыльца и толкнул легко поддавшуюся дверь.
   Валентина его не видела; её поднятые к небу глаза следили за серебряным облаком, плывущим в лазури; своими очертаниями оно напоминало тень, возносящуюся на небо, и взволнованной девушке казалось, что это душа её бабушки.
   Между тем Моррель пересёк прихожую и нащупал перила лестницы; ковёр, покрывавший ступени, заглушал его шаги; впрочем, Моррель был до того возбуждён, что не испугался бы самого Вильфора. Если бы перед ним предстал Вильфор, он знал, что делать: он подойдёт к нему и во всём признается, умоляя его понять и одобрить ту любовь, которая связывает его с Валентиной; словом, Моррель совершенно обезумел.
   К счастью, он никого не встретил.
   Вот когда ему особенно пригодились сведения, сообщённые ему Валентиной о внутреннем устройстве дома; он беспрепятственно добрался до верхней площадки лестницы, и, когда он остановился, осматриваясь, рыдание, которое он сразу узнал, указало ему, куда идти. Он обернулся: из-за полуоткрытой двери пробивался луч света и слышался плач. Он толкнул дверь и вошёл.
   В глубине алькова, покрытая простынёй, под которой угадывались очертания тела, лежала покойница; она показалась Моррелю особенно страшной из-за тайны, которую ему довелось узнать.
   Около кровати, зарывшись головой в подушки широкого кресла, стояла на коленях Валентина, сотрясаясь от рыданий и заломив над головой стиснутые, окаменевшие руки.
   Она отошла от окна и молилась вслух голосом, который тронул бы самое бесчувственное сердце; слова слетали с её губ, торопливые, бессвязные, невнятные, – такая жгучая боль сжимала ей горло.
   Лунный свет, пробиваясь сквозь решётчатые ставни, заставил померкнуть пламя свечи и обливал печальной синевой эту горестную картину.
   Моррель не выдержал; он не отличался особой набожностью, не легко поддавался впечатлениям, но видеть Валентину страдающей, плачущей, ломающей руки – это было больше, чем он мог вынести молча. Он вздохнул, прошептал её имя, и лицо, залитое слезами, с отпечатками от бархатной обивки кресла, лицо Магдалины Кореджо обратилось к нему.
   Валентина не удивилась, увидев его. Для сердца, переполненного бесконечным отчаянием, не существует более волнений.
   Моррель протянул возлюбленной руку.
   Валентина вместо всякого объяснения, почему она не вышла к нему, показала ему на труп, простёртый под погребальным покровом, и снова зарыдала.
   Оба они не решались заговорить в этой комнате. Каждый боялся нарушить это безмолвно, словно где-то в углу стояла сама смерть, повелительно приложив палец к губам.
   Валентина решилась первая.
   – Как вы сюда вошли, мой друг? – сказала она. – Увы! Я бы сказала вам: добро пожаловать! – если бы не смерть отворила вам двери этого дома.
   – Валентина, – сказал Моррель дрожащим голосом, сжимая руки, – я ждал с половины девятого; вас всё не было, я встревожился, перелез через ограду, проник в сад; и вот разговор об этом несчастье…
   – Какой разговор?
   Моррель вздрогнул; он вспомнил всё, о чём говорили доктор и Вильфор, и ему почудилось, что он видит под простынёй эти сведённые руки, окоченелую шею, синие губы.
   – Разговор ваших слуг, – сказал он, – объяснил мне всё.
   – Но ведь прийти сюда – значило погубить нас, мой друг, – сказала Валентина без ужаса и без гнева.
   – Простите меня, – сказал тем же тоном Моррель, – я сейчас уйду.
   – Нет, – сказала Валентина, – вас могут встретить, останьтесь здесь.
   – По если сюда придут?
   Валентина покачала головой.
   – Никто по придёт, – сказала она, – будьте спокойны, вот наша защита.
   И она указала на очертания тела под простынёй.
   – А что д'Эпине? Скажите, умоляю вас, – продолжал Моррель.
   – Он явился, чтобы подписать договор, в ту самую минуту, когда бабушка испускала последний вздох.
   – Ужасно! – сказал Моррель с чувством эгоистической радости, так как подумал, что из-за этой смерти свадьба будет отложена на неопределённое время. Но он был тотчас же наказан за своё себялюбие.
   – И что вдвойне тяжело, – продолжала Валентина, – моя бедная, милая бабушка приказала, умирая, чтобы эта свадьба состоялась как можно скорее; господи, она думала меня защитить, и она тоже действовала против меня!
   – Слышите? – вдруг проговорил Моррель.
   Они замолчали.
   Слышно было, как открылась дверь, и паркет коридора и ступени лестницы заскрипели под чьими-то шагами.
   – Это мой отец вышел из кабинета, – сказала Валентина.
   – И провожает доктора, – прибавил Моррель.
   – Откуда вы знаете, что это доктор? – спросила с удивлением Валентина.
   – Просто догадываюсь, – сказал Моррель.
   Валентина взглянула на пего.
   Между тем слышно было, как закрылась парадная дверь. Затем Вильфор пошёл запереть на ключ дверь в сад, после чего вновь поднялся по лестнице.
   Дойдя до передней, он на секунду остановился, по-видимому, не зная, идти ли к себе или в комнату госпожи де Сен-Меран. Моррель поспешно спрятался за портьеру. Валентина даже не шевельнулась, словно её великое горе вознесло её выше обыденных страхов.
   Вильфор прошёл к себе.
   – Теперь, – сказала Валентина, – вам уже не выйти ни через парадную дверь, не через ту, которая ведёт в сад.
   Моррель растерянно посмотрел на неё.
   – Теперь есть только одна возможность и верный выход, – продолжала она, – через комнаты дедушки.
   Она поднялась.
   – Идём, – сказала она.
   – Куда? – спросил Максимилиан.
   – К дедушке.
   – Мне идти к господину Нуартье?
   – Да.
   – Подумайте, Валентина!
   – Я думала об этом уже давно. У меня на всём свете остался только один друг, и мы оба нуждаемся в нём… Идём же.
   – Будьте осторожны, Валентина, – сказал Моррель, не решаясь повиноваться, – будьте осторожны; теперь я вижу, какое безумие, что я пришёл сюда. А вы уверены, дорогая, что вы сейчас рассуждаете здраво?
   – Вполне, – сказала Валентина, – мне совестно только оставить бедную бабушку, я обещала охранять её.
   – Смерть для каждого священна, Валентина, – сказал Моррель.
   – Да, – ответила молодая девушка, – к тому же это не надолго. Пойдём.
   Валентина прошла коридор и спустилась по маленькой лестнице, ведущей к Нуартье, Моррель на цыпочках следовал за ней. На площадке около комнаты они встретили старого слугу.
   – Барруа, – сказала Валентина, – закройте за нами дверь и никого не впускайте.
   И она вошла первая.
   Нуартье всё ещё сидел в кресле, прислушиваясь к малейшему шуму; от Барруа он знал обо всём, что произошло, и жадным взором смотрел на дверь; он увидел Валентину, и глаза его блеснули.
   В походке девушки и в её манере держаться было что-то серьёзное и торжественное. Это поразило старика. В его глазах появилось вопросительное выражение.
   – Милый дедушка, – заговорила она отрывисто, – выслушай меня внимательно. Ты знаешь, бабушка Сен-Меран час назад скончалась. Теперь, кроме тебя, нет никого на свете, кто любил бы меня.
   Выражение бесконечной нежности мелькнуло в глазах старика.
   – Ведь правда, тебе одному я могу доверить своё горе и свои надежды?
   Паралитик сделал знак, что да.
   Валентина взяла Максимилиана за руку.
   – В таком случае, – сказала она, – посмотри хорошенько на этого человека.
   Старик испытующе и слегка удивлённо посмотрел па Морреля.
   – Это Максимилиан Моррель, сын почтенного марсельского негоцианта, о котором ты, наверно, слышал.
   – Да, – показал старик.
   – Это незапятнанное имя, и Максимилиан украсит его славой, потому что в тридцать лет он уже капитан спаги, кавалер Почётного легиона.
   Старик показал, что помнит это.
   – Так вот, дедушка, – сказала Валентина, опускаясь на колени перед стариком и указывая на Максимилиана, – я люблю его и буду принадлежать только ему! Если меня заставят выйти замуж за другого, я умру или убью себя.
   В глазах паралитика был целый мир взволнованных мыслей.
   – Тебе нравится Максимилиан Моррель, правда, дедушка? – спросила Валентина.
   – Да, – показал неподвижный старик.
   – И ты можешь нас защитить, нас, твоих детей, от моего отца?
   Нуартье устремил свой вдумчивый взгляд на Морреля, как бы говоря: «Это смотря по обстоятельствам».
   Максимилиан понял.
   – Мадемуазель, – сказал он, – в комнате вашей бабушки вас ждёт священный долг; разрешите мне побеседовать несколько минут с господином Нуартье?
   – Да, да, именно этого я и хочу, – сказали глаза старика.
   Потом он с беспокойством взглянул на Валентину.
   – Ты хочешь спросить, как он поймёт тебя, дедушка?
   – Да.
   – Не беспокойся; мы так часто говорили о тебе, что он отлично знает, как я с тобой разговариваю. – И, обернувшись к Максимилиану с очаровательной улыбкой, хоть и подёрнутой глубокой печалью, она добавила:
   – Он знает всё, что я знаю.
   С этими словами Валентина поднялась с колец, придвинула Моррелю стул и велела Барруа никого не впускать; затем нежно поцеловав деда и грустно простившись с Моррелем, она ушла.
   Тогда Моррель, чтобы доказать Нуартье, что он пользуется доверием Валентины и знает все их секреты, взял словарь, перо и бумагу и положил всё это на стол, подле лампы.
   – Прежде всего, – сказал он, – разрешите мне, сударь, рассказать вам, кто я такой, как я люблю мадемуазель Валентину и каковы мои намерения.
   – Я слушаю, – показал Нуартье.
   Внушительное зрелище представлял этот старик, казалось бы, бесполезное бремя для окружающих, ставший таинственным защитником, единственной опорой, единственным судьёй двух влюблённых, молодых, красивых, сильных, едва вступающих в жизнь.
   Весь его вид, полный необычайного благородства и суровости, глубоко подействовал на Морреля, и он начал говорить с дрожью в голосе.
   Он рассказал, как познакомился с Валентиной, как полюбил её и как Валентина, одинокая и несчастная, согласилась принять его преданность. Он рассказал о своих родных, о своём положении, о своём состоянии; и не раз, когда он вопросительно взглядывал на паралитика, тот взглядом говорил ему:
   – Хорошо, продолжайте.
   – Вот, сударь, – сказал Моррель, окончив первую часть своею рассказа, – я поведал вам о своей любви и о своих надеждах. Рассказывать ли теперь о наших планах?
   – Да, – показал старик.
   – Итак, вот на чём мы порешили.
   И он рассказал Нуартье: как ждал в огороде кабриолет, как он собирался увезти Валентину, отвезти её к своей сестре, обвенчаться с ной и в почтительном ожидании надеяться на прощение господина де Вильфор.
   – Нет, – показал Нуартье.
   – Нет? – спросил Моррель. – Значит, так поступать не следует?
   – Нет.
   – Вы не одобряете этот план?